Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Я рассказала про Крица, про рассыпающийся потолок. Мы долго молчали.

– Все верно,  – сказал наконец Митя, перебирая рассыпанные на столе скрепки и выстраивая из них геометрические фигуры.  – Только я не думаю, что это есть рассыпание среды обитания... Это сжимание. Среда подвержена эффекту шагреневой кожи.

Шагреневая среда? А что, пожалуй! Панин в чем-то прав; мы жили в ином мире, в том же Доме на набережной, в Котловане – много где жили, и это было гигантское пространство, в котором миллионы людей находили кров и пищу; не в своих пыльных, сонных конторах, а именно – там. Как, вы не читали последнюю книжку "Нового мира"? В Таганке на "Гамлете" не были? Ну, извините, милый друг, вы из другого детского садика! Среда в самом деле питала и выстраивала – образ мышления и поведения, стиль жизни и манеры, и делала она это по законам классических жанров. В один прекрасный день подавляющее большинство людей просто вышло на улицу и поняло, что лучше жить на Огненной Земле, чем на земле придуманной – оказывается, существует другая жизнь, и чтобы в ней нормально существовать, вовсе не обязательно читать книги.

– Я понимаю, Митя, понимаю. Но там, на улице – типичнейший, хрестоматийный китч. Боюсь, я долго в нем не протяну.

– Протянешь... Освоишься. Мутационные резервы человеческого организма неисчерпаемы. Чтобы там,  – он бросил скрепку в стекло, за которым стоял молодой человек с короткой стрижкой и делал мне какие-то знаки, напоминающие игру дедушки и внучка в "козу"  – там выжить, надо просто мутировать... О чем ты сейчас подумала?

Мне стало стыдно. Я думала о том, что, не будь Мити за столом, я стащила бы с себя джинсы и показала молодому человеку свое "лицо женщины" – в порядке намека на то, что его общество мне неприятно.

– Вот видишь,  – улыбнулся Митя.  – Сможешь, сможешь. Подумаешь – китч. В нем вполне можно освоиться. Живет же все цивилизованное человечество.

Молодой человек убрался.

– Не знаю, не знаю... У меня такое ощущение, будто меня медленно, но верно сживают со света. Вытесняют отсюда, понимаешь? Помнишь, мы во дворе в ножички играли?

Да, чертили на земле круг, бросали ножичек; я всегда проигрывала; соперники отрезали у меня территорию кусок за куском, кусок за куском – и в конце концов я оказывалась на крохотном пятачке, где едва можно было устоять на одной ножке, да и то, поднявшись на цыпочки... Кусок за куском: сквер с лепной вазой, где дети целовались под сиренью, – там теперь отель и какая-то дорого одетая мадам оглушительно портит воздух... Большая улица – там теперь вотчина CAR-GIRLS; под часами даже спокойно постоять нельзя.

Митя горько усмехнулся:

– А ты как думала? Это ведь война.

Я оторвалась от созерцания уличных сцен.

– Кого – с кем? А, Митя?

– Их – с нами. Они действительно потихоньку сживают нас со света; для этого вовсе не обязательно в нас стрелять. Достаточно просто укоренить этот образ жизни, – он собрал скрепки, ссыпал их в вазочку с карандашами. – Они в состоянии платить миллион за пачку пельменей, а я нет,  – он указал на дверь.  – И аренду за этот магазин я тоже платить не в состоянии.

Это я уже проходила: "Московская недвижимость всегда в цене!" Наверное, когда я приду сюда в следующий раз, то на стеллажах вместо книг найду валютные бутылки, ананасы и аппаратуру.

– Ты куда сейчас?  – спросил он, провожая меня до выхода.

Я к бабушке. На кладбище. Настроение такое... Кладбищенское вполне.

4

До бабушкиной могилы я так и не добралась.

Такого количества роскошных автомобилей я в жизни у Ваганьково не видела.

Я уже привыкла к тому, что на Огненной Земле кладбища представляют собой что-то вроде площадки для аттракционов, где толпы зевак, которым совершенно наплевать на их неуместность среди этих могил, на то, что они тут посторонние, шляются у оград, разбрасывают бычки и конфетные фантики...

Однако публика, наводнившая Ваганьково, впечатления зевак с рыночной площади не производила.

Кое-как я протолкалась в плотной массе строго и очень добротно одетых людей, приподнялась на цыпочки, увидела человека в гробу.

Красивое и очень качественное лицо, интеллигентная седина.

Больше я ничего не помню.

Сколько длился антракт, сказать трудно. Занавес, наконец, отползает в сторону, и я слышу острый запах нашатыря.

Потом вижу: низкий потолок, матовые стекла, женское лицо – каштановые волосы выбиваются из-под докторской шапочки.

– Ну вот и хорошо, милая моя, вот и славно,  – говорит доктор.  – Ничего страшного, это просто легкий обморок. Полежите спокойно. Такое часто бывает на похоронах.

– Я его знаю.

– Естественно, знаете, раз пришли хоронить,  – доктор ласково поглаживает меня по голове...  – Что вы? Что вы там шепчете. Я не слышу...

Зато я слышу:

ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ ПОЧУВСТВОВАТЬ

ВКУС НАСТОЯЩЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ

И ПРИНЯТЬ УЧАСТИЕ В ОХОТЕ НА ЛЮДЕЙ –

ПРИЕЗЖАЙТЕ К НАМ ПОИГРАТЬ В ПЭЙНБОЛ!

– Это у вас от нервного перенапряжения.

Нет, доктор, ошибаетесь, если бы вы только знали, как ошибаетесь; я догадалась, наконец, что же напрягло меня в работе над последней главой моей бессмертной "Саги о "новых русских"".

Это была пространная информация об убийстве очередного генерального директора очередного солидного акционерного общества. Не сенсация, конечно, – такое у нас на Огненной Земле случается каждый день. Тем не менее на событие откликнулись практически все крупные газеты; звучали прозрачные намеки, что убиенный – фигура очень заметная в официальном и цивилизованном бизнесе, однако кое-что он значил и в теневом – иными словами, был, возможно, не последним мафиози. Одна газетка бульварного толка утверждала, что он педик – не исключено, что убийство совершено на почве ревности, поскольку педики и лесбиянки просто дуреют и теряют над собой контроль, если им изменяет возлюбленный или возлюбленная. Впрочем, все эти подробности меня мало интересуют.

Его убили в лесу, в ходе игры в пэйнбол.

В рощице, где это произошло, было достаточно много людей. Они не могли не слышать звука выстрела.

Тем не менее – никто ничего не слышал. Его хватились только тогда, когда публика, набегавшись по лесам и настрелявшись вдоволь, приступила к ланчу.

Работа была исполнена филигранно: пуля вошла точно в сердце, смерть наступила мгновенно, покойник не мучался.

– Я его знаю, доктор, видела много раз.

Эта характерная, раскачанная, типично утиная походка человека в защитном комбинезоне с ярким пятном на левой стороне груди... Он идет по тропке и сокрушенно разводит руками: мол, убит так убит.

Да, китайский ресторанчик в гольф-клубе, мы сидим на открытой веранде, пьем "Шабли" и наблюдаем за человеком, пересекающим зеленое игровое поле.

Да, театральное фойе, "сладкая парочка", седой мужчина учтиво прогуливает молодого человека педерастической наружности.

Да, этот же молодой человек шествует между столиками в пивном ресторанчике на ВДНХ, а потом я его вижу – в обществе все того же седого господина – покидающим казино.

Да, в ночном порно-клубе за столиком та же самая парочка: педик-стриптизер и седой.

Теперь солидный человек с холеньм, "качественным" лицом лежит в гробу, принимая последние знаки внимания публики, забившей шикарными лимузинами все подходы и подъезды к Ваганьково.

– Ну вот вы и в порядке,  – доктор помогает мне подняться с лежанки в карете "скорой помощи", выводит на воздух.  – Сами доберетесь? Это у вас от нервного перенапряжения.

Я пожимаю ей руку, бреду к выходу, оборачиваюсь – она смотрит мне вслед.

– Нет, доктор, нервы тут ни при чем. Просто мы играем в прятки.

Я полагала, что мы поставили точку в этой игре; попрятавшиеся найдены и "застуканы" – водящий может отдохнуть.

При одном условии.

Если б не суждено ему было водить сразу в двух игровых полях одновременно.

5

Ну, вот и хорошо, ты дома, иди в комнату, свет не зажигай, встань на колени и скажи:

– Господи!

Не то, белка, не то – ты существо языческое, в Бога единого не веруешь; да и как веровать, когда ты клинический атеист, безбожник в третьем... В третьем ли?.. Да, точно, в третьем поколении; вещество безбожества в крови у тебя, в генах, и тем не менее находишь ты мерзким, отвратительным поведение царьков твоей Огненной Земли – безбожников не меньших, нежели ты, а стократно больших – вторгающихся в храм и деревянно торчащих там по православным праздникам под обстрелом телекамер – на то они и царьки, им все можно, даже храм осквернять своим присутствием... Так что вставай, белка, скакни на подоконник, уцепись своими острыми коготками за раму, выбирайся через форточку из дома, прыгни на карниз, а с него, по водосточной трубе, сползи осторожно к земле – твои боги здесь: слышишь, ветер завывает? Он твой братец – что ты, братец, этой ночью голосист? Дождь сыпется – что сыпешься, братец, шуршишь, шепелявишь? Кошка в подъезд метнулась – ты куда, сестренка? Беги, белка, беги, брат старый тополь подвинется, посторонится, освободит тебе место – встань на колени, подними лицо к небу, видишь, сестрица луна у братца неба на плече сидит? Вот твоя икона – молись на нее, завой, как воет братец волк в ледяной тайге...

Что же ты, сестрица луна, с бедной белкой делаешь, зачем навела на охотника, зачем обрекла водить в двух игровых полях зараз – он же подстрелил меня, охотник; да, он метко стреляет, и рука у него твердая – послал мне пулю прямо в глаз, он знает дело, надо в глаз бить – чтоб беличью шкурку не попортить.

До чего земля холодная... Так уж пора, скоро снега лягут.

Как бы не застудиться. Я поднялась, отряхнулась, поглядела в небо, где бледная лента Млечного Пути стелется. Что-то с луной происходит, странный какой у нее этой ночью оттенок...

Да, луна была как кровь.

6

Пора идти к Панину. Он тоже охотник, летом часто ездит куда-то в подмосковные угодья, работает в охотхозяйстве, заготавливает корм для кабанов на зиму. Я всегда плохо понимала смысл этих заготовительных трудов – все равно рано или поздно этот несчастный кабан на панинскую пулю наткнется, и если даже Серега промажет, все равно кто-нибудь из охотничьей братии подстрелит...

Хотя вряд ли Панин часто промахивается – он же стреляет с детских лет, когда-то под нашим старым добрым небом я даже однажды ездила на соревнования и хорошо помню, как он стоял на огневом рубеже, ссутулившись, глядя на кончик ствола; долго стоял, потом бросал какую-то короткую, упругую реплику, кажется – "Дай!" – и вскидывал ружье, а я, проглотив от восторга дыхание, следила, как разлетаются в клочья летящие где-то очень далеко и очень высоко тарелочки... Если мне не изменяет память, он дострелялся до какого-то разряда.

Охотничья литература хранится у него на верхней полке стеллажа: Сабанеев, масса других книжек, книжонок, брошюрок в дрянных бумажных переплетах, справочники, каталоги...

Я забралась на стул, стала перебирать книги.

– Ты поточней не можешь сказать, что тебе нужно?  – спросил он.  – Охота – слишком широкое понятие. Необъятное. Может, тебе для начала "Записки охотника" дать? Ты хоть помнишь, кто автор этой повести?

– Конечно,  – ответила я, листая Сабанеева.  – Гоголь.

– Тоже мне, филолог с высшим образованием!  – саркастически усмехнулся Панин.  – "Записки охотника" написал Мусоргский. Хоть он и был, кажется, придворным живописцем, однако все же наш человек, много пил.

– Серега, давай мы об этом в другой раз.

Панин тонкий человек – он моментально догадался, что мне не до шуток.

– Что тебе нужно? Конкретней!

Я ищу книжку с картинками, на них изображены охотничьи ружья, много всяких-разных; помнится, на этой полке была такая книжка, однажды я ее листала.

– Так бы и сказала... Вон она, слева.

Нужного мне ружья в книжке не нашлось. Панин указал на зеленый глянцевый переплет:

– Порыскай там... Это элитное оружие, очень дорогое. Такие ружья дарят царям, президентам и премьер-министрам.

В элитном семействе нужного мне ружья тоже не оказалось.

– Как хоть примерно оно выглядит?  – спросил Панин.  – Стволов сколько? Два?

Я прикрыла глаза. В памяти отпечаталось: ствол, упирающийся пареньку с большой дороги куда-то пониже уха – я хорошо вижу ружье, которое Зина в тот день таскал под плащом, и вижу – целиком.

– Нет, ствол один... Вообще это очень небольшое ружьишко. Компактное и очень прикладистое. Оно производит впечатление – легкого.

Панин закурил. Затянувшись пару раз, он уложил сигарету в пепельницу и забыл о ней – не к добру; когда он так сидит и мрачно смотрит на дымящуюся сигарету – это определенно не к добру; последний раз помню его таким, когда он похоронил бабушку. Он подошел к письменному столу, достал какую-то книгу, протянул мне – роскошное издание, мелованная бумага, отличные иллюстрации, текст на французском языке. Ружье, с которым Зина прогуливался по подмосковным перелескам, я нашла почти сразу.

– Да вот же оно!  – я ткнула пальцем в картинку.  – А ты говорил!

Панин, сказать по правде, ничего не говорил.

– Серега, а на кого охотятся с этой пушкой?  – спросила я, усаживаясь за стол и подвигая раскрытую книжку Панину.  – На куропаток? На кабанов? Или на медведей?

Он опять закурил и опять забыл про сигарету – на этот раз она застряла у него между пальцев.

– Слушай сюда,  – он постучал пальцем по картинке – хоботок пепла обломился, рассыпался серой пыльцой по глянцевой странице.  – Эта штука называется "С – ССР". Производство – Финляндия. Калибр – семь-шестьдесят два. Длина ствола – четыреста миллиметров. Ствол покрыт специальным шумопоглотителем: звук от выстрела точно такой, как от духовушки в тире. Отдача не превышает трех килограммов. Может быть, оснащена оптическим прицелом. Устойчивое поражение цели на очень большом расстоянии, метров до девятисот... А, ч-ч-ч-ерт!

Сигарета прогорела, огонек лизнул ему палец.

– Куропатки, говоришь?  – усмехнулся Панин, посасывая обожженный палец.  – Кабаны?

Мы долго смотрели друг другу в глаза.

– С этой штукой, в самом деле, очень удобно охотиться. Она невелика, легка, крайне удобна, прикладиста, как ты выразилась. Догадываешься – на какую дичь?

Я молчала.

– С ней охотятся на людей.

Панин захлопнул книгу, откинулся на спинку стула и добавил:

– Это – профессиональный инструмент профессионального киллера.

7

Дома – для начала – зажечь настольную лампу. Расчистить стол: смести бумаги, записные книжки, спичечные коробки, пепельницы, вазочку со скрепками и карандашами, пузырек с чернилами – аксессуары бестолкового и бездарного умственного труда валятся на пол; наверное, с грохотом. Но я не слышу – тупо смотрю, как покачивается осколок фарфоровой вазочки в чернильной луже.

К делу. К барьеру.

К барьеру, господа "новые русские",– все ваши предсмертные хрипы и вопли под пытками собраны у меня в специальной папке; я разложу эти материалы на чистом столе и стану водить в кровавом поле, буду искать – в грохоте рвущейся взрывчатки и треске автоматных очередей – нечто такое, что расставит точки на "i" в наших играх.

Буду искать – одиночный выстрел.

Пока не знаю, зачем. Просто инстинкт игрока подсказывает мне, что этот легкий – точно от духовушки в тире звук – я слышу не впервые.

Их было всего четыре за последние четыре года.

Лесок на пэйнбольной площадке – это последний, свеженький, с пылу с жару.

Кроме того, одиночный выстрел грохнул в Сочи, Екатеринбурге, в Подмосковье.

Все происходило при свете дня и, главное, – на людях. Присутствовавшие ничего не могли понять: человек вздрагивал, валился на землю и тут же испускал дух. Звука выстрела никто не слышал. Никто в первые минуты суматохи не мог определить, откуда он произведен.

Собрав свои записки сумасшедшего, я вернулась к Сереге.

Он бегло просмотрел материалы и уселся за стол. Теперь, насколько я понимаю, он вчитывался. Потом долго сидел и смотрел в черное окно, за которым вовсю веселился ветер – что за ветер такой сегодня: свирепый, окаянный?

– Притащи телефон из коридора, – попросил он.

Извинившись за беспокойство в столь поздний час, он попросил какого-то Толю. Толя еще не уехал в свой Свердловск? Завтра? Какая удача, будьте любезны его к телефону.

У Толи он долго выспрашивал про какую-то площадь. Высотная гостиница, трамвайные пути, через дорогу вокзал... Слева сквер? Сколько метров от входа в гостиницу? Что – дом? Старый дом, сейчас на ремонте? Сколько от него метров до паркинга?

Так, поехали, сказал Панин, повесил трубку, положил сбоку мою информацию об убийстве какого-то биржевого воротилы и, время от времени сверяясь с текстом, стал вычерчивать на чистом листе бумаги какие-то схемы.

– Теперь Сочи! Этого генерального директора грохнули, насколько я понимаю, в летнем театре... –  Панин углубился в текст.  – Он произносит речь по случаю открытия какого-то рок-н-рольного шоу, которое спонсирует его фирма...  – он задумался.  – Знаю я этот маленький театрик... Ракушка над сценой, зал. Справа – кирпичная стена. За ней гостиница, точная копия "Чегета" в Терсколе. По два номера в секции. Если он засел, предположим, на шестом этаже...  – Панин задумчиво потер пальцем переносицу,  – то вполне мог достать. Так, теперь займемся этим загородным кабаком. Как он там называется?

Я подсказала название.

Оно мне откуда-то знакомо, где я могла его слышать?

Не слышать, а видеть! Голубой указатель на шоссе: "Посетите наш ресторан!" – я пришпориваю Гактунгру, проношусь мимо, притормаживаю, чтобы сбегать в кусты... А потом вижу Зину – он пытается опустить стекло в машине... Я помню этот фрагмент своей саги: какого-то крупного коммерческого деятеля застрелили рано утром на выходе из ночного кабака.

– Слушай, рыжая...  – Панин, наконец, оторвался от своих схем и посмотрел на меня так, будто видит впервые.  – Подари мне этот сюжет. Я этого парня сочиню. Если тебе нужно отыскать этого стрелка, то лучшего способа не найти. На все про все уйдет...  – он задумался,  – месяца два. Ну, два с половиной. За это время я успею накатать роман. И мы его вычислим.

Панин вернулся за обеденный стол, разложил передо мной свои графические модели одиночного выстрела.

– Это работа высочайшего класса. Я знаю только двух людей, способных ее выполнить. Одного зовут Леон Боначеа, а другого Чарльз Колтроп. Первый застрелил Кеннеди, второй едва не убил де Голля... Выпить не хочешь?

Я молча отодвинула рюмку с водкой: нет, не сейчас. Я плохо понимала, о чем толкует друг детства: какой де Голль? При чем тут Кеннеди?

– "Сицилийский специалист" Льюиса и "День шакала" Форсайта,  – пояснил Серега.  – Вообще-то снайперы такого класса водятся только в романах... И еще – он наверняка профессионально занимался спортивной стрельбой. Так что, отдашь мне этот персонаж?

– Нет... Дай ключи от машины...

Просто так Панин не отдал. Предварительно накачал меня чудовищно крепким кофе; в другой раз от напитка такого качества сердце заходило бы в груди маятником – теперь оно даже не шевельнулось: наверное, мой охотник меня в самом деле убил наповал.

– Я его уже сочинила сама, Серега,  – я поцеловала Панина, сунула ключи в карман.  – Теперь надо просто повидаться с героем моего романа.

– Осторожней!  – крайне серьезным тоном предостерег меня друг детства. Я задержалась у двери.

– Эти игры,  – пояснил он в ответ на мой взгляд, на кончике которого, наверное, стоял большой и жирный знак вопроса,  – штука непредсказуемая. Персонаж может не вполне соответствовать оригиналу. Даже если это персонаж комикса.

Нет, милый друг, Зина – из какого-то другого жанра.

8

О чем-то он догадывался с первой минуты. Несмотря на поздний час, не спал, встретил меня с улыбкой, однако одного взгляда на мумию, стоящую на пороге, ему было достаточно, чтобы смахнуть улыбку с губ.

Скрестив руки на груди, он спокойно наблюдал, как я молча иду к столику и хватаю славного парня из Кентукки по имени Джим Бим ("Джим Бим" – лучший виски из Кентукки!"); в два приема мне удалось этого Джима прикончить – я швырнула бутылку на пол, откинулась в кресле, забросила ноги на столик и закурила.

С кроссовок потекла на полировку грязная жижица.

Сил на сопротивление у меня оставалось чуть-чуть. Последний миллиграмм этой энергии утек вместе с сигаретным дымом. Я заплакала.

Зина, плакала я, за что ж ты меня? Что я тебе сделала плохого? Если тебе приспичило в очередной раз выйти на охотничью тропу, то почему ты выбрал меня в попутчики? Я понимаю: угодья лучше обходить в компании с дамочкой, чтобы зверье раньше времени охотника не учуяло и не дало бы деру в чащу, но почему – я? Обратился бы в какое-нибудь бюро экспортных услуг – там тебе выдали бы какую-нибудь хорошо натасканную легавую суку с во-о-т такой задницей; таскал бы ее по кабакам, выслеживая своего седовласого кабана, – а я всего лишь белка, маленький рыжий добродушный зверек; со мной не ходят на охоту, напротив, – охотятся как раз на меня; ты подстрелил меня, охотник, ударил точно в глаз.

– Ах ты киллер!  – завыла я.  – Ах ты сицилийский специалист!

Я выла – горько, предсмертно, так бабы воют над гробом усопшего мужа; киллер, киллерюга!, выла я, размазывая слезы по щекам, почем тебе платят за живую душу, и как платят – сдельно или аккордно? или ты на ставке стоишь?

Он, кажется, меня ударил. По лицу? Да. Потом еще раз... Что ж, давай, бей меня, охотник, мне все равно, мертвым не больно; голова моя мотнулась, как у матерчатой куклы, я медленно сползла с кресла под столик.

– Извини,  – упираясь руками в подлокотники, он нависал надо мной, как коршун над зайцем.  – У тебя истерика. Я не знал другого способа ее остановить...

Он встряхнул меня так, что внешний мир вздрогнул – точно под дых ему вкатился нокаутирующий удар землетрясения.

– Сейчас я попробую говорить на твоем наречии, сейчас...

ФИРМА «СЭЛДОМ»

ПРОДОЛЖАЕТ СВОЮ

РЕКЛАМНУЮ КАМПАНИЮ

Откачало, отдрожало, успокоилось: я сижу на стуле прямо, точно отличница за первой партой, – осанку выпрямляют его руки, вцепившиеся мне в плечи; я вижу его близкое лицо: глаза прикрыты, желвак ритмично работает под кожей:

СИДИ И СЛУШАЙ!

Сиди и слушай историю маленького Оливера Твиста – мальчик очень похож лицом на персонаж известного мюзикла; и если бы только лицом... Кто бы знал, что мрачные фантазии писателя дотянутся через пространство и время до крохотного годовалого существа, находящего себя замотанным в какие-то тряпки на пороге чужого дома. Ему холодно, он очень голоден и потому заходится в истошном крике – это крик звереныша, которому инстинкт подсказывает: нельзя погибнуть! – и этот крик станет тем знаком, с которого человек будет вести отсчет себя самого. И потому всю жизнь его будет преследовать тяжкий синдром; он возник из ничего – и потому даже в относительно зрелые годы он не сможет преодолеть мучительную тягу к зеркалу, в которое может вглядываться часами, пытаясь понять, кто он такой и откуда взялся... Числящийся по бумагам сиротой, он никогда себя таковым не ощущал: даже сирота имеет начало, понимает, что где-то когда-то жили люди, произведшие его на свет, – а подкидыш лишен даже этой хрупкой опоры; его произвели на свет ночь, сырой от дождя и жесткий порог какого-то чужого дома и собственный истошный крик... Люди добрые отнесут его в приют, и он станет повторять путь диккенсовского мальчика – с поправкой на местный колорит; и не раз и не два позавидует своему литературному братцу: в старой доброй Англии детей не заставляли сутками стоять в холодном коридоре за малейшую провинность... Однажды этот мальчик решит убежать из детского дома – это решение он примет после того, как воспитатель едва не убил его; дело было в столовке, где воспитатели, нажравшись до икоты из детского котла, приступили к развлечениям: им бывало скучно коротать время просто так. Один из них взял мальчика за ноги и стал крутить над головой, предупредив зрителей, что сейчас этого щенка он шмякнет башкой о стенку... Наверное, он так бы и поступил, но у мальчика пошла кровь из носа, и воспитатель просто швырнул его на пол. Он убежал и некоторое время жил на свободе: воровал, побирался; перезимовал на чердаках, весной его поймал милиционер, привел в отделение; мальчику очень повезло, что милиционер был в валенках. В валенках не так больно – милиционер бил его ногами в живот, чтобы не сбегал впредь. За время отсутствия мальчика в детском доме произошли перемены – появился новый воспитатель, дети дали ему прозвище дядя Степа – он был очень высокий, длиннорукий, огромный. Дядя Степа был по профессии строителем; казалось странным, что человек с такой хорошей профессией поменял стройку на ночные дежурства в детдоме – однако недолго так казалось: дядя Степа уводил по ночам мальчиков в туалет и насиловал; не избежал этой участи и мальчик, похожий на Оливера Твиста. Он изнасиловал много детей; слухи о его наклонностях просочились за стены дома, и дядя Степа исчез, его убрали, а дело тихо замяли. Летом мальчик убежал опять – он не хотел попасть в психушку. Перед каникулами детей сортировали: кого послать в пионерлагерь, а кого в психушку; путевок в общество пионеров было раз-два и обчелся – зато психушка принимала всех желающих. Приятель рассказывал мальчику: там три раза в день делают уколы, после которых не можешь ни сесть, ни встать, и мозги делаются каменные. Мальчик опять убежал. Погулял недолго. Через неделю после побега он побирался у гостиницы, клянчив у людей жвачку, и вдруг почувствовал на плече чью-то твердую руку. Человек был не в форме милиционера – это обстоятельство мальчика успокоило. Человек отвел мальчика домой, ногами в живот бить не стал – вымыл в ванне, накормил, уложил в постель. Мальчик решил, что немного поживет здесь, а потом, конечно, убежит, но на третий день человек его куда-то повез на электричке. Они приехали к деревянным строениям, возле которых бродили люди с ружьями. К его попечителю все здесь относились подчеркнуто уважительно и называли его Дед. Дед ушел в дом и вернулся с ружьем. Потом он долго стоял на краю поляны, наконец крикнул: «Дай!» – и два раза выстрелил; мальчик видел, как взорвались тарелочки, летящие высоко над землей... И понял, что от Деда не уйдет. Он научится так же стрелять, а потом вернется в детский дом – с ружьем... Дед оказался тренером по стрелковому спорту; мальчик стал жить в его квартире, пошел в нормальную школу, Дед вечерами просиживал с ним за столом, помогал с уроками, и через год они «подтянулись» до нормального уровня. На среднем уровне мальчик и продолжал учиться. На стрельбище он прогрессировал куда быстрее, чем в классе: стрелял все лучше и лучше, выполнял нормативы, «рос». Так и вырос в мастера спорта. Наверное, это обстоятельство и сыграло роль в дальнейшем образовании – его буквально за уши протащили в институт связи; учился он средненько, массу времени отнимали разъезды и тренировки, но диплом он все-таки получил. Спортивная его карьера оборвалась резко и – как говорили коллеги – бессмысленно. Умер Дед. Он вдруг почувствовал, что не в состоянии поехать на стрельбище. Его пытались вернуть – уговорами и даже силком: привозили, выталкивали на огневой рубеж – но он уходил. В конце концов ушел совсем. На спорте он поставил крест, надо было работать, впрягаться в какое-нибудь дело... Года четыре назад к нему пришел человек; сказал, что наслышан о его снайперских талантах и предложил, как он выразился, выполнить штучную, «ручную» работу. Не вполне понимая, чего от него хотят, он согласился продолжить разговор в ресторане, закрытом для посторонней публики; они сидели за столиком, вкусно ели – вдруг работодатель напрягся и, глядя в тарелку, тихо сказал: «Вот этот человек». Он обернулся: в зал входили четверо; трое явно эскортировали четвертого... С трудом, но все-таки можно было в нем узнать – дядю Степу... Ну, вот и вся история, а теперь вставайте, девушка, уходите – уже два часа ночи, вам пора домой.

– Нет, Зина, никуда я не пойду.

Буду лежать, глядеть в потолок – здесь моя суверенная территория; пусть нивы повыгорели, вишневые сады порублены на дрова, а дом сгорел – ничего, будем жить. Сложим новый дом, сложим печь – это перво-наперво: зима обещает быть свирепой, и очень важно, чтобы в доме было тепло; а что закрома пусты – это не беда, нам не привыкать; засыпят нас снега, будем лежать, слушать потрескивание лучины и греться теплом: ты – моим, я – твоим, иди, подвинься ближе, обними меня и помолчи. Нет, еще не весна, не оттепельная вода пролилась на подушку, это я просто плачу.

9

Я ни разу в жизни не стрелял в людей, говорил он в темноте, ни разу; это – не люди; я долго ходил вокруг каждого из них, присматривался – нет, это не люди. Кабаны, говоришь? Пожалуй, дикие свиньи – на них столько крови на каждом, что им не отмыться... Да, заказ на них мне оформляли точно такие скоты. Что ж, таковы у нас законы охоты. Но те четверо получили то, что заслуживали. В стрелковом спорте есть такая дисциплина, называется «Бегущий кабан»: мишень быстро движется в створе тира, и ты должен успеть с ней разобраться, пока «кабан бежит»; все как в жизни, с той лишь разницей, что в жизни тебя могут поддеть клыками... От последнего «заказа», говорил Зина, я думал отказаться: этот седовласый кабан ничуть не хуже и не лучше других; но перед поездкой за город на площадку для пейнбола я кое-что выяснил... Он педик. Черт с ним, это его проблемы. Но он оказался педиком с причудами: разнообразия ради он иногда покупал детей. Как покупал? Да очень просто – сейчас масса беспризорных пацанов шляется повсюду. Ему их отлавливали. Я знаю, как это выглядит, и потому там, на опушке, он перестал быть для меня живым человеком... Когда он поднялся, я видел перед собой только плоскую мишень. Мне стало не по себе...

– Они же убьют тебя!

Нет, спокойно возражал он, они меня не тронут. Инстинкт, толкающий поддеть клыками кабана из соседнего стада, в них неистребим, он в них живет настолько же естественно, как инстинкт продолжения кабаньего рода. И, значит, они меня не тронут. Пока... Пока есть потребность в штучной ручной работе. Я им необходим. Им без меня пока не обойтись. Снайпер – это не более чем профессия в длинном ряду рыночных профессий; не совсем обычная, редкая профессия – однако без нее наш капитализм пока существовать не может.

Я поднялась засветло, осторожно выбралась из постели и босиком, на цыпочках, совершила разбойный рейд по квартире.

Зеркала, которые можно было снять со стен, тумбочек, столов, я спрятала в шкаф, встроенный в стенку в прихожей.

Сварила кофе, села на кухне; смотрела в окно, как ночь медленно перетекает в утро.

Он сразу заметил пропажу.

– Теперь будешь смотреться – в меня,  – сказала я.

Зина усмехнулся и сокрушенно покачал головой: пусти девушку в дом... За завтраком он вдруг спросил: а как у нас там дела, в Доме с башенкой? Я сходила в прихожую, принесла куртку, достала из кармана листок из Варвариного блокнота, еще раз отчеркнула нужную строку ногтем.