Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Странно, в моменты не самые приятные, когда следует стремительно соображать (кто он такой и что ему надо в полуразваливающейся машине, предоставленной мне Алкой во временное пользование?), искать выход из положения (кричать, звать на помощь?) и принимать решения (уносить подобру-поздорову ноги?) меня одолевают совершенно идиотские мысли – вроде этой, о преимуществах "мягкой валюты" в период тотального финансового кризиса.

Забавно же должна выглядеть со стороны девушка, что, притаившись за кустом в момент, когда бандит с большой дороги лезет к ней в автомобиль, предается такого рода размышлениям.

Как, к примеру, "мягкая валюта" будет конвертироваться, и по сколько соитий будут на межбанковской валютной бирже давать за доллар – тысячу? А как осуществлять половые взаиморасчеты между государствами СНГ? Если я в украинском Конотопе закупила, предположим, партию дверных щеколд или ночных ваз – во сколько пламенных ночей любви это мне встанет? Коробок спичек в табачном ларьке будет наверняка стоить один половой акт.

Не может же он стоить – половину?

Нет, половина полового акта или же четверть – это даже звучит странно, не говоря уже о смысле. Зато до чего прелестно жить в стране, где в магазинах и банках, газетных киосках и коммерческих ларьках, универсамах и на колхозных рынках, в сберкассах и ресторанах, трамваях и метрополитене, общественных туалетах и картинных галереях, прачечных и булочных, клиниках и концертных залах – словом, везде, где за еду, питье, услуги и эстетические радости надо платить, аквариумы кассовых клетушек заменят эдакие сооружения наподобие примерочных кабинок в магазинах готового платья, оснащенные вместо кассового аппарата диванами, тахтами, канапе и банкетками... Он сдвинул стекло.

Пора выходить из засады.

Как он отреагирует на мое появление? Возможны варианты. Побежит? Вряд ли. Зачем бежать, если ты мужик; если время московское что-то около шести утра; дорога пуста и до горизонта нет ни одной живой души? Прогонит? Не исключено. Захочет немного развлечься? А почему бы и нет? Догонит, повалит прямо в муравейник и – "если насилие неизбежно, следует расслабиться"...

Я огляделась, оценивая это славное местечко, где мне, возможно, предстоит "получать удовольствие".

Трасса уныла и пряма, как слесарная линейка; вдали она слегка выгибает спину на длинном пологом подъеме; пыльный, задохшийся в газовых атаках дороги кустарник – угловатый, костлявый, чахоточный; высокая трава – расчесана на множество проборов, пролегших по следу дорожных людей, притормаживающих здесь с целью "девочки – налево, мальчики – направо"; за этой нуждой я, собственно, и свернула на обочину... Нет, получать удовольствие в общественном туалете под открытым небом – сомнительное удовольствие, и потому я для более близкого знакомства прихвачу кусок ржавой железной трубы – вот она торчит в груде мусора. Имея при себе такой аргумент, как-то спокойней обмениваться с этим парнем любезностями, делать реверансы и приседать в книксенах.

Он наверняка слышал шорох в кустах и сдержанное поминание черта (преодолевая канаву, я провалилась в закамуфлированную травой лужу), однако, скорее всего, отнесся к чьему-то присутствию за спиной философски: стоял, не шелохнувшись, выжидал.

Я знаю: в такой ситуации большое значение имеет стартовая атакующая реплика – когда-то под нашим старым добрым небом мне случалось видеть, как дрались у нас в Агаповом тупике мальчики... И очень часто успех оказывался на стороне того, кто лучше умел атаковать словом. Прикидывая, про себя, варианты (сука! сволочь! скотина! дерьмо поганое!) я чувствовала, как пробуждается во мне и крепнет тот внутренний голос, мое особое китчевое "эхо", что время от времени выплескивается из меня наружу, во внешний мир – совладать с выбросами этих идиотских паролей времени я не в силах...

А ВАША СЕМЬЯ –

ОДЕВАЕТСЯ У ЛЕ МОНТИ?

Да: он очень качественно, добротно одет в духе чисто коммерческого «стайла» – длинный бледно-салатовый плащ, темно-зеленые брюки, прекрасные черные ботинки,

ЛУЧШАЯ ОБУВЬ ИЗ ИТАЛИИ,

РУЧНАЯ РАБОТА, ПРЯМЫЕ ПОСТАВКИ

ОТ ФИРМ-ИЗГОТОВИТЕЛЕЙ!

да и под плащом у него, скорее всего, не домотканый свитер – он неторопливо, плавно, как заспанный, заторможенный солдатик, исполнил команду «Кругом!» и поглядел на меня с чувством крайнего недоумения.

2

Я нередко ловлю на себе взгляды такого рода: на улице, в магазине, в трамвае, в прачечной, в аптеке – везде, где есть люди, до слуха которых долетают эти мои невольные выкрики... Смотрят на меня по-разному: снисходительно или с опаской, с сарказмом или с сожалением, с удивлением или испугом – однако в любом случае человек, оказавшийся поблизости, предпочитает отступить на шаг: девушка, похоже, немного не в себе...

Пару раз я пыталась объясниться, однако быстро поняла бессмысленность торопливых извинений; природа этого поведения слишком сложна, чтобы ее можно было растолковать в двух словах. Пришлось бы рассказывать про телевизор "Рекорд", старый заслуженный ящик – "Заслуженный деятель телевизионных искусств" – прослуживший мне верой и правдой десятки лет. Давно ему пора на пенсию: в последнее время он медленно, мучительно слеп, с год назад экран стал бледнеть и представлять движения размытых теней, которые быстро, в течение одной недели, совершенно растворились в молочно-белом, слегка потрескивающем поле экрана.

Утратив реальные очертания, тени сохранили главное – голоса.

Голоса по-прежнему звучат сочно, ясно – по ним весь последний год я и ориентируюсь во внешнем мире. Приходя домой, я целую Роджера, старого друга, хранителя девственной чистоты моей девичьей кровати, в холодный лоб (в ответ он скалится – преимущество Роджера в том, что он перманентно весел...) и, повернув ручку, соединяюсь с внешним миром с помощью Заслуженного деятеля ТВ-искусств.

Это очень устойчивая связь; в контексте современной культуры она выполняет функцию основного канала – глубокомысленные откровения интеллектуальной публики о том, будто всякий рождающийся на земле автоматически становится читателем Толстого, слишком лукавы, замысловаты и слишком не от мира сего: человек теперь если и становится читателем, то исключительно тех текстов, которые хранятся в

ГОЛД СТАР СУПЕР МИРЕКЛ –

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ КАРТИНКА ОЖИЛА!

Никакой потребности в «живой картинке» я не испытываю; мне вполне достаточно «Рекорда»: слепой, но голосистый, он питает меня тем необходимым для современной жизни веществом культуры, которое вливается в кровь, проникает в клетки кожной и мышечной ткани, оседает на легочных альвеолах и погоняет, нахлестывает реакции, несущиеся по нервам, как спринтеры по гаревым дорожкам, – в этом смысле я нормальный, рядовой ЖИТЕЛЬ ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ. Иной раз вещество переливается через край – ну что ж, должно быть, я слишком восприимчива к голосам культурной среды, и потому время от времени с губ моих слетает очередная, отлитая в звуковую форму и ясно артикулированная веха современности, ну, предположим:

АДЫРГА? АЗЫРУНГА? ХЕРШИ-КОЛА!

Сокрушительность переворота – смены вех – я почувствовала три дня назад, когда мы с Алкой ехали на дачу, откуда я теперь и возвращаюсь. На выезде из Москвы мы миновали косогор, поросший интеллигентной щетиной (травку аккуратно, на английский манер, подстригают, подравнивают), ехали быстро, однако что-то в стремительном промельке наклонного бледно-зеленого поля было не так, не на месте было... Мимо этой природной декорации в прежние времена я следовала не раз и не два – и что-то в ней теперь определенно изменилось... Мы отъехали уже довольно далеко, когда я догадалась: смена вех! В поле жизни, представляющемся мне беспредельным болотом, топким, опасным, кисло пахнущим плесенью, прелью и сочной грязевой жижей, веки вечные воздвигались сигнальные вешки, по которым следовало торить путь и перескакивать с кочки на кочку. Во времена молодости моей бабушки они представляли собой милые трогательные глупости: «В человеке все должно быть прекрасно!», «Красота спасет мир!», «Человек – это звучит гордо!». Потом на месте прежних были вколочены твердой рабоче-крестьянской рукой сигнальные ориентиры попроще: «Народ и партия едины!», «Мы придем к победе коммунизма!», «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!» – и если старозаветные вехи выстраивались в материале духа, то последующие выпиливались на конвейере из похожего на бетон вещества холодной идеи; однако – при всей наивности первых и при всем идиотизме вторых – наши вехи никогда не обозначали нечто осязаемое.

Я вспомнила. Прежде на этом косогоре выложенные из дерна – точно самой природой выстраданные, выпестованные и выстроенные – красовались слова: "Слава КПСС!". Теперь там прорастало из земли нечто иное:

PIERRE SMIRNOFF

и сигналило о трансформации предмета духа и предмета идеи в «просто предмет» – в вещь высочайшего качества, не чреватую рвотными позывами с утра, однако – вещь.

Не в этот сумбурный день, когда население нашей Огненной Земли дружно спятило, предалось вселенскому пьянству, наживая себе инфаркты-микро и инфаркты обширные, а много позже, когда станет со всей очевидностью ясно, что Иван Францевич Криц, мой старый школьный учитель, пропал без вести, я проговорю про себя давнюю детскую считалочку: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, все равно тебе – водить!" – и окончательно пойму, что в поле наших диких игр водить выпало мне; и покорно встану у стены, буду считать, давая возможность партнерам по игре скрыться, а напоследок предупрежу:

– Иду искать! А кто не спрятался – я не виноват!

Играем в прятки! Играли когда-то под нашим старым добрым небом дети; и маленькая рыжая девочка, повадкой, моторикой движения похожая на стремительного рыжего зверька – потому и называли ее у нас в Агаповом тупике Белкой – вот так же водила, водила, водила, искала своих попрятавшихся товарищей – и набрела на Дом с башенкой, где жил хромой учитель; много-много раз потом туда возвращалась, сидела за круглым столом и смотрела в потолок, расписанный масляными красками; и вырастала, и выросла; и не догадывалась, что однажды придут в эти московские дворы другие времена, а жизнь – в самом-то деле! – потечет в них строго в русле одной коротенькой заметки в писательском дневнике: в литературе, мол, царят нравы каннибалические, совсем как у туземцев на Огненной Земле... Вольно было последнему из наших классиков в другой раз на эту же тему рассуждать: подрос Набоков, да и сразил нас, стариков, наповал!.. Набоковские пули отливались в книгах – мы же, истинные, а не литературные туземцы, свои льем из свинца; и не знают промаха наши стволы калибра "семь-шестьдесят два", и много же мы стариков положили – не в романах, а на самом деле...

Так что води, Белка, води – двигаясь наощупь по тропам безжалостной каннибалической игры, согласно правилам которой старик должен быть съеден; води, выстраивай свой текст в том сугубо китчевом жанре, в русле которого развивается эта жизнь – ведь инстинктивно жанр тобой нащупан... Знать законы жанра – уже полдела, если не три четверти; инстинкт подскажет тебе, где искать – строго в пространствах столичной Огненной Земли, а также что искать: не след, не отпечаток пальца, не старый окурок, не "вещдок", не улику – нет. Двигаясь в русле жанра, то есть в духе смены вех, ищи звуковой пароль времени, и значит:

– Ищи вещь!  – скажу я себе...

Если, конечно, удастся выйти невредимой из этой передряги на пустынном утреннем шоссе.

Я помахивала железной трубой аки жезлом железным – если он поведет себя агрессивно, я его приласкаю.

3

Он недоуменно оглядел свой наряд, пощупал рукав плаща и, выставив вперед ногу, оценил состояние ботинка, измазанного грязью.

– Вообще-то у Ле Монти я не одеваюсь... Ботинки, правда, в самом деле итальянские, однако сомневаюсь, что это ручная работа...

Он сделал шаг вперед, я подняла железный жезл – еще шаг, и придется пустить его в ход. Жаль... У него милое, приятное лицо, он определенно кого-то мне напоминает, да: нежный рот, мягкий подбородок, плавные – будто бы не до конца оформившиеся, созревшие – черты, в них просвечивает какое-то отчетливое детское начало.

– Вы, наверное, хотели спросить, что я тут делаю?  – он мягко улыбнулся.  – Честно говоря, я собираюсь залезть в эту машину.

Святая простота... Я верю в магическую силу слова, вернее сказать, точно выбранного слова; бывают ситуации, когда одна-единственная фраза (именно единственная, верно избранная из тысячи вариантов) способна решить исход дела; он меня разоружил – очаровательный незнакомец в грязных черных ботинках (ко всему прочему, он еще и блондин); я швырнула трубу в канаву. Наверное, несчастная мартышка вот так же, случайно напоровшись на гипнотический взгляд удава, послушно и радостно идет под смертельный удар змеиного хвоста – разоружившись, позабыв о вековом инстинкте самосохранения.

– Давайте поедем, – он похлопал ладонью по крыше автомобиля, – поедем, время... – упомянув про время, он посерьезнел, собрался, огляделся по сторонам, и, приподняв подбородок, замер, прислушался: не возникнет ли у этой дороги на кончике языка далекий, приглушенный звук.

Я опустила глаза: его брюки по щиколотку темнели от влаги.

– Говорят, по росе надо ходить босиком. Полезно для здоровья. А так... Ты промочил ноги.

Он рассеянно взглянул на свои штиблеты: их холеные лоснящиеся остроносые физиономии в самом деле были изуродованы бурыми потеками и рыжими комочками грязи – значит, прежде чем ходить по росе, он шагал нашим вечно разбитым российским проселком.

– Поехали, чего там...  – я погладила шершавое, слегка облупившееся крыло; Алкин "жигуль" (Алка называет свой автомобиль Гактунгра) – птица пестрая, разнокрылая; сама по себе она густо зелена, левое крыло – салатовое, правое – бежевое; Алка водит крайне неосторожно, вечно бьется, так что крылья у Гактунгры неродные; красить их в тон нет никакого смысла – все равно придется менять, не сегодня, так завтра.  – А куда мы едем?

Он молча смотрел на дорогу. Я рванула с места в карьер – наверное, слишком жестко всадила Гактунгре в бока шпоры; она взвыла, вильнула задом, пошла юзом на влажном от утренней влаги шоссе – прекрасный незнакомец бросил на меня косой выразительный взгляд; я открыла было рот, чтобы оправдаться

«КРУТАЯ ДЕВЧОНКА»! ФИЛЬМ ДЛЯ ВСЕХ!

и втянула голову в плечи – такова моя инстинктивная реакция в моменты, когда культура вдруг хлестнет через край.

4

Двести дней своей жизни человек проводит, сидя на унитазе, – вдумайтесь, вслушайтесь в мелодию этого статистического откровения и впишите ее – отдельной, самостоятельной темой – в симфонию вашего бытия и, проникнувшись ощущением вечности, потренируйтесь в арифметике; перемножьте цифру «200» на бесчисленные численности всех племен и народов, медленно шагающих из ледяных пещер питекантропа к спасительным кострам древнего человека, от которых далеко еще брести до мрамора античных дворцов; прошагайте опасный кровавый путь до мрачных средневековых замков, и так далее и тому подобное, вплоть до вашей малогабаритной квартиры; и ужаснитесь: мама мия! – тысячелетия человечество провело на унитазе, вместо того, чтобы предаваться любви или войнам, сочинять трагедии или писать картины; строить замки или рыть каналы; растить хлеб или рожать детей; возделывать фруктовые сады или сочинять головоломные геометрические теоремы; изобретать паровоз или играть «Гамлета»; вязать кофточки или печатать энциклопедические словари – так вот, милые люди, в рамках такого рода философствований прислушайтесь к моему доброму и бескорыстному совету:

– Ни в коем случае не садитесь с Алкой пить чай!

Не позволяйте ввести себя в заблуждение ее профессиональным интонациям – Алка двухголосая; приглашая к чайным церемониям, она подло, каверзно прячет свой обычный бытовой голос (с таким голосом ей бы петь на клиросе – от ее нижнего "до" вздрагивали бы лица святых угодников и гнулись бы острые свечные наконечники...). Нет, она подманит вас в свою западню тем восхитительным бархатным голосом сирены, какой составляет неотъемлемую часть ее теперешней профессии.

Ах, не садитесь с ней пить чай – ни на ночь глядя, ни с утра – иначе вы рискуете провести на унитазе не отмерянные вам природой заветные 200 дней, а все четыреста: нынче утром, стартуя с Алкиной дачи в направлении столицы Огненной Земли, я – то ли спросонья, то ли оглушенная полночным сообщением БИ-БИ-СИ – забыла залепить уши восковыми пробками, не велела привязать меня толстым пеньковым канатом к мачте, за что и расплачиваюсь на дороге. Прежде чем притормозить у кустов, где судьба свела меня с незнакомцем, я успела уже дважды остановиться и проклясть свою слабость.

Вскочив ни свет ни заря, примерно в половине пятого, металась я по комнате, натыкаясь в потемках на стулья и табуретки, и пышными гроздьями развешивала где только можно эпитеты в адрес нашего горячо любимого и всенародно обожаемого правительства, примерно вот такие:

 
…. … ….!!! …..! ...! … … …!!!!
 

Алка, послушно поводя глазами – так следят за шараханьем туда-сюда теннисного мяча на корте – наблюдала, как расцветают гроздья гнева: на впившейся в стену железной трубе от «буржуйки», на вешалке, на старом комоде; и когда концентрация инфернальных паров достигла в комнате критической отметки, а из плотного текучего воздуха нашей дачи можно было запросто изготавливать семидесятиградусную чачу, Алка, поглаживая темные усики над верхней губой, провозгласила голосом сирены:

– Может, чайку?

Она интонировала предложение на особый, сугубо профессиональный, бархатный манер – таким тоном она разговаривает со своими сексуально озабоченными абонентами; абонентов Алка называет "вонючими онанистами". Должно быть, работа на "секс-телефоне" (или "телефоне любви", или как там еще называется эта служба, куда можно позвонить и совершить половой акт по телефону?..) настолько обострила ее обоняние, что она слышит запахи, сочащиеся по телефонным кабелям и радиоволнам.

Я вовремя не среагировала – в момент приглашения к столу занималась конструированием замысловатой фразы, содержащей в себе исчерпывающую информацию о том, где я наше всенародно обожаемое демократическое государство видала, как я его имела, а заодно имела всех его родственников, внуков и племянников, деверей и невесток, тещ и зятьев, бабушек и дедушек, снох, золовок и дядьев – и потому машинально отмахнулась:

– Давай!

Чай я ненавижу.

Моя ненависть глуха, свирепа и беспощадна – особенно с тех пор, как Алка наложила на себя очередную диетическую епитимью.

Сколько я ее помню, она вечно истязала свою обширную, тучную плоть мазохистскими ограничениями, исключая из рациона то мучное, то мясное, то молочное, то рыбное, то овощное, то хлебное, то сахарное и вводя в него то размоченный овес, то проросшую пшеницу; однако стрелка домашних весов неизменно улетала за отметку "100".

В конце концов она провозгласила, что отныне, убедившись в полной несостоятельности диетологических рецептов, будет сбрасывать вес согласно рекомендациям, изложенным в классической литературе, и сделается "полковником, которому никто не пишет".

Я плохо помню, какими яствами был украшен стол этого старика, известного всякому советскому человеку (и даже сантехнику, и даже первокласснику) тем, что в свое время он состоял казначеем революционного округа Макондо, что подтверждается собственноручной распиской полковника Аурэлиано Буэндиа, главного интенданта революционных сил Атлантического побережья, однако Алка освежила мою память.

– Знаешь, когда полковник почувствовал себя победителем?  – спросила она.  – Когда ответил жене на ее вопрос: "Что же мы будем есть?"

– И что он ответил?

– "Дерьмо".

Не знаю, в какой степени Алка следовала оригиналу... Теперь она ничем не питается – кроме чая.

Из чувства жалости и сострадания я время от времени составляю ей компанию в чаепитиях; чай мы не просто пьем, мы его глушим – понимая неотвратимость этой муки, я присела к столу: надо же хоть чем-то ее отблагодарить.

В конце концов она пошла на большую жертву, разрешив мне взять Гактунгру для поездки в столицу Огненной Земли и покинуть эту забытую богом деревню, где Алка владеет серым, выцветшим от дождей и ветров срубом.

Три дня назад она затащила меня сюда, "на природу": устала, надо отдохнуть.

Служба на секс-телефоне, в самом деле, трудная и утомительная, за такую работу полагается давать молоко: для разгона отношений Алка живописно рассказывает клиентам, как однажды в пиковом троллейбусе к ней сзади прижался мужчина (подробности прилагаются: чем прижался и как) и что она в конце концов от этих горячих, упругих прикосновений испытала сладостный оргазм (подробности прилагаются) – ну, а дальше Алка импровизирует. Все последнее время ее донимает один клиент, который не удовлетворяется привычными ласками в постели, а требует пройти в ванну – Алка называет его "самой отъявленной занудой из всех онанистов Земного шара" и жалуется, что после его звонков у нее ломит колени.

Мы чудно провели время среди тишины, запахов сосны и блаженного отсутствия каких-либо мыслей; я, наверное, прожила бы так выходные и начало будущей недели – не дерни меня черт после вечернего чая покрутить ручку плоского, шепелявого транзисторного приемника.

Я докрутилась до приглушенных лондонских голосов, кормивших занимательной сборной солянкой из обрывков светской хроники, разного рода невероятных случаев кто-то выпал из окна на пятнадцатом этаже приземлился на клумбу и отделался переломом пальца), далее следовал репортаж с выставки "Оборудование туалетов" (Вот!), проходящей в маленьком европейском городке; организатор выставки, упомянув про заветные "двести дней", патетически восклицал: "Ну неужели вам безразлично, на чем вы сидите более полугода?! И при этом, заметьте, никто до меня всерьез не занимался научным изучением этого фаянсового предмета – я имею в виду не столько техническую сторону дела, сколько, если хотите, философскую" – а потом объявили сводку новостей.

Мы сидели за столом, полоска огня уютно шевелилась под колпаком длинноносой керосиновой лампы; в трубе ухал домовой; ползли по стенам и переламывались под потолком гигантские тени – нам было хорошо, уютно; а потом равнодушный женский голос бесстрастно доложил нам, что в России опять грянуло.

Грянула очередная и любимая всем населением Огненной Земли забава: с понедельника купюры с профилем Ильича будут стоить дешевле туалетной бумаги.

С минуту мы сидели и тупо смотрели друг другу в глаза.

Потом дрогнули и двинулись Алкины губы; ее аппетитный и любвеобильный рот медленно, очень медленно округлялся, и в глубине монументального Алкиного тела, где-то в районе его фундамента, возник глухой, невнятный звук; он рос по мере движения вверх, к голосовым связкам, он темнел, наливался спелостью и наконец созрел в черном провале Алкиного рта.

– Л-о-о-о-о-о-о-о!!!  – Алка выла низко и протяжно, на одной долгой и глубокой ноте, текущей неторопливо и мощно, как великая египетская река Нил, и на самое дно этих теплых желтых вод опускались обломки классической фразы; "...б!" – еще можно было различить; "твою!" мелькнуло над волнами и погрузилось в пучину, а "мать!" и вовсе не выплыла – Алка трубила голосом слона; наш добросердечный домовой, как реактивный снаряд, вылетел из трубы и унесся к звездам; сверчок в чулане потух навеки; и полегли в округе травы; и сосны в ближнем лесу пустились наутек; галки на проводах остекленели и посыпались наземь, звеня, как хрустальные рюмки; а мертвые постояльцы деревенского кладбища восстали из могил, взялись за руки и стали водить хороводы.

– У-у-у-х!  – тяжело выдохнула Алка.

– Какой сегодня день?  – спросила я неживым голосом; такими голосами, скорее всего, разговаривают те, кто, усевшись в лодку, принимается жаловаться на жизнь, безденежье, пьянство мужей, их заскорузлые носки, на моль в шкафу, на ранний климакс – а Харон все гребет и гребет.

Значит, пятница.

Ночью она отговаривала меня ехать.

Но не ехать нельзя: дома в письменном столе, в конверте, перетянутом резинкой, лежат восемьдесят тысяч; месяц назад испустил дух мой старый "Саратов": он умер спокойно и мужественно, без вскриков и воплей, в полный рост, как боец старой наполеоновской гвардии под градом союзнической картечи; деньги на новый я собирала долго и мучительно, вымаливая в десяти местах, занимала и перезанимала – пришлось завести специальный листок, на котором вычертилось могучее, с путаной кроной, древо моих долгов.

– Знаешь,  – ответила я Алке на ее уговоры,  – у меня есть предчувствие, что сегодня я кого-нибудь убью. Будет грустно, если этим человеком окажешься ты. Так что лучше я тронусь.

Дорога привела меня в чувство. Однако Алкин чай дал о себе знать быстро: он колыхался во мне и просился на волю – уже минут через двадцать я вынуждена была остановиться.

На отрезке между второй и третьей "стоянками" случилось маленькое происшествие. В зеркальце заднего обзора стремительно вкатилось нечто серое, ослепительно сверкающее свежим лаком. По левой стороне трассы, за сплошной осевой, мне вдогонку несся роскошный лимузин. "Должно быть, за рулем англичанин, – подумала я, – который спросонья позабыл, что катит не по дороге своей туманной родины с левосторонним движением".

Настичь меня на таком быстроходном аппарате ему ничего не стоило.

Я, естественно, наслышана о том, что на Минское шоссе теперь лучше не соваться, если под сиденьем у тебя не лежит, на всякий случай, ручной пулемет или, на худой конец, "калашников" – жидкие леса, что тянутся вдоль трассы аж от самой польской границы до Смоленска и дальше, давно изведены на корню, а взамен насажены деревья из лесов шервудских; что касается братьев, курсирующих тут на "поршах", "альфа-ромео" и "ниссанах", то они, в отличие от своих литературных пращуров, начисто лишены сантиментов, а тугим лукам предпочитают лимонки и гранатометы.

Впрочем, их интерес касается иномарок.

Серый красавец поравнялся со мной, некоторое время мы двигались борт в борт. Потом он резко ушел вперед. Вообще-то я струхнула. Как только лимузин скрылся из поля зрения, я причалила к обочине.

И в результате мне сломали подъемный механизм в правой дверце.

5

– Здесь направо, пожалуйста!

Свернув на поселок, тихой сапой, маскируясь в перелеске, подползающий к трассе, я почувствовала себя в родной стихии разбитой, чудовищно раскачанной грунтовки. Маленький брелочный чертик, подвешенный на зеркальце, занялся выполнением махов – как гимнаст на перекладине – и, кажется, собирался сделать "солнышко".

Проехав метров двадцать, я сказала себе: "Какого черта!" – и нажала на тормоз.

В его интонации напрочь отсутствовали характерные приказные нотки; напротив, он обозначил вектор нашего дальнейшего следования очень спокойным ровным тоном, как если бы высказывал нечто само собой разумеющееся и между нами давным-давно обусловленное.

– Какого черта!

С какой стати я должна колыхаться на этой сугубо кроссовой пересеченной местности вместо того, чтобы сломя голову нестись в столицу Огненной Земли?

– Пожалуйста,  – мягко произнес он.  – Вон туда. Видишь: рощица впереди? Пожалуйста, я тебя прошу.

Вижу, не слепая: примерно в километре на пологом взгорке – грива березовая, роскошная, вся в есенинских кудрях; и воздух в ней, наверное, голубой, есенинский: "Гой ты, Русь, моя родная, хаты – в ризах образа!" – листва над головой журчит, загорелые подберезовики в высокой траве совершают свой утренний променад... А что, сесть бы там, березу обнять, да и заплакать: да что ж это за жизнь у нас такая на Огненной Земле, что мы, в самом деле – родина слонов?

Осторожно огибая метнувшуюся под колеса впадину, сочно и пышно, как торт с шоколадным кремом, украшенную толстой грязевой пеной, я пробиралась вперед и размышляла об этом хорошем начале хорошего летнего дня.

Подхватила я своего обаятельного бандита километрах в тридцати от столицы, сразу за развилкой, где стоит указатель, зазывающий посетить загородный ресторан... Наверное, пропьянствовал ночь в кабаке вместе с цыганками, а теперь возвращается к жене.

Приоткрыв рот, он массировал пальцем уголок глаза. Я сразу заметила: веки припухшие, розовые, потяжелевшие – скорее всего, в самом деле ночь не спал.

– Осторожней!  – подсказал он, но опоздал: очередная яма кинулась под колесо, горизонт накренился; я с трудом выправила машину.

– Ты инвалид?  – спросила я.

– С чего ты взяла?

– Да так... Ты все время держишь левую руку в кармане. Наверное, у тебя под манжетой протез в черной перчатке.

Встряска на дороге только выправила ход этой мысли: да, все время держит руку в кармане, и сидит несколько странно, откинувшись назад, деревянно и прямо, точно плечевой пояс скован гипсовым корсетом; или просто прячет под плащом что-то мешающее устроиться в кресле нормальным образом.

– Налево!  – подсказал он, я послушно крутанула руль.

Мы огибали холм по раздолбанной колее, и я все время опасалась, что Гактунгра сядет на брюхо – если это произойдет, нам понадобится трактор или танк.

Только теперь я разглядела, куда мы направлялись.

– Карамба!  – заорала я.  – Ты завез меня на кладбище!

Вот уж, в самом деле, "хорошее начало хорошего летнего дня": наверное, он вампир: распластает меня на каком-нибудь осевшем от времени холмике, станет пить мою девичью кровь, а прошлые люди, поднятые из могил вчерашним Алкиным трубным воем, сгрудятся вокруг и станут давать ему полезные советы.

– Я сейчас,  – он хлопнул дверцей, стекло обвалилось.

– Гад!  – крикнула я ему вдогонку.  – Ты сломал мне машину!

Он обернулся, пожал плечами – что за мелочи жизни! – и двинулся в глубину кладбища. Минут через пять он появился, пригласительно помахал рукой: дескать, давай, заезжай и будь как дома. Я приткнулась за буйными зарослями бузины и вышла из машины. Он стоял, привалившись плечом к стволу коренастой березы, покусывал травинку и смотрел в сторону шоссе.

– Извини,  – сказал он.  – Кажется, я немного расстроил твои планы. Ты в Москву?

Туда, куда ж еще: участвовать в осаде сберкасс; работать локтями в раскаленных потных очередях, материться, проклинать начальников и срывать злость на безответных стариках; штурмовать магазины, мести с прилавков все, что под руку подвернется, – кастрюли, утюги, колготки, туалетную бумагу, кофе, соль, спички, контурные карты для школьников, презервативы, картошку, хрусталь, гвозди, граненые стаканы... Я отчетливо помню, как выглядело прежнее светопреставление и сомневаюсь, что на этот раз любимая забава туземцев Огненной Земли будет обставлена иначе.