Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Это был Зина.

– Охотник ты,  – пожурила я его,  – но где же дичь? Где куропатка или сыч?

– Это стихи?.. А что дальше?

О, дальше просто великолепно:

Мы славно выпьем под сыча

Зубровки и спотыкача.

"Спотыкача" Зина мне не гарантирует, но что-то вроде сыча отведать можно...

– Давай поедем куда-нибудь. Перекусим.

Он подъехал через полчаса на изношеной "шестерке" сугубо "литературного" оттенка. Литературным я называю цвет "сиреневых сумерек" – в природе такого оттенка нет – его придумали писатели, а они, как известно, страдают легкой формой дальтонии – не все, но многие... Наблюдая за ним из окна – он запирает дверцу, по привычке пинает носком ботинка колесо, медленно поднимает лицо, видит меня, расплющившую нос об оконное стекло, – я с удивлением отметила: у меня есть впечатление, будто мы знакомы сто лет; и странно, что в паспортах нет соответствующих штампов... Во всяком случае, если он сейчас присядет на диван и заметит, что пора бы уже приступить к исполнению супружеских обязанностей, я отнесусь к его словам с тем послушанием и спокойствием, с каким выслушала бы тривиальный бытовой намек – ну, скажем, на то что в мойке с вечера лежит груда грязной посуды.

В прихожей он осторожно отвел мои волосы от виска, наклонился, поцеловал – висок вспыхнул; наверное, вспыхнуло и все остальное... Он прошел в комнату и уселся на диван. "Ну вот, – подумала я, – сейчас скажет, сейчас произнесет..."

– Так что, едем?

– Сейчас...  – рассеянно ответила я, соображая, во что бы нарядиться.  – Сейчас, только пописаю...

Я схватилась за рот, но было уже поздно. Реплика выпорхнула совершенно автоматически; такого рода рассеянные замечания разбрасывают люди только в одном случае: если это свои люди.

"Охотник... – подумала я, – вошел в мои леса и моментально сделался своим; знает все тропы, ручьи, буреломы, понимает язык зверей и птиц..."

Я столбом стояла посреди комнаты – скорее всего, в этот момент я была сделана из чистого, без посторонних примесей, сталактитового вещества.

Он поставил на стол какой-то пакет:

– Твой Делапьер! Сама ведь говорила, что хорошее шампанское за мной.

Опять он нашел какую-то самую простую и самую нужную в неловкой ситуации реплику – я моментально "отмерла".

– По походному одеваться?

Он ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать примерно так: "По походному, однако не совсем..."

– Впрочем, я сейчас уточню... Телефон у тебя где? Ах да, в коридоре...

Пока он звонил, я копалась в шкафу. Выбрала просторный вельветовый жакет поэтического фасона и светлокремовые брюки. Выбирать было особенно на из чего, однако Зина утвердительно кивнул:

– Вполне!

В машине он включил музыку.

– Странно, что у тебя не сперли магнитофон... Тогда, помнишь? Когда ты бросил машину.

– Какую машину?  – переспросил он.

Занятно. Туземцам с Огненной Земли автомобиль дается один раз в жизни, и прожить с ним надо так, чтобы не было мучительно больно за покореженные ночными грабителями приборные щитки, разбитые стекла и снятые колеса; если человек спокойно бросает машину в чистом поле, то, значит, он располагает целым гаражом и может себе позволить менять авто, как перчатки.

8

Хорошо, что я успела подсказать Зине, чтоб не гнал и перестроился в левый ряд.

Улица, которой мы выбирались из Агапова тупика на волю, хворает вот уже добрых полгода – что-то у нее не в порядке в желудке; скорее всего, либо канализационные селезенки, либо ветхие жилы теплоцентрали; хотя, возможно, это аппендицит – справа проезжая часть вспорота и огорожена бетонным забором, прикрывающим глубокую рану; однажды я видела копошащихся в яме людей в касках, но месяца три назад они исчезли, забыв засыпать яму и снять забор, – впрочем, такого свойства забывчивость в характере коренного населения Огненной Земли.

У входа в узкую воронку, через которую мимо забора просачивается транспортный поток, вечно возникает толчея. Сразу за бетонным ограждением Зина резко вильнул вправо, отчаянно придавил газ – мы едва не налетели на стеклянную будку автобусной остановки.

Минуты через три, когда Зина ушел, а я осталась сидеть на месте, тупо глядя на приборный щиток, я размышляла над тем, что с нами могло бы приключиться, не пойди он на этот рискованный отчаянный маневр.

Остальное было потом – жуткий скрежет, грохот, звон разлетающегося стекла – да, было потом. А прежде с неба что-то упало – ослепительное, яркое, сияющее...

Автомобиль. И он упал с неба – прямо на серебристый "фольксваген", шедший борт в борт с нами на расстоянии полутора метров.

Проехав метров пятьдесят, мы приткнулись к бордюру и с минуту молча, в состоянии полной прострации следили, как ерзает по стеклу черная лопаточка "дворника". Потом Зина резко выдохнул – как штангист перед решающей попыткой – и вышел.

9

Я сидела, откинувшись на сиденье, и – тупо, натужно, как бульдозер в большом снегу – пыталась протолкнуться к смыслу странного ощущения, которое преследует меня все последнее время. Проталкиваясь через беспорядочный, буреломный какой-то навал событий, я понимала, что следом за мной (вернее сказать, где-то надо мной) следовала в эти дни россыпь мелких, рваных характеристик, в чем-то определенно напоминающих мельчайшую крупу млечного пути; крупинки падали из черного космоса и оседали на землю где-то поблизости от меня, сигналя о чем-то таком, что вселяло в меня суеверный ужас... Одна из молекул млечной крупы, кажется, плавно опустилась на плечо кинг-конга, который шел тесным переулком разбираться с зеленым «жигуленком»; да-да, у него был вид пастыря, собирающегося пасти свое стадо жезлом железным, и под его ударами несчастный автомобиль сокрушался, как сосуд глиняный. А получасом раньше – что? Ах, да, фургон, алкогольный кладезь: и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи, – и в самом ведь деле – помрачились солнце и воздух.

Я закурила, попробовала сосредоточиться. Что еще? Кажется, крупинка млечной пыли залетала в окошко того троллейбуса на Комсомольском: треск, грохот, искры сыпятся с проводов, крики да вопли – словом, произошли голоса и громы, молнии и землетрясения... А теперь? Ослепительно сверкающая ярким красным лаком машина низверглась с высоты – звезды небесные пали на землю?

Я притушила сигарету, посмотрелась в зеркальце и определила, что у рыжей девушки, пристально глядящей на меня из Зазеркалья, есть два пути. Либо – как Шпаликов советует: зубровки и спотыкача. Либо – забежать к психиатру.

10

Отсутствовал Зина долго. Я не могла заставить себя обернуться.

– Тебе не стоило на это смотреть,  – хмуро сказал он, когда мы тронулись, и рассказал, как, по его предположениям, развивались события.

Этот "летучий голландец" шел на бешеной скорости в правом ряду; одна бетонная плита в ограждении завалилась, улеглась на асфальт под углом и сыграла роль "подкидной доски" – такие трамплины используют каскадеры, когда им надо перелететь на автомобиле через улицу. От них осталось мокрое место – от "фольксвагена" и самого каскадера.

– Роскошный был автомобиль,  – подвел итог Зина – "Понтиак Файерберд".

Я сглотнула слюну и закашлялась; на этот раз мне удалось справиться с приступом и трансформировать его едкое вещество в достаточно нейтральную реплику:

– Выходит, этот парень слишком стремился во всем быть первым.

Зина метнул на меня короткий выразительный взгляд, и я махнула рукой на правила приличия:

ПОНТИАК: СЕВ ЗА РУЛЬ ЭТОГО

АВТОМОБИЛЯ, ВЫ ИСПЫТАЕТЕ

ЧУВСТВО СОБСТВЕННОГО ПРЕВОСХОДСТВА!

...однако мы уже, кажется, приближались к цели нашего путешествия; бросив машину на паркинге, углубились в просторную, полную воздуха и свежести холмистую местность, укрытую ровной зеленой травкой, аккуратность которой наводила на мысль, что она внимательно причесана.

– Нам предстоит пикник?  – спросила я, беря Зину под руку.

– В каком-то смысле...  – улыбнулся он, высвободил локоть и обнял меня,  – да, пикник.

Вдали металлически поблескивала Москва-река.

– А что это за райская такая обочина, предназначенная для пикников?

Оказалось, это не обочина, а вотчина – гольф-клуба. Я присвистнула: вот уж не думала, что Огненная Земля достигла таких высот народного благосостояния, что может себе позволить заводить гольф-клубы. Зина уверенно увлекал меня в направлении аккуратного здания торчащего в поле и, казалось, вырастающего прямо из травы. Мы поднялись на второй этаж, и я невольно вспомнила тихого, пришибленного синолога, Варвариного мужа, – у входа стояли китайские куклы и одаривали всяк сюда входящего тайными восточными улыбками.

Мы прошли в зал.

– Зина, Зина... Какой у тебя экстравагантный способ ухаживания за девушками! Для начала ты их ведешь на кладбище. Продолжаете вы в китайском ресторане. А что будет на третье, на десерт, так сказать?

Это был именно китайский ресторан: фонари, ширмы на окнах, цветочные гирлянды... Мы прошли на балкон и устроились за столиком на солнышке.

Отсюда открывался чудесный вид.

Среди зеленых холмов бродили люди в белых одеждах; время от времени они останавливались, опускали плечи и сосредоточенно смотрели себе под ноги – в точности воспроизводя позу мужчины, делающего свое маленькое дело.

– Что это они?

Зина не откликнулся; он сидел, слегка подавшись вперед, вглядывался в белые фигурки, растворенные в зеленом поле.

– А-а-а,  – очнулся он наконец.  – Играют себе люди.

Наверное, мне следовало и самой догадаться: в гольф-клуб люди приезжают не справить нужду, а помахать клюшками.

Только потом – после, когда много чего экзотически-роскошного исчезло в моем желудке; все эти восхитительно разгоняющие аппетит кусочки курицы в чехлах хрустящего теста, креветки в кляре, телятина, глазированная баранина, и, наконец, королевская креветка с чесночным соусом такой крепости, что язык мой воспламенился, – только тогда я подумала, что Зина не в своей тарелке: почти ничего не ест, отвечает рассеянно и часто невпопад.

– А скоро здесь начнут стрелять?  – спросила попытавшись пошевелиться; это мне удалось с трудом –наверное, такие ощущения испытывает человек, съевший слона.

– Что-что?  – он вздрогнул, переменился в лице.  – Что ты сказала?

В китайских ресторанах вечно стреляют – это я знаю как автор саги про "новых русских"; в одном из эпизодов какие-то бандиты расстреливают у меня шефа-повара ресторана "Пекин" – странно, говорят, он был приличным и безобидным человеком...

– Вот ведь несчастный народ, эти "новые русские"!  – заметила я, коротко посвятив Зину в кое-какие детали саги.

– Не такие уж они и бедные,  – заметил Зина, и мне показалось, что сейчас он разговаривает сам с собой.

Он пристально вглядывался в зеленое поле, где разглядывать было особенно нечего. К домику приближался какой-то человек лет пятидесяти: плотно сбитый, осанистый, подтянутый – должно быть, в прошлом спортсмен, считающий нужным постоянно поддерживать себя в отличной форме; единственную помарку в его внешности составляла достаточно откровенная и бросающаяся в глаза кривоногость – дефект придавал походке несколько вульгарный оттенок... Про такую говорят – утиная. Человек прошел мимо нас и медленно удалился в сторону паркинга.

– Твой знакомый?  – спросила я.

Взгляд у Зины был отсутствующий: он меня не слышал, а если и слышал, то делал вид, будто на время забыл русский язык.

– А, этот?  – переспросил он.  – Да нет, откуда? Тут публика респектабельная, а я человек простой...  – он подтянулся, повел плечами, смахнул несуществующую пылинку с лацкана изысканного клетчатого пиджака ("Ага, простой, – передразнила его я про себя, – да за один такой пиджак мне надо работать год!") и с улыбкой кивнул мне: – Иди, я расплачусь.

Я не тронулась с места; постукивая ногтем по бутылке "Shablis" ("шабли", что ли? не "спотыкач", конечно, но вполне, вполне на уровне питье!), я молча курила, пытаясь найти в его мягких светло-голубых, совершенно по-детски беспомощных глазах ответ на вопрос, занимавший меня.

И не нашла.

– Что это с тобой, а, Зина?

– Ты мне нравишься,  – он мягко улыбнулся и прикрыл ладонью мою руку.  – Нравишься. В том-то и дело.

Охотник, охотник... Не лукавь – белка зверек не только проворный, но и смышленый, ее не перехитрить... Ее можно, разве что, подстрелить – если ты меткий стрелок и сможешь послать девять граммов свинца точно в глаз.

Глава четвертая

1

В середине дня я отправилась к Панину.

С утра наведалась на почту и в поликлинику, где выяснила кое-что про Ивана Францевича.

Во-первых, он уже три месяца не приходил за пенсией.

Во-вторых, обращался к врачу по поводу расстройства желудка.

И то и другое выглядело, по меньшей мере, странным – мне нужен был совет старого доброго друга. Он старше меня на три года, тем не менее, мы с ним очень близкие, совсем родственные души; оба – "бабушкины дети": нас растили и воспитывали не папы и мамы, а бабушки и дедушки. Сережа рос без матери; отец его (под нашим старым добрым небом – рядовой шофер в каком-то очень закрытом номенклатурном гараже) со временем зашагал и сделался большим госплановским начальником; четыре года назад он умер. Я росла без отца, мама (под нашим старым добрым небом – аспирантка с косичками) настолько углубилась в свой исторический материализм, возводя на монументальном фундаменте цитат средневековой прочности и угрюмости диссертационные замки, что со временем пришла к мысли о соединении теории с практикой, и была принята в Министерство культуры, где отвечала за художественную самодеятельность; временем наши ответственные родители не располагали – и сдали детей на руки старикам.

Был еще один повод для встречи.

Когда мы с Зиной заезжали к Панину и просили его починить стекло в дверце Алкиной Гактунгры, он мне впихнул в сумку несколько журнальчиков; я сунула их в стол. Обстоятельства складывались так, что про этот подарок я совершенно позабыла, и только вчера на ночь глядя в поисках спичек наткнулась на журналы.

Оказывается, Панин накатал роман про моего бывшего мужа*[32]32
  * Часть книжки, которую вы держите в руках, в самом деле публиковалась в периодике, в журнале «Сельская молодежь», в конце 1993 – начале 1994 годов.


[Закрыть], где по ходу развития сюжета выясняется, что Федор Иванович «сука порядочная». Не стоило изводить груду бумаги, чтобы прийти к такому оригинальному выводу, – мне это стало ясно давным-давно.

Однако разговор у нас будет не о характере персонажа.

Милый Панин, скажу я старому другу, во-первых, "сука порядочная" – это ты... Какое ты имел право присваивать имя Белка какой-то толстомясой французской корове, если оно принадлежит мне по праву? Во-вторых, название сигарет "Мор" по-английски пишется не через "дабл-о". В-третьих, маленькое замечание по поводу прозвища моего бывшего мужа. CATERPILLER, насколько я помню, содержит в себе целый букет симпатичных значений: "гусеница", "кровопийца", "пиявка", "паук", "паразит", "вымогатель", "ростовщик" – для одного человека это слишком роскошный набор качественных характеристик; если даже прозвище Катерпиллер и прилипло в школьные годы к Федору Ивановичу, то не стоило бы тупо следовать в русле документалистики – воображение писателю на то и дано, чтобы его время от времени напрягать.

И потом – отчего бы не назваться своим именем? Зачем придумывать псевдоним? Василий Казаринов – это кто? Наверняка пьянь порядочная, как и сам автор, и тоже катается на горных лыжах...

Впрочем, милый друг Панин, скажу я, это мелочи, камешки на ладони, так сказать; берегись, Панин, сейчас я пульну в твой огород настоящий камень, кирпич: нельзя, милый друг, так торопить и нахлестывать текст – если так нахлестывать, можно слова до смерти загнать; слова не виноваты, и уж тем более они не скаковые лошадки... Вообще этот азартный вид спорта совершенно чужд нашей беллетристической традиции – уж если следовать в русле ассоциативных пассажей, то нам ближе подводное плаванье: стремление уйти от поверхности, погрузиться и плыть в каких-то опасных сумрачных глубинах, их неторопливо осматривать, ощупывать, подолгу растирать в пальцах скользкий донный песок – и при этом совершенно индифферентно относиться к тем ураганам, что баламутят, переворачивают вверх тормашками и разметают в пыль поверхностные слои жизни; словом, милый друг Панин, в своем тексте ты – обычный тривиальный туземец с Огненной Земли.

Занятно – как он отреагирует?

Дверь мне открыл Музыка, сосед Сереги по коммуналке; когда-то он чудесно играл на аккордеоне во дворе... От прежнего Андрюши ничего не осталось; он совершенно выцвел и обветшал. Он молча кивнул в ответ на мое приветствие, повернулся и тяжело, вперевалку зашаркал на кухню.

Панин лежал на необъятных размеров лежанке и внимательно читал книгу в ядовито-зеленом переплете. В углу, на приземистой, неопределенного назначения тумбе сонно бубнил телевизор; в кадре мелькали дореволюционного вида люди с роскошными усами и в мундирах, порхали белоснежные девочки в воздушных платьицах ("ТАК мы жили..." – с горьким сожалением комментировал диктор); прочную, улыбчивую и порхающую жизнь срезали, точно бритвой, жанровые сцены теперешних времен ("ТАК мы живем..." – подсказал диктор; балбес! как будто люди сами не знают – как).

"Возродим Россию вместе!" – проорал в финале ролика телевизор.

– Серега, они нас держат за идиотов!

– Вовсе нет,  – отозвался Панин, не отрываясь от чтения.  – Россия возродится, тут нет никаких сомнений!

– Панин, ты сошел с ума,  – я поискала, куда бы присесть: обстановку милого друга составляли два стула, однако они по совместительству служили гардеробом; я устроилась на огромном сундуке с покатой крышкой.

"Ваш ва-а-а-а-учер... Ваш вы-ы-ы-ы-бор" – сладкоголосо пропел телевизор.

Откуда-то мне этот нежный женский голос был знаком... Вернее, не сам по себе голос, а интонация. Догадавшись – откуда – я выкрикнула:

– Ну, это уже слишком!

Да, именно так; однажды мне случилось присутствовать при сценах телефонной любви; дойдя в половой близости с далеким абонентом до точки, Алка именно так интонировала сладостный оргазм.

– Возродится, возродится...  – настаивал Панин.  – Я понял это, прочитав чрезвычайно достойную книгу. Глянь...

Это была "История кабаков в России" И. Т. Прыжова. Я слышала об этом фундаментальном труде, но на глаза он мне попался впервые.

– Судя по тому, как мы решительно восстанавливаем кабаки, у нас есть будущее,  – Панин поднялся с лежанки, подошел, поцеловал меня в лоб.  – Привет, рыжая... Нет, в самом деле, реставрировав в полном объеме кабацкое дело, мы прочно встанем на ноги.

– Ты уже и так стоишь...  – я ласково отвела его руку, которая, полежав на плече и осмелев, двинулась на завоевание моей груди.  – Панин, милый друг, ты меня не трожь теперь, у меня влюбленность... Тебе не уложить меня на спину, даже если ты накачаешь меня бабоукладочным напитком "Амаретто".

Я рассказала про Ивана Францевича. С минуту Панин молчал, покусывая ноготь.

– Криц? Он ведь был у вас классным руководителем?

Да, жили-были дети под нашим старым добрым небом, и был у них классный руководитель, Иван Францевич Криц, преподаватель математики; он часто приглашал детей к себе в Дом с башенкой, под расписные небеса на потолке.

– На почте была?

Была... Отстояла очередь к третьему окошку, где старикам выдают их пенсионные гроши.

– И что?

Странно, он три месяца не приходил за пенсией.

– Значит, у него завелись деньги,  – раздумчиво произнес Панин, пожевывая потухшую сигарету.

Да, завелись, и, судя по всему, очень приличные... Откуда? Не ограбил же он банк – старый, хромой, немощный учитель.

– Может, не дай Бог, в больницу попал?  – предположил Панин.

Вряд ли. После посещения поликлиники я обзванивала клиники. Нет... Не был... Не поступал...

А что в поликлинике?

Да почти ничего... Прорвалась кое-как к районному терапевту – без предварительной записи это непросто. Доктор (утомленный, полуживой взгляд, профессионально-равнодушный тон: "На что жалуетесь?" "Раздевайтесь?", "Как это зачем?"), оторвавшись от марания чьей-то засаленной истории болезни, изучал меня с видом совершенно сбитого с толку человека. Уяснив наконец цель визита, он, против ожиданий, не выставил меня вон, а, порывшись в ящике стола, достал затрепанную ученическую тетрадку; терпеливо листал страницы, тщательно исследуя указательным пальцем – сверху вниз – какие-то графы с фамилиями и именами... Да, был Криц. Месяца полтора назад... Обращался по поводу расстройства желудка. Ситуация не вполне ординарная; он, грубо говоря, объелся хорошими продуктами – такое бывает, если человек резко меняет характер пищи. Что бы это значило? Ну, допустим, объяснил участковый терапевт, человек несколько последних лет имел крайне скудное меню, "шрапнель" да чай, и вдруг ни с того ни с сего впадает в гурманство: сыры, копчености, соки.

Панин некоторое время напряженно молчал, гоняя бычок из угла в угол рта; наконец он оставил в покое свою подвижную сигарету, вытоптавшую ему всю нижнюю губу, сосредоточенно размял ее в пепельнице.

– Морги?  – тихо произнес он.

– Что – морги? Какие – морги? Зачем?

– Ладно,  – тяжело вздохнул он.  – Морги – это в прошлом моя родная стихия. Я выясню.

И рассказал очаровательный сюжет из жизни туземцев Огненной Земли. Туземцы очень любят бананы – это общеизвестно. В последнее время этого фрукта завезли в страну в таком количестве, что местное население воспряло духом. Однако, с другой стороны, общеизвестно, что Огненная Земля располагает крайне малым количеством специальных холодильников для хранения подобного рода скоропортящихся деликатесов. Владельцы бананов, справедливо опасаясь, что товар сгниет, взяли в оборот морги – в покойницких царит изрядный холод. Подвинули усопших, поставили ящики с товаром. Туземцы обжирались экзотическим тропическим фруктом, не подозревая, что в него проникла трупная палочка.

– Так что морги теперь у нас,  – заключил Панин, – точно такой же элемент рыночного хозяйства, как товарно-сырьевая биржа или завод Уралмаш.

– Сюжетец!  – оценила я этот рассказ и вспомнила про журналы в сумке.  – Славный ты накатал роман, местами очень впечатляет,  – я пустила странички веером, отыскивая начало повествования.  – Вот! "Все меня устраивает в работе консультанта..."

– В оригинале было – "литконсультанта", эта должность больше соответствовала характеру работы,  – вставил друг детства.

– Хорошо... "Все меня устраивает в работе литконсультанта, за исключением перспективы, что сейчас мне отрежут яйца, сварят их вкрутую и пустят на приготовление салата "оливье". Мило, нежно и трогательно... Что-то такое прямо тургеневское сквозит в этих строках...  – я высказала Панину свои соображения и в итоге, учитывая все замечания по-крупному и мелочевку, намеки тонкие и толстые, объявила, что милый друг детства по-настоящему матерый графоман.

Панин, прищурившись, погрозил мне пальцем: ну что за комплиментарность!

– Нет-нет, Панин, – настаивала я,  – не выкобенивайся, ты же прекрасно знаешь, что на Огненной Земле графомания есть способ профессионального существования. Вот у меня три года течет на кухне кран; время от времени приходит слесарь, задумчиво чешет в затылке и ставит диагноз: "Прокладка!" Он меняет прокладку, но кусочек свежей резины моему крану – что мертвому припарка; он продолжает исправно течь. Минут пять слесарь задумчиво взирает на мойку и, подняв взор горе, произносит: "Не прокладка!..", – собирает свои железки в фибровый чемоданчик и, напялив на лицо выражение, как минимум, Сократа, откланивается. Понимаешь, он нормальный житель Огненной Земли, как все мы. Так что в условиях тотальной графомании – в политика, науке, строительстве, финансах, медицине образовании, домашнем хозяйстве, сексе и так далее и тому подобное – обладать хорошим, прочным графоманским навыком в создании текстов не только не стыдно, напротив – очень престижно.

– Ценное соображение,  – кивнул Панин и распластался поперек огромной лежанки, составленной из нескольких матрацев на жесткой деревянной раме; это могучее лежбище среди наших знакомых (в ту пору, когда Панин работал в газете) носило характерное название "ЛОЖЕ ПРЕССЫ". В ложе могли одновременно разместиться пять пар. В хорошие времена на этой кровати, которая функционально соединяла в себе закусочную, рюмочную, бутербродную, сосисочную, пивную, портерную, ночлежный дом, дискуссионную кафедру, читальный зал, секс-полигон, и, естественно, медвытрезвитель, – гиены пера проводили зачастую все выходные.

Мама миа, подумала я, глядя на лежанку, сколько же лет я провела в "ложе прессы" с тех пор, как милый друг детства привел меня, тогда десятиклассницу, трогательную и непорочную, в эту комнату и приступил к обязанностям наставника в любовных утехах? Лет десять, наверное, провела – хорошие были времена.

Последние несколько лет, впрочем, гиен пера не было видно в этих стенах – интересно, почему?

– Не навещают соратники по пьянству?  – спросила я.

Панин закурил, стряхнул пепел в пустую пивную банку и наморщил нос: да ну их! С ними стало совсем неинтересно; поговорить не о чем, у них к концу дня язык страшно болит, просто не шевелится.

– Язык?

– Где-то я слышал, что в ряду правительственных наград недавно появился еще один орден. Догадываешься – какой?

Откуда? Я и в прежних знаках отличия и доблести ничего не смыслила... Я пожала плечами.

– Орден Почетного Легиона Лизателей Бориной Задницы.

– Выпей... Ты злой, когда трезвый.

Панин цыкнул зубом: нет, завтра надо поработать, а то с деньгами напряженно...

Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа – в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.

Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку "с чувством глубокого удовлетворения"; "Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, – заметил он, – однако ты кое в чем не разобралась".

– Не может быть!  – вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к "ложу прессы".

Панин прислонился спиной к стене, кивнул: приземляйся! На четвереньках я добралась до милого друга, уселась рядом. Он взял меня за подбородок, развернул лицом к себе.

– Это же сугубо прикладной, служебный текст, понимаешь?

Нет, не понимаю, что значит – служебный? А то и значит, с улыбкой объяснял Панин, что мне нужно было просто отыскать парня, который твоему благоверному не дает спокойно спать... Достаточно было иметь представление о законах жанра; по этим законам я его и вычислил, вернее сказать, сочинил. В реальной жизни он оказался примерно таким, каким выстраивался в тексте, хотя и не совсем... В первом варианте он упаковал моего бывшего мужа в деревянный макинтош.

– Ну, это ты хватил!  – возразила я.  – Я с Федором Ивановичем недавно по телефону говорила.

– Я же сказал – в первом варианте!

Прежнее выражение азарта в его глазах начало медленно бледнеть и потухать; так тухнут глаза преподавателя, уставшего твердить перед классом, что река Волга впадает в Каспийское море; Панин испустил тяжкий минорный вздох.

– Меня самого такого рода разрешение коллизии не устраивало... Пришлось поехать к Катерпиллеру на дачу – иногда сочинитель должен вторгаться в реальную жизнь.

А-а, знаем-знаем! Жизнь наша – это не более чем тот или иной литературный текст. Или наоборот: пространства реальной жизни и литературы – во всем мире четко разведенные по сторонам – у нас сходятся, пересекаются и прорастают друг в друга... Возможно, в этих соображениях и есть какой-то смысл, однако я не вижу, как мы их можем приложить к ситуации сегодняшнего дня... Сегодняшний день – это даже не Хэммет, это хуже; Хэммет всегда оставался в рамках литературы, немного специфической, но все-таки литературы.

Панин в задумчивости тер ладонью шершавую от щетины щеку – слава богу, я не первый год знаю милого друга: если он вот так в течение двух-трех минут трет щеку, значит, чувствует либо тревогу, либо опасность.

– Рыжая...

Он рассеянно повесил старт реплики в пустоте.

– Что, Серега?

– Ты знаешь, у меня есть ощущение... Неясное, туманное такое, но есть,  – Панин обнял Меня, привлек к себе; я не возражала – это был хороший, чистый, дружеский жест.  – Есть ощущение, что ты в чем-то повторяешь мой опыт. Ну-ка!  – он резко поднялся, потянул меня за собой.  – Пошли на кухню, за стол!

В коридоре было слышно, как за дверью Музыки тихо журчит мандолина.

Никак не меньше трех часов он заставлял меня подробнейшим образом излагать события последнего времени; тщательно, с пыточной изощренностью он тащил из меня жилы и вытряхивал все до последней пылинки: детали, реплики, даже промельки каких-то случайных и необязательных теней; время от времени он делал быстрые пометки в блокноте; потом долго сидел, ссутулившись, смотрел в черное слезящееся окно – пока мы заседали, успели опуститься сумерки; ах, до чего хорошие, покойные сумерки природы; флейты голос нежный, поздние катания на велосипеде... Тьфу, черт, при чем тут велосипед?

– Рыжая,  – тихо произнес наконец Панин! – А ведь это текст. И признак жанра отчетливо чувствуется... Ну да, статичные картинки, застывшие, обездвиженные персонажи. И обязательно в каждом кадре – реплика.

Он встал, прошелся по кухне, в задумчивости остановился перед холодильником, широко махнул рукой:

– А-а, век воли не видать!  – вытащил бутылку "Рояла".  – За это надо выпить.

Панин махнул стограммовый стаканчик, я пригубила – скорее, обозначила глоток.

– Давай до дна!  – скомандовал Панин.  – За это стоит выпить! Ты же, рыжая, сочинитель!

Нет, милый друг, пить я не стану, не хочется.

Этот текст, думал друг детства вслух, представляет собой... Как бы это сказать... Он, по сути, представляет собой тотальное разрушение текста. Это как раз та странная материя, которая копит в себе силы исключительно ради саморазрушения, и в этом. она черпает энергию для новых разрушений самой себя...

Отразмышляв, он долго смотрел мне в глаза.

– Рыжая... То, что ты делаешь, называется...

– Ну?

– Это называется комикс.

2

Я все-таки выпила. Внутри у меня все вспыхнуло – Панин разбавляет круто, напиток у него получается вполне в туземном, вкусе, градусов под шестьдесят; я выпила потому, что мне вдруг захотелось напиться, налакаться до смерти – милый друг убил меня, он сразил меня наповал.

Комикс!

Значит, дошла до ручки... Оно конечно, жанр чрезвычайно популярный в самых широких массах, однако потребителем его является публика, чей интеллектуальный уровень примерно таков, каким ограничивался пещерный человек.

– Серега,  – сказала я наконец, отгорев внутри и впитав в кровь напиток.  – Но ведь это же китч.

Панин хмыкнул, покачал головой, распахнул окно – двор дохнул на нас прохладой, сыростью и сообщил какие-то звуки – очень отчетливые, упругие, маленькие в сечении и формой напоминавшие гвоздики: какая-то барышня отважно шествовала в ночи в туфлях на высоком каблуке.