Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Я расхохоталась, поманила его пальцем; Панин подошел, присел со мной рядом на краешек "ложа прессы"; я погладила его по голове:

– Старый ты стал, дедушка Панин, а туда же...

В самом деле, милый друг детства, в последнее время ты если и приглашал меня занять это, слишком хорошо мне знакомое место в "ложе", то почему-то проделывал это несколько вяло и даже застенчиво, не то что прежде... Черт его знает, любила ли я тебя, наверное, все-таки нет. Равно, как и ты меня... Теперь я понимаю: не стягивал с тобой инстинкт. Какой инстинкт? Ну, конечно же, самосохранения – вдвоем легче перетерпеть усталость. Странная у нас у всех усталость, да? Она не имеет видимых причин, но это именно та усталость, от которой иногда – и совершенно неожиданно – рассыпаются прямо в воздухе на мелкие куски самолеты, сделанные из сверхпрочных материалов; говорят, этот эффект внезапного рассыпания специалисты называют "усталость металла" – ну, а мы-то и вовсе не железные, износ есть износ, мне сейчас легче – у меня влюбленность в охотника, а тебе наверняка труднее, так что иди со спокойной душой к своей Лене...

– А кто она такая, эта твоя Лена?

Ну-ну, оказывается, это секретарша моего бывшего мужа.

– Будь с ней поосторожней!  – наказала я Панину, провожая его до двери.  – Как бы тебя током не шибануло.

Информировать Панина о своей идиотской шутке с телефонным проводом я не стала, тем более что я не уверена, есть ли вообще у этих "хай-блэк-тринитрон" провода.

7

По всем признакам судя, друг детства отправился в дальнее «автономное плаванье»; пропадал он в объятиях Лены с прохладным голосом (если у нее все остальное настолько же прохладно, то я Панину не завидую) достаточно.

Ни к вечеру, ни на следующий день он не вернулся.

Я вспомнила про милиционера с красными воспаленными глазами.

Зайдя в отделение, собиралась было направиться в знакомый мне кабинет, однако что-то заставило меня остановиться на пороге и обернуться.

Не что-то, а кто-то.

Сбоку от сдавленного какими-то приборами и аппаратами милиционера, в узком загончике, огражденном высокими деревянными перилами, кто-то сидел.

С трудом, но все-таки я ее узнала.

– Рая!  – позвала я.

Она никак не отреагировала.

– Рая!  – крикнула я в полный голое.  – Ты что здесь?

Милиционер нетерпеливым кистевым движением – проходите, проходите, гражданка! – отослал меня из коридора.

Новостей в знакомом кабинете, кажется, не было.

– Ищем,  – неопределенно заметил страж порядка.  – Хотя в такой ситуации, сами понимаете...

Понимаю: наворочали горы трупов на улицах – "в такой ситуации" не до хромого старика, пропавшего без вести, понимаю.

– А что это у вас в кутузке наш дворник сидит? Или как этот загончик с перилами называется?

– Эта женщина?  – он помассировал усталые глаза.  – Беда с ней. Добиться от нее чего-нибудь... С ума сойдешь. Ослепила человека. И будто в рот воды набрала.

Я пыталась сообразить, что бы это значило. Ослепила? Как это? Какого человека? За что? Она же добродушнейший человек!

– И совсем ничего не объясняет?  – спросила я, присаживаясь на стул.

– Почти ничего,  – интонационно он нагрузил это "почти".

"Почти" состояло вот в чем. К ней днем позвонили в дверь, она открыла. На пороге стоял какой-то молодой человек. "Тебя же предупреждали, дура старая, а теперь все, сейчас я с тобой разберусь" – вот и все, что он успел сообщить. Рая в тот момент мыла окна какой-то страшно едкой, кислотной жидкостью, в руке у нее была плошка с этой отравой. Без долгих разговоров она плеснула жидкость в лицо визитеру. Он сейчас в больнице, врачи говорят – безнадежно, видеть он уже не сможет. А у Раи могут быть неприятности.

– Но это же те подонки! – выкрикнула я.

Я рассказала, что знаю про Пряничный домик, про звонки, которыми Рае последние полгода надоедали.

Милиционер, подавшись вперед, внимательно слушал, время от времени делая пометки на листе бумаги.

– Вот, значит, как...  – раздумчиво протянул он.

– Это вы к чему?

– Да, так...

Да так, неделю назад изнасиловали ее дочку.

– Гулю?!

Вот именно: Гулю, ее нашли утром неподалеку от железнодорожных путей, на откосе; она едва подавала признаки жизни. Сколько их было, трудно сказать, но, видимо, много. После всего ей запихнули электрическую лампочку...

Ну, не мнитесь, не мнитесь же, милый вы мой близорукий страж порядка, я ведь догадываюсь – куда.

– Ну вот, а потом ударили, скорее всего ногой. Сейчас она в реанимации. Мы их ищем...

Ищите, ищите. Возможно, и мне что-нибудь на эту тему попадется в нашем игровом поле, где водить все трудней и трудней.

С тыла здание, в котором размещается отделение милиции, подпирает пустырь, перерастающий в уютный скверик с тремя лавочками и клумбой. В просветах между кустами мелькнуло что-то знакомое... Автомобиль "литературного" оттенка?

Возможно, это наваждение. Хотя ведь не впервой мне мерещится неподалеку знакомый цвет сиреневых сумерек, видимо, я просто хочу, чтобы этот оттенок был где-то поблизости от меня, и воображение прописывает его в цветовой гамме этих улиц и дворов.

8

Панин показался на поверхности после своего автономного плавания в любовных морях только на третий день.

Он позвонил мне в библиотеку. Странно: крайне редко со мной пытаются связаться по служебному телефону, номер я практически никому не даю.

Он выглядел именно так, как и должен выглядеть мужик, три дня не выбиравшийся из постели, то есть был основательно потрепан: щеки ввалились, глаза мутноватые и сытые.

Сославшись на расстройство желудка, я отпросилась со службы; мы направились к Сереге.

– Это Ленка вынула из компьютера,  – сказал мне друг детства, протягивая какой-то листок, простроченный бледным шрифтом.

Я пожала плечами: да мало ли в этой умной машине сидит информации – наверное, многие тонны (или в чем там измеряется объем информации).

– Ты прочти, прочти...

Это был какой-то список из восьми пунктов: имя, фамилия, отчество, год рождения, домашний адрес и еще какие-то данные, измеренные в квадратных метрах. Меня заинтересовала графа "год рождения": сплошь – первая четверть века.

В четвертой строчке стояло: Криц Иван Францевич.

– Ты что-нибудь понимаешь, а Панин?

– Пока я понимаю только, что нам пора ехать.

Мы проехали по трем адресам, разбросанным по разным уголкам Огненной Земли. Пожилые люди, помеченные в списке, проживали в домах преклонного возраста, однако еще крепких, основательных. В двух квартирах нам никто не открыл. В третьей встретил перемазанный в краске человек – то ли маляр, то ли штукатур.

Мы покурили на лестничной площадке. Маляр делает тут основательный ремонт. Хозяева? Какие старые, что вы?! Молодая пара, сейчас они на отдыхе, где-то за границей. Просили, чтоб к их приезду все в общих чертах было готово: побелка, обои, кафель в ванной, паркет – работы тут невпроворот, приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки.

:Над дверью висела табличка: изготовлена добротно, отпечатана типографским способом.

"Частная собственность. Просьба не беспокоить".

– А... это,  – сказал маляр, заметив мой интерес к табличке.  – Все верно, купили они эту квартиру. Мне хозяйка сама говорила перед отъездом.

Остаток дня я провела в библиотеке за своим рабочим столом. Собираясь уходить, развернула листок с фамилиями, разгладила его, перечитала список. Потом еще и еще раз.

Ничего нового. Пусто.

Свернула листок, сунула его в карман, откинулась на спинку стула и, кажется, задремала. Наверное, точнее это состояние сонной расслабленности передает слово "кемарить".

Я кемарила, уложив ладони на стол и похоронив под ними пустые квадраты своего глухонемого комикса – до тех пор, пока в одном из этих квадратиков не почувствовала (вот именно ладонью, кожной тканью!) едва слышную крохотную пульсацию тепла...

ЛЕЧЕБНЫЕ ПРЕПАРАТЫ

«ДЖОНСОН ЭНД ДЖОНСОН» -

МЫ ЗАБОТИМСЯ О ВАС

И О ВАШЕМ ЗДОРОВЬЕ!

 – именно, белка, именно!.. Это прозвучало во мне, когда я видела во дворе старуху в больничном халате.

Я вернулась к списку. Пункт номер восемь. Антонина Николаевна Томилина, год рождения, адрес...

Я понимаю, отчего не среагировала на этот адрес. Несколько переулков у нас в Агаповом тупике переименовали, когда началась на Огненной Земле разлюли-малина с возвращением улицам и площадям прежних имен: до сих пор в центре я ориентируюсь с великим трудом (особенно в метро) и прокладываю себе курс по прежним маякам: "Лермонтовская", "Кировская"...

Антонина Николаевна Томилина.

– Так это баба Тоня!

Живет она в отдаленном уголке Агапова тупика. Там сугубо петербургского фасона двор-колодец и арка, выводящая на улицу, прежде носившую имя одного очень и очень пролетарского писателя. Писателя списали в архив, улицу перекрестили.

Инстинкт водящего вытолкнул меня на улицу – беги, белка, торопись через двор наискосок, в арку, дальше мимо пустыря, с которого доносится истеричный собачий лай. Теперь метнись влево, проскочи мимо трансформаторной будки, обогни рассохшуюся, полуистлевшую беседку. Отсюда до цели уже два шага.

Три крутые ступеньки ведут к двери, над которой тускло горит слабая лампочка; в подъезде темно, пахнет кошками, жареной с луком картошкой и еще чем-то сугубо бытовым – именно такой запах стоял когда-то в подъездах нашего старого доброго неба, когда дети играли в прятки и скрывались в них от зоркого глаза водящего.

Перед дверью бабы Тони я остановилась в нерешительности.

Что-то надо было вспомнить – важное. Нечто существенное прозвучало в этот день – но только где, когда, при каких обстоятельствах?

Вот! Прощаясь со стражем порядка, я, указывая в сторону коридора, где молча сидела Рая, сказала ему:

– Глазной мазью намажь глаза твои, чтобы видеть!

9

Баба Тоня долго не отпирала. Приставив ухо к двери, я слушала: кто-то шаркает, подходит, возится с замком.

– Баб Тоня, это я... Не узнаете?

Она долго всматривалась в мое лицо; наконец ее тонкие бледные губы тронуло подобие улыбки – она вспомнила.

– А я думала – санитары...

– Какие санитары?

– Захворала я. А они звонили давеча, справлялись, как у меня и что. Сказали, санитаров пришлют. Должны уже подъехать.

Они – кто такие они?

Я взяла ее под руку, повела в комнату, усадила на тахту, помогла влезть в рукава кофты, застегнуться – пальцы у нее дрожат, пуговица никак не попадает в петельку... Со стариками только так и можно: потихоньку-полегоньку, не навязываясь с прямыми вопросами, не надоедая...

Я подожду.

Посижу у этого обшарпанного круглого стола под выцветшим и обветшалым матерчатым абажуром, буду ждать, пока баба Тоня не прояснит мне, кто же такие эти "они".

Оказывается, "свет не без добрых людей", последние полгода только на них и была надежда, а ты не смейся, девушка, не смейся, они наведывались, продукты привозили, и пенсию, большую пенсию...

Знаем мы эти пенсии; славное же на Огненной Земле существует государство; оно выдает старикам ровно столько, чтобы те тихо, мирно, без паники и истерик протянули ноги.

– Да что ты!  – всплеснула руками баба Тоня.  – Другая пенсия... Не на почте которая!

Стоп! Как это – другая? А где еще, кроме почты, выдают пенсии?

Баба Тоня открыла рот, но ее прервал звонок в дверь.

Скорее всего – санитары.

– Давай мы с тобой так,  – сказала я, обнимая старуху.  – Я на кухне тихонько посижу, а ты уж сама тут с ними, ладно?

Звонок опять нервно взвизгнул.

На цыпочках я прошла в кухню, прикрыла дверь, оставив щелку.

На слух я определила: санитаров было двое.

Потолкавшись в прихожей ("Ну, бабушка, как здоровьице? Неважно? Это ничего, сейчас в два счета вас отремонтируем, укольчик сделаем, – и все как рукой снимет!") они удалились в комнату, притворили дверь – я слышала скрип в сухих петлях.

В коридоре было темно. Переведя дух, я зачем-то перекрестилась, нащупала дверную ручку – она показалась мне ледяной, будто ее только-только вынули из морозилки. И рывком распахнула дверь.

В первое мгновение я ничего не видела – так бывает, когда из кромешной тьмы вываливаешься на яркий свет.

Едва способность видеть ко мне вернулась, я почувствовала слабость в коленках и секундой позже обнаружила, как бродит на губах чужой, явно не мне принадлежащий шепот...

«КОДАРНЬЮ» -

ЛУЧШЕЕ ШАМПАНСКОЕ

ИЗ ИСПАНИИ!

...все правильно: погром забитого пивом и игристым винцом фургона на Садовом, заезд в переулок, где двое молодых людей коротают время в приятной беседе.

Это были именно они, кинг-конги из переулка.

Один, лениво забросив ногу на ногу, сидел под абажуром; другой стоял у тахты, помогая бабе Тоне засучить рукав.

Я вошла как раз в тот момент, когда он отступал назад и, испытывая иглу, выстреливал короткий проверочный плевок.

Опять шприц. Такой же, какой я нашла у Крица в коридоре.

– Здравствуйте, господа санитары! – приветствовала я общество совершенно чужим голосом.

Не люблю немые сцены – я сразу сломала ее застывшие формы, сделав два шага вперед.

– Да вы продолжайте... Только я не припомню, чтобы при легких простудах больным назначались внутривенные инъекции.

Пора было что-то предпринимать. Я закурила – ничего другого на ум не пришло.

– Это еще что за курица?  – спросил санитар со шприцем у бабы Тони.

– Я – внучатая племянница Антонины Николаевны,  – вставила я, опережая разъяснения, которые собиралась дать старуха.

Санитар сосредоточенно поскреб в затылке, опустил шприц, нахмурился и впился в бабу Тоню нехорошим взглядом.

– Старая ты перечница! Ты ж, вроде, одинокая была. Какая к черту племянница?!

Он смерил меня оценивающим взглядом и кинул шприц на тахту; кивком пригласил коллегу разобраться. Тот потянулся, зевнул и двинулся на меня. Я пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стенку.

Чего можно ожидать от медбратьев с лицами кинг-конгов, я догадывалась.

Он был уже в двух шагах от меня.

Ни с того ни с сего медбрат как-то неловко и нелепо качнулся вперед – должно быть, по инерции – и замер на месте.

– К стене,  – услышала я за спиной негромкий голос.

Глава восьмая

1

Знакомые интонации и знакомый тон, не терпящий возражений; пустынная дорога, поле, сосна вдали – и этот голос у меня за спиной: «На землю! Руки за голову! Лежать смирно!»

Зина?

– Руки на стену, шаг назад, ноги на ширину плеч!

Зина... Откуда? Как? Зачем?

Он. Держит в поле зрения санитаров. Боком, по стеночке, потом мимо ошалевшей бабы Тони он медленно движется по комнате, пока не оказывается у кинг-конгов за спиной.

Наконец, я вижу, что заставило медбратьев встать к стенке – пистолет.

Большой черный пистолет; Зина держит его на вытянутых руках, поводя дулом туда-сюда, от одного затылка к другому.

Потом я ловлю себя на мысли, что наблюдаю за происходящим как бы с другого уровня – снизу, от пола...Наверное, сползла по стенке. Так и есть – сижу на полу, поджав колени, обхватив их руками; хочется съежиться, уменьшиться, сунуть голову под подушку, исчезнуть, пропасть и не слышать, как сдавленно матерится медбрат, обещая гарантированно снести Зине бошку, а с остальных присутствующих снять скальп, запихнуть им в задницу лампочку и дать пинка.

Запихнуть лампочку... Дать пинка? Откуда это?

Гуля?

 
–  Ско-о-о-о-ты!
 

Действительно, похоже на сон. Похоже, что я вышла из своего онемевшего тела, отбежала в сторону и с ужасом наблюдаю, как вторая моя ипостась вскакивает и кидается на одного из кинг-конгов, но Зина успевает левой рукой отбить мою атаку, резко отталкивает в сторону. И я падаю.

Валюсь на тахту рядом с бабой Тоней, которая так и не может прийти в себя и, разинув рот, наблюдает, как Зина ощупывает карманы санитаров, достает из куртки одного из них черный предмет, и, не глядя, бросает мне:

– Лови! Очень удобный и полезный медицинский аппарат. Главное, очень эффективный.

Рукоятка, короткое дуло, барабан.

– Осторожней!  – предостерегает Зина.  – Он заряжен. Держи пока дулом вверх, – и, коротко замахнувшись, бьет одного из молодых людей рукоятью своего пистолета куда-то пониже уха. Тот валится на пол, как мешок с песком, и затихает.

 – Зажги свет в коридоре!

Когда я возвращаюсь, Зина протягивает раскрытую ладонь, и я кладу в нее эту черную штуку с коротким стволом и барабаном.

– Понятно,  – он возвращает мне пистолет и указывает на санитара, валяющегося на полу.  – Если он оклемается и начнет шевелиться – стреляй. Прямо в голову. Не бойся, это газовый,  – закончив инструктирование, он уводит медбрата.

Трудно сказать, сколько проходит времени, – десять минут? час? – пока они секретничают в коридоре. Баба Тоня начинает тихо, жалобно подвывать и теребить дрожащими пальцами подол.

Наконец, они возвращаются. Медбрат поднимает стонущего товарища по профессии, оттаскивает его к двери, оборачивается, кивает – кивок выглядит странно.

Так, слегка вытянув шею, легким наклоном головы официант выражает чувство искреннего расположения к клиенту, одарившему щедрыми чаевыми.

– Ну, что еще?!  – резко спрашивает Зина.  – Я же сказал – свободен. Гуляй отсюда.

Зина опускается перед бабой Тоней на корточки, берет ее за руку.

– Где у вас договор?

Договор? Баба Тоня – и договор? Эта полуживая старуха – и документ, регламентирующий права и обязанности сторон? Глупость какая, нонсенс.

Тем не менее баба Тоня послушно бредет к серванту, достает пухлую тетрадь, похожую на амбарную книгу, листает, вынимает какую-то плотную бумагу и протягивает ее Зине.

– Примерно так я и думал...  – разговаривает он сам с собой, изучая документ, потом смотрит на меня, долго, грустно так смотрит:  – Ты хорошо искала в квартире своего учителя?

Искала? А что там надо было искать? Пыль на стеллажах? Отпечатки пальцев? Старые газеты? Желтые от времени фотографии? Нет, милый мой охотник, я ничего не понимаю, ничегошеньки.

– Если хорошо поищешь...  – ухватив бумагу за уголок, он покачивает ей перед моим носом,  – то такой документ... Или примерно такой. Или какой-то похожий – ты обязательно у него найдешь.

2

Надо же, у вермута нет вкуса; алкоголь пока не в состоянии расшевелить мой мозг и заставить его работать в полную силу.

Зина привез меня к себе в Марьину Рощу, усадил за журнальный столик, достал бутылки, налил – все молча. Подошел к зеркалу, уставился в него и, по обыкновению, пропал, исчез в своих Зазеркальях; я уже привыкла к тому, что время от времени зеркало уводит его у меня.

Минут через десять он вернулся к столику, затушил мою сигарету, упавшую с ободка пепельницы, налил себе немного.

– Зачем ты их отпустил? Они же вернутся?!

– Вряд ли... Я их убедил не возвращаться,  – он отпил, поставил стакан.  – У нее в самом деле есть родственники или наследники?

Есть... Дочка и внучка. Какое это имеет значение? Я ни черта не могу понять, ни черта.

– В той бумаге оговорено, что она – одинокий престарелый человек. Одинокий, понимаешь?  – он встряхнул меня за плечо.  – Понимаешь? Это один из основных пунктов соглашения.

– Как ты там оказался?  – зачем-то спросила я, пытаясь пальцем стереть с полировки след от моей сигареты.

Значит, вон что получается... Получается, что он с определенного момента за мной "присматривает". С какого момента? После того, как я рассказала про исчезнувшего учителя. Вернее сказать, про то, что его так и не нашли, а я занялась игрой в прятки. А я-то полагала, что мне только мерещится вечное мелькание за спиной "сиреневых сумерек".

– У меня сложилось впечатление, что ты ненароком ввязалась в не совсем безопасные игры.

Ты прав, охотник, прятки – рискованная игра, я давно знаю, еще с тех пор, когда все мы вместе проживали под нашим старым добрым небом...

– А-а, ч-ч-ч-ерт!

Впервые за время нашего знакомства он кричит на меня.

А, ч-ч-ч-ерт, да что же я за человек такой? Совсем не от мира сего? Это же элементарная схема, давным-давно отработанная, известная, скорее всего, всякому первокласснику; ну, неужели так трудно свести концы с концами? Фирма – как правило, ее интересы лежат в области операций с недвижимостью – заключает со стариками, не моложе, скажем, семидесяти лет, договор: мы, милый человек, беремся тебя опекать, поить-кормить, холить и лелеять, выплачивать тебе пожизненную пенсию, и все исключительно из человеколюбия (будь здоров, милый человек, и живи до ста лет!), и всего-то мы хотим получить взамен твою жилплощадь, когда ты, тихо и мирно, в довольстве и достатке, отдашь Господу Богу свою бессмертную душу.

Зина налил себе – чуть больше против прежней дозу – и залпом выпил.

– Ты думаешь, по теперешним временам это составляет большую проблему – помочь человеку стартовать в мир иной?

Нет, не думаю; население Огненной Земли на добрую половину состоит из кинг-конгов; они вышли из лесов, напялили на себя турецкую кожу, американские портки и итальянские ботинки – сидят друг на друге и друг дружкой погоняют; временами друг дружку расстреливают, поджигают или взрывают...

– Вот именно,  – продолжал Зина.  – Как же не помочь человеку – имея-то на руках бумагу, по которой его квадратные метры автоматически переходят в собственность компании... Ты что, спишь?

– Нет, я слушаю.

Я очень внимательно слушаю; мои прикрытые глаза и расслабленная поза – это как раз признак рабочего состояния – я ж сочиняю комиксы! Я создаю их днем и ночью, на улице и в трамвае, дома и на работе, в электричках и метро, за чтением книги или в угаре пьянки, сидя на фаянсовом унитазе или пиршествуя в дорогом кабаке, лежа в постели с тобой или обжигаясь утренним кофе; мой жанр прост и доступен широчайшим массам населения Огненной Земли, ибо он точно, как патрон в ствол, входит в современное направление туземного искусства; комикс!.. длинная серия статичных сценок, оживающих в прорывах фонтанирующего из меня китчевого материала, – я срисовываю их с натуры без особых усилий и творческих мук, я просто изымаю их из вещества жизни; и там, где они присутствовали, шевелились, представляя жесты и телодвижения персонажей, остаются зияющие пустоты. Из этих кадров и складывается наша комиксная "фильма"; нет, охотник, я слушаю, крайне внимательно слушаю: водящий в прятках зачастую ориентируется в пространстве исключительно по слуху... И значит, в финальном кадре нашей композиции должна прозвучать заветная реплика, должна, должна, извини, брат-охотник, мне что-то не по себе, мутит, крутит, я, пожалуй, побегу в ванную, не держи меня, не надо, а то я не донесу...

МОСКОВСКАЯ НЕДВИЖИМОСТЬ

ВСЕГДА В ЦЕНЕ!

– и я слышу шум воды. Зина поставил меня под душ, а сам, бедный, наверное, убирается в комнате, протирает влажной тряпкой пол – я так и не донесла, меня вывернуло прямо в коридоре.

Через полчаса, укутавшись в его огромный махровый халат, я вернулась в комнату. Зина сидел за столом и пил мелкими глотками. Он убрался, протер пол, я извинилась, он махнул рукой: пустое, свои ж люди!..

Так, значит, в этом финальном кадре мы прорисуем Ивана Францевича Крица, преподавателя математики в школе, а ныне пенсионера, хромого старика, пропавшего без вести, – иди, Иван Францыч, устраивайся, будь как дома – мы все у себя дома в Агаповом тупике.

– ...Это же давным-давно накатанный бизнес с жильем,  – доносится до меня голос Зины,  – я не понимаю, как можно не иметь представления о таких элементарных вещах. Ну, скажем, вот алкаши. Этот контингент давно уже в деловом обороте: алкашу много не надо, налили стаканчик добрые люди...

Иди и ты в мою руку, Ваня, Ванька-Встанька, безногий, живущий под открытым небом у коммерческих ларьков, располагайся, занимай положенное тебе место...

– ...Можно и еще проще: пропадет куда-нибудь такой алкаш, а потом его в лесу откопают. Или под мостом найдут – а что? Упал человек по пьянке с моста.

И ты, значит, Ломоносов, заходи в наш кадр – вот твое место, на помойке, где ты сливаешь по капельке любимый туземным населением напиток "Роял"; тебя нашли под поездом в каком-то Солнцево, а в доме твоем обнаружились "родственники", которых у тебя в помине не было.

– ...Пойми простую вещь: им надо вытравить отсюда людей, по крайней мере из центра, обязательно вытравить, иначе негде будет громоздить супермаркеты и офисы. Это будет красивый город, очень красивый, современный, европейский вполне, но – без людей.

И вы заходите к нам на огонек, старая беспамятная женщина, заблудившаяся в трех соснах в пяти минутах ходьбы от своего холодного, без газа и воды, дома. И ты, Рая, отдохни, присядь на лавочку возле своего Пряничного домика... Нас надо вытравить – так гравер обтравливает едкой щелочью прорезанные острым инструментом клише, выжигая из бороздок пыль, мелкий сор и прочий мусор.

– Ты спишь?

– Нет, Зина, как же можно во сне работать, тем более – рисовать?.. А теперь давай немного помолчим.

Будем молчать всю долгую ночь, будем лежать, смотреть в потолок, а потом впадем в неистовство, отгоним раскаленным своим дыханием все неуместные слова, звуки и запахи – и не скоро устанем... Устанем – отдохнем, чувствуя плечом и бедром живое тепло, ты – мое, а я– твое; и это будет нечто такое, что не требует комментариев и пояснительных реплик, ибо это и есть то маленькое, размером в двухспальную кровать, пространство, которое изъято из материи современного жанра; это моя личная суверенная территория, которую я буду защищать и пестовать; я насажу здесь вишневые сады, буду возделывать пашни, чистить леса от завалов, а пруды от тины, я поставлю на этой земле крепкий сруб с русской печкой и баней, вымету пол, повешу на окна простые льняные занавески, заведу кошек от мышей, а собаку – от лихого человека, стану трудиться, наполняя закрома зерном, картошкой, соленьями и наливками, а вечерами буду ждать тебя, охотник. Ты вернешься с охотничей тропы вечером усталый – я встречу у порога; помогу снять рубаху, поднесу чан с водой, отойду в сторонку; фыркая и разметая по полу водяную пыль, ты умоешься, примешь из моих рук полотенце, дашь повести себя к столу, где дышит жаром и паром чугунок с картошкой в зеленой укропной патине; и я налью тебе стопку серебряной водки из хрустального графина, присяду на краешек лавки, буду смотреть, как насыщаешься ты, и наливается твоя детская и нежная, совсем как у диккенсовского мальчика, щека румянцем; а потом отойду неслышно в темный угол нашего дома, где за ситцевой занавеской в мелкий розовый цветочек ждет нас крепкая, из вечной дубовой доски, кровать; взобью подушки, вспеню пухлые перины, сяду и стану поджидать тебя, опустив уставшие руки на колени... И эту мою суверенную территорию я буду охранять, я буду за нее драться – всем, что под руку подвернется: заступом, топором, железным прутом – кусаться буду и царапаться своими острыми коготками, и это маленькое, размером в несколько квадратных метров, пространство есть абсолютно все, что уставшей белке – как и любой другой женщине – нужно, а больше ей не нужно в этой жизни ни-чер-та.

Только под утро он решился – напомнить.

– Тебе будет трудно понять это... И принять...

Понять и принять. Возможно... Однако не настолько трудно, как ты, охотник, думаешь. Моей языческой душой управляют предчувствия, сны, пророчества, инстинкты. А знание? Знание холодно, оно ничего не значит в моём мироощущении.

Я давно чувствовала.

Теперь – знаю.

– Францыча больше нет?

Нет. Существует, конечно, призрачная надежда, но она насквозь иллюзорна. Скорее всего, было так: ему сделали укол, отвезли за город, закопали где-нибудь в лесу.

Зина откинул одеяло, приподнялся, завис надо мной, опершись на локоть.

– Я кое-что выяснил. По своим каналам.

Добрые самаритяне – выяснил – скорее всего туфта, они вряд ли догадываются, какого рода игры ведутся вокруг их подопечных. Формально договорные отношения осуществляет одна средней руки фирма, впрочем, ее роль здесь скорее посредническая; за этой лавочкой наверняка кто-то еще стоит – очень солидный и респектабельный.

– Ты представить себе не можешь, какие деньжищи крутятся в этом деле. ..

Ну, почему же – "Московская недвижимость всегда в цене!" Если не ошибаюсь, один рубль, вложенный в эти кирпичи, западные аудиторы приравнивают к пяти долларам.

– Тебе надо отдохнуть, отключиться, выпасть из времени,– Зина сварил кофе, усадил меня, обложил подушками, поит понемногу, чем-то кормит – так когда-то дети, наигравшись в свои прятки, бежали в сквер и кормили белку с руки, а потом, задрав головы, следили, как она уносится по стволу наверх и летит с ветки на ветку – и вот совсем уже исчезает из поля зрения ее рыжий хвост и растворяется в нашем старом добром небе.

3

Выпала я из времени основательно; в таких случаях принято говорить – «всерьез и надолго». Всерьез – да. Что касается «надолго», то о размерах этой долготы я могу только догадываться. Пару раз мы бывали с Зиной в каких-то очень дорогих и очень вкусных кабаках, однажды он пробовал затащить меня в очередной «найт-клаб» – я отказалась... Что там, под покровом ночи? Женский бокс и голые девахи молотят друг друга по интимным местам, выбивают друг другу глаза и зубы, отрывают груди? А потом, наверное, служители, унеся окровавленных гладиаторш, посыпают ристалище песком и приглашают легендарного Блю Джека, который умеет на публике совокупляться с молоденькими девушками... Нет, с меня довольно.

Кстати. Прокрутив как-то в уме свои комиксы от начала до конца, я пришла к тревожному выводу – что-то мои кадры по большей части основательно пропитаны любовным потом... Что это за вселенский такой трах-перетрах – или я сексуальная психопатичка? Позвонила Панину, поделилась своими тревогами, он успокоил: мои комиксы строго следуют в духе художественной доктрины соцреализма о типических характерах в типических обстоятельствах.

– Блядство ж кругом сплошное...  – пояснил Панин свои эстетические наблюдения.

Время от времени забегала на службу, составила для Варвары очередную главу "Саги о новых русских". Что-то меня задело в этой работе, напрягло: то ли мелкий и очень невзрачный факт, то ли незначительный эпизод современных боевых действий на Огненной Земле. Впрочем, работу я делала чисто механически; вдумываться, вслушиваться в себя охоты не было.

Чтобы развеяться, съездила к Мите – последнему из детей, нарисованных на потолке в комнате Ивана Францыча. Митя – человек сугубо книжный, его мама была директором книжного магазинчика в Замоскворечье, я так любила приходить сюда; я люблю этот пыльный воздух, запахи книжных переплетов, и здешних люблю детей – они часами способны стоять у стеллажей. Теперь там директорствует Митя.

Он встретил меня в своем кабинете, размеры которого меня шокировали: габариты этой клетушки позволяли разместить здесь только рабочий стол и один стул. Посетителю сидеть уже не на чем.

– Уплотняемся...  – пояснил Митя, наблюдая, как я забираюсь на подоконник; стены толстые, можно откинуться, прислониться спиной и в целом разместиться неплохо.

Я попросила дать мне "Книги жалоб и предложений". О, вот это книги! Это книги – в самом прямом и точном смысле слова: пухлые тетради с предложениями товарищей покупателей хранятся здесь с тридцатых годов; есть что-то мистическое в этих пожелтевших листах, расписанных выцветшим фиолетом старых чернил... Мне кажется, я отчетливо вижу всех этих людей, слышу скрипы их перьев и догадываюсь, отчего так устойчивы и основательны их почерки.