Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Один из здешних художников – на вид лет сорок, впалые, изношенные щеки, глубокая морщина раскалывает лоб, пегие нечистые волосы туго стянуты на затылке и собраны в жиденький хвостик, прихваченный черной резинкой – сказал, что Сеня тут давно не появляется, но он знает, где его искать, и на клочке бумаги начертил подробный план.

Творения человека с хвостиком были развешаны на фанерном щите: карикатурные, топорно исполненные портреты – гипертрофированно-огромные носы, вспухшие губы, надувшиеся лбы, выпученные глаза, саблеобразные зубы.

– Нравится?  – спросил он, и, наблюдая за моей реакцией, сам же и ответил:  – Нет, не нравится. И правильно... Тем не менее мой жанр глубоко реалистичен.

– Да-да, это невооруженным глазом заметно...

– Да вы не смейтесь, не смейтесь... Человек по природе своей ба-а-а-а-льшая скотина. Я просто показываю ему, насколько же он скотина. Всегда был – а теперь особенно.

Я собиралась, было, дать этому чудному портретисту дельный совет:

ЛЕЧИТЕСЬ У РАФАЭЛЯ ЗОТОВА!

МОЛОДОЙ ЦЕЛИТЕЛЬ ИЗБАВИТ ВАС

ОТ НЕДУГОВ, МУЧИВШИХ ВАС ДОЛГИЕ ГОДЫ!

...однако что-то сбило меня с толку... Что-то меня здесь, среди мольбертов и картонов, все время отвлекало...

Да: бесконечное однообразие мелодии. Мальчик ни разу не сменил тему, он старательно выгачивал на своем баяне один и тот же музыкальный текст – это была тема из "Крестного отца".

10

Минут пять я стояла перед приземистым зданием с коротким козырьком и приходила в себя.

Четко следуя плану, начертанному арбатским портретистом, я быстро нашла этот домик.

Это был больничный морг.

Наконец я собралась с силами, поднялась по ступенькам, прошла в притененный холл, заполненный молчаливыми людьми с каменными лицами. В углу, на лавочке, в деревянной позе сидела средних лет женщина в черном, с воспаленными сухими глазами, ее мертвые руки лежали на коленях, а взгляд был направлен в никуда.

Справа дверь. Оттуда вышел молодой человек в строгом черном костюме, пересек "зал ожидания", осторожно коснулся плеча женщины, что-то шепнул ей на ухо. Она почти не шелохнулась, только тенью кивка обозначила, что сообщение дошло до нее.

За дверью – тесный коридор, он вывел меня в сумрачное помещение с низким потолком. Пахнет сыростью, цементом и еще – едва-едва слышится странный, совершенно неуместный в этих стенах запах... Такие водятся в общественных туалетах.

В центре зала на постаменте открытый гроб, возле него суетится пожилая женщина в грязном халате, ее действиями руководит мужчина в ярком цветастом свитере. Он стоит спиной ко мне.

– Бушку ему, бушку поверни!

Наверное, он почувствовал постороннее вторжение в "обитель скорби", зыркнул через плечо, огрызнулся:

– Ну, что еще! Русским же языком...

– Здравствуй, Сеня!  – сказала я.

– Привет,  – прохладным тоном откликнулся он.

– Что это ты – при мертвых?

А он изменился: аккуратная короткая стрижка, здоровый цвет лица, располнел – сказывается, наверное, добротное питание.

– Работаю,  – пояснил он.  – Извини, мне некогда.

Я вышла на улицу. Сыпал мелкий дождь. Я вернулась под козырек и закурила. Минут через десять он вышел.

Иван Францевич? Ну, мать, – вспомнила бабушка, как девушкой была! Нет, не заходил, не видел, не слышал. И не хочет – заходить, видеть, слышать. И не надо вот этого, не надо! Закатывать глаза, обмирать, выкобениваться! Нормальная работа; очень, кстати, полезная – похоронный агент избавляет людей от множества тяжких хлопот; гробы заказывать, цветы, венки, панихиды – для скорбящих это слишком тяжело; похоронный агент, в конце концов, есть носитель милосердия – своим трудом отодвигает, отстраняет скорбящих от этой мороки.

Подошел водитель катафалка, пожилой, сухопарый, опрятный мужичок в кожаной шоферской куртке, попросил сигарету. Под мышкой он держал книжку "Сборник анекдотов"; вернувшись за баранку, закурил, раскрыл книгу, углубился в чтение.

– Ты целкой-то не прикидывайся,  – мрачно пробубнил Сеня.  – Я же знаю, о чем ты думаешь.

Да никем я не прикидываюсь и ни о чем не думаю, я просто вспоминаю: арка, шагом марш налево, угловой подъезд, темная лестница, сигаретный дым в квартире, где по стенам до самого потолка картины взбираются, а на кухонном столе стоит стеклянная литровая банка, набитая окурками, – вот именно эту запыленную банку я почему-то и вспоминаю.

– Так вот, я тебе объясню,  – Сеня сплюнул в лужу и глянул на часы:  – Есть еще время, еще там батюшка кадилом машет – это теперь модно... Так вот, слушай. Все это,  – он утяжелил слово и подчеркнул его паузой,  – ты понимаешь, о чем я говорю, так вот всему этому цена – дерьмо. Я просто вовремя понял. Чего и тебе желаю.

Шофер за баранкой шумно расхохотался.

Понесли гроб, Сеня приступил к исполнению обязанностей:

– Да не так! Ногами же вперед надо! Вот... Теперь проталкивайте его в салон.

Я отошла к воротам.

Когда катафалк тронулся, я подняла руку; любитель анекдотов притормозил, открыл переднюю створчатую дверь. Г-н похоронный агент, занимавший положенное ему боковое кресло рядом с водителем, высунулся и вопросительно поглядел на меня.

– Сень, я тебя застукала. Палочки-выручалочки.

Он махнул шоферу рукой и наградил меня напоследок откровенно инфернальным взглядом.

Глава пятая

1

Везет же мне на попутчиков.

На этот раз в электричке со мной соседствовал хиппи.

Это был настоящий хиппи, лет никак не меньше тридцати пяти, матерый, закаленный в долгой борьбе за идею человек с узким, вытянутым лицом и прохладными латунными глазами. Он занимал место как раз напротив меня, спиной по ходу поезда. У него был удивительно плавный, заторможенный жест, имевший какую-то очень мягкую – то ли пластилиновую, то ли восковую – основу. Мы ехали уже минут двадцать, и все это время попутчик пристально наблюдал за мной. Наконец, он встал, снял с крючка свою холщовую суму с длиннющей лямкой (наверное, в рабочем состоянии она болтается у него в районе коленей), откинул потертый клапан, извлек из сумы апельсин, наклонился вперед и медленно, торжественно поднес его мне.

Я энергично отпиралась от подношения.

И тут он изрек:

– Все люди братья, а все бабы – сестры!

Вот уж воистину: умри, а лучше не напишешь! – после такого глубочайшего философского откровения не принять подарок я никак не могла.

В гости к Вадику на дачу я собралась через несколько дней после посещения Арбата.

Позвонила Панину, доложила о результатах своего выезда "на натуру", Панин прицепился ко мне с расспросами о черной собаке, выпрашивающей у прохожих деньги. Потом старательно снимал с меня показания относительно мальчика с аккордеоном: а какое у него лицо? а поза? Я не запомнила ничего оригинального – разве что этот мальчик был обрит наголо и тупо, не мигая, глядел в одну точку. Помнится, когда я проследила его взгляд. Гравитационный центр, магически притягивавший взгляд, располагался, если не ошибаюсь, в маленькой кафешке, накрытой прозрачной стеклянной конструкцией, удивительно напоминавшей огородный парник. Внутри, среди живой пышной зелени, в кошмарной тесноте цвели и распускались граждане отдыхающие. С краю, едва не выдавливая хрупкую прозрачную стенку, расслаблялись три мальчика лет тринадцати, очень прилично, дорого одетые, – таких теперь много завелось у нас тут, на Огненной Земле... Они шумно общались, широко и вызывающе жестикулировали. Компанию им составляла их ровесница, наружность которой выглядела бы совершенно ординарной, если бы не губы: пухлые, пунцовые, несусветно порочные. Они пили шампанское и алчно жрали шоколад.

Баянист смотрел именно туда – прямо им в измазанные толстым слоем шоколада рты.

– Ну вот! – восторженно выкрикнул Панин, – А ты говоришь!

Ничего я не говорю и вообще не понимаю, что за охота ему пришла тянуть из меня жилы.

По своим старым каналам (года три назад Панин, насколько я знаю, активно общался с усопшими, поскольку работал в морге) он выяснил: нет, в эти заведения пожилой человек с изуродованной ногой не поступал. Разузнать это оказалось делом непростым: морги битком забиты стариками, которых родные и близкие или не хотят хоронить или о которых просто позабыли.

Напоследок – в связи с эпизодом, в котором я плакалась в жилетку человеку в кожаном пиджаке – Панин меня пожурил.

– Рыжая,  – сказал он.  – А что ты так настаиваешь на своем детском дворовом прозвище? Ты же впадаешь в грех вторичности!

Ну, этот упрек я быстренько отбила, сообщив, что в свое время именно я позировала Анатолию Киму, – это с меня он писал свою белку.

Ехать мне оставалось еще минут двадцать. Там маленькая станция и дощатый продувной павильон; бежать от станции недалеко и, главное, удобно: сразу за бетонной платформой начинается плотный лес – тебе не надо будет рисковать, преодолевая в опасном прыжке значительные пространства, как это случается в сосновом лесу, когда приходится скакать с ветки на ветку; так что давай, белка, поспешай в гости к мальчику с явным поэтическим талантом, пугающим, как ты много позже поймешь, своей зрелостью и совершенно недетской точностью и легкостью: в интонации, умении проникнуть в ту сугубо настроенческую плазму, доступ к которой закрыт простым смертным, поскольку они смертные, в своем порыве к запретному вечно натыкаются на частокол устойчивых добротных рифм вроде "море – горе"; ах, как этот мальчик легко преодолевал препятствия; как без видимых усилий перемахивал через ограды; летел, вот именно, поверх барьеров – вперед, белка, соскочи с опасного шаткого куста сирени прямо на веранду, насквозь солнечную, – там ты найдешь себя, раскачанную в плетеном кресле на круглых ногах; ты покачиваешься в качалке, тебя убаюкивает чей-то монотонный голос; поскрипывает в такт ритмично шагающим фразам твое кресло; лицо мальчика строго и как-то пусто; его взгляд бродит где-то в саду; он читает что-то свое, а тебе почему-то хочется плакать... В поздние времена он остыл к плавному слову; писал что-то рваное, жесткое (несколько его рассказов попались на глаза в журналах), потом пропал и вынырнул на сценарном факультете в том недоступном смертным институте, где учатся прекраснолицые люди... Через некоторое время вы встретитесь случайно на каком-то суматошном междусобойчике; там будут много пить, галдеть и кривляться; и девушка в тяжелом черном свитере будет играть на гитаре: грудным, со слезой, цыганским голосом она будет умолять Моцарта не оставлять стараний и не убирать ладоней со лба.

От мальчика с солнечной веранды почти ничего не осталось.

Я помню его меловое лицо, нездоровую, резкую пластику движений, внезапные вздрагивания без видимых на то причин (потом девушка в черном свитере на кухне мне сообщила: он покуривает...)

– А куда вы едете? – спросила я у хиппи. Он развел сложенные на груди руки в стороны и стал похож на какого-то индийского бога:

– А никуда...

Ну что ж, в этом тоже есть большой смысл.

– Все люди братья, все бабы – сестры? Я запомню,  – сказала я попутчику на прощанье.

В воздухе висела водяная пыль. Любителей полуденного променада не видно – ни на станции, ни на аллеях старого дачного поселка...

Предполагала – предчувствовала! – увидеть этот старый поселок: с дощатыми облупившимися домами и замшелыми крышами; безалаберные участки захламлены штабелями досок подводного какого-то цвета; бузина на воле шляется вдоль заборов, старые пенсионные яблони извиваются в конвульсиях – и на тебе, предчувствие обманчиво, не доверяй ему... Новые времена – новые песни (монументальные, кантатно-торжественные, для хора с симфоническим оркестром); на месте старых домов основательно звучат крепкие кирпичные особняки.

В знакомом доме надстроен второй этаж, солнечная веранда ликвидирована. Все окна глухо зашторены чем-то плотным и темным.

Похоже, Алка меня дезориентировала.

Перегнувшись через калитку, я отодвинула щеколду, прошла к дому, проформы ради дернула дверь... Хм, не заперто.

Я очутилась в узком коридоре; по правой стороне должны быть две двери. Есть, сохранились – заглянула в комнаты: ветхие диваны, хромоногие стулья, столы, страдающие склерозом. В конце коридора лестница наверх – прежде ее не было.

На крохотной площадке второго этажа перед обшитой пухлым дерматином дверью я остановилась перевести дух. Вошла, оказалась в обшитом жженым деревом помещении, очень напоминающем банную раздевалку.

Оглядевшись, я убедилась, что первое впечатление дне обмануло: кое-какая одежда (кое-что из женского нижнего белья) вяло свисало с крючков, вбитых в голые стены.

Странно; что-то я не припомню, чтобы бани устраивали на втором этаже.

– О, у нас гости!

Я обернулась на голос, возникший в правом углу предбанника, замкнутого маленькой дверцей.

Меня приветствовала девушка лет двадцати двух; качественная блондинка с огненно-красными губами.

Она слишком густо кладет помаду, отметила я в первую очередь; а во вторую отметила, что она голая. Если не принимать за одежду черные чулки и черный пояс туго стягивающий талию.

В целом черный шелк и атлас смотрятся на бледном телесном фоне очень аппетитно, особенно учитывая то обстоятельство, что деваха отменно сложена.

– Привет!  – сказала она и повела плечами, приводя пышную грудь в то восхитительное движение, от которого всякий мужик, будь он на моем месте, наверняка бы застонал...

Жаль, что я не мужик.

– Заходи!  – она посторонилась, освобождая проход в узкий коридорчик, выводящий к какому-то обширному помещению, где полыхал неестественный галогенный свет.

Обстановка тут была роскошная, если считать за обстановку огромных размеров белоснежную кровать в углу, очень удачно вписанную в некое подобие зимнего сада, укомплектованного тропическими широколистными растениями, степенными и вальяжными, – они плавно покачивали своими торжественными опахалами, освежая участников сцены, происходящей под пристальным наблюдением софитов.

Участников было, если не ошибаюсь, четверо. Ошибиться немудрено: их руки, ноги, спины и прочие части тела переплетались в настолько причудливый гимнастический узор, что с ходу определить число участников в самом деле было непросто.

Многоногий монстр, прерывисто дыша, ритмично, сосредоточенно шевелился под сенью пальмовых листьев.

– Садись, перекурим,  – пригласила меня блондинка, похлопывая ладошкой по канапе; она забросила ногу на ногу, и подперев скулу рукой, тоскливо созерцала постельную сцену.  – У меня перекур.

– Как это?  – удивилась я, присаживаясь.

– Да так... Сейчас Катя отработает, отснимут этот дубль, и мы сменимся. Они на меня полезут.

– Как, сразу втроем?  – присвистнула я.  – Отважный ты человек.

– Нормаа-а-а-льно,  – потянулась она и сладко зевнула.  – Жеребцы у нас теперь новенькие, непрофессионалы, им интересно, говорят: ну, кайф! На девушек целый день лазить – и еще за это деньги получать, вот это жизнь... Непрофессионалы.

– Черт бы вас!  – истерично выкрикнул человек, стоящий за камерой.  – Кого тут еще носит!

– Привет, Вадик,  – подала я голос с канапе.  – Извини, что помешала творческому процессу.

Должно быть, от переизбытка галогенного света у него устали глаза, или это просто я так изменилась и постарела – узнал он меня не сразу.

– Кадр не разрушать!  – скомандовал Вадик.

– Вадик,  – сказала я,  – по-моему, у Кати есть все основания пожаловаться на тебя в профсоюз.

В паузе они отдыхали – Катя и три мальчика. Ближний к камере молодой человек обернулся и вопросительно посмотрел на оператора. Дальний использовал паузу, чтобы поковырять в носу. Чем занималась Катя в минуту отдыха было непонятно – настолько ребята ее облепили. Последний участник творческого процесса (уж не знаю, как определить его местоположение), свернув голову, с тоской глядел мне в глаза; я поперхнулась дымом:

ОБАЯТЕЛЬНЕЙШИЙ МАЙКЛ ПАРРЭ

В НОВОМ ЭРОТИЧЕСКОМ ТРИЛЛЕРЕ

«ДИКАЯ ОРХИДЕЯ-ДВА»

...справившись с кашлем, я сказала:

– Кажется, он ужасно хочет закурить. Можно, я дам ему затянуться?

Вадик помассировал уставший от общения с видоискателем глаз, отмахнулся и опять приник к камере; восьминожка, как по команде, зашевелилась, задышала, заерзала. Я спустилась на первый этаж.

Он пришел через полчаса, уселся на круглый стол напротив меня.

– Сильная сцена,  – оценила я, припоминая увиденное в зимнем саду.  – Что-то в ней есть эйзенштейновское... Я думала, ты сценарист, а, оказывается, ты еще и оператор.

А вообще, интересно, как выглядят сценарии в таком кино...

"Он приходит к Ней. Он ее раздевает. Она его раздевает. Они ложатся в постель. Они предаются любовным утехам..."

И это все? Кажется, у меня хорошо получается – изящно, жизненно и психологически точно – надо бы попроситься к Вадику в сценаристы.

Он закурил и пустил пальцы в ритмичный перепляс, высекая ногтями дробные кавалерийские звуки – как будто крохотный всадник скакал по столешнице.

– Я еще и режиссер и продюсер,  – развил он мою мысль.

Я присмотрелась к Вадику; выглядел он неплохо по сравнению с нашей последней встречей: поправился, приобрел нормальный здоровый цвет лица (скорее всего, бросил курить всякую дурь); вот только глаза усталые – наверное, много работает... Интересно, он в состоянии после такой работы лечь с женщиной в постель?

– И давно ты этим занят?

Он – давно; поначалу зарабатывал очень прилично, но в последнее время доходы жиденькие; наше туземное кино такого плана, конечно же, не в состоянии конкурировать с тамошним; там у них специальная аппаратура, оснащение ("Какое еще оснащение? – подумала я. – Кровати, что ли, какие-нибудь специальные?"), там "порно" прочно поставлено в ранг искусства – однако на их изысканность и утонченность у нас есть свой ответ Чемберлену...

– Это,  – Вадик поднял палец, указывая в потолок,  – будет помечено пятью звездочками.

Понимаю... Как хороший выдержанный коньяк: крепко, терпко, пьянит и валит с ног.

– "Пять звездочек"  – продолжал Вадик  – это значит очень круто; настолько круто, что это "порно в квадрате" почти везде в мире запрещено; вот мы и закрываем эту брешь в кинорынке, к тому же "пять звездочек" неплохо расходится у нас – в среде восточных ребят.

– Восток – дело тонкое,  – заметила я, оглядывая знакомую комнату; здесь ничего не изменилось, только обои сильно выцвели и мебель состарилась.

– Тонкое,  – согласился Вадик.  – Настолько тонкое, что, если у тебя в кадре нет анального секса, с тобой никто и разговаривать не станет...  – он посмотрел на часы.  – У тебя дело или ты просто проветриться заехала?

Я покачала головой, поднялась с дивана, уселась в старое кресло-качалку, забросила руки за голову, прикрыла глаза...

– Брось ты!  – скептически отозвался на мой намек Вадик.  – Все это мы давно проехали, это не имеет никакого смысла. Ты ж неглупый человек, должна понимать.

Он проводил меня до калитки. Я погладила шершавый воротный столб, шепнула:

– Палочки-выручалочки, Вадик!  – и окинула взглядом старый участок, дом, на втором этаже которого теперь вовсю работает специфический кинопавильон; я прощалась – со старыми яблонями, кустом сирени возле несуществующей веранды – больше я сюда не вернусь.

Он не расслышал.

– Что?

Я рассказала ему про Крица – ради проформы; на то, что Вадику хоть что-то известно, я не надеялась.

Тем не менее, тем не менее!

Он видел Ивана Францевича. Я вцепилась в друга детства и вытрясла из него всю информацию.

Рассказанное Вадиком в голове у меня не укладывалось.

Да, он видел. Был по делам в столице Огненной Земли, зачем-то заворачивал в Агапов тупик, проезжал мимо сквера и видел.

В сопровождении какого-то мордастого молодого человека он шел от Дома с башенкой к машине.

Вадику показалось, что Криц был вдребезги пьян. Он едва волочил ноги; молодому человеку приходилось поддерживать его. Вадик торопился и останавливаться не стал.

2

У Роджера я спросила, не звонил ли в мое отсутствие Зина.

Что он ответил сквозь смех, я не разобрала. Тогда спросила у телефона. Успех тот же. Мой старый черный друг, доносящий вести из различных концов Огненной Земли, сделан из толстого эбонита (названьице же у этого материала!), он вислоух и похож на спаниеля года рождения эдак пятьдесят девятого; из рассказов бабушки мне известно, что прежде в наборный диск была вставлена металлическая пластинка с надписью "Будь бдителен – враг подслушивает!" Естественно, эбонитовый спаниель никакой памятью не обладает, – не то что новейшие поколения аппаратов.

Надо бы Панину позвонить; я обещала держать его в курсе моих зарисовок.

Он терпеливо выслушал мой отчет, внимательно посмотрел – кадр за кадром – очередной отрезок комикса, и – странно – не проявил особого интереса к тому кадру, где пышет жаром восьминожка под сенью пальмовых листьев – значит, старый стал.

– А когда твой поэтический дружок видел Францыча пьяным?

Когда... Вадик же говорил. Ах, да, это было как раз накануне денежной реформы, в четверг или пятницу.

– Ты уверена, что он был именно пьян?

Я тяжко вздохнула: ну конечно, конечно, если человек шатается из стороны в сторону и едва волочит ноги, значит он перед этим выпил бутылку кефира или отведал что-нибудь вроде:

ИДИ-И-И-И-И-ГОВ ПРОДУКТ

...интересно, кстати, что это за продукт такой – жидкий, твердый или сыпучий?

Панин молчал.

– Серега, ты в своем уме?  – грустно спросила я.  – Ты полагаешь, что мой учитель накурился? Или... как это принято выражаться... наширялся?

Я повесила трубку и подумала, что хорошо бы принять ванну.

Разделась, долго стояла перед большим зеркалом, вделанным в дверцу шкафа, изучала обнаженную натуру... Живота нет – это очень хорошо. Грудь маленькая, уместится в ладошку – это кому как, на любителя; Панину, допустим, всегда нравилось, он не любит грудастых; интересно, каковы в этом отношении вкусы у Зины? А что – "лицо женщины" (так, кажется, мужики между собой называют ту часть тела, на которой люди сидят)? Нет, "лицо" маловыразительно: бледновато, худовато, не впечатляет; эх, мне бы да какое-нибудь кубинское лицо! Сочное, тугое, тропически– пышное – такое, чтоб у них кровь пенилась и глаза вылезали б из орбит; говорят, кубинцы своих девочек заставляют спать на животе, чтоб сохранялось и не мялось "лицо", – понимают кубинцы толк в этом деле.

От созерцания обнаженной натуры меня отвлек телефон.

Это был Зина.

Чем я занимаюсь? Да так, стою голая перед зеркалом и пробую оценить состояние собственных телес.

Последовала короткая пауза, потом я услышала приглушенные щелчки – ногтем по трубке постукивает, догадалась я.

– Тук-тук, войти можно?

А-а, ладно, заходи Зина, садись на диван, будь как дома: я бегло посвятила Зину в тайны зеркала, не утаив сообщение о маловыразительности "лица".

Зина сдавленно простонал на том конце провода.

– Я сейчас заеду!

– Мне одеваться или так стоять?

– Постой так, я быстро!

Черт с ним, будь что будет, сказала я девушке из зеркала; давай, охотник, бери добычу, тебе даже не понадобится двухстволка; вот она, белка, сбежала по стволу на землю, сидит в траве, завернувшись в собственный хвост, и сама просится в руку; что-то мне и в самом деле не по душе намеки толсторожих пареньков из коммерческих палаток.

Я еще немного повертелась перед зеркалом и в очередной раз пожалела, что не уродилась.

Да уж, не повезло девушке. Во-первых, ей стоило бы уродиться мальчиком; очень хорошо быть мальчиком и не иметь никаких проблем с гинекологией. И во-вторых, уж если не мальчиком, то, во всяком случае, еврейкой: волосы, конечно, были бы не рыжие, глаза не мутновато-серые, а темные, бархатные, и плюс к тому была бы талантливой, на скрипке бы играла, или б сделалась писательницей-сатириком, в КВНе бы участвовала... Хотя нет, ну их, скрипку и сатиру! Пошла бы в мединститут и выучилась бы на дантиста.

Зина страшно смутился, сконфуженно увел глаза в потолок.

– Я ж пошутил...  – он тщательно, старательно откашлялся в кулачок, потом украдкой глянул на меня и улыбнулся:  – С тобой не соскучишься!..  – обнял, поцеловал в висок.  – Давай, одевайся. Мы едем в театр.

Как это мило – в театр. А что такое – театр? Кажется, это заведение, где пиво в буфете дают, больше я про театр ничего не помню; хотя нет: говорят, там, кроме пива, есть еще вешалка.

Я выбрала длинную черную юбку из жатой материи просторную белую кофточку и широкий пояс. Если эти наряды и были в моде, то лет десять назад, однако других у меня нет.

На улице лило как из ведра.

– Наша погода порабощена ходом жизни,  – оценила я состояние климатических условий, когда мы, слегка вымокнув, уселись в машину.  – Сегодня никакого дождя синоптики не обещали, и вон как льет – все как в жизни. С утра не знаешь, что случится днем. В обед боишься, что не доживешь до ужина. Ложась спать, я опасаюсь, что проснусь в какой-нибудь другой стране. Природа не выдерживает такого непостоянства и подчиняется.

– Точно,  – Зина промокнул лицо платком, включил зажигание.  – Если Майклу Джексону придется отплясывать в Лужниках в овчинном тулупе ввиду обильных сентябрьских снегопадов, я не удивлюсь.

Джексон? Это, кажется, кто-то из эстрадных попрыгунчиков?

– При чем тут этот гуттаперчивый парень?

Зина покосился на меня. Наверное, так смотрят на человека, неосторожно свалившегося с Луны, который ходит по улицам и удивляется, отчего эти люди в нашем городе не носят скафандров.

– Ты в самом деле ничего не знаешь?

Я закурила и вместе с никотином впитала занятную информацию о визите в столицу Огненной Земли суперзвезды; о том, что гуттаперчивый мальчик, возможно, имеет склонность развлекаться с малолетними; и о том, какие разборки происходят в шоу-мафии в связи с тем, что кто-то у кого-то подло перехватил права на организацию вояжа...

Значит, кого-нибудь обязательно пристрелят, и я впишу свежий эпизод в сагу о "новых русских"... Почему, кстати, их называют русскими; русских в этой среде, по моим подсчетам (если, конечно, можно считать корректным подсчет, основанный на анализе национального состава убиенных), наберется от силы десять процентов.

– Этот Джексон не производит впечатления живого,  – я неосторожно упустила обвалившийся с сигареты пепел на единственное относительно пристойное "свадьбишное" платье.  – Он сделан из чего-то искусственного, синтетического; скорее всего, его вырастили в пробирке. А певец он нулевой.

– Зато великий танцор, – отметил Зина. – Не прожгла платье?

Бог миловал. Вот было бы занятно: явиться в театр с дырой на самом интересном месте.

Дождь молотил по крыше так, как будто хотел разнести ее в клочья, "дворники" едва успевали справляться с потоком воды, плотным чулком обтягивающим стекло.

– А что мы, собственно, едем смотреть?  – поинтересовалась я, когда мы встали на светофоре.

Вид у Зины был такой, как будто его стукнули пыльным мешком по голове; скорее всего, он не знал ответа на этот вопрос; сосредоточенно глядел в зеркальце заднего обзора, покусывал губу; о том, что нам дали "зеленый", он, кажется, догадался исключительно благодаря истеричному вою клаксонов.

Мы стояли, клаксоны завывали. Я воспользовалась его задумчивостью и левой рукой включила заднюю передачу.

– Газуй, Зина, дай ему багажником между глаз, чтобы не нервничал!  – я обернулась, пытаясь рассмотреть через мутное стекло: кто это там пристроился нам в хвост такой нервный.

«ФОРД»? НЕТ... «BMW»? НЕТ... «ПОНТИАК»?

НЕТ... НЕ ХОЧУ!

ТОЛЬКО «ВАЗ» – ДОСТУПЕН ДЛЯ ВАС

И ДЛЯ НАШИХ ДОРОГ!

...удивительно, но на этот раз вещество современной культуры, вытолкнутое из меня привычным синдромом, оказалось точным по смыслу: это были ярко-красные «жигули»; Зина усмехнулся и резко рванул с места.

3

Потом – когда мы сделали круг по знакомой площади, удачно припарковались неподалеку от входа и сидели в машине, наблюдая, как убывает дождь, – я поймала себя на мысли, что впервые приезжаю в этот театр на машине.

Всю жизнь добиралась на метро. У эскалатора продиралась сквозь толпу жаждущих лишнего билетика и бежала через дорогу; "нечего лениться!" – пеняла про себя жаждущим и была права в этом упреке, поскольку сама, чаще всего, выстаивала тут ночь у касс за заветным билетиком, за сладким чувством восторга от вхождения в этот тесный крохотный мир, где солдат у входа накалывает на штык кусочек бумаги, доставшийся тебе с таким трудом, и пропускает внутрь – прямо под обстрел пристальных портретных взглядов, бьющих тебя навылет со стены... Теперь в этих стенах, насколько я знаю, царит привычная наша туземная жизнь, и бесконечно происходит какая-то жуткая, жутчайшая склока с ругательными разборками в судах.

– Мы кого-то ждем?  – спросила я, глянув на часы, встроенные в приборный щиток; до начала оставалось пятнадцать минут.

Подъехал какой-то чудовищно расфуфыренный "кадиллак"; под дождь выскочил молодой человек с двумя зонтами. Зонты он взорвал у задней дверцы и сопроводил господ в смокингах до театрального входа.

Впопыхах – пока нервничали, дожидаясь билетершу, нарочито медленно надрывавшую билеты, бежали в раздевалку, а потом меж кресел, по ногам! – добирались до своих мест – в каком-то из отрезков этого бега мне удалось краем глаза зацепить афишный лист и слизнуть с него взглядом увесистое основательное слово.

Стриндберг.

Что ж, пусть будет – плэй Стриндберг! – я успокоилась. Очень хорошо, что не Погодин, не Шатров или Розов; значит, на сегодняшний вечер мы избавлены от туземного драматического занудства или занудного драматизма – не знаю уж, чего в пьесах, сделанных на материале Огненной Земли, больше...

Стриндберга представляли люди с какими-то восточными лицами; тронув соседку за острый локоть, я поинтересовалась на этот счет, и мадам шепотом объяснила мне, что это какая-то немосковская труппа (кажется, из братской и солнечной Армении), что мы смотрим "Ночь невинных забав" и что дети до шестнадцати лет не допускаются.

Ну, теперешние дети и не такое видали... Молодой человек в плебейской одежде (белые джинсы, безрукавка) и молодая мадам (роскошное темное платье, водопад жемчуга на шее и бриллиантовые вспышки в ушах), похоже, собирались предаваться любовным утехам.

– У вас нет бинокля?  – спросила соседка. Вот уж не думала, что шведская драматургия настолько мелка, что шведский половой акт следует рассматривать через увеличительное стекло.

– Похоже, он ее – прямо тут?  – шепнула я соседке.

– О да!  – восторженно выдохнула она.  – Имеет. И причем в натуральную величину.

Сославшись на головную боль, я собралась на выход. Зина молча кивнул. Лицо его было слегка развернуто в сторону от сцены. Он пристально наблюдал – однако не вполне за половым актом; кажется, его явно интересовало что-то, происходящее в первых рядах слева от сцены.

Но там ничего не происходило. Первые ряды были настолько скованы, настолько бездыханны, что создавалось впечатление, будто созерцание коитуса повергло зрителей в глубочайший катарсисный шок.