Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– А кто мы с тобой по специальности?  – угрюмо спросила Варвара; дав мне прикурить, она добавила:  – Мы с тобой по специальности полное дерьмо.

Сославшись на "служебную надобность", – десятый час, надо телек посмотреть, информационную программу! – она удалилась в комнату.

Я докурила сигарету и последовала за ней, уселась в мягкое кожаное кресло. Шел репортаж с какой-то глубокомысленной заседаловки. Сначала возник в кадре наш всенародно любимый президент – на совершенно брежневский манер он мучительно пережевывал какой-то суконный текст, не отрываясь от бумажки. Затем камера медленно прошлась по лицам граждан заседающих.

– Господи!  – выкрикнула я, вглядываясь в знакомые черты: высокий упорный лоб, опрятная борода, седые виски, упрямо поджатые губы, насупленный взгляд...

Да, он вел у нас спецсеминар по Салтыкову-Щедрину, да, это он; до нас долетали слухи, что у него всю жизнь были неприятности, веки вечные он пребывал, как бы Трифонов выразился, в состоянии затира, затирали его; я прекрасно помню его изящные, тонкие (явно с двойным дном) пассажи относительно теории и практики социалистического реализма, саркастические шпильки в адрес "живых классиков" и литературных генералов... Впрочем, в последние годы он часто мелькал – на телеэкране, в прессе, на всяких говорильнях.

Значит, пробился, наконец, в генералы – и не только литературные, но и во всамделишные. –  У господ шестидесятников расстройство желудка,  – прокомментировала Варвара.  – Не у всех, конечно...  – она кивнула на экран,  – но у этих точно. Опасно хавать власть в таких количествах. Можно жидко обосраться...  – она грустно взглянула на меня.  – Ты что с Луны свалилась? Он же член президентского совета.

Мы долго молчали.

– Как ему не совестно?  – тихо сказала я.

Варвара со стоном выбралась из кресла, где очень уютно сидела, поджав ноги и укутавшись пледом; подошла, указательным пальцем приподняла мне подбородок и долго изучала мое (должно быть, крайне растерянное) лицо.

– Тебя надо лечить!  – серьезно заметила она.

В прихожей, помогая мне надеть куртку – я никак не попадала в рукава; то ли алкоголь сказывался, то ли впечатление от телерепортажа – она вспомнила: а что за сюжет по специальности?

Занятный сюжет: ребятишки, ученики одной из столичных школ, пытались пристрелить свою учительницу. Это была учительница литературы. Она сидела у себя, дома перед зеркалом, когда шарахнул выстрел: стреляли через окно. Ей хватило ума моментально грохнуться на пол – это ее и спасло.

– Вот молодцы ребята!  – азартно выкрикнула Варвара.  – Так их и надо! Шаламов как в воду глядел – на три четверти в нашем переселении на Огненную Землю она виновата, наша великая и самая гуманная словесность.

На прощание она сунула мне в карман очаровательную пластиковую бутылочку – в таких водятся французские шампуни; я инстинктивно прихлопнула рот ладошкой, однако приступ тошноты побороть не удалось:

КАСКАД МЯГКИХ СТРУЯЩИХСЯ ВОЛОС!

ВИДАЛ СОСУН, ВОШ ЭНД ГОУ!

ПРОДУКЦИЯ КОМПАНИИ

ПРОКТОР ЭНД ГЭМБЛ!

– придя в себя, я отпихивалась, как могла:

– Тебе ведь самой нужно!

Варвара провела ладонью по своему "ежику".

– Мне?  – и сокрушенно покачала головой.  – Нет, тебя надо лечить.

Я хотела было поцеловать ее в щеку на прощание, но передумала – еще заразится моя подружка, а ей это ни к чему.

4

На обратном пути меня потянуло в Дом с башенкой. Две недели прошло с момента последнего визита сюда, а я, тварь, так и не удосужилась навестить Ивана Францевича, порасспросить: куда это он исчез? Уезжал куда-нибудь? Родственников навещал?

Хотя, какие родственники... Он же совсем один на этом свете. Отец его, насколько я знаю, умер где-то в казахских степях в районе Семипалатинска. Иван Францевич имел несчастье уродиться немцем – их, немцев, перед войной всех куда-то ссылали... Кроме отца, у него никого не было.

Окна в башенке не светились.

Пошарив в нише, я нащупала ключ, прошла в квартиру. Никого.

Пахнет все тем же – нежильем...

Стоп!

Когда мы с Зиной первый раз приходили сюда, какая-то смутная догадка потревожила меня – какая?

Так... Мы долго звонили. Потом я нашла ключ в нише под счетчиком. Потом прошли в комнату...

Счетчик! Он медленно вращался и наматывал на цифровые барабаны значения расходуемой электроэнергии.

Если человек надолго собирается покинуть свой дом, он отключит электроприборы.

Значит, Иван Францевич не имел в виду отлучаться надолго – тем более на две недели.

Я прошла на кухню, закурила, поискала, куда бы можно стряхнуть пепел; на холодильнике заметила пустую баночку из-под майонеза.

– Идиотка, – сделала я себе комплимент.

Холодильник, конечно же холодильник – можно было давным-давно догадаться.

Это был старый "ЗИМ", тяжелый, грузный ящик с вертикальной запорной ручкой. Я потянула никелированный рычажок на себя – в дверце что-то глухо щелкнуло.

С минуту я в оцепенении стояла перед распахнутым холодильником; наконец, пришла в себя:

– Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Даже если бы мне суждено было найти здесь залежи полупротухшего минтая, сизого цыпленка, кусок заплесневевшего сыра (и что там еще отпускают старикам по списку в "ветеранском" магазине в награду за труды на благо Отечества?), то я очень бы удивилась.

Полки были забиты продуктами – этот живописный натюрморт в холодильнике нищего пенсионера едва не опрокинул меня навзничь... Особенно меня поразил большой пухлый фирменный пакет – такие выдают в ресторанах; на наречии туземцев Огненной Земли это должно звучать... ну же, Сергей Сергеевич Корсаков! ну же, приходи скорей на помощь и даруй мне очередной рвотный позыв:

ДАЖЕ В ТЕ ДАЛЕКИЕ ВРЕМЕНА, КОГДА

ПО ЗЕМЛЕ БРОДИЛИ СТРАНСТВУЮЩИЕ

РЫЦАРИ И ПОЭТЫ, ЛЮДЯМ О-О-О-ЧЕНЬ

И О-О-О-ЧЕНЬ ХОТЕЛОСЬ КУШАТЬ... УТОЛИТЕ

ГОЛОД! НИЧТО НЕ МОЖЕТ СРАВНИТЬСЯ

С МЯСНЫМИ ДЕЛИКАТЕСАМИ ИЗ ДАНИИ!

...да-да, возвращаясь в Агапов тупик после приключений на дорогах, мы с охотником забегали в один ресторанчик, тут у нас, неподалеку – там выдают точно такие пакеты.

Прежде в этом заведении размещалась крохотная "Кулинария", где на прилавках синели задушенные цыплята, чернел сопливый шашлык, костенели заскорузлые рулеты, и мухи отстукивали барабанные дроби по стеклам; я хорошо знала это заведение; прежде частенько брала здесь так называемое азу, сделанное из тугой резины... Теперь его было не узнать.

Две божественно-чистые фиолетовые колонны охраняли изящную стерильную дверку, за которой тебя приветствует – "Добрый день!" – девчушка лет шестнадцати; фирменный козырек (такие таскают пацаны из "Макдональдса") слегка приподнят, невыгодно приоткрывая лоб, производящий впечатление не совсем чистого; все остальное в ней – фирменная отутюженная униформа и приветственная улыбка – подчеркнуто стерильно. В уютном зальчике несколько белых столов, широкая стойка, в витрине пышное изобилие чего-то очень аппетитного; тихая музыка и мягкая фиолетовая подсветка – наверное, фиолет это фирменный тон заведения. Помнится, я присела за столик, пока мой охотник набирал всякие вкусности. Распорядитель на этом празднике чревоугодия, приземистый широколицый молодой человек с острыми подвижными глазами и профессионально безупречным проворством рук (это проворство существовало совершенно автономно – от выражения лица, тех или иных телодвижений, необходимости поддерживать учтивый разговор с клиентом), нагружал пакет; я рассеянно взглянула на меню – и перед глазами у меня закачались фиолетовые тени: цены тут были космические...

Я сунулась в пакет, стоящий на средней полке.

Все верно – мясные деликатесы.

Я продолжила инспекцию холодильника. Собственно, он являл собой крохотный филиал Центрального рынка. Венчал композицию большой ананас с красочной биркой на жесткой шевелюре. Десерт был представлен блоком коричневых пластиковых стаканчиков – французский шоколадный крем "DANETTE".

В дверце несколько бутылок с темным вином. Я вынула одну из обоймы, посмотрела этикетку. "Хванчкара".

Это в его духе – он человек старых правил.

В морозилке хранился большой кусок отборной свинины. Вот уж не могла предположить, что мясо такого качества существует на свете – оно, кажется, давно погребено в "Книге о вкусной и здоровой пище".

Особняком в компании благородной "Хванчкары" Стояла какая-то прямоугольная посудина.

"Амаретто". Это уже совсем чудеса.

Я свернула бутылке пластиковую шею, хлебнула из горлышка – Иван Францевич меня простит, мне надо было сосредоточиться.

– Ну и дрянь!  – прислушалась я к вкусовым ощущениям.  – Хотя для неустойчивых девушек в самый раз.

Местами наречие туземцев Огненной Земли бывает Удивительно точным, в переводе с языка аборигенов ликер "Амаретто" означает – БАБОУКЛАДЧИК. Туземное предание гласит: если тебе пришла охота уложить девушку в постель – накачай ее "Амареттой",

Захватив эликсир любви, я вернулась в комнату, присела к письменному столу, упирающемуся в подоконник. Выдвинула ящик – бесцельно, чисто машинально.

На дне лежали; стопка пожелтевшей писчей бумаги, картонный пенал с карандашами и несколько почтовых конвертов. Я взяла верхний, рассеянно пробежала глазами адрес.

Это был мой адрес.

Я вытащила остальные, разложила их на столе. Так этот конверт предназначался Алке. Этот – Семену...

Кому были адресованы остальные, я догадывалась – откинулась на спинку стула, задрала голову. Алка осыпалась почти совсем – в живом живописном поле нелепо и беспомощно висела ее обрубленная по локоть рука.

Я вытащила из своего конверта открытку, пробежала текст. Иван Францевич приглашал меня на НАШ день.

"Наш день" – это день его рождения.

Что бы там ни было, в этот день после окончания школы мы всегда – когда впятером, когда и с другими ребятами из класса – собирались за этим столом. Последние пару лет эта традиция тихо угасла; все разбрелись по своим норам.

Какое же это число?

Вспомнила. День его рождения приходился как раз на тот день, когда у нас грянула реформа...

– Он не собирался никуда исчезать! – я шарахнула кулаком по столу с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурная пыль.

Я открыла окно, глотнула свежего воздуха, набрала его полные легкие и заорала:

ЧЕЛОВЕК ПРОПАЛ!

– впрочем, вряд ли кто-то из туземного населения расслышал в ночи этот крик, а если б даже и расслышал, то наверняка ничего бы не понял: иностранные языки даются жителям Огненной Земли с большим трудом.

5

Что ж, теперь я по крайней мере знаю, что мне делать.

Выйти во двор, встать к глухой кирпичной стене и, сдерживая порывающийся перейти с ходьбы на бег шепот (регламент игры предписывает водящему избегать скороговорки), вести отсчет; и медленно отодвинуть от ноющих висков занемевшие ладони, отступить на шаг, увидеть: желтая стена вся в трещинах, вздутиях и струпьях; чуть выше, широко расставив ноги, стоят буквы, прыснутые из пульверизатора с краской: "Витя Цой, вернись!" – и довести положенный счет до конца, а потом громко выкрикнуть: "Я иду искать! А кто не спрятался – я не виноват!"... Однако прежде я отведу эту несчастную старуху домой.

Мы спустились в подземный переход, потом миновали сверкающий надраенным никелем и дымчатым стеклом отель, свернули в чудовищно захламленный глухой двор (сюда стаскивают картонные отходы уличной и палаточной торговли); старуха остановилась перед парадным – подслеповато щурясь, она вглядывалась в окно на первом этаже; потом тихо заплакала.

Я встретила ее возле прачечной – она беспомощно озиралась и со стороны казалась птенцом, выпавшим из гнезда. Ростом – никак не больше метра сорока – и фигурой она была совершенный ребенок, вот именно птенец.

– Потерялась вот...  – она зачем-то показала мне пустую сетчатую авоську.  – В прачечную пошла, а обратно как, к дому – не помню...

Она назвала улицу. Это совсем недалеко, минут пять-семь ходу; я взяла ее под локоть, мы медленно двинулись к перекрестку; вдруг я случайно оглянулась на витрину и чуть было не споткнулась на ровном месте. Листок, приклеенный к стеклянной двери, сообщал, что сегодня прачечная отдыхает по причине санитарного дня.

– Когда вы ушли из дома? Вчера? Позавчера?

Вид у нее был испуганный: похоже, она опасалась, что я не отведу ее на родную улицу, а покину здесь, среди незнакомых домов, деревьев, машин и людей... От нее исходил тонкий, сладковатый, совсем древний запах.

Она мелко-мелко закивала головой.

Авоська у нее пустая, значит, в лучшем случае вчера сдала свое ветхое белье, а потом кружила по Агапову тупику, плутала, и душа ее медленно мертвела от мучительного неузнавания квартала, поблизости от которого прошла, наверное, вся ее жизнь, и где она знала каждый камень, куст, дерево, пучок травы, взломавший асфальт... Я поймала себя на мысли, что точно так же ничего вокруг не узнаю: я родилась и выросла в каком-то другом городе.

Возможно, и мой учитель вот так же ушел из дома, забылся, заплутал... Эта мысль меня грела, однако, недолго. Он был в абсолютно трезвом уме и здравой памяти. В беспамятстве не пишут пригласительные письма ровным твердым почерком.

Я усадила старуху на лавочку, собралась было уходить, но тут обратила внимание на маленькую странность: только окно на первом этаже было оживлено сиреневыми хлопьями герани – все остальные окна были пустоглазые, совершенно неживые.

– Выселяют нас, видишь,  – просто объяснила старуха.  – Я одна в доме осталась... Куда я поеду? Всю жизнь тут... Вон уж и отключили все, воду, газ... Сказывали, дом этот, стеклянный...

"Отель", – догадалась я.

– ...В общем, расширяться этот дом будет. А чего, красивый дом, богатый.

Как же она будет – без воды, газа, без тепла – холода скоро нагрянут...

– Ничего,  – сказала старуха, смахнув застрявшую в глубокой морщине у рта слезинку и аккуратным жестом упрятала выбившуюся из-под платка прядку пегих волос.  – Проживем как-нибудь.

На прощанье она меня перекрестила... Что ж, в бога я не верю, но, возможно, прозрачная тень креста, вычерченного этой крошечной рукой, поможет мне искать. Здесь неподалеку; мимо этого отеля наверняка проходил в последнее время Иван Францевич, тут пролегает путь, который проходят все пенсионеры Агапова тупика: через квартал отсюда, в сером доме, где на запущенном балконе растет худосочная березка, на первом этаже находится почта; здесь все наши старики получают пенсию. В прежние годы я несколько раз провожала учителя до почты. Тогда отель еще строился, отгородившись от мира глухим массивным забором, ритмично проштемпелеванным через каждый метр фирменным клеймом какой-то очень известной строительной кампании – то ли австрийской, то ли итальянской, то ли турецкой.

Теперь на месте забора паркинг. А на ступеньках прогуливается швейцар – он торчит туг с утра до ночи.

Возможно, он видел пожилого хромого человека.

6

Когда-то на этом месте был скверик; узкие дорожки извивались между пышной сиренью и сходились к обширной клумбе, в центре которой рос массивный каменный цветок лепной вазы – такие цветы культивировались прежде в парках культуры и отдыха, и Бог знает, какими ветрами бетонное семя занесло его сюда с тех плантаций, где вдоль аллей стояли гипсовые гребцы, копьеметатели и пионеры с горнами... Здесь было тихо и темно – детям под нашим старым добрым небом этого вполне хватало; собирались здесь по вечерам – сидеть на лавочках, дышать свежими запахами и обниматься. Отель подмял под себя все прежнее: сквер, лепную вазу, сутулые лавочки, на которые волнами накатывала сирень, – ах, как хорошо было тонуть в этих темных пахучих волнах! Я принюхалась, отметила про себя:

ВСЕ АРОМАТЫ ФРАНЦИИ

В ОДНОМ НАБОРЕ!

...и порыскала взглядом: от кого бы могли исходить ароматы такой плотности?

По сверкающей лестнице нисходила азиатская женщина средних лет в невероятно белоснежном пиджаке. В стороне от парадного подъезда стоял полный мужчина со щеками такой восковой спелости, что в них хотелось впиться зубами, как в мягкую, сочащуюся янтарным соком грушу, – что-то в его позе было неловкое; уронив левое плечо, он пытался нащупать что-то в кармане. Смысл позы расшифровать оказалось нетрудно: в глубинах просторных брюк совершенно автономно от взгляда, скользящего по лакированному паркингу, от выражения лица, от правой руки, в которой быстро тлела сигарета, происходило характерное шевеление – мужики имеют обыкновение, впав во внезапную задумчивость опускать руку в карман... Внезапно за спиной моей возник звук – оглушительный! – если брать во внимание его природу... (во всяком случае, нужно обладать большим талантом и навыком, чтобы исторгать из себя подобные густо-басовые рулады).

Эта женщина с тщательно отштукатуренным лицом бухгалтера совместного предприятия прохаживалась на углу паркинга и жевала что-то продолговатое, полуочищенное от кожуры блестящей обертки; старик Корсаков тут бы не смолчал:

СОЧНАЯ МЯКОТЬ КОКОСА

И ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ МОЛОЧНЫЙ

ШОКОЛАД СОЗДАЮТ ПОИСТИНЕ

НЕПОВТОРИМЫЙ ВКУС...

БАУНТИ – ЭТО РАЙСКОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ!

...подавив икоту, я присмотрелась к обладательнице столь нетривиального таланта... А что, ее дедушка мог вполне иметь красивые льняные волосы и прекрасное рязанское лицо.

– Слушайте,  – спросила я.  – Ваш дедушка, часом, не служил в Конармии? Там был один боец, который восхитительно умел вот так развлекать ратных товарищей... Называлось это, кажется, "орудие номер два нуля, крой беглым".

Она продолжала жевать и трубить, совершенно не смущаясь собственной неосторожностью; больше того, она продолжала, даже встретившись со мной взглядом.

Глаза у нее были карие – красивые, спокойные и глупые.

– Катись ты,  – парировала она, заканчивая на высокой ноте; скомкала фантик и пульнула серебряным шариком в меня; я увернулась, и маленький снарядик вприпрыжку понесся к ногам грушеголового господина, невозмутимо продолжавшего свои потаенные массажные пассы. Я, было, подумала посочувствовать: "Вам трусики жмут?" – однако вовремя прикусила язык: не ровен час, меня здесь еще поколотят.

Швейцар в зеленой униформе, расшитой золотом, напоминавший генералиссимуса, переломившись пополам (в нем, как минимум, два метра роста), учтиво объяснял что-то на вполне приличном английском японской женщине; та слушала и бессмысленно улыбалась – не кому-то конкретному, а в пространство. Уличный генералиссимус производил впечатление подростка: патологическая худоба, подчеркнутая баскетбольным ростом, смуглое, скорее даже закопченное узкое лицо – точно только-только прибыл сюда с берегов самого синего в мире Черного моря, где можно расслабиться, разомлеть на солнце и не думать о том, что мама тебя только затем и произвела на свет, чтобы ты в идиотски-пышной ливрее торчал под козырьком отеля, кланялся богатым самураям и рассылал во все стороны лакейские улыбки.

Я поинтересовалась: что он заканчивал – ИнЯз или Институт международных отношений?

– Вам нечем заняться?  – он быстро, профессионально осмотрелся, бегло оценил мою внешность и сдержанно кашлянул в кулак – намекая, по всей видимости, что присутствие здесь, на огороженном столбиками пространстве, людей вроде меня не вполне уместно.

Заняться? Отчего же нечем; я занята, мы играем в прятки; один пожилой человек так замаскировался, что я никак не могу его отыскать...

– Хромой такой... Левая нога в ортопедическом ботинке. Не видели?

Поразительно – он видел и запомнил.

Он запомнил благодаря какой-то странности... Ах да, он был очень бедно одет, и вообще производил впечатление полунищего, однако при этом на ходу жевал шоколадную конфетку – что-то из известного семейства, где "толстый-толстый слой шоколада".

Ой, не нравится мне все это... Безденежный старик, все последнее время едва-едва сводивший концы с концами, раскошеливается на "сникерсы" или что-то в этом роде?

– Он задал мне тот же вопрос...  – швейцар стыдливо отвел глаза.  – Насчет института. И еще спросил – не грустно ли все это.

Понимаю... Узнай Иван Францевич, что я фарцую газетами, он бы меня по головке не погладил.

– Один совет...  – я потянула молодого человека за рукав, понуждая его наклониться.  – Не тяни гласные без разбору. Это все-таки язык Шекспира, а не бабл-гам.

– Да-да,  – согласился он,  – "пишется Ливерпуль, а читается Манчестер"... Я за этим послежу,  – зыркнув по сторонам, он вытащил из кармана крохотный продолговатый пенальчик, дал ему в лоб щелбан; предмет выплюнул плоскую пластинку.

– С собой?  – сглотнув слюну, спросила я.

Он расхохотался. Ах, да...

РИГЛИС ПЕРМИНТ –

ВОЗЬМИ С СОБОЙ ИСТИННУЮ СВЕЖЕСТЬ.

7

Что за прелесть – водить в Агаповом тупике; идти дозором по этим дворам, прислушиваться, принюхиваться, приглядываться – непременно взбодрит тебя какое-нибудь свежее впечатление: на этот раз оно явилось мне в виде татарки Раи, нашего дворника, средних лет женщины с румяным лицом, очень хорошо сохранившимся от здорового, наполненного физическим трудом на воздухе образа жизни; опираясь на метлу, она с тоской и грустью взирала на помойку.

Железные контейнеры, как всегда, были доверху завалены пустыми толстобокими бутылками; еще совсем недавно, может быть даже вчера, наполненные любимым напитком туземцев Огненной Земли. Загружает контейнеры какой-то подпольный буглегер явно по ночам; с утра население приходит к помойке, а опорожнять мусорные ведра некуда – вываливают объедки прямо на асфальт.

Рая сквозь зубы обещает спиртовозу повыдергивать ноги и пустить их самостоятельно гулять по Агапову тупику.

– ГовнА такая!  – ругается Рая, и я про себя восхищаюсь ее тонкому языковому чутью; до чего просто и гениально: достаточно одеть слово среднего рода в женскую сорочку – и оно тут же приобретет известный шарм и изысканность.

Рая хмурилась, припоминая; хромой? Нет, в последнее время не встречала. Недели три, наверное, или больше.

Рае можно верить – она человек профессионально старательный, стоит на боевом посту часов с пяти утра, и пройти мимо нее незамеченным просто невозможно.

– Может, он в больницу загремел?

В больницу? Об этом я как-то не подумала.

Скорее всего, так; не дай бог, с ним что-то серьезное: "неотложка" или "скорая", массаж сердечной мышцы, инсулин...

Рая прищурилась – она близорука немного, однако очки не признает; наверное, она права, дворник в очках – это все равно что еврей-дворник, нонсенс. Я проследила направление ее взгляда.

От арки наискосок через двор по направлению к нам двигалось сомнамбулическое существо в сером, гигантского, гренадерского размера больничном халате и тапочках-шлепанцах; я зябко поежилась: в последнее время дни стоят свежие, сомнамбула одета явно не по погоде.

– Никак, Тоня?  – охнула Рая.

Баба Тоня: лицо как печеное яблочко, длинные трудовые руки, легкая косолапость – один из старожилов Агапова тупика; прежде у нее была собака Чуча, добродушный волчара с невозможно стыдливым взглядом, но весной она сдохла, отведав во дворе воздушной кукурузы. Это лакомство, как выяснилось, было нашпиговано зоокумарином и предназначалось для крыс. Баба Тоня с горя захворала – чем-то ужасным, безнадежным. Наверное, злокачественные опухоли уже давно свили гнездо в ее легком, одуванчиковом теле, и смерть любимой собаки только подтолкнула и разогнала процесс: после долгих обследований и истязаний ее уложили в онкологическое отделение.

– Что их там, на прогулки отпускают?

– Ага, жди!  – пресекла Рая мои размышления вслух и как всегда, оказалась права.

С утра в отделение, равнодушно докладывала Тоня, пришел главврач и "освободил" больных и страждущих: нет денег на содержание, нет лекарств и лабораторных препаратов, нет еды в столовке – вообще ничего нет; поэтому граждане рако-больные, ступайте с богом! – баба Тоня и пошла...

– Господи, пешком?  – я прикинула про себя расстояние до онкологического центра и ужаснулась.  – В самом деле пешком?

Ласково улыбаясь, баба Тоня мелко кивала: пешком, пешком, милая, а как же еще, денег-то нет...

Что ж, пейзаж для Огненной Земли вполне нормальный; так и бредут они по городу: все сердечники, разинув голубые от боли рты; и почечники, гремя утробными камнями; и костыляют из Склифа наскоро заштопанные, на живую нитку наметанные клиенты хирургического отделения; и паралитики, наверное, идут как цирковые акробаты – на руках; и даже те, кто в состоянии комы пластался в "интенсивной терапии", тоже пойдут, бережно неся на вытянутых руках свои капельницы.

– Чер-р-р-ти!  – выкрикнула Рая; я смотрела вслед удаляющейся бабе Тоне и поэтому не поняла, что на этот раз вызвало гнев нашей дворничихи; Рая вытянула ногу, демонстрируя свой ослепительный, апельсинового оттенка резиновый сапог, измазанный чем-то черным и сальным.  – Влипла... Куда ни плюнь – говны кругом!

Что верно, то верно: собачки настолько густо унавозили двор, что не оставили без продуктов своего отменного пищеварения ни единого квадратного сантиметра, – однако, черт с ними, в самом деле, – с четвероногими друзьями человека... "Рая, – восхищенно воскликнула я про себя, – это именно тот случай, когда умри, а лучше не напишешь!" Ведь в самом деле:

В МОРЕ МЫСЛЕЙ

НАШЕЛ Я ЖЕМЧУЖИНЫ СУТЬ!

...и пусть фирма «Эрлан» к продукту, о котором идет речь, отношения не имеет, это уже не столь важно... Их в самом деле много, они – справа и слева, сверху и снизу, они заливают нас девятым валом и топят в себе...

Забежав в библиотеку, я талантливо отыграла роль "библиотекарша-сломленная-простудой" и выпросила несколько дней воли. Впрочем, и разыгрывать не было особой нужды: я имею безоговорочное право ни черта не делать на службе, поскольку зарплату мне задерживают уже третий месяц.

Вернулась домой, поцеловала Роджера в холодный лоб, бесцельно побродила по квартире; наконец уселась у телефона и поймала себя на мысли, что в последнее время отчетливо ощущаю его присутствие в доме... Это как боль – зубная, сердечная; нет ее – и будто бы не понимаешь, что есть у тебя челюсть, а в ней резцы и мудрые зубы, и не слышишь ритмичный ход сердечного перпетуум мобиле; однако чуть что – зашевелился нерв в зубе, сердечный клапан застучал – и сразу чувствуешь всю хрупкость плоти.

Значит, я жду звонка: манит, манит черный телефон; однако за пазухой у него холодно, он крайне молчалив, и даже если вызвать его на разговор, он попросит отвязаться: ту-ту-ту...

От кого должен долететь звонок? От Алки? Это исключено – мы страшно поцапались. Вернувшись в Москву из своей деревни, Алка гневно отчитывала меня по телефону: я – сука такая! (само собой разумеется), я – ... (понятно, упрек принят), я – ... (с этой характеристикой можно поспорить), я – ... (ну, эхо уже слишком, перебор, я не торчу на Трех вокзалах и не занимаюсь оральным сексом с кем попало!) – словом, я, конечно, неправильно поступила, бросив ее на даче без машины и без средств к существованию... Нет, Алка не позвонит, да я и не жду.

Признавайся, Белка: ты самая чудная белка из всех бегающих по деревьям в джунглях Огненной Земли, поскольку ждешь встречи с охотником.

Я рассеянно листала странички с номерами телефонов – нет занятия печальнее: перебирать имена людей, когда-то близких, необходимых, но теперь годами не подающих весточку.

Из блокнота выпала визитка. Я повертела в пальцах плотный и вполне респектабельный кусочек картона.

"Сергей Панин, консультант..."

Ах да, в прошлом году, кажется весной, Серега заходил в библиотеку – порасспросить о моем бывшем муже. Помочь я ему тогда не смогла: с Федором Ивановичем мы не виделись лет восемь, и желания встречаться я не испытывала... Помнится, Панин от руки вписал телефон мужа.

Мне пришла в голову нескучная мысль.

Этот розыгрыш стар, как мир.

Он стар настолько, насколько идиотичен.

Тем не менее я набрала вписанный от руки номер телефона.

Ответил ровный, прохладный женский голос. Нет, с генеральным директором поговорить нет никакой возможности. Да, занят... Если вы не договаривались о разговоре заранее, то – увы и ах...

Ничего себе, оказывается, в коммерческих лавочках даже о телефонной болтовне следует договариваться.

– У госпожи какой-то деловой вопрос?

Я поперхнулась. Меня подташнивает от этих речевых ноу-хау, принятых в кругах "новых русских": твою мать господа с четырехклассным образованием!

Деловой вопрос? В каком-то смысле да, госпожа беспокоит госпожу с телефонной станции. Нет, все счета оплачены – просто обычная проверка линии; линия барахлит, вот мы и прозваниваем всех абонентов. Аппарат у вас качественный? Какой-нибудь из рода:

ТЕЛЕФОННЫЕ АППАРАТЫ «СОНИ»,

ХАЙ БЛЭК ТРИНИТРОН,

ТЕЛЕФОНЫ ФИРМЫ «СОНИ» –

ВЕСЬ. МИР У ВАС В КАРМАНЕ!

– она ответила в том смысле, что и без указанных аппаратов у фирмы в кармане – пусть не весь мир, но добрый его кусок.

– А провод у вас длинный?

Длинный, сообщила секретарша, метра три.

Я сокровенно притушила голос и попросила: ну, так будьте любезны, госпожа, засуньте его себе в задницу – и повесила трубку. Выждала минут пять, перезвонила и строго приказала: теперь можете вынуть.

Минуты через три раздался звонок.

– Развлекаешься?  – спросил Федор Иванович.  – Ты ничуть не изменилась.

– Как ты догадался? У тебя телефон с определителем?

– Естественно, но определитель в данном случае ни к чему. В этом городе есть только один человек, способный позволить себе такого рода идиотские шутки! Впрочем...  – он помолчал, – нет, не один, а два. Еще твой горнолыжный приятель Панин. Как он там, еще не сдох? Мусорщиком работает?

Нет, не мусорщиком. Время от времени подрабатывает частным извозом – родитель его умер года четыре назад, если не ошибаюсь, и оставил сыну машину. Свою теперешнюю профессию он толкует, на мой вкус, несколько глубокомысленно: извоз – это своего рода внутренняя эмиграция – он не желает участвовать "во всем этом идиотизме". Милый, старый Панин... Говорят, часть животных впадает зимой в спячку и пребывает в состоянии анабиоза до первого тепла. Мы с милым другом детства "животные-наоборот" – погружаемся в анабиоз в течение трех времен года, когда не лежит снег. Стоит первому снегу улечься в Крылатском, как мы тут же собираем лыжи, пакуем рюкзаки и движемся на природу – "открывать сезон". Открытие сезона – это торжественное, ритуальное мероприятие; пару раз мы спускаемся с горок, а потом катим к огромному дереву, торчащему посреди склона.

– Лыжи плохо едут,  – объясняет Панин.  – Надо смазать!  – и лезет в рюкзак. Последние пятнадцать лет Панин в качестве смазки, радикально улучшающей скольжение, применяет портвейн. Прошлое открытие сезона прошло настолько душевно, что милиционер в метро заметил моему лучшему другу: "А вам, товарищ лыжник, предстоит добираться наземным транспортом!"

Я хотела пожелать Федору Ивановичу на прощание что-нибудь душевное, однако мой бывший муж предусмотрительно повесил трубку.

Едва я успела нажать на рычажок, как туг же раздался очередной звонок.