Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

И ты запомнишь теплый июльский вечер. В этот вечер у нас в Агаповом тупике объявилось странное существо – пожилой мужчина с пышной актерской шевелюрой и с галстуком-бабочкой. Он подсел к доминошникам, смирно дождался конца кона.

– Я, знаете ли, ищу тут одного человека,  – вежливо объяснял он.  – Тут, видите ли, причуда такая... Хобби, коллекционный зуд. Я собираю старые афиши...

– Афиши?  – переспросишь ты.

– Да-да, афиши, молодой человек. Вы не знаете,  – говорил он, оглядывая твой дом,  – где тут проживает...

– Нет!  – отрежешь ты.

Но он все равно найдет, и на следующий день ты, заглянув в комнату Андрюши, увидишь пустые, темные квадраты на стенах: обои ведь со временем выгорают.

* * *

Я покачал головой: нет, он меня не понял, бумажные деньги мне не нужны.

– Мелочь, мелочь...

Можно, конечно, наменять пятнашек у метро, неподалеку от телефонных автоматов. Точнее сказать, не наменять, а купить: у телефонов всегда можно разыскать старика, продающего пятнашки. Но времени у меня на экс-ченч не было.

Музыка поднялся, добрел до трех гвоздей, вколоченных в дверь и заменявших ему вешалку, утопил руку в глубоком кармане старого пальто.

Старики хранят почему-то эти медные россыпи прошлого времени – копеечки, трешки, пятачки – берегут... А зачем – и сами не знают.

– Когда наши эскадроны,  – торжественно пообещал я,  – под колокольный звон, под сенью российского флага войдут в первопрестольную, я подарю тебе целый монетный двор.

Музыка горько усмехнулся и мотнул головой: нет, монетный двор ему не нужен.

У конторы я развернулся и подал задом прямо ко входу. Такая парковка против всяких правил – машина перегородила пешеходную дорожку – но сейчас мне на правила было наплевать.

Не исключено, что ретироваться придется со скандалом, и лучше иметь машину под рукой, а не на паркинге за металлической оградой, в тылу особнячка.

В приемной было тесно: помимо Лены, тут присутствовало пятеро молодых людей, чья внешность и отменные физические кондиции не оставляли сомнений в их профессии и их способностях. Если им вздумается меня стереть, то они запросто сотрут – и даже не в порошок, а в прозрачную невесомую пыль.

Лена выразительно перекрестила приемную взглядом – как будто я сам не отдавал себе отчета в том, что за публика тут собралась.

– Ничего!  – успокоил я ее.  – Дело житейское,  – и обратился к мощной компании, рассевшейся на стульях по бокам от дверей генерального директора.  – У нас дружеский разговор. Мы с генеральным директором друзья детства.

Один из них лениво поднялся, быстро, профессионально обыскал меня и пожал плечами. Я прошел в кабинет.

Катерпиллер сидел на своем императорском месте во главе длинного стола; склонив голову к плечу, он ласково меня рассматривал – слишком ласково, приторно.

– Ну?  – спросил он наконец.  – Так попрыгаешь?

Я похлопал по карману куртки, медяшки звякнули.

– С этим порядок,  – сказал я.  – Сколько я у тебя тогда позаимствовал? Помнится, мне хватило на два эскимо. Значит, двадцать две копейки.

– Двадцать пять,  – поправил Катерпиллер.  – Двадцать пять.

Я внимательно отсчитал мелочь, встряхнул в кулаке, вернул в карман.

– Должок при мне. Только я не думал, что человек твоего уровня и положения может так жидко обосраться,  – я кивнул на дверь.  – Не бойся, бить я тебя не стану.

Он усмехнулся, прошел к рабочему столу, нажал клавишу селектора и приглушенно с ним о чем-то переговорил. Единственное, что мне удалось расслышать, была финальная команда: "Свободны!". Вернулся к столу, уселся на председательское место.

– Это ведь было неплохо разыграно?  – спросил он. – А ты купился, балбес. Я всегда знал, что ты балбес.

Вот значит как: он на меня и не рассчитывал. Зачем тогда он меня нанял? Да так, из соображений милосердия, у меня был очень потрепанный вид и глаза голодные; в принципе, это была, конечно, глупость, маленький домашний театр, мистификация; он рассчитывал немного отвлечься от рутины, напрасно я принял эти игры всерьез.

– Это в самом деле очень удачный домашний театр, – сказал я и припомнил те коллизии, в которые попадал в последнее время; и припомнил, что два достаточно близких ему человека свихнулись, а третий пропал.

– Ты и не подозреваешь, насколько забавно было за тобой наблюдать... Ладно, брось это дело. Забудь. Можешь больше не объявляться. Машину поставь на стоянку. Деньги? Оставь себе, на бедность. Все. Занавес.

– Постой, еще два слова...

Во-первых, я сказал, что он сука порядочная, – это значит, во-первых; а во-вторых, пусть он мне ответит на один вопрос.

– Этот ваш Игорь... Это ведь не вполне ваш темперамент? Несколько иной, как теперь говорят, менталитет?

– О да!.. Вы бы друг друга поняли.

Он помолчал и добавил, что хочет дать мне один совет; если я не понимаю пока, что творится вокруг, то он может подсказать, по старой дружбе: всем НАМ (почему это НАМ? – переспросил я), ну, всем ВАМ, ВАМ, ВАМ! таким, как ты, расп...ям и пох...истам – крышка, конец, амба; теперь другая жизнь; в этой жизни максимум, на что мне приходится рассчитывать, это на должность мусорщика.

– Так это не так уж и плохо!

Он злился – это меня веселило.

Я представил себя мусорщиком – и сразу оттаял, меня согрело воспоминание; когда-то под нашим старым добрым небом дети устраивали экспедиции по помойкам, и, Господи, что же это было за увлекательное занятие, какие только открытия ни подстерегали нас на каждом шагу, какие только экзотические находки ни дожидались нас в грудах хлама... Ах, помойки – наши джунгли и наши амазонки, наши египетские пирамиды, тропические наши суматры – их было много у нас в Агаповом тупике. Это была наша Территория, а мы в ней были золотоискателями; перерабатывая груды трухи, мы добывали крупицы золота; штурмуя невысокие кирпичные бастионы, охранявшие железные помойные контейнеры, мы познавали людей, ссыпавших сюда вторсырье своей жизни; узнавали их характеры, привычки и приметы, проникали в их тайные помыслы и прикасались к заветным их желаниям; исследовали их вкусы – ах, эти старые, добрые, восхитительные помойки нашего детства!

– Ладно, занавес так занавес. Машину поставлю в конце недели. Деньги раздам нищим... И все-таки... А ну-ка, налей мне глоток. Чуть-чуть, на посошок.

Он пожал плечами, сходил в закуток для отдыха, принес коньяк, пару пузатых рюмок.

– Наверное, это был в самом деле хороший домашний театр,  – я отхлебнул и опять, как в момент нашей первой встречи, отдал должное качеству напитка.  – Впрочем, я – это так пустяки. Но твои-то... "Ньюс-бокс" твой, Виктория...

Сказать по правде, мне их в самом деле было немного жаль – они непрофессиональные актеры, однако сюжет отыграли по полной программе, по полной.

– Мог бы все-таки принять хоть какие-то меры...

– Меры!  – усмехнулся он.  – Меры... Какие у нас тут к черту могут быть меры! Единственная мера, которую теперь можно принять, это таскать под плащом "узи".

В этом друг моего детства, пожалуй, прав – такова примета сегодняшнего жанра, и ничего с этим невозможно поделать, ничего.

– А потом... Жизнь – суровая штука. Мысль банальная, но ее приходится повторять. Я вряд ли смог бы им помочь, – он вертел коньячный бокал в пальцах; я обратил внимание, что он не выпил.

– Ты чокнулся, но не пригубил... Дурная примета, поверь.

Он посмотрел на стенные часы.

– Дела. Это Вы можете себе позволить лакать среди бела дня. Я–не могу!  – он поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.

Я остался на своем месте, облокотившись на полированный стол для заседаний.

– Есть еще одно маленькое обстоятельство.

– Ну же!  – торопил Катерпиллер, поглядывая на часы.  – У тебя еще полминуты.

– Этот наш персонаж...  – я совершенно не обращал внимания на его понукания.  – Тот, кого я с твоей подачи – сочинял. И почти сочинил, кстати!.. Так вот он – он ведь не из нашего с тобой домашнего театра. Это тебе в голову не приходило? Он реален. Он вышибает твоих сотрудников из патронташа – одного за другим, одного за другим. Он реален. И когда-нибудь он придет к тебе.

Катерпиллер сочно захохотал.

– Пускай!..  – Он отсмеялся, глаза его сделались злыми.  – Я его сотру в порошок. Раздавлю. Если где-нибудь встретишь этого придурка, ты уж ему объясни популярно... А потом пусть суется ко мне на здоровье – если жизнь не дорога.

Я поднялся, направился к выходу. Взялся за медную дверную ручку, но меня догнал его голос:

– Эй! Ты кое-что забыл!

Я вздохнул, сунул руки в карманы, обернулся, прислонился спиной к двери.

Катерпиллер подошел почти вплотную.

– А ну-ка... Попрыгай!

Будь у меня время и желание, я бы объяснил ему, что с ролью он справляется плохо; эту реплику нельзя выкрикивать тоном уездного трагика и нельзя сопровождать ее театральной жестикуляцией – выглядит опереточно.

– Прыгай, сука!

Я усмехнулся, слегка расслабил колени, полуприсел, прижал локоть к животу, а кулак выставил ему навстречу. И слегка повел кулаком – вправо-влево, вправо-влево:

– Выкуси!

2

В приемной, откуда исчезли молодые люди, сразу стало легче дышать.

– Жаль!  – сказал я, озираясь.  – Кажется, меня собирались торжественно встречать с оркестром.

Лена смотрела на меня исподлобья.

– Ты когда-нибудь нарвешься... Едва уже не нарвался.

– Я позвоню?

Она подвинула телефон к краю стола.

Я набрал номер Бэллы. Я хотел ей сказать, что если мировая революция в состоянии подождать до завтра, то я приеду. Я накрою замечательный стол, и мы поужинаем – очень вкусно, очень сытно, очень красиво и от души... По счастью, Бэлла оказалась дома.

Выслушав мои предложения, она спросила:

– У тебя завелись деньжата?

– Ага, завелись. Их надо с толком потратить.

На том конце провода возникла неловкая пустота, эта пустота мне не нравилась.

– Слушай... Вообще-то я решила бросить пить. Ну, да не в этом дело...  – она наконец преодолела свою неловкость.  – Может, не сегодня, а?

– Опять, значит, счастливый соперник?.. Ладно, извини. Слава – хороший парень. Поклон ему.

– Да,  – ответила Бэлла после короткого молчания.  – Он хороший парень.

– Значит, в другой раз?

– Давай в другой. Обязательно.

– А как мировая революция?

– Да ну ее в задницу!  – сочно, от души выкрикнула Бэлла, и я совершенно успокоился – я узнавал прежнюю Бэлку, но мне было немного грустно, что она влюбилась.

Я позвонил домой и сказал Музыке, что у нас сегодня будет хороший ужин. Я выиграл деньги в моментальную лотерею, и нужно их вложить в дело.

Потом заехал к метро, укомплектовал наш коммунальный арсенал приличным боезапасом.

Музыка слонялся по квартире, с интервалом в пятнадцать минут он заглядывал ко мне в комнату.

– Еще не время. Ужин так ужин. Поставим приборы на крахмальную скатерть. Я купил утку, запечем ее с яблоками. Что мы, не люди?

Музыка соглашался: так-то оно так, но хорошо бы приступить.

Утка уже свила гнездо в духовке, уже протягивался по дому пикантный аромат, скатерть легла на стол, огурцы ныряли в мутноватом рассоле, маринованый чеснок лоснился, мелко наструганное сало млело, сыр потел. Музыка томился – и тут раздался телефонный звонок.

Звонила Ленка.

Он нашелся. Кто он? Да Игорь же! Да, километрах в ста от Москвы. Вышел на дорогу, его подобрали.

– С ним все то же? Сдвиг по фазе? Выпадение памяти?

Она сказала: да нет, он в порядке. В трезвом уме и здравой памяти. У него вывихнута нога, но это не смертельно. Куда как неприятней, что ему вкатывают полный противостолбнячный курс инъекций.

Что-то я не припомню, чтобы вывихи лечили противостолбнячной инъекцией.

– Он немного покусан...

– Покусан?

– Ну да.

– Собаки? Волки? Лисицы?

Она помолчала. Нет, не собаки – крысы.

– Что-что?!

– Его покусали. Крысы покусали.

– Ты ничего не перепутала, нет?.. Давай адрес. Что? Какой адрес? Да Игоря же, Игоря!

Музыка в мое отсутствие успел приложиться и успокоился. Я собрал бутылки со стола, загрузил их в шкаф, запер, ключ сунул в карман. Музыка обиженно поджал губы.

– Последи за уткой, я скоро буду. Если от птицы останутся угли, то этот кран, – я мотнул головой в сторону шкафа, – придется перекрыть.

Музыка послушно перекочевал на кухню, уселся у плиты, уставился в закопченное окошко духовки.

3

Он жил на Юго-Западе, близко от метро, в одном из кооперативных домов, осваивавших здешние территории в числе пионеров Юго-Запада – тогда еще дикого. Теперь город уполз отсюда далеко-далеко – завоевывать новые прерии и каньоны.

В Игоре я не ошибался – он был из другого детского садика, не из того, где воспитывались Катерпиллер и его компания.

Однокомнатная квартира – не то чтобы запущенная, неряшливо обставленная, скорее наоборот: хозяин, судя по всему, не выносил грязного пола, пыли на книжных полках и грязной посуды в мойке. Тем не менее, примета беспорядка чувствовалась – в книге, забытой на подоконнике, в тюбике крема для бритья на журнальном столике, в сахарнице, приткнувшейся на книжном стеллаже, в массе других деталей... Во всем тут была примета того особого беспорядка, который рассеивает вокруг себя человек, склонный внезапно отключаться от внешнего мира, проваливаться в себя и забывать предметы быта в самом неожиданном месте – там, где его настигла очередная нескучная мысль.

На письменном столе рядом с компьютерным монитором валялся тяжелый разводной газовый ключ. Соседство чисто пролетарского инструмента с электроникой казалось символом единства физического и интеллектуального труда.

Я поискал глазами: нет ли тут композиции, отвечающей духу тезиса о смычке города и деревни.

Пожалуй, на смычку намекал сам хозяин: что-то в нем было от подсолнуха – сухощав, высок, крупная голова, соломенная шевелюра. Кажется, он в стадии созревания – голова слегка склонена к плечу.

Он рассеянно кивнул на мои объяснения о цели визита, прилег на диван, попробовал согнуть ногу.

– Болит?

Он кивнул. Сел, начал взбивать подушку. Под подушкой лежал посторонний предмет. Передний маркер от горнолыжного крепления "Саломон–747". Конструкция не новая, но безупречная, крайне надежная, вечная. Он перехватил мой взгляд.

– Да вот... Думал в Кировск в мае податься. А тут... – он пощупал коленку  – сам видишь. Я всегда езжу в Кировск, только туда.

– Выгодное постоянство.

– Думаешь?

И думать нечего. На Кавказе сейчас запросто можно угодить под обстрел. И вообще Кавказ – дело тонкое; однажды в Терсколе, неподалеку от турбазы Министерства обороны, я набрел на вагон метро. Обычный голубой вагон стоял прямо в лесу, а внутри, в салоне, торговали пивом. Пиво после катания – это особый случай. Я выбрался из вагона только ближе к ночи. Задуматься над тем, как этот предмет оказался в ущелье, за многие сотни километров от ближайшего метрополитена, мне просто не пришло в голову.

Игорь улегся, укрылся пледом, его познабливало.

– Что с тобой случилось?

– Да так... В общем-то – ничего особенного.

Ничего особенного; он бегает по утрам: просыпается рано – жаворонок – часов в шесть идет в сквер размяться. Тогда было скверное, мутное утро; в такое утро кажется, что незачем предпринимать усилия для дальнейшей жизни: вся серость, накопленная природой, течет по улице, воздух киснет, и весь двор – сказочный городок на детской площадке, качели, скосившая плечо каруселька, машины у подъезда – подергиваются слизью... Пробежавшись немного, он разминался на детской площадке. Напоследок качал пресс: усевшись на лавочку, выгибался дутой – выдох, в исходном положении – вдох. На вдохе он получил в лицо мягкий пушистый удар спрея и отключился.

– Ничего не помнишь?

– Ну, отчего же... Кое-что помню. Обрывочно, фрагментарно. Но все фрагменты растащены, имеют к тому же такую чисто акварельную основу. Размыто-туманно.

– Акварель так акварель,  – сказал я.  – Сейчас мы ее рассмотрим хорошенько. Вообще-то это моя любимая техника*[30]30
  * К слову. В самом деле – любимая. Она позволяет промыть в листе чисто настроенческий мотив, недоступный глуповатому маслу, грубому углю или попугайскому голосу туши. Пастель – другое дело, но пастель создана для радости, и, значит, по нынешним временам писать пастелью невозможно. Строго говоря, хороший акварелист достоин уважения: собрать в банку с водой все теперешние кургузые натюрморты, унылые пейзажи, отвратительные жанровые сцены – собрать, разболтать их кисточкой и вернуть тебе в форме плывущего света – это большое дело. Потому акварель самоубийственна. Ядовитые осадки внешнего мира копятся в авторе – он отдает нам экологически чистый продукт.


[Закрыть].

– Это было что-то нервно-паралитическое,  – сказал Игорь.

Естественно. Баллончики продаются на каждом углу. До широкой продажи электропарализаторов еще не дошло, но обязательно дойдет.

– Все-таки, что ты помнишь?

– Дом какой-то... Буржуйка в углу. Похоже, дачный дом.

Наш персонаж располагает дачей? Непохоже. Скорее всего, просто забрался в чью-нибудь. Ранней весной масса дачек торчит на шести сотках – холодных, просыревших, беззащитных – отыскать пустую дачку труда не составляет.

Игорь приподнялся, нашарил на тумбочке сигареты.

Он затянулся пару раз и аккуратно уложил сигарету в пустую чайную чашку.

Минут пять он пропадал где-то вне нашего разговора, я терпеливо ожидал его возвращения. К месту отлета, на кушетку, он вернулся вместе с жестом – так спросонья, еще толком не разлепив глаза, заядлый курильщик нашаривает на тумбочке спички. Я прикурил, вставил ему сигарету в губы.

– Спасибо... Так вот. Я сейчас подумал, что знаю его. Определенно. Я его где-то видел. Причем видел очень ясно. Возможно, это было какое-то застолье... Да! Совершенно точно! Он сидел за столом, в профиль ко мне. Странно...

– Что странно?

– Будто бы я сам, знаешь... Сам будто бы расположен вне застолья, понимаешь? То есть, чем-то, легкой прозрачной преградой, от него отделен. Стою в стороне и наблюдаю.

Мне стало грустно... Сообщение о "трезвом уме и здравой памяти" оказалось "уткой". К несчастью. Игорь внимательно вглядывался в мое лицо – слишком внимательно; мне стало не по себе.

– Слушай, не надо на меня так смотреть... Как прокурор на подследственного.

Он смешался: "Извини!"– откинулся на подушку, поглядел в потолок, чертыхнулся, сбросил плед, сел, опять уставился на меня.

– Слушай... Так ведь и ты там был... Ну да, был! Ты сидел лицом ко мне. Ты держал в руке чашку. Или маленькую пиалу...

Он явно свихнулся. Жаль, очень жаль.

– Подожди. Ты, значит, наблюдаешь откуда-то сбоку. И что?

Он сделал нетерпеливый жест – кисть мелко задрожала у виска, как бы отстраняя посторонние шумы и голоса, расшифровать жест было нетрудно: погоди, погоди!

– Ну да... Обстановка крайне мрачная. Все больше темно-коричневые тона, унылые, угнетающие. Свет над столом тусклый, как от керосиновой лампы – если сильно керосин экономить. И этот парень за столом, в профиль... И ты – с чашкой...

Я засобирался. Домой, домой; там утка поспела, и Музыка сидит в моей комнате возле шкафа. Грешно ставить над людьми такие опыты: золотой ключик все еще у меня в кармане, и я здесь, мы тет-а-тетничаем с помешавшимся Игорем.

– И вот еще,  – продолжал он, не замечая мои намеки, покашливание, ерзанье на стуле, искусственную зевоту.  – Я понимаю теперь, что не знаю его голоса. Он не проронил ни слова. Возможно, он просто немой.

– Игорь, мне пора.

Он окончательно вернулся на свою кушетку и удивленно разглядывал свою сигарету в чашке:

– От ведь!

– Ты давно в конторе?

Он давно, он с самого основания. Закончил МАИ, работал... Кем? Да кем, инженером в ЖЭКе, а куда деваться? Потом надоело. Подвернулся Катерпиллер – тогда еще только начинались кооперативы, едва-едва шевелились. С год-полтора было неплохо: шестнадцатичасовой рабочий день, проекты, прожекты – все не прежняя рутина, все не старушки в ЖЭКе: "Милок, у меня кран текеть!". Потом стал остывать, остыл.

– Работать надоело?

– Да ну! Служить неохота. Работа и служба – разные же вещи. Консультирую их теперь. Что-то платят, подкармливают. Пока.

Приличия ради я спросил: как этот персонаж – профильный –выглядел?

– Он производил впечатление – от сохи. Есть такой тип внешности – как будто человек вырос из земли. Грубые, тяжелые черты... Лицо асимметрично... Похоже, оно некогда имело вполне нормальную форму, но потом его мяли, комкали – как пластилин – и вот оно застыло на полпути к своей первозданности. Нос вот... Длинный, сплюснутый... Я очнулся и увидел его. Как в тумане, но увидел.

Это уже очень, очень существенно. Этот парень позволил себя увидеть. Наверное, он в чем-то усомнился.

– Да, – согласился Игорь.  – Что-то вроде сомнения в нем чувствовалось.

– Ты слишком не похож на Них, на всех Ваших. Надо было попробовать ему объяснить: кто ты да что ты.. .А потом?

Игорь пожал плечами: что потом? Он помог подняться с пола, подтолкнул вперед, открыл дверку в полу – погреб. Кивнул: дескать, полезай.

Игорь и полез. Лестница крутая, не видно ничего – оступился, упал. Пробовал встать – не тут-то было. Теперь оказалось – сильный вывих. Лежал, прислушивался, сразу понял: он тут не один. Шорохи, шорохи по углам. Крысы... Сверху лязгнула задвижка.

Что-что, а создать антураж мой персонаж умеет: глухой подпол, крысы, лязг задвижки и перспектива, что голодные сокамерники объедят тебя до скелета – подобная точная, основательная режиссура способна довести до сумасшествия кого угодно.

– Как ты выбрался?

– Как обычно. По лестнице. Подтягивался на руках.

– А запор?

– Я слышал, как он опять лязгнул, решил рискнуть: вдруг – не заперто? Дверка погреба была не на запоре, кто-то открыл.

Кто-то... Скорее всего, именно тот, кто и закрыл. Если бы в подпол сунулся посторонний – он бы полез. Или, по крайней мере, заглянул. А этот – просто отодвинул щеколду и ушел.

– Сколько ты там просидел?

– Наверное, около суток. Вылез, отдышался, пришел в себя. Кто-то о моем завтраке позаботился. На столе был хлеб, чай в бутылке из-под лимонада. Чай был еще теплый. И сладкий. Но прелесть даже не в этом.

– В чем же прелесть?

– Я там, знаешь, что нашел? На верандочке, под столом?

Господи, он еще что-то там искал... И что-то нашел. Пыль? Старую газету? Горбачева на первой странице? Союзный Договор? Единую и неделимую? Мир в Карабахе? Борис Николаича нашел – того, кукольного, который с пролетариями в трамвае катается и проживает в блочной хрущобе? Или еще что-то, что давно стало трухой и свалено на дачной веранде под стол – на растопку для будущих костров?

– Это была клетка.

Я не сразу среагировал: клетка? Клетка? Зачем клетка?

– А в клетке канарейка?

– Если это и была канарейка, то размером с глухаря. Мощная конструкция, сварная. Сталь. На дне корытце с объедками.

Мне захотелось домой: к шкафу, к шкафу! Провести основательную дезинфекцию: вирусом сумасшествия наш чахоточный друг засеивает все, к чему прикасается. Он ловит крыс и сажает их в клетку. Он их, скорее всего, немного подкармливает, а потом перестает кормить вовсе; доведя же до полной людоедской кондиции, вытрясает в подпол, а потом туда же спускает Игоря – в качестве корма.

– Что ты думаешь – он псих?

Игорь улегся поудобней, прикрыл глаза; наверное, составлял разрозненные акварельные фрагменты в нечто целостное.

– Исключено!.. Я же системщик. Привык мыслить четко, на уровне жесткой схемы, модели.

– И что?

– У меня такое впечатление... Все происходившее со мной – это, конечно, абсурд, бред чистой воды. И тем не менее, я чувствую, что этот парень выстраивал какую-то модель, понимаешь?

Вот уж не думал, что бред поддается обработке и укладывается в ту или иную схему.

– При определенных обстоятельствах вполне укладывается,  – возразил Игорь.  – Это называется паранойя.

Домой я несся по пустым влажным улицам так, будто этот город враг мне, кровный враг, и я хочу нанизать его – как кусок мяса на шампур – на острый визг пришпоренного "жигуленка". А потом пусть он, вялый, скользкий, сочащийся кровью, висит на шампуре между небом и землей и потихоньку тухнет, тухнет, протухает.

4

Музыка меня ожидал, но ожидал не в одиночестве – еще в коридоре я обратил внимание на вешалку. Под вешалкой валялся на полу короткий матросский бушлат.

– У нас гости?  – строго спросил я, проходя на кухню.

Музыка с виноватым видом косил под кухонный стол.

– Да, видишь... Костыль зашел...

– Ничего!  – я похлопал Музыку по плечу.  – Втроем – оно веселей пойдет!

– Правда?  – с надеждой поглядел на меня Музыка.  – Так вот и я тоже подумал. Он мужик-то хороший...

Мы потихоньку пили, переживая эту ветреную ночь, желая ее пережить и догнать за тупым чоканьем стопариков утро. Костыль молол ерунду; я догадывался, что мельницу его фантазий не остановить, пока есть, что заправить в баки; он говорил и говорил – и все про свои былые морские странствия. Я послушно следовал в кильватере его трепа, плохо понимая, какие воды пенятся у форштевня, какие берега тонут в круглых горизонтах. Костыль рассказывал о плаваньях по Белому морю; потом перемахнул в Японское, где ловил кальмара; оттуда продрейфовал в совсем уж теплые воды, и там их судно долго стояло на приколе в каком-то африканском порту; была чудовищная жара, народ лежал пластом в кубриках раскаленных, как железная бочка в костре, – лежал и коптился.

Я был прилично подшофе, но остатки сознания все-таки шевелились; они отвечали на вмешательства извне крайне слабо, но все же отвечали, толчки окружающего мира были крохотны, размером с булавочный укол.

Он был – этот булавочный укол, был. Я плохо понимал, откуда, с какой стороны он нанесен, я, кажется, схватил Костыля за рукав рубашки и потянул на себя.

Он послушно клонился в мою сторону:

– Ты че! Ты че!

В голове моей был студень.

– Стоп – машина! Полный назад! Что вы там делали? Ну-ка, еще раз – что?

Он хмурился, собираясь с мыслями:

– А че? Ну, коптились...

Студень твердел; он делался упругим, эластичным, как резина; мозг разом – каждой клеткой серого вещества – выплюнул похмельный туман.

– Еще раз! Только внимательно. С самого начала. Как ты сказал? Коптились?

– Ну!.. Как ставриды в коптильне.

– Так, хорошо. Соберись, вспомни. Тараканы. Захаживали к вам?

– О-о-о!  – Костыль закатил глаза, уведя зрачки так глубоко под веки, что они, наверное, опрокинулись внутрь головы.  – Зв-в-ери!  – и рубанул ребром ладони по запястью, отмеряя размеры зверей. – М-м-м-ест-ные. Африканские. Черные...

– Крысы?

Он сдублировал прежнее, гигантское, круглое "О-о-о" – только теперь оно было увесистей и в сечении на порядок больше.

– Зв-в-в-ери!

Я прикрыл глаза. Так было легче тасовать простроченные принтером листы из голубой папки. Я ворошил в уме страницы, пролистывал их по нескольку раз и, наконец, нашел.

Всего один абзац.

Это был один из первых проектов фирмы.

Можно завтра дозвониться Ленке, попросить поднять документы – установить, кто стоял за этим проектом.

Впрочем, это уже ни к чему. Элементарная логика подтаскивала сюжет к знакомым мне именам; сюжет их мягко, плавно обтекал, втаскивал в себя, втаскивал – и в себе топил.

Я отволок Музыку и Костыля в комнату и выгрузил то, что от них осталось, на диван: оба представляли собой загипсованные в причудливой позе манекены; обычно люди в таком состоянии мягчеют, расплываются медузой, но мои кровные братья не вполне обычные люди, они деревянные.

У дивана я поставил пару бутылок пива.

Завтра они, бог даст, проснутся, почувствуют себя манекенами в витринной позе, и пиво смочит их деревянные суставы.

Но это уже без меня. Я буду спать на верхней полке, и железная дорога будет раскачивать и тащить мой сон за северо-запад и доставит его до пункта назначения, а проводница – "Прибываем! Прибываем! Белье сдавать! За чай платить!" – вытряхнет меня из сновидения на свежий воздух; в этом воздухе будет едва-едва слышаться запах моря, и еще будет накрывать этот город с головой мерный металлический гул: дан-н-н! – похоже, какой-то гигантский молот стучит в корабельный борт на судоремонтном заводе, и корабль ритмично стонет на выдохе – как будто ему вгоняют кулак под дых.

Этот проект... Он был не бартер и не лизинг, не клиринг и не трансферт... и не черт его знает что еще.

ФРАХТ – вот что это было.

5

Едва-едва, легким, прозрачным мазком запаха моря выписан этот город; он тает в автомобильных выхлопах, запахах камня, металла, солярки, и мерно гудит над крышами домов: дан-н-н, дан-н-н.

Мне приходилось тут бывать раньше – проездом, бегом-кувырком, но запах и голос я запомнил. И они пока живы.

Добрую половину дня я проболтался у проходной порта – и без толку.

"Капитан Горбунов" в рейсе...

Когда будет обратно? А черт его знает, спроси в пароходстве.

В пароходство я не пошел, двинулся в пивную. Если хочешь до чего-то дознаться, то следует направляться не в инстанции, а в пивную; здесь – в гомоне, раскачивающемся под низким потолком, в пивных запахах, в тугих аккордах упругой пивной струи – хранится, как в памяти компьютера, вся мало-мальски значительная информация о происходившем, происходящем в округе и даже о том, что пока не случилось, но обязательно случится.

Я смутно помнил эту пивнуху, зарывшуюся в землю, скатившуюся в подвальное, закругленное плавными сводами помещение в старой части города, но ничего прежнего на старом месте не нашел; ни привычного гула, ни оживления, ни букета из дюжины пенных пивных цветов на каждом столе. Пять человек, разбросанных по углам, ссутуливались над пятью кружками – сдавленные, согнутые подземной тишиной.

Цены, цены...

Я взял кружку и бутерброд с рыбкой – цены в самом деле тяжелы. Народ этих тяжестей снести не может: он перестал сюда ходить, чтобы галдеть, вспоминать, прорицать.

Причаливать к пустому столу не было смысла – я поискал глазами: кто из пятерых? Выбрал преклонного возраста человека в тяжелом черном бушлате. Почему его?

Сам не знаю. У него была заячья губа. Глупо брать в качестве ориентира заячью губу, но почему-то именно эта уродливая губа сигналила мне знаком надежды.

Это оказался ложный маяк. Заячьегубый был крайне необщителен. Что это у вас тут запустение такое!.. Да уж. Народу прежде набивалось – жизнь! Да уж. А теперь

вот цены... Уж это да!

Никакие больше слова под заячьей губой не квартировали.

"Капитан Горбунов"? Да уж.

– Что – да уж?

Была какая-то с ним история. Несколько лет назад. Он не помнит.

Он мочит рот в пиве и ничего не желает помнить. Присмотревшись, я понял, что уродство, полоснувшее рот, – не врожденное, а благоприобретенное: это был чудовищный шрам. Я прикинул мощность удара, способного вот так расколоть человеку рот, и мне стало не по себе.

– Ты вот что, парень... Ты у пана Марека повызнай. Он знает.

– Что за пан Марек?

– Пан Марек-то? Так он – пан Марек.

"Пан Марек – пан Марек" – очень содержательный тезис.

– Он про наши морские дела все знает,  – пояснил собеседник; больше он ничего не говорил, погрузился в созерцание жиденькой пены, паутиной осевшей на стенках кружки.

Хорошо, хоть ориентир есть: тут недалеко, за угол, там арка, ходи под арку, в ней дверь, а за дверью в арке – пан Марек.

Я допил пиво и пошел туда, "за угол".

Человек живет в арке? Как это – в арке? А подъезд?

Тем не менее, все оказалось именно так, как говорил собеседник: низкая подворотня, заманивающая свет улицы во мрак внутреннего двора, чтобы там растоптать, сгноить, вмять в свалку, пенящуюся у глухой каменной стены. В арке – дверь. Заперто. Звонка нет.

Он откликнулся на стук, дверь заскрипела.

– Цо пан хцэт? Пан до Марека?

До Марека, до Марека, пан хцэт потолковать. Поразмувляты. Пшепрашем, довидзенья.