Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Ладно, тайм-аут...

Он принял душ, поджарил яичницу, поковырял вилкой, есть не стал; спросил, как поживают мои комиксы.

А-а, комиксы, любимый жанр туземцев Огненной Земли... я немного о них забыла – влюбленность отвлекает, сам знаешь, милый мой друг детства.

– Давай-давай, трудись, не оставляй стараний, маэстро!  – напутствовал меня на прощание Панин.

Не оставляю, милый друг, ладонь моя по-прежнему на лбу, а правая рука все что-то чертит на листе бумаги: профили и анфасы, кружочки, квадратики, ромбики, игрушечные домики с трубой, дымы в трубе, цветочные головки, собачьи мордочки, самолетики, пистолетики – бессмысленный набор фигур и контуров; однако законы жанра мне ведомы: придет момент, и рука вычертит на бумаге нужную фигуру, а Сергей Сергеевич Корсаков вытолкнет из меня какой-то пароль времени и эта реплика закончит композицию, установится в белом, напоминающем крошечное облачко, поле пустоты ("пузырь" – кажется, так называется графическое оформление пространства реплики), и к губам какого-то тайного пока для нас персонажа протянется похожий на бесконечно вытянутую запятую соединительный знак.

Я выглянула в окно. Стоял совершенно желтый вечер, беззвучный и бесшумный – такие прячет под своим подолом бабье лето.

2

В дневном небе не различимы Млечные Пути, однако они наверняка стояли на своем высоком месте, и высыпали на меня свою белую мелкую крупу. Что же это было? Да, первое инстинктивное желание: рвануться, бежать и скрыться в пещерах, а камням, падающим с неба, прокричать: падите на меня и сокройте меня!

Зина, наконец, позвонил, сказал, что вернулся, очень устал, сейчас заедет, и мы отправимся куда-нибудь "проветриться". Зная, что за этим "проветриться" может скрываться бездна вариантов, я спросила совета относительно характера туалетов: мы на светский раут? или едем грабить банк? Он пробубнил что-то маловразумительное.

Он запаздывал, я решила подождать на улице.

Середина дня, в окрестных конторах обеденный перерыв. Хуже нет – ждать и догонять. Чтобы отвлечься, я принялась рассматривать публику. Девяносто процентов граждан выглядели "фирмачами" – ну что ж, это не более чем оттиск того особого социального устройства, которое установилось в последние годы на Огненной Земле, где не осталось больше ни рабочих, ни крестьян, ни сдавленной этими тяжелыми классовыми глыбами "прослойки"; теперь абсолютное большинство туземцев либо сотрудничает в фирмах, либо этими фирмами владеет.

Мое внимание привлекла женщина средних лет, в длинном кремовом кожаном плаще – упругая, энергичная походка, осанка, выражение лица говорили о что она из разряда тех, кто "владеет". Ни с того ни с сего она вскрикнула, взметнула руки – точно хотела вспорхнуть с тротуара – и медленно, закручиваясь винтом, стала оседать на асфальт.

Было впечатление – из нее что-то выпало.

Это был камень. Это был булыжник размером с кулак, гладкий и серый. Со всех сторон закричали. Я подтолкнула взгляд вбок через улицу – он едва не угодил под проносящуюся мимо красивую серую машину, напоминавшую в своем стремительном движении какую-то хищную рыбу. На спине у серой рыбины вздулось некое подобие нарыва. Автомобиль резко вильнул и правым бортом протаранил обрубок мощного тополя. На крыше его виднелась внушительная вмятина.

Кто-то прицельно метал камни – в людей и машины. Я подняла глаза и встретилась взглядом со снайпером. Он сидел на крыше четырехэтажного дома, уютно оседлав крохотную избушку чердачного выхода; у него было характерное заскорузлое лицо человека "без определенного места жительства". Да и одежда – засаленная солдатская шинель – выдавала в нем городского странника. Впрочем, от братьев по крови и образу жизни он разительно отличался – ясным, осмысленным, прохладным – с примесью надменности – взглядом. Прищурившись, он смотрел на меня; рука его опускалась в серый холщовый мешок, висевший на лямке через плечо.

Какой-то древний, первобытный дремучий инстинкт скомандовал мне:

– В пещеру! В ущелья гор!

Я кинулась в подъезд; в тот момент, когда дверь с грохотом встала на место (у нас в парадном очень тугая и звонкая пружина) мое пристанище сотряс жуткий удар.

Боевые действия на улице, похоже, разворачивались; слышался грохот обвалившегося стекла, чьи-то истошные вопли, визги тормозов, завывание сирен: то ли милицейских, то ли пожарных... Когда уличная какофония пошла на убыль, я рискнула приоткрыть дверь. Карета "скорой помощи"; милицейские машины – две легковые и "воронок", куда уже заталкивали камнеметателя. Собралась приличная толпа.

– Псих!  – уверенно прокомментировал кто-то за моей спиной.

Голос принадлежал полнолицей женщине, явно относящейся к торговому сословию.

– Сомневаюсь!  – возразила я,  – во-первых, человек бродит по Агапову тупику и собирает в холщовую сумку камни, причем не все подряд, а только те, которые увесисты и хорошо ложатся в руку, во-вторых, он находит способ пробраться на чердак, выбирает оптимальную боевую позицию; в-третьих, я прекрасно помню его глаза. Сомневаюсь.

У нее были чудовищно вульгарные руки, украшенные двумя невероятных размеров кольцами, на изготовление которых ушло не меньше трети национальных запасов серебра Огненной Земли; серебро оплетало грязно-палевые, в мелкой коричневой искре, камни; наверное, она кормит с руки перепелок, и те вьют у нее на пальцах гнезда – именно два "перепелиных яичка" лежали на ладони в серебряном густом мху; я слишком была шокирована, чтобы сопротивляться очередному рвотному позыву:

ВЫ ЗАНИМАЕТЕСЬ ОРГТЕХНИКОЙ,

АППАРАТУРОЙ, КУПЛЕЙ-ПРОДАЖЕЙ?..

БРОСЬТЕ! ПОСТУПАЙТЕ ПРОЩЕ!

ВАМ ХВАТИТ ПОЛТОРА МИЛЛИАРДА В ГОД?

...работница прилавка медленно отступала, инстинктивно загораживая лицо руками, пятилась, а потом побежала.

Я подобрала камень, который предназначался мне:

КОНЕЧНО! КИРПИЧНЫЕ ЗАВОДЫ «УНИТРОН»!

3

Кирпич – это был в самом деле обломок кирпича – я завернула в носовой платок и положила в сумку.

Зина спокойно наблюдал за мной.

– Это, милый мой, пуля,  – объяснила я.  – Моя. Кровная. Каждому из нас положена своя отдельная пуля. Это у русских людей на роду написано,  – я почувствовала, как он напрягся, тем не менее продолжала.  – Поскольку на каждого из нас положен свой отдельный рабочий. Знаешь, такой невысокий, старый, веки у него красноватые и взгляд покорный... Стоит перед горном раскаленным и пули льет... А куда мы направляемся?

Кажется, я застала его врасплох. Он притормозил у продовольственного магазина – извини, нужно сделать звонок! – прошел в будку; разговор длился не более минуты. Он почти ничего не произносил в трубку, а только кивал – утвердительно или отрицательно.

– Ты любишь пиво?  – спросил он, трогая.

– Это немилосердно!  – грустно ответила я.

Ничего... Я живо представила себе, как мы будем лежать в постели и в самый интересный момент извиняться: прости, но мне нужно выйти сделать пи-пи.

– Очаровательно!  – крикнула я, когда мы припарковались у центрального входа ВДНХ.  – А в какой мы пойдем павильон? "Коневодство" или "Культура"?

Кстати, разница между ними у нас тут, на Огненной Земле, несущественна, и даже в "Коневодстве" человек чувствует себя комфортней: не так воняет, и никто не закатывает у тебя над ухом оглушительных истерик – кони существа смирные и душевные, в отличие от деятелей культуры.

Сто лет не была в этих помпезных интерьерах... Когда-то под нашим старым добрым небом дети частенько приезжали сюда: бродить по аллеям, каменеть перед торжественными зданиями, обмирать от восторга у фонтана; здесь можно было провести весь день и не заметить, как на купола здешних дворцов и храмов медленно опускается бордовый отблеск закатного солнца...

Сбоку от касс стоял нищий с безумным и дремучим лицом, плечо и рукав его пиджака были чем-то перепачканы; приглядевшись, я определила, что это сырое яйцо; наверное, какой-нибудь молодой веселый туземец подошел да и кинул яйцо в этот впалый, предсмертно потный висок старика – что ж, такие милые невинные забавы вполне в духе наших литературных текстов... Меня чуть не стошнило: аппетитное зрелище в качестве аперитива перед заходом в пивную.

– Как это мило с твоей стороны,  – сказала я, когда мы остановились перед павильоном с вывеской "Бавария",  – пригласить меня на выставку достижений народного германского хозяйства!

Зина пожал плечами и смутился; в моменты смущения в лице его особенно отчетливо проступает детское начало, и он в самом деле походит на маленького Оливера Твиста из мюзикла; его хочется по-матерински прижать к груди, гладить по голове и целовать в макушку.

Мы оказались в чистеньком (немцы же!) просторном зальчике, уставленном деревянными столами. Народу хватало. Мы составили компанию угрюмому человеку с огромной головой и неземным лицом – возможно такие лица встречаются в иных цивилизациях, но у нас я такое вижу впервые. Оно было грубо – тяп-ляп ~ слеплено скверным ремесленником, наметившим, набросавшим все присущие человеческому лицу черты, однако совершенно не утрудившимся их обработать, сгладить линию и подточить углы. Кроме того, этот ремесленник имел весьма отдаленное представление о таком понятии, как масштаб. Все было огромно, все вне масштаба: выдающийся вперед гранитный уступ лба, марианские какие-то глазные впадины, нос, широко раскинувший крылья, квадратный подбородок, в котором костного и мышечного материала было столько, что классическими геройскими подбородками можно было оснастить, как минимум, трех голливудских актеров.

Он сосредоточенно жевал и обильно заливал пищу черным пивом.

Я осторожно, точно ребенок, собирающийся нашкодить, бросила взгляд на Зину; он был отвлечен наблюдением за кем-то, закусывающим в другом конце зала, – я уже привыкла, что в общественных местах он впадает в какую-то прострацию, природа которой мне совершенно неясна; возможно, на него плохо действует толпа; сейчас он опять забыл о моем существовании, и я решила рискнуть.

– Послушайте,  – шепнула я, перегнувшись через стол.  – Вы давно не видели Виктора?

Сосед по столику сказал, что не видел Виктора – голос у него густой и гулкий; наверное, в грудной клетке этот человек носит, на всякий случай, китайский гонг,– какого Виктора?

– Какого, какого... Гюго.

Зина сдавленно застонал, но было уже поздно.

– Витек такой...  – продолжала я наступать–  – Он еще романы пишет; в одном романе у него есть парень – просто ужасно на вас похожий, я подумала, это вы автору позировали.

Сосед поднял глаза в потолок, сортируя свою умственную картотеку и, наверное, перебирая в памяти всех, кто в разное время лежал с ним на нарах, и, наконец, отрицательно покачал головой: нет, с таким Витьком он на карах не лежал.

Я осмотрелась. Чисто, опрятно, какая-то пивная геральдика на стенах.

Я не очень люблю пивные заведения, хотя с одним из них у меня связаны приятные воспоминания. Было это давно; кажется, я училась тогда на первом курсе, Панин, как старший товарищ и наставник (он учился на четвертом), потащил меня как-то в "Яму" – была такая пивнуха в подвале на Пушкинской. По дороге мы зашли в магазин "Дружба"; мне нужно было для домашнего чтения найти какой-то роман Карпентьера – однако кубинский отдел разнообразием не отличался. Панина я обнаружила в монгольском отделе: он уже пробивал в кассе три рубля.

– Дайте нам, пожалуйста, товарища Софокла в количестве десяти штук!  – попросил Панин.

Девочка-продавщица – в ее лице чувствовалось что-то буратинное, жесткое, из дерева выструганное – перегнулась через прилавок и, приставив полукруг ладошки ко рту и почему-то при этом воровато озираясь по сторонам, трагически зашептала:

– Но ведь он на монгольском языке!

– Я знаю!  – гордо ответил Панин и обнял меня.  – Мы с девушкой коренные монголы, разве не видно?

Мы взяли десять экземпляров книги, на обложке которой стояло: "ЭДИП – ХААН", и отправились в "Яму".

Выпив пару кружек пива, Панин протянул мне книгу и сказал, что сейчас мы будем представлять "Царя Эдипа" по ролям; это нетрудно – монголы же пользуются кириллицей, правда, не вполне чистой, а с какой-то своей бусурманской примесью, но это не беда: прочесть можно; мы стали разыгрывать по ролям настолько успешно, что постепенно к нашему столу собралась вся пивная.

– Ты не собираешься попробовать пива?  – оторвал меня Зина от воспоминаний.

Нет, стану есть. Буду есть этот чудный овощной салат под каким-то неземного оттенка соусом, сосиски с квашеной капустой, эту сочащуюся соком отбивную с крендельком, а потом, конечно, эскалоп в вине – я буду есть долго, со смаком, потому что вдруг вспомнила про "брата Йоргена"; к торжественному моменту Конца Света хорошо бы прийти с полным желудком – помирать натощак очень грустно.

Наконец, я насытилась, промакнула салфеткой рот и предупредила Зину, что теперь самое время спеть хорошую песню.

– Мама дорогая!  – сокрушенно выдохнул он.  – А что мы будем петь?

– Как это что? Хорст Вессель.

Он ни с того ни с сего заторопился. Быстро расплатился, нетерпеливо поглядывал на меня. Сосед покосился на мой пивной бокал, к которому я едва притронулась; мне стало не по себе:

У МЕНЯ ЭТО ПИВО – ВОТ ГДЕ!

А Я ВСЕ РАВНО НЕ ПРОДАМ!

...отдышавшись, я подняла бокал, поболтала, насладилась хороводами пенных пузырьков и выпила до дна.

– Потому что – ну очень смешные цены,  – извинилась я перед насупленным соседом по столику.

Цены, скорее, действительно такие, что обхохочешься – Зина расплачивался зелеными деньгами и сунул сдачу в кошелек не глядя.

Мимо нас к выходу шел какой-то светловолосый молодой человек в светлом изящном пиджаке. Лицо его я рассмотреть не успела. Однако эта его слишком манерная – раскачанная, типично бабская – походка была мне почему-то знакома.

4

Похоже, мы совершаем кругосветное путешествие, не покидая просторов Огненной Земли, заметила я, испрашивая у Зины разрешения выйти на свежий воздух и немного подышать.

Из Баварии мы прямым ходом перекочевали в далекий индийский город – название этого большого города как раз и носило казино, куда он меня привез. Если следовать географической логике наших передвижений, то завтра придется позавтракать в "Будапеште", выпить аперитив в "Белграде", пообедать в "Пекине", а что касается вечернего разгула под аккомпанемент бабского визга и разлетающихся вдребезги зеркал, то лучше всего этим заняться в "Праге".

Зина согласился: мысль очень продуктивная, завтра же приступим к ее осуществлению.

В игровом зале я моментально скисла. Вряд ли это было следствием обжорства; скорее, было просто скучно среди Ladis, не умеющих скрыть в экстатическом порыве азарта свои природные генетические ухватки базарных торговок, и Gentlemans с лицами выпускников мясо-молочного техникума. Что-то сокрушительно потешное было в том, как эти люди изнемогают под тяжким бременем светских манер – все на Огненной Земле, конечно же, делается через то место, на котором принято сидеть, – и даже казино тут не исключение.

Я прошла в беседку, стоящую неподалеку от входа, и сразу догадалась, хотя и темно было, что я тут не в одиночестве. Компанию мне составлял не слишком обременяющий себя заботой об опрятности человек, смутно мне знакомый. Порыскав в памяти, я догадалась, что нас однажды – раз и навсегда – отрекомендовал друг другу Врубель.

Только я не предполагала, что Пан окажется любителем пива. Он жевал бутерброд, прихлебывал из банки и рассматривал меня.

– Сыграйте мне что-нибудь,  – попросила я.  – Доставайте вашу свирельку и сыграйте.

Он усмехнулся, вытер ладонью пот.

– Вообще-то меня все здесь зовут Мавр.

– Ну надо же, какое совпадение!  – воскликнула я  – А меня – Дездемона... Пожалуй, лучше я пойду. Хотя... Может, прежде чем вы меня задушите, покурим?

Он принял от меня сигарету, внимательно ее обнюхал, вставил за ухо – так бухгалтер в старом кино вставляет за ухо свой обслюнявленный химический карандаш.

В дверях показался мужчина в смокинге, который был ему явно мал, и прямым ходом направился к нам. Он отдал Мавру пиво и бутерброд. Они о чем-то пошушукались, человек в смокинге кивнул и, торопливо откланявшись, побежал обратно в казино.

– Он хотел знать число,  – пояснил Мавр.

– Какое число?

– Как какое? На которое сейчас выпадет.

– Так вы что же... Знаете заветное число?

– Скорее, я его вижу,  – просто ответил он, полез в черную матерчатую авоську внушительных размеров достал банку, открыл, пригубил пиво.

Интересно, сколько таких банок в течение "рабочего дня" может скопиться в этой авоське... А хорошее же занятие: сидеть тут и в обмен на пиво да копченых куриц прорицать – сегодня, завтра, послезавтра, всю жизнь.

– А вы философ, мистер Мавр,  – сказала я с искренней завистью в голосе.  – Вы тут каждый день?

Нет, объяснил он, не каждый, в такой работе часто необходим отдых, видеть число очень трудно. Оказывается, когда он возвращается домой, то ложится пластом на диван и не может пошевелиться; эта работа хуже, чем у шахтера в забое. Кроме того, он умеет лечить от всех болезней...

Я опустилась перед ним на корточки, положила руки ему на колени:

– Полечите меня, а Мавр!

Нет, у меня не желудочные хвори, не костные или какие-то еще, простудные; скажем, там – я кивнула на освещенный вход – сидит один человек, он и есть источник моей сердечной болезни.

Мавр поднял лицо к небу, как бы испрашивая совета у своих языческих богов; он долго медитировал, потом наклонился и шепнул мне на ухо число.

Зину я нашла у столов, где резались в "блэк Джек"; мне показалось, он был увлечен игрой. Я умолила его сделать ставку. Он нехотя согласился – переспросив, на что надо ставить, – и двинулся в глубь зала. Я пошла к выходу.

Мавра я на месте не застала; скорее всего, он ушел домой: лежать пластом, как шахтер после смены в забое.

Я закурила и стала ждать.

Мимо прошли какие-то люди. Двое. Потом еще двое. Потом трое. Одного из них я сразу узнала в темноте – по светлому пиджаку.

Да и в облике второго – следовавшего как бы под прикрытием передовой "двойки" и замыкающей "тройки" – было что-то до боли знакомое.

Хлопнули дверцы автомобилей.

Минут через десять появился Зина.

Проехав метров пятьсот, он затормозил, включил свет в салоне, расслабил галстучный узел, наклонился вправо, извлек из "бардачка" мою сумочку.

– Хочешь ограбить бедную несчастную девушку!  – выкрикнула я, наблюдая за его решительными действиями.

– Именно!  – он что-то сунул мне в сумку и вернул ее на место:

КАЖДЫЙ ВЕЧЕР МЫ БОГАЧЕ, ЧЕМ УТРОМ!

– заметил Зина, уточнив задним числом, верно ли он произносит рекламный пароль магазинов системы «Олби -Дипломат».

– Ты ограбил казино!

В сумке лежала плотная пачка банкнот. Я в жизни не держала в руках столько денег.

– Я просто поставил на подсказанное тобой число,  – объяснил Зина.

Придется на днях сюда опять наведаться, привезти Мавру хорошего пива и – чем черт не шутит! – возможно, он сыграет мне что-нибудь на свирельке.

5

Клянусь вам всем дорогим, что у меня есть, бабушкой клянусь, которая давно спит на Ваганьковском, Паниным и Зиной клянусь... Впрочем, Зина сам видел; это был медведь.

Всякое бывает на Огненной Земле – но медведей в городе я давненько не встречала.

Наткнулись мы на этого человека в пяти минутах езды от дома Зины. Ехали тем же маршрутом, что и в прошлый раз, когда подобрали в переулке профессора косметологии. Строительная площадка, огороженная забором, заканчивалась своего рода поселением: строительные домики, балки, хозяйственные сарайчики, гигантские бобины с толстым черным кабелем, груды кирпичей, бетонные блоки, обломки арматуры, кучи строительного мусора – словом, пейзаж для нашей Огненной Земли достаточно типичный.

Зина едва успел затормозить – человек полз прямо по проезжей части.

– Приятное место для поздних встреч,  – Зина отдышался и тыльной стороной ладони вытер пот со лба.

Я выскочила на улицу. В свете фар было хорошо видно: человек основательно разодран, распотрошен и, кажется, вдобавок к тому, изломан. Я наклонилась и спросила, что с ним. Говорить он не мог – был в шоке и жутко выл. Подошел Зина.

– Надо бы "скорую" вызвать.

Вызывать не понадобилось: в конце переулка вспыхнули яркие огни – скорее всего, кто-то из ближнего дома уже позаботился. Впрочем, это была милицейская машина: по всей видимости, человек мешал людям спать своими звериными завываниями.

Со стороны поселения донеслись какие-то неясные звуки, там кто-то ворочался и ворчал. Мы с Зиной двинулись на этот ночной голос.

За третьим домиком мы наткнулись на подобие загона, сооруженного на живую нитку из решеток строительной арматуры. В загоне сидел медведь и, склонив голову набок, печально смотрел на нас.

– Ваш зверь?  – строгим деловым тоном поинтересовался подошедший милиционер; он был молод, и в повадках его угадывалось что-то от глуповатых инспекторов Скотланд Ярда из классических английских детективов.

– Да, наш, наш!  – сказала я.  – Вообще-то мы его держим дома, а по ночам выходим погулять. Он не виноват. Человек сам на него напал. Даже медведям опасно ходить ночью по улицам.

Служитель порядка ответил мне свирепым взглядом, Зина, извинившись перед молодым человеком в форме, потащил меня к машине.

Подъехала "скорая". Изломанного человека укладывали на носилки и загружали в машину. Я подумала, что, скорее всего, он сам виноват: возможно, был навеселе и решил поговорить по душам с печальным зверем – животные, как известно, плохо переносят общество пьяных.

Я посмотрела в небо; где-то там, в черном холодном космосе, рассыпана крупа Млечного Пути; теперь его не видно, зато отчетливо слышно: все правильно, не только голодом и мором нас умерщвляют, но и зверями земными.

До чего же все-таки лжива и продажна буржуазная пропаганда, подумала я, когда мы поднимались в лифте; прежде все писали про медведей на наших улицах, а теперь совсем не пишут.

6

Прятки – игра простая только по внешнему рисунку; на самом деле ее механика сложна, путана, нелогична, и потому так зыбко, безопорно игровое поле; здесь все лишено устойчивых оснований, это мир без фундамента, живущий по законам неполных смыслов; тут не сыскать однозначного цвета, и звук, как правило, половинчат, насыщен диезами и бемолями; предметы распознаются не в материальных их воплощениях, и запахи не имеют источника, и всякое внешнее движение есть лишь смутный оттиск чьего-то неосторожного жеста; вот куст шевельнулся – и поди ж ты, разбери: то ли его ветер в бок пихнул, то ли кто-то там прячется. Птица вспорхнула – самой ей вздумалось, или стронуло с места чье-то приближение? Старая женщина на лавочке, бессознательно, ритмично покачивающая коляску, вдруг обернулась – а ее-то что встревожило? Да, мир игрового поля вторичен, он, созданный из намеков, отголосков, полутонов и распавшихся долей смысла, есть просто отражение некоей реальности; и значит прав Панин, наказывая двигаться в этом игровом поле строго в рамках жанра.

Осторожно, чтобы не потревожить Зину, глубокое и ровное дыхание которого говорило о здоровом сне, я выбралась из постели, подошла к окну и долго вглядывалась в исходный материал, окрашенный неживым синтетическим светом неоновых светильников.

Какой-то припозднившийся китчмен, пошатываясь брел по проезжей части; где-то вдали, будто бы на дне желудка у квартала, утробно бабахнул выстрел... Разглядывая темные глыбы домов, кое-где простреленные навылет светом из окон полуночников, я подумала, что этот город тихо и тайно, с тупым упорством самоеда истребил в себе все прежние направления в искусстве одолел антику, прожевал все ренессансы и возрождения, вытер грязные подметки о романтизм, высморкался в критический реализм, сморгнул импрессионизм и с утра, точно с перепоя, проблевался сюрреализмом; потом утер задницу множеством "измов", относящихся к началу века; что касается гиперреализма, то он был определенно использован в качестве презерватива – очень прочно и надежно, тысячекратно надежней лучших образцов Баковского завода резиновых изделий! – и так, проделав в самом себе за какие-нибудь семь-восемь лет гигантскую очистительную работу, исторгнув из себя все злокачественные и болезнетворные интеллектуальные шлаки, он опохмелился пивом и, наконец, выздоровел... Так что, любимый город может спать спокойно, и видеть свои китч-сны и зеленеть среди весны.

Вернувшись под одеяло, в тепло, в мягкие уютные запахи постели, я свернулась калачиком. Зина не спал.

– Что ты?  – тихо спросил он.

Что? Не знаю... Инстинкт водящего подсказывает мне, что пока я движусь в поле притяжения заветной стенки, о которую нужно ударить ладошкой, – такое кружение поблизости от заветного "выручательного" места есть один из способов существования водящего. Он. далеко не отходит... Он удаляется ровно настолько, чтобы успеть добежать до места, откуда стартует игра. Но есть еще способ вести игру – водящий покидает поле притяжения стенки, он стряхивает с себя все прежнее, сковывающее его движение – страх, ожидание подвоха, дурные предчувствия, обрывки снов и воспоминаний – и удаляется, удаляется, удаляется, и не надеется вернуться.

– Он в самом деле пропал, Зина...

– Как, разве он не вернулся еще домой?

Нет, не вернулся, все где-то бродит: сытый, довольный, с кучей денег в кармане и вдребезги пьяный...

Я рассказала, что знаю. И – что знала прежде: несчастный, он появился на свет с врожденным пороком, и с детства носит этот тяжелый бесформенный ортопедический ботинок... Он из немцев, из тех еще, первых, кого к нам с Лефортом занесло; предки его аптечным делом занимались, а отец был первым директором "красной" аптеки. Почему "красной"? Когда у нас стали все людей отнимать, отец передал свою аптеку трудовому народу – вот его и назначили "красным" директором. А перед войной их всех, немцев, в одну ночь погрузили в товарные вагоны и отправили куда-то в семипалатинские степи. Францыч тогда учился в университете, бабушка мне рассказывала, у него были потрясающие математические способности... Были... Работал счетоводом в какой-то заготконторе. Отец в Казахстане и умер, у него была астма, а Францыч вернулся, стал детей в школе математике учить; последние лет десять был на пенсии, перебивался кое-как...

Поднялась я с тяжелой головой. Меня подзнабливало. Наверное, простыла, пока коротала время в беседке с Мавром – придется опять навестить нашего районного терапевта.

7

Нечто вялое, анемичное, съежившееся, хлюпающее носом – такой я и досталась участковому врачу, с которым уже имела случай беседовать в этом кабинете. Простуда... Он выписал мне бюллетень. Я уже брезгливо держалась за дверную ручку двумя пальцами (брезгливость продиктована страхом: тут повсюду – на стуле, на банкетке, крытой отвратительно-холодной рыжей прорезиненной простыней, на дверной ручке – притаились пучеглазые бациллы, пялятся на меня, ждут, пока я протяну им руку!), но он меня окликнул.

Это ведь вы будто бы заходили не так давно, интересовались пожилым человеком? Ну, я...

– Знаете...  – доктор задумчиво покусывал колпачок шариковой ручки,  – а вы не первая им интересовались.

Я резко обернулась.

– Что вы сказали?

Тут,  – он постучал пальцем по рыжему переплету знакомой мне тетрадки,  – тут у меня собраны наши районные старики, вернее сказать, данные о них: возраст, состояние здоровья, адреса, результаты посещений.

– Каких посещений?

Он смутился. Он, оказывается, их иногда навещает; старики зачастую сами не в состоянии добраться до кабинета, и приходится их – в порядке самодеятельности, так сказать, – проведывать. Давление смерить, кое-какие дешевые лекарства будто бы забыть на тумбочке. Нет, это не оплачивается и никакими сверхурочными не учитывается, это сугубо частная инициатива.

– Доктор, так вы, оказывается, павиан!

Мне достался угрюмый, коктейльного свойства взгляд исподлобья: укоризна плюс недоумение плюс усталость; смесь обильно заправлена льдом.

Вы меня не поняли, милый мой человек, я хотела сказать о том, что социальное поведение павиана совершенно чуждо нравам и устоям Огненной Земли, вообще нашему мироощущению. Согласно этому ощущению мы, молодые, сильные и богатые, должны делать все возможное для уничтожения старых, больных и бедных и спокойно смотреть на то, как они побираются, голодают и тихо умирают в своих холодных домах. Несколько иначе выглядит ситуация в природном языческом мире, не обремененном такими излишествами, как способность к логическому мышлению, совестливость и порядочность, – в частности, в среде павианов. Еще в те времена, когда наше старое доброе небо было на месте и дети сбегали с уроков, чтобы пройтись по зоопарку, я обратила внимание на то, как трепетно относятся молодые павианы к своим одряхлевшим сородичам, как за ними ухаживают, кормят с руки (или с лапы? нет, все-таки – с руки...) и предпринимают массу других благотворительных акций, которые туземцам по ту сторону решетки, конечно же, кажутся совершенной дичью: ну обезьяны же, что с них возьмешь?

– Ну, если в этом смысле...  – оттаял доктор.  – Пусть так, пусть буду павиан, так вот...

Так вот, выясняется, что наш участковый павиан знает почти всех старых павианов Агапова тупика, и Ивана Францевича Крица, естественно, тоже... А как же: у него такая странная квартира и восхитительный потолок, расписанный масляными красками, – девушка видела эту странную фресковую композицию?

Видела девушка, видела, но сейчас разговор не об этом.

– Что значит – не первая интересовалась, а доктор?

А то и значит. Примерно с полгода назад, сюда, в этот кабинет, заходил молодой человек, ссылался на нездоровье, слабость, головные боли; слово за слово – завязался разговор. Молодой человек производил исключительно приятное впечатление; кивнул на дверь и озабоченно заметил, что уж больно много старых людей дожидается в коридоре. Доктор согласился: ничего удивительного, район сам по себе старый, вплотную прижат к Садовому кольцу, в здешних домах много сохранилось "ровесников века", так сказать. Молодой человек заинтересовался: а кто? а что? а как? Доктор извлек свою тетрадку из стола, принялся рассказывать. Собираясь откланиваться, молодой человек вскользь, между делом, осведомился – нельзя ли с тетрадки снять ксерокопию. Просьба доктора озадачила; впрочем, пациент развеял его сомнения: в целях сугубо благотворительных... Одно товарищество с ограниченной ответственностью намеревается открыть столовую с бесплатным питанием, и в порядке маркетинга хорошо бы иметь представление о контингенте...

– И вы дали тетрадку?

Доктор отрицательно покачал головой.

– Почему?

Он откинулся на спинку, стула, уложил туго сжатые кулаки на стол и стал напоминать профессора Павлова с хрестоматийного живописного полотна... Я терпеливо ждала.