Текст книги "Тень жары"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Попутчик подарил мне долгий оценивающий взгляд, в котором я прочла примерно следующий текст: "От девушек с такими ухватками стоит держаться подальше. Или нужно заставить их носить на груди металлические таблички, которые вешают на столбах линий электропередач в порядке предупреждения – "Не влезай, убьет!"

Если он предположил нечто такое, то отказался от истины неподалеку – недаром же добрый десяток лет я живу вместе с Роджером. Металлическая табличка, изображающая череп, висит у моего изголовья – Роджер весело скалится и предупреждает всякого, кто рискует покуситься на мою девичью честь: "не влезай – убьет!"

Процедура переобувания Гактунгры в новую резину заняла немного времени. "Его бы в компанию механиков формулы-1", – подумала я, наблюдая, как разбойник проворно управляется с делом.

– Хочешь, составлю тебе протекцию в конюшню "Вильямс-Рено"?  – сказала я ему на прощание.  – У меня там знакомый. А что, по миру поездишь: Монте-Карло, Монако...

Он окинул меня взглядом мясника, собирающегося разделать коровью тушу согласно малоаппетитной схеме, какие когда-то висели в мясных отделах магазинов; корова на этих полотнах казалась сшитой из разноцветных лоскутков, и мясник точно знал, в какой из швов ему надо садануть топором.

Отъехав, я глянула в зеркальце: парень исступленно колотил кулаками по крыше безногого автомобиля.

– А что, это так теперь в приличном обществе принято – таскать под плащом ружья?  – спросила я.

Он засмеялся: нет, не принято, конечно, просто так сложились обстоятельства; он охотник, заядлый... Дал приятелю на время свое ружье, тот на уток собирался сходить; договорился в охотхозяйстве – хотя у него ни охотничьего билета нет, ни, естественно, разрешения на хранение оружия. Приятель этот человек взбалмошный – вчера мой попутчик пожалел о своей слабости, поехал к нему на дачу, ружье забрать. Хозяина на месте не оказалось, его мамаша выдала ружье – правда, без чехла, чехол приятель куда-то засунул. Искали-искали, но так и не нашли. Пришлось забрать так. Ну, а на обратном пути он поймал гвоздь на колесо.

– Остальное ты, вроде, знаешь,  – заключил он.

– Так ты охотник...  – грустно протянула я.

– А что, это плохо?

Все это время он сидел вполоборота ко мне – изучал.

– Ну, что смотришь?  – огрызнулась я.  – Интересно?

Ничего интересного: девушка тридцати с небольшим, рыжая, рост сто пятьдесят восемь, вес сорок пять килограммов, грудь маленькая, образование высшее гуманитарное, русская, беспартийная, место работы -профсоюзная библиотека, семейное положение – разведена, место прописки – Агапов тупик, дом десять, квартира двенадцать – в самом деле ничего интересного, таких маленьких беззащитных зверьков сейчас много расплодилось в лесах Огненной Земли...

– А почему Белка?  – спросил он после паузы.

Это с детства... Когда-то под нашим старым добрым небом так звали маленькую девочку, она давно выросла, а прозвище осталось; скачет с ветки на ветку, питается дарами природы, орехами да сушеными грибами и старается держаться подальше от людей – среди них встречаются охотники: уверенные в себе мужики. И меткие – бьют белку прямо в глаз, чтобы шкурку не попортить.

Глава вторая

1

«Город принял!» – был в свое время такой популярный милицейский роман; если я не ошибаюсь, в заглавие выплыла одна из уставных реплик: заступая на дежурство по столице, герой докладывает начальству – именно этой фразой – о том, что теперь рука его на пульсе нашего опасного и не вполне здорового мегаполиса.

Именно в этом выражении я бы оценила состояние столицы Огненной Земли в день, когда грянула денежная реформа; город определенно принял – основательно и с утра пораньше: водки и пива, ликеров и сухого, коньячка и шампанского, "Черри" и "Салюта", спирта, "Лимонной", "Чинзано", "Мартини"; город потрошил ларьки, торопясь вложить бесполезные деньги в полезные напитки. Похоже, народ отмечал прощание с каноническим ленинским профилем тотальной пьянкой, салютуя вождю чпоканьем пробок и журчанием огненной воды всех цветов радуги, – так что пробка на Садовом кольце меня ничуть не удивила.

На проезжей части творилось что-то невообразимое – бурлящее, клокочущее, поразительно напоминавшее сцену штурма Зимнего из старых фильмов.

– Рабочий тащит пулемет,  – сказала я, выворачивая на пешеходный тротуар; однако продвинуться вперед нам так и не удалось – путь был перегорожен грузовиком.

Я выключила движок и закурила.

– Какой рабочий?  – спросил мой попутчик.

О, этот поэтический персонаж есть один из ритуальных тотемов коренного населения Огненной Земли; стих, в котором действует ритуальный рабочий, напоминает мне гвоздь-сотку, по самую шляпку его вколотили в наши головы еще в школе – так мы и ходим с пробитыми железной занозой черепами, и никакими...

ВИДАЛ СОСУН, ВОШ ЭНД ГОУ,

ПРОДУКЦИЯ КОМПАНИИ

ПРОКТОР ЭНД ГЭМБЛ,

...и никакими французскими мылами, кремами, едкими притирками и благовонными маслами эту пробоину не заретушируешь: в один прекрасный момент мы репрессируем необъятное лексическое население нашего языка, сохранив жизнь одному единственному его представителю, – «Долой!» Рабочий наш седоус, в кепке, в ладном пиджаке, у него умное основательное лицо, теплые и одновременно (как бы с изнанки) очень строгие глаза – оттиски этого лица я многократно встречала в фильмах про большевиков (седые усы – в обязательном порядке) или же на плакатах, иллюстрирующих тезис о преемственности поколений. Он – правая рука в отлете, левая крепко держит длинноносого «максима» то ли за шкирку, то ли за фалды – стремится вдогонку за своей летящей вперед ладонью; лицо его полуразвернуто к зрителю – наверное, он призывает отставших догонять, вливаться в ураганную волну черных матросских бушлатов и серых рабочих тужурок и скорее выплеснуться на Дворцовую площадь.

– А где же пулемет?  – спросил попутчик, вглядываясь в кучу-малу, клубящуюся на дороге.

– Где-то должен быть!  – уверенно ответила я.  – Сказано же: "рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой: долой – царя, господ – долой, помещиков – долой!"

В центре композиции в самом деле присутствовал персонаж, пластически точно имитировавший позу поэтического рабочего – только это был на сей раз пожарный в тяжелой робе и защитном шлеме, он волочил жирную пожарную кишку.

– В самом деле, дурдом какой-то,  – отметил он.  – И на штурм Зимнего похоже...

Этот гигантский трейлер с прицепом я заметила на одном из светофоров. Он рассеянно проскочил на желтый сигнал, исторгая из себя клубы черного выхлопа – слишком густого и темного – как будто залил в баки не солярку, а сырую нефть. Он торжественно волочил за собой этот сизый шлейф, но чем дальше, тем больше дым густел и напоминал вату... Он горел!

Он чадил, как дымовая шашка. Наконец, водителю, наверное, стало совсем тепло в кабине – он резко и рискованно затормозил; прицеп занесло, и дымящийся монстр перегородил проезжую часть.

В течение нескольких минут этот цирковой номер собрал полный аншлаг: никак не меньше половины пешеходов Садового собралось здесь – поглазеть. Из кабины вывалился низкорослый щуплый молодой человек, отбежал метра на три и очень нелепо окаменел, затвердел на мгновение в позе копьеметателя, собирающегося послать снаряд метров на восемьдесят.

Обмякнув, он начал медленно приседать – ему не хватало разве что переминаемой в руках газетки, чтобы пантомимически точно воспроизвести человека, неторопливо, в предчувствии скорого блаженства, принимающего характерную "позу орла".

Усевшись, он тонко, пронзительно завыл.

В ответ на призывный вой появился шофер – молодой опять-таки человек в кожаной куртке и бейсбольной кепке, в тулье которой расправляла широкие крыла белая гербовая птица американских, скорее всего, кровей. В его меланхоличных движениях присутствовало то немыслимо отстраненное от всего окружающего мира начало, которое управляет движением добротной американской челюсти, массирующей сочный комок, скажем...

ОРБИТ БЕЗ САХАРА –

ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ПРОТИВ КАРИЕСА!

...все вокруг может рухнуть, взорваться, рассыпаться на куски, однако эта самовлюбленная челюсть методично будет заниматься своим делом. Сбив кепку на затылок, он поплевал на ладони и отворил задние шлюзы трейлера – оттуда низвергнулся густо-фиолетовый дым.

Молодой человек, сопровождавший груз, ринулся в чрево кузова и очень быстро вернулся: с вываленным языком и обильно слезоточащими глазами. Он с трудом удерживал на вытянутых руках шаткую конструкцию из картонных, со слюдяным тентом, коробок – и не удержал...

Верхняя рухнула на землю, слюда лопнула.

– Ну и цирк! – воскликнула я.

С ревом и воем подкатили пожарные – вскрыв своим краснокожим фургоном бока, они потянули из брюшин пожарные кишки и селезенки. В черный зев кузова шарахнули струи разлетающейся хлопьями пены.

Очень неточно трактует нашу жизнь известная песня: "настоящих буйных мало, вот и нету вожаков!" – вожаки всегда найдутся.

Сыскался он и на этот раз. Впечатления буйного он, правда, не производил: средних лет мужичонка пограничной наружности; с одинаковым успехом его можно было принять за станочника высокого разряда или за инженера: неяркая клетчатая рубаха, брюки от "Москвошвеи", в авоське пакеты то ли с молоком, то ли с кефиром.

В коробках было баночное пиво.

Одна из банок подкатилась к его ногам. Некоторое время он недоуменно взирал на аппетитно поблескивающий, расфуфыренный подарок судьбы. Нагнулся. Поднял. Взвесил в руке. Дернул колечко запорного клапана. Отпил глоток.

Секунду в его лице стояло расплывчатое выражение то ли наслаждения, то ли тоски – с таким видом, слегка забывшись, люди ковыряют в носу.

Если цирк с известным допуском и кое-какими оговорками можно причислить к искусству, то последовавшие за глотком пива события развивались строго в русле тезиса "Искусство принадлежит народу!"

Мужичонка, выпустив из рук авоську, ринулся к трейлеру – его порыв стал именно той искрой, из которой возгорается пламя. Народ со всех сторон – справа и слева, сзади и спереди, с неба и, кажется, даже из-под земли – обрушился на этот начиненный пивом фургон. Мгновенно возникла сюрреалистическая мешанина рук, спин, крика, свиста, парящих в дыму ящиков; и вся эта подвижная композиция была пышно – точно щеки клиента под помазком брадобрея – декорирована густой, шевелящейся пеной.

Кроме пива, народу принадлежало, как выяснилось, еще кое-что – синдром Корсакова проснулся во мне, и очередной рвотный комок подкатил к горлу:

КОДАРНЬЮ – ЛУЧШЕЕ ШАМПАНСКОЕ

ИЗ ИСПАНИИ!

...мой попутчик усмехнулся (я по обыкновению втянула голову в плечи), выждал, пока приступ меня отпустит, и возразил:

– Это не "Кодарнью". Если не ошибаюсь, это "Деляпьер".

Какая разница... Главное, что его много.

– Как думаешь,  – толкнул он меня под локоть,  – этот парень не умрет?

– Вряд ли...  – я проследила направление его взгляда и добавила:  – Разве что взлетит в небо, как воздушный шарик. От избытка газов.

Обменивались мы мнениями по поводу одного из удачливых участников штурма Зимнего. Это был сельского вида мужчина, сухощавый и добролицый.

Сколько тяжелых и скользких шампанских бутылок в состоянии унести человек?

Этот унес восемь. Отдалившись от кучи-малы, он уселся на тротуар, облокотился на стену дома, вытянул ноги и приступил к дегустации. Пейзанин методично производил залпы и пил. Он пил неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой, почти не отрываясь от горлышка. Дух он переводил только в перерывах между салютованиями.

Я толкнула дверцу машины.

– Хочу быть с народом,  – объяснила я свои намерения.  – Пойду стырю пару ящиков. Ни разу в жизни не пила испанского шампанского.

Попутчик выразительно дернул плечом – я вспомнила про ружье, захлопнула дверь, закурила.

– В таком случае, что шампанское будет с тебя причитаться.

Он с улыбкой кивнул.

Я резко подала задом и опрокинула лоток с книгами. Торговец – седовласый человек с печальными глазами безработного доцента – бросился собирать свои фолианты: большие, тяжелые, в однотонных переплетах – похоже, он специализировался на продаже словарей.

Ну и слава богу, драться с интеллигентным человеком у меня охоты не было.

Пятясь назад, расталкивая истеричными сигналами пешеходов, мы с грехом пополам дотащились до ближайшего переулка.

2

Переулок, которым я собиралась бежать от революционно настроенных масс, был узок; проезжую часть теснил мощный бетонный забор, огораживающий стройку.

– Карамба!  – выкрикнула я.  – И тут затор!

Пробку создавали две "девятки" цвета сырого асфальта. Водители вели мирную беседу, не обращая внимания на то, что с обеих сторон скопились приличные "хвосты": ни развернуться, не объехать "беседу" в этом переулке возможности не было.

Одного из собеседников мне было хорошо видно – килограммов сто двадцать живого веса, скотская рожа, черные очки – он стоял, облокотившись на открытую дверку автомобиля, в его руке тлела сигарета; второй из машины не вылезал, опустил стекло и вывалил наружу затянутый в кожу локоть – дописать его внешность большого труда не составляло, он определенно из семейства кинг-конгов, которые во множестве водятся в лесах нашей Огненной Земли.

Мы стояли уже минут пять – семь.

Кинг-конг в очках прикурил новую сигарету и, кажется, забыл про нее – медленный плавный дымок напоминающий воздушный макет перевернутой Шаболовской телебашни, вырастал из мощной короткопалой лапы.

Моя беда в том, что я слишком остро чувствую деталь.

Скорее всего, я бы осталась безучастной к происходящему, если бы не этот сигаретный дымок; его медленное движение бесило меня все больше и больше.

– Они тут до второго пришествия могут дымить!  – я собиралась выскочить из машины, однако попутчик удержал меня за локоть.

– Сядь...  – сказал он, по обыкновению, тихо.

– Какого черта!  – я дернулась, пробуя высвободиться, однако безуспешно; хватка у моего знакомца, как выясняется, железная – наверное, синяки останутся на руке.  – Что это вообще за рожи?

– Насколько я понимаю...  – он присмотрелся к горилле в очках,  – это палаточник.

Торгаши? Торгашам приспичило философствовать посреди дороги, а я должна ждать, пока они иссякнут?

– Да нет... Охрана.

Понятно... Толстомордые обезьяны из этого племени вечно толкутся у ларьков с колониальными товарами. Как только я доберусь до своей библиотеки, первым делом разыщу собрание каких-нибудь марксистско-ленинских сочинений, сосланных в подсобку на поселение. В этих бескрайних текстах, густо засоренных стилистическими плевелами, надо будет разыскать каноническое определение класса; занятная же метаморфоза произошла в классовой структуре нашего туземного населения: прежние гегемоны потихоньку уплотнились в тонкую и зыбкую рабоче-крестьянскую прослойку, сдавленную глыбами новейших гегемонов: торгашей и охраны. Других классов у нас просто не осталось. А где гегемоны, там и диктатура – тут классики как в воду глядели.

Кто-то не выдержал и вякнул. Сигнал подали зеленые "жигули", стоящие вторыми в моей колонне. Очкастый недоуменно поднял физиономию, выискивая нарушителя спокойствия.

Он на секунду исчез в салоне и тут же возник – с монтировкой в руке; медленно и лениво гегемон прошествовал к зеленой машине, похлопывая монтировкой по тяжелой ладони, обошел ее, попинал носком ботинка скаты. Первый удар пришелся в лобовое стекло – на тротуар брызнуло немного стеклянной крошки, основная масса хлынула в салон, прямо на водителя.

Отступив на пару шагов и склонив голову к плечу, кинг-конг любовался делом рук своих – так скрупулезный пуантелист, поставив в холст крошечный мазок, проверяет его точность. Впрочем, художник редко курит за работой – в отличие от гегемонов: он вынул из кармана куртки пачку и я поперхнулась...

ЛАКИ СТРАЙК – НАСТОЯЩАЯ АМЕРИКА!

...а потом, закусив губу, я тупо наблюдала за тем, как этот мордоворот, выбив всё стекла и фары и напоследок шарахнув пару раз по крыше, неторопливо возвращается к своей машине, еще с минуту о чем-то беседует с приятелем, точно извиняясь за вынужденную отлучку, а потом они медленно, торжественно трогаются.

"Тоже мне охотник, – подумала я, – мог бы и вмешаться..."

Кажется, он угадал ход моих мыслей.

– Светиться в городе с ружьем? Шутишь, что ли?

Я расхохоталась.

"Светиться" – чудное словечко, вчера я на него наткнулась в мемуарах какого-то нашего легендарного рыцаря плаща и кинжала; исследовала Алкин чердачный архив и наткнулась на эти воспоминания в одном из журналов; супершпион повествовал о том, как он "засветился" в первый же день своей карьеры, где-то в середине двадцатых годов; прибыл ночным поездом в Берлин, он направлялся в гостиницу и страшно волновался на предмет того, как впишется в чуждую всякому советскому человеку среду – языковую, бытовую, поведенческую, – а навстречу ему шествовал какой-то гражданин, явно обрадованный присутствием в вымершем городе хоть одной живой души; "Сейчас будет мой первый экзамен", – думал разведчик; когда они поравнялись, гражданин на чистейшем русском языке осведомился у рыцаря плаща и кинжала: "Слушай, друг любезный, ты, часом, не знаешь, где тут можно поссать?" – на что свежеиспеченный тевтон, не моргнув глазом, и опять-таки на чистейшем русском языке ответствовал: "А ты иди в любую подворотню и ссы на здоровье!" И только после того, как господа раскланялись, нашему штирлицу пришло в голову, что он, кажется, немного "засветился".

Мы тронулись. Водитель зеленых "жигулей" – в профильном очерке его лица было что-то от попугая – стоял возле своей покалеченной, безглазой машины и тупо следил, как по бетонному забору осторожно, рассчитывая точность каждого шага, шествует серая уличная кошка; и я сглотнула слюну...

ВАША КИСКА КУПИЛА БЫ «ВИСКАС»!

...по счастью, мне удалось подавить в себе очередной выброс культурной информации,

3

Он жил в Марьиной Роще.

На скамейке у подъезда шестнадцатиэтажной бетонной башни смирно сидели три старика с пустыми глазами.

– Так я пошел?  – неуверенно произнес мой охотник.

– Иди.

Мы молча посидели в машине еще какое-то время – не знаю, сколько: отрезок длиной в выкуренную сигарету.

– Пока. Спасибо тебе.

– Пока,  – вяло отозвалась я.

Старики у подъезда очень напоминали аксакалов из "Белого солнца пустыни": те же позы, та же обездвиженность, тот же холодный отблеск вечности в глазах... С удивлением я поймала себя на мысли: мне не хочется, чтобы он уходил.

Он ушел, а я осталась сидеть – трудно сказать, что я тут высиживала. Из состояния прострации меня достал негромкий звук – тук-тук-тук! – костяшкой пальца он постукивал в стекло. Я кивнула: заходи!

– Я видел из окна. Что-то с машиной?

– Не заводится... Выкобенивается старушка,  – я ухватилась за подсказку и повернула ключ зажигания – Гакгунгра предательски завелась с пол-оборота.

Если бы маэстро Решетникову вздумалось воскреснуть и в современной манере исполнить свое классическое полотно "Опять двойка", то лучшего натурщика для воплощения темы стыда и раскаянья ему бы не найти.

– Я же обещал починить тебе стекло...  – он настолько просто и естественно преодолел неловкость паузы, что мои пылающие щеки мгновенно остыли.  – Поехали. У меня есть знакомый на станции техобслуживания.

Станция техобслуживания? Ну нет, там бензином воняет, маслом, соляркой, и мужики с сальными глазами тебя ощупывают взглядом, намекая на расплату в "мягкой валюте".

– Нет,  – сказала я.  – Мы поедем к Панину. У него золотые руки и большой жизненный опыт. В свои тридцать пять лет он успел поработать учителем в школе, корреспондентом в газете, мойщиком трупов в морге, кормильцем стариков в больнице и тапером в борделе.

– Какой матерый человечище!  – усмехнулся охотник.  – Он что, твой знакомый?

Знакомый? Да нет... Он наставник. Он был моим заботливым наставником в античной литературе (недолго, в течение двух семестров), горных лыжах (опять-таки недолго, всего один сезон) и в любовных утехах (долго, лет, наверное, десять, пока я не вышла замуж). Теперь милый друг детства никем не работает. Он хорошо разбирается в машинах – у него отец был шофером в каком-то номенклатурном гараже. Панин в два счета подлечит Гактунгру. Так что мы сейчас путь держим к нам, в Агапов тупик.

Панин, по счастью, оказался дома. Поломку он ликвидировал быстро.

– Куда мы теперь?  – спросил охотник, когда мы выезжали со двора.

Тут недалеко... Мы едем в Дом с башенкой, проведать Ивана Францевича: он совсем старенький, газеты не читает, радио не слушает – наверняка весть о том, что у нас грянула денежная реформа, прошла мимо него.

– Поехали, охотник! Я покажу тебе наше старое доброе небо. Оно нарисовано на потолке в Доме с башенкой.

Дом с башенкой – алмаз в нашей ржавой короне, где все плебейские стразы тускло бликуют; Дом с башенкой – камень благородный, хотя и очень причудливо огранен. Несет он в себе примету незаконченности, как будто создатель наш, наш скромный ювелир, сидел себе за рабочим столом, утомительно долго шаркая грубым напильником, вытачивал фасады и дворы нашего Агапова тупика; занялся, наконец, огранкой настоящего камня – да вот в разгар точного, скрупулезного труда отчего-то зевнул... Откинулся на спинку стула, потянулся, приподнял утомленную бровь, выронил из глазницы черное бельмо ювелирной лупы, и, запахнув полы шелкового халата, отправился, предположим, на кухню – сварить себе кофию; сготовил, серебряной гильотинкой кастрировал гаванскую сигару, закурил да и задремал себе у окна... А проснувшись, засмотрелся в какой-то другой угол верстака, позабыл про нас, принялся вытачивать другие пространства; может, Сретенку полировал, или Лубянку гранил, Арбат осторожно шлифовал – так и остался Дом с башенкой незавершенным... Должно быть, смутные готические фантазии тревожили нашего ювелира за работой – и ожили под резцом, вычертились узкие бойницы окон, тонкие, летящие вверх линии фасада, глубокая ниша над подъездом, где встал на вечный пост Ричард и оперся локтем на рукоять огромного меча. И почему-то созрела в правом углу башенка; она эркером обнимает угол дома чуть выше уровня четвертого этажа и походит на глуповатую туру. По всему судя, дом должен бы иметь иной размер, иную форму: скажем, подъездов должно быть два – и башенки тоже две; однако через три окна от дозорного Ричарда готические линии резко, бездарно обрываются, точно рассеченные палаческим топором, а вторая половина дома обрушилась с плахи, покатилась куда-то – то ли на Сретенку, то ли на Чистые Пруды; и оттого Ричард так угрюм, тяжел в своем одиночестве, и даже не замечает, что его шлем и латы в отвратительной коросте голубиного помета... Он отшагнул в глубь полукруглой ниши; косой свет скользит по бетонным доспехам, оттеняет смотровые пазы забрала, острые холмики локтевых и коленных суставов и подчеркивает тяжесть огромной десницы в боевой перчатке; знакомы были дети под нашим старым добрым небом со вкусом свинцовых чернил Вальтера Скотта – и потому каменное чудовище, охраняющее Дом с башенкой, конечно же, звалось Ричардом, и в холодной толще бетона стучало для них львиное сердце.

Смотри, охотник, выслеживай: видишь, по краю сквера бредет маленькая рыжая девочка – что-то в ней есть от бельчонка, не правда ли, – маленького безобидного зверька, заблудившегося, потерявшегося в Агаповом тупике; и какой же у нее несчастный вид – она водит... Играли дети в прядки, вставши в круг, считались для начала, и рука разводящего отмеряла доли этого круга: Вышел. Месяц. Из тумана. Вынул. Ножик. Из кармана. Буду. Резать. Буду. Бить. Все равно. Тебе...

И ей выпало водить.

Она давно водит, никак не меньше часа: товарищи по игре попрятались, и она никого не смогла отыскать, Теперь бредет краем сквера и не замечает, что щеки ее влажные от слез – какая досада! отчего она так неудачлива в детских играх? – и вдруг чувствует, как на плечо ее опускается чья-то рука. Она поднимет глаза и увидит невысокого человека в строгом черном костюме – он знаком бельчонку: с этим учителем они встречались в школьных коридорах. "У вас какая-то беда?" – спросит учитель и, взяв за руку, поведет ее к Дому с башенкой. Идти ему трудно: он тяжело приволакивает правую ногу в черном, огромном, напоминающем спелую грушу ортопедическом ботинке, на ходу он раскачивается, как будто проваливается через шаг в ямку...

Входи, охотник, в этот подъезд – здесь так прохладен и спокоен притененный воздух. Наверное, этот воздух, впущенный однажды в просторный холл с мраморной лестницей, которую стерегут две каменные вазы по бокам, тут так и остался. Множество ветров неслось мимо тяжелой входной двери с круглым окошком, в толстое стекло которого проросли нити бронзового К узора, но он, этот древний первозданный воздух, почему-то сохранился – не выветрен. И вкус в нем свой, и цвет – бледно-рыжий – как фоновый тон фотокарточек, впаянных в жесткую картонку с золотым тиснением, – таких много хранится у бабушки.

Видишь, охотник, слева от лестницы – уютная, в три четверти человеческого роста, полукруглая ниша? Внутри ее живет некое таинство пустоты – не так ли? Вот именно, таинство пустоты: здесь кто-то когда-то определенно был. Наверняка. И конечно же, мраморный. Возможно, это мраморная греческая девушка, захваченная художником в момент летящего шага и насквозь, до самой мелкой мраморной прожилки, пропитанная воздушной энергией этого вольного движения. Она застигнута врасплох, обращена в камень в тот момент, когда тяжесть тела приходится на носок, и этот крошечный носок есть все, что связывает ее с земной твердью, а все остальное – уже не здесь, уже в полете: тонкие руки, отброшенные назад, хрупкие плечи, девичьи бедра, облитые тончайшей тканью туники... еще секунда, еще грамм энергии – и девушка взлетит... Хотя, возможно, и не она занимала нишу. А вот, скажем, легионер. Если он был тут, то в нем совсем иная кровь, иной вязкости и тяжести; он, может быть, зашагнул в нишу после долгого перехода по белой раскаленной, гремящей бранным железом боевой дороге; он жаждет, горло его пересохло от пыли и зноя, и весь он в тяжелом липком поту. Пока войско устраивается лагерем, раздувает костры, он отошел к роще, снял тяжелый шлем, расслабил колено, облокотился на обломок оливкового дерева и застыл, наградив себя за долгий путь и невзгоды этим мгновением полной расслабленности; а все, из чего сложена жизнь – кровь, пот, слезы, дым пожарищ, журчание контрибуционного золота, перекошенные рты насилуемых пленниц, бегущая по земле тень стремительного дротика – все это вдруг схлынуло, стекло с потом к сухой траве; и ничего не осталось – одно спокойное бесстрашное предвиденье скорого конца, возможно, даже в завтрашнем бою...

Бог его знает, охотник, кто именно стоял в нише тоща, когда вниз по лестнице, скорее всего, стекало полотно мягкого ковра, а мимо ниши степенно двигались прежние люди с прямой осанкой; и желтый свечной след полировал глянец их цилиндров, или взрывался вдруг в драгоценной нитке дамского ожерелья – взрывался и быстро, как шипящее пламя в бикфордовом шнуре, скатывался к самому краю декольте. Девочка послушно следовала за учителем по спиральной лестнице, ввинчивающейся высоко-высоко, в самое небо, до верхнего этажа.

Какая странная комната у учителя... В ней почему-то пять стен – ах да, ведь учитель живет в башенке. Он вытянет больную ногу, усядется в кресло, выдернет двумя пальцами белый уголок из кармана мягкого уютного домашнего пиджака, в который успел переодеться, – уголок рассыпется полотнищем платка. Учитель снимет очки, начнет медленно, подробно протирать стекла; глаза его без брони толстых, слегка желтоватых линз сделаются оловянными.

"Ой, что это?" – девочка поведет взгляд вверх – от обойных цветов к лепному бордюру, резко обрывающему край бумажного поля, которое все в синих васильках; и дальше взгляд подтолкнет – к краю тяжелой дубовой рамы, в которую закован пятиугольный потолок; и задохнется от восторга... А как же, охотник, а как же! Наши-то потолки, наши комнатные, неряшливо отбеленные небеса, где по вечерам стоит худосочное солнце в тридцать электрических свечей, оттеняя желтые разводы проточек и шершавые трещины, – все они скроены у нас, в Агаповом тупике, на один манер; угрюмы они и холодны, а тут – Господи, какая красота! Высокие сосны, а между ними, изгибаясь, ходит теплый ветер; белый песок пляжа и пруд – чистый, холодный – а над водой мостик горбится, учтиво переводя зрителя на лужайку; по лужайке дети бегут в доисторических каких-то одеждах: мальчики – в матросках, девочки – в легких белых платьицах с глухим высоким воротом, они... играют? Неужели тоже в прятки играют?

"Сколько я знаю, – объяснит учитель, проследив направление ее взгляда, – тут прежде доходный дом был, вы понимаете, что означает – доходный дом? Хотя, откуда вам знать... Сдавались, значит, квартиры, приносили доход, вот и называлось – доходный дом, вы понимаете значение слова "доход"? Хотя, откуда?.. Не самый, конечно, шикарный дом, но вполне, вполне – для публики, так сказать, среднего слоя: врачи, адвокаты... знаете, кто такие адвокаты? Да нет же, нет, вовсе не мильтоны... Ад-во-ка-ты... Ковер, конечно, был в парадном: широкий, красный (обязательно красный!), а туг? Тут башня, судя по всему, была – из слоновой кости. Почему, говорите, из слоновой кости? Ну, это выражение такое; мне рассказывали, здесь мастерская была, художник какой-то жил. Потолок – это он расписал. Хорошая фреска, не так ли? Несколько, правда, приторная – впрочем, возможно, я слишком строг – я математик и не люблю пасторали... Но заметьте, как устойчиво легли краски – раз и навеки; смотрите; ни трещин, ни патины – умели раньше краски разводить; но почему вы плакали, девушка?"

"Ах, вон, значит, как... – скажет он в ответ на девочкин короткий и неловкий рассказ; его шелкопрядно-пышные брови потяжелеют, и заострится маленький кукольный нос в тяжелом ярме оправы, и припухнут гипертрофированно огромные, спелые губы. – Мучительное это дело, надо вам сказать, детские игры, тяжкое. Я ведь за вами наблюдал, там, во дворе – когда разбежались ваши сотоварищи, и вы остались в одиночестве у стены. У вас был очень несчастный вид, такой бывает только у очень, очень одинокого человека... Теперь вам этого не понять, но все равно послушайте – когда-нибудь вы вспомните еще эти слова... Во всех этих детских играх есть что-то наподобие синдрома. Синдром – не понимаете? Что-то вроде болезни – она впитывается в человека в детстве и так преследует его потом всю жизнь... Ну, вот ваши прятки: тут явный синдром одиночества. Или жмурки – до чего же несчастен водящий, погруженный в темноту, лишенный зрения; он существует в каком-то диком, варварском и совершенно безопорном мире, раскачанном, накренившемся... Впрочем, в подвижные игры меня в детстве не брали, я их больше наблюдал со стороны. Но вот вам, например, фанты! До чего же несуразная игра! По какому праву некто, повернувшись к тебе спиной, навязывает тебе свою волю? Знаете, что мне все время выпадало в фантах? Думаете, стишок прочитать? Песенку спеть? Рисунок исполнить? Куда там... Мне все время выпадало – станцевать. Впрочем, что это я? Чаю хотите? Да вы не скромничайте. Сейчас заварим. Варенье вы какое любите, вишневое? Или клубничное?.."