Текст книги "О писательстве и писателях. Собрание сочинений"

Автор книги: Василий Розанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 65 страниц)

Погребатели России^{49}

Доверенный человек Ф. П. Карамазова, пресловутый Смердяков, был погружен не в одни мистические и апокалиптические темы, о которых рассуждал со своим приемным отцом, слугою Григорием. Как известно, в этих темах он был ехиден, зол и критичен, чем раз вызвал пощечину от угрюмого Григория Васильевича. Но ехидный и насмешливый esprit[250] 250
  ум (фр.)


[Закрыть] Смердякова иногда перебрасывался и на темы земные, реальные. Так как это было вне круга его постоянных интересов, то им он отдавал часы удовольствия и отдыха, между прочим – часы любви. Такой разговор Смердякова со своей Дульцинеей подслушал невольно Алеша Карамазов:

– Может ли русский мужик сравнительно с образованным человеком чувства иметь? По необразованности своей он никакого чувства иметь не может… Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.

Она высказывает предположение, что он такое чрезвычайное суждение произносит как штатский человек: а будь военным, то защищал бы Россию. Смердяков вышел из себя:

– Я не только не желаю быть военным, но желаю, напротив, Уничтожения всех солдат.

Мнение социал-демократическое.

– А когда неприятель придет, то кто же нас защищать будет?

– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию военное нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнего[251] 251
  Смердяков ошибочно называет Наполеона III, племянника Наполеона I, сыном Наполеона I («Братья Карамазовы». Ч. 1, кн. 5, гл. 2).


[Закрыть], – и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: Умная нация покорила бы весьма тупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.

Кто в этом пророческом прообразе не прочитает упорной веры наших «левых фракций»: «Если бы умные социал-демократы захватили власть в России, совсем были бы другие порядки. Наконец, кто в словах Смердякова не услышит звон фразы, брошенной прямо с кафедры первой Г. Думы проф. Кареевым[252] 252
  3 мая 1906 г. историк Н. И. Кареев заявил в Государственной думе: «Гораздо лучше будет не употреблять выражение „русская земля“, потому что территория Российской Империи не принадлежит исключительно только русской национальности й, следовательно, мы эту территорию русской землей называть не можем» (Государственная Дума: Стенографические отчеты. 1906 г. Сессия 1. СПб., 1906. Т. 1. С. 152).


[Закрыть]: «Я предлагаю слово Россия исключить из думских дебатов, так как это имя оскорбляет чувства нерусских членов Думы».

Несчастным образом в круг этого смердяковского мышления попал и добрый, бесхитростный Дмитрий Сергеевич Мережковский, у которого как-то странно закружилась голова и кружится последние годы. Я, конечно, не хочу проводить параллели между ним и Смердяковым; но бывает же, что образованный и умный человек вдруг начинает вторить безголовой толпе, воплощающей чистую смердяковщину. Так случилось с нашим романистом, критиком и философом. После многолетних занятий Леонардо-да-Винчи[253] 253
  Вторая часть трилогии Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист» называется «Воскресшие боги. Леонардо да-Винчи» (1900). «существует предел, за которым нисхождение…» – Здесь и далее Розанов цитирует статью Д. С. Мережковского «Земля во рту» (газета «Речь», 15 ноября 1909 г.).


[Закрыть] он, став вдруг почти социалистом, volens-nolens[254] 254
  волей-неволей (лат.)


[Закрыть] повторяет «левые» тезисы о России, но только облекая их, по материалу прежних своих занятий, в апокалиптические тоны, в апокалиптическую терминологию.

Россия – мертва. Это – труп. Труп ее уже в могиле. Она все нисходит и нисходит в своей истории, но (цитируем) – «существует предел, за которым нисхождение[255] 255
  Здесь и далее Розанов цитирует статью Д. С. Мережковского «Земля во рту» (газета «Речь», 15 ноября 1909 г.)


[Закрыть] становится низвержением во тьму и хаос. Не чувствуется ли именно сейчас в России, что близок этот предел, что нисходить нам дальше некуда: еще шаг – и Россия уже не исторический народ, а историческая падаль».

Довольно сильно. Даже яростнее, чем у Кареева и Смердякова.

И далее:

«Не мертвец, восстающий из гроба, а погребенный заживо – Россия нынешняя. Кричит, стучит в крышку гроба – и никто не слышит, только могильную землю, горсть за горстью, набрасывают и ровняют, утаптывают – холм насыпали, крест поставили. Достоевский пишет на кресте: Смирись, гордый человек! Л. Толстой: Не противься злу! Вл. Соловьев: «Дело не в самодержавном строе России, а в текущем содержании этого строя». И вот Вячеслав Иванов в наши дни говорит: Россия еще воскреснет Духом Святым[256] 256
  Иванов Вчч. О русской идее // Золотое руно. 1909. № 1–3.


[Закрыть]».

И сам Мережковский всем им отвечает:

«– Нет, не Духом Святым воскресаем, а духом Звериным, удушаюсь, умираю, – мог бы ответить погребенный. – Кричу, стучу – и никто не слышит. Уже земля обсыпалась, задавила меня. Больше не могу кричать, голоса нет. Земля во рту».

Эта последняя отчаянная фраза – «земля во рту» – взята и в заглавие всего фельетона «Земля во рту». Как крик. Как вопль. «Потрясу Россию».

Гениальный Достоевский сделал удивительный кунстштюк перед политическим исповеданием Смердякова. Сперва читаешь и не понимаешь, до того это кажется ерундою. Но вот вступаешь в публицистические полемики и вдруг оцениваешь все предвидение Достоевского.

«…На базаре говорили, – передает он Дульцинее, – и ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что Смердящая (мать Смердякова) ходила с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим (слушайте дальше, читатель!). Для чего же «с малыим», когда можно просто «с малым» сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая, так сказать, слеза-с! Может ли наш мужик против образованного человека чувства иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства как услышу бывало «с малыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна!»

Так вот оно что: «с малыим» услышал, и эта неграмотность покоробила его литературный вкус. Но до чего гениально! Вообразите, – «Земля во рту» написано Мережковским по поводу огорчения двумя фактами:

1) Воздухоплавание началось в Европе, а не у нас. У нас генерал Кованько.

2) В Испании одного Феррера казнили[257] 257
  Испанский просветитель Гуардия Феррер был казнен в Барселоне 13 октября 1909 г. как руководитель восстания против колониальной войны в Марокко, что вызвало волну протестов во многих странах.


[Закрыть], а вся Европа закричала. У нас ежедневно вешают, а все молчат.

Но что в статье Дм. С. Мережковского мне показалось верхом остроумия, то это то, что – по крайней мере касательно воздухоплавания и Кованько – он повторяет памятный летний фельетон М. О. Меньшикова именно о Кованько[258] 258
  Меньшиков М. «Генерал» в заплатах и генерал в орденах // Новое время. 1909. 7 июня.


[Закрыть] и прорванном воздушном шаре, на котором аэронавты разбились, а касательно Феррера и проч. повторяет «Не могу молчать» гр. Л. Толстого.

И все это передернув или не связав конца статьи с началом: ибо если Толстой написал «Не могу молчать», если вышла целая книга «О смертной казни»[259] 259
  Книга «О смертной казни: Мнения русских журналистов» вышла в Москве в 1909 г. «братья-писатели» – начало крылатой строки Н. А. Некрасова: «Братья-писатели! в нашей судьбе что-то лежит роковое» («В больнице», 1855).


[Закрыть], Л. Андреев написал «Рассказ о семи повешенных» да и вся вообще печать полна этой темы, то каким же образом Россия нема перед зрелищем смертных казней?!!

Но в чем же лежит настоящий пафос статьи Мережковского? Отчего он считает Россию страною погребенною? Где, как говорят немцы, «зарыта собака»?

– Россия гибнет оттого, что у нас министерство Столыпина и октябристы в Думе.

«Уходит день и приходит… А земля все стоит», – говорит Экклезиаст…

Господа, господа, – «братья-писатели»! Да ведь мы отравились «правительством». Ну, это – такой пень, что какое слово ни скажет писатель, все – на пень глядя. Нет ему свободы, все глядит на пень. «Пень, пень повернись так; пень, пень, повернись иначе». «Пень, дай я тебя обряжу. Пень, пень, не срубить ли тебя». Никуда от пня. «Все от печки танцуем». Господи, какое удушение! Господи, какая несвобода. Что оно нам, крестный батюшка, что ли? Или «родная матушка», что нас родила? Что это мы ничего без «правительства» придумать не можем. Приправа ко всем кушаньям. Окраска всех мыслей. О, Боже, вот поистине рабство! Да уж не прав ли Достоевский в ужасной аллегории Смердякова, и не изображаем ли мы его, а «правительство» – гитару, на которой мы играем все арии. Ведь эта отравленность «правительством» есть повторение чиновнического духа «все приписывать начальству» и обнаруживает в нас не граждан, не мыслителей, не свободных людей, а всего-навсего Акакиев Акакиевичей, – только перешедших от переписывания бумаг в департамент к пописыванию статей в журналах!

Вспомните Пушкина: Боже, как он умел быть свободен и независим, стоя непосредственно около царя. Свободен в темах своих, свободен даже в дерзости любви. Ибо друг Мицкевича и декабристов, написавший о себе «Памятник», он знал, как рискует, написав «С Гомером он беседовал один»[260] 260
  Современники (Н. В. Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями, X) считали, что стихотворение Пушкина «Гнедичу» («С Гомером долго ты беседовал один…») обращено к Николаю I.


[Закрыть] и еще несколько стихотворений анонимного характера, где, однако, говорит гораздо сдержаннее о царе, чем об екатерининском вельможе в знаменитом стихотворении «Князю Юсупову»[261] 261
  стихотворение Пушкина «К вельможе» (1830).


[Закрыть].

Да, все в России «от чиновника»: даже вот и литература, и философия. «Пень» да и только. Такие рыцари до Иерусалима не дойдут.

Куприн^{50}

Литература наша потеряла здоровье и затем – красоту: закон органической и духовной природы, «его же не прейдеши»[262] 262
  Псалтирь. 148, 6.


[Закрыть]. Но из выдающихся беллетристов нашего времени, печально падавших «со ступеньки на ступеньку», нельзя не выделить Куприна. Его простой, не умничающий, а умный рассказ, его наблюдательность, его внимание и уважение к обыденному – все это соединяет его перо с большими старыми мастерами русского слова.

Мне не приходилось писать о его «Яме»[263] 263
  повесть А. И. Куприна, опубликованная в третьем сборнике «Земля». М., 1909.


[Закрыть], между тем сюжет этого рассказа боковым образом касается вопросов, с давних пор мне близких. Кто из женщин попадает в эту яму? Как они сюда попадают? Это – европейская тревога, европейская забота. Много великих филантропов отдали этой теме всю свою жизнь. Как рассказывают, г-жа Северова написала пьесу на эту тему, насколько она касается малолетних, – и написала талантливо и умно. В этой огромной области не могут быть забыты наблюдения, сделанные Куприным в его «Яме».

«Взгляните – ведь все это еще дети, – говорит он устами одного из действующих лиц рассказа об обитательницах «Ямы». «Неразвитые дети, – почти сплошь из простого народа». Такова гурьба, масса, в которой, однако, есть и яркие, но немногие исключения. Но о тех – особое рассуждение; они имеют лицо, и рассказ здесь может быть только личным, о каждой порочной такой девушке. Масса же остальных глубоко безлична, шаблонна; и что касается «борьбы с ямою», то направляемая на шаблон и безличность, не берясь за неподдельную задачу побороть рвущуюся сюда личность, борьба эта может опереться на слова Куприна о характерном детстве проституток. Это в огромной массе – беспризорные дети, попавшие сюда случайно или по несчастью, и возвращение которых на нормальный путь трудовой жизни совершенно возможно.

Давление полицейских правил и, еще больше, распространенный и ни на чем не основанный предрассудок, будто девушки «Ямы» и ям лишены общей нравственности, не имеет всего очерка, всего округления нравственного в себе лица – мешают все более возврату их в чистую, здоровую жизнь! Их не берут в работу, в ремесло, в трудовые заведения и артели; и им ничего не остается более, как продолжить раз начатый промысел. В этом отношении наблюдения Куприна чрезвычайно ценны. Печальное их ремесло есть действительно какой-то придаток к личному существованию, отнюдь не входящий общею язвою во все существо девушки. Правдивость, доброта, участливость к соседям, простой и ясный взгляд на вещи, способность к хорошему и верному товариществу, большая денежная честность и аккуратность – черты, не исключенные из личности так называемой «павшей девушки». Попадаются исключения, но эти исключения есть, и есть не в меньшем проценте, в сплошной массе остального женского населения. Остается важным наблюдение, что как ремесленницы, как кандидатки в ремесло и услужение они не стоят ниже прочих сверстниц лично, в душевном очерке. В них только прибавлено решительное равнодушие к тому, в пристрастии к чему их подозревают, и с такою уверенностью, совершенно ложной!

Здесь – главное наблюдение Куприна.

Что такое подобная девушка в натуре своей? Слабополая или вовсе бесполая! Само «падение» совершилось по некоторому равнодушию к своему полу, – потому что пол не ощущался его носительницею как что-то большое, важное, ценное, заслуживающее сохранения! «Так себе, как и все прочее в человеке», как пускаемые в ремесло «руки» и «ноги», и «голова». Как только пол не выделен в своей ценности – так образовалась естественная «проститутка»; как мужчины, не имеющие вообще серьезного взгляда на свой пол – ведь вообще все суть проституты, т. е. делают точь-в-точь то самое, что эти несчастные девушки. Но казнь (общества) почему-то падает не на тех, кто сверху, кто «оновод всего движения, кто есть «покупщик», а на покупаемый товар, воистину несчастный.

Девушки эти не суть лично павшие существа, но общественно павшие, ^и исцеление всей этой громадной язвы вполне возможно. Это просто – «осушка местности», «поднятие почвы», и как в полях, в низинах – оно совершается через простую подсыпку земли. Обыкновенно – «спасают личности». Но все это именно не личное дело, и «личностями» здесь нечего заниматься. В трудовом и энергично работающем, наконец успешно работающем составе людей их не зарождается. Они появляются как «гриб в сырой местности» везде, где есть праздность, лень, разгул, незанятое время, лишние деньги. Подробнейшие, до мелочей, до «невыразимого» расспросы этих девушек могли бы убедить, что они удовлетворяют не нужде населения, отнюдь не его половому голоду, как думают вообще и везде, а только праздности и разгулу мужского населения! Именно нужды-то тут и нет: вот открытие.

Нет нужды!

Эти девушки отнюдь не павшие: полный очерк души в них сохранен!

Они вполне способны к нормальной, обычной жизни, бытовой, сословной, классовой, всякой; не унизят собою ремесла и круга товарищей. Только «осушите почву», т. е. праздность, разгул, участие лишних денег и фантазии.

Это – сверху, от «господ».

Снизу как служанки им подымаются навстречу субъекты с врожденною недоразвитостью в себе пола, умалением его, слабостью его, равнодушием к нему, вялостью в нем. Это – не охочие, а самые мало-охочие в данной линии деятельности.

Ослабление, болезнь, изнемождение; хилость, вялость; и – ни искры огня. Вот сущность. Тут вовсе нет пламени. Это сплошная «слякость». Из этой сущности вытекает совершенная возможность борьбы и полной победы. Разумеется, при этом останутся те, которых я выше назвал и отделил как особые «личности». Клеопатру египетскую ничем нельзя было бы повернуть на другой путь. Но таких, естественно, немного, и обществу вовсе не для чего с ними бороться. По немногочисленности они и безопасны. Проституцию можно победить не как личное явление, а как общественное явление. И общество, как только перестанет заниматься биографиями и кинет мысль спасать «кающихся (мнимо) Магдалин», а вместо того перейдет к «общим условиям» – победит эту вековую свою язву.

Вот высокоценные выводы, к которым привел нас наблюдательный г. Куприн.

Красота-властительница (Мильтон)^{51}

Рассматриваю недурные портреты Кромвеля и Мильтона, приложенные к декабрьской книжке «Вестника Европы». Если чем новая редакция старого журнала может похвалиться, то серией подобных портретов заграничной работы, которая за год, за два даст читателю целую галерею замечательных лиц, русских и европейцев…

Портрет Кромвеля напомнил мне знаменитую биографию его, – собственно ряд комментированных писем, – изданную Карлейлем[264] 264
  «Письма и речи Кромвеля» (1845)


[Закрыть]. Мильтон – мягкое и благородное лицо; но Кромвель…

И я вспомнил начатки русской свободы, взглянув на эти портреты основателей великой английской свободы. Ах, лица человеческие, лица человеческие: как много они говорят!

Кромвель – это всесметающая сила. Маленькая бородка клинышком, волос редок, лицо, должно быть, бледное, под кожею ясное строение костей, т. е. мяса немного, – и весь он костяной и нервный. Взгляд… необыкновенной решительности и упорства! Вот о ком сказать: «Regis voluntas suprema lex este»[265] 265
  Воля короля – высший закон (лат.)


[Закрыть].

Но он не был королем, а, как пишет Иловайский, «ограничился титулом протектора республики». Как это красиво звучит: «протектор республики». В одной половине титула – королевское значение, в другой – признание суверенитета республики. Но я заговорил о политике и титулах, когда мне хочется сказать только о портретах.

Ну, как ни самолюбив Павел Николаевич Милюков, Кромвелю-то он уступит? Его все-таки победили два каких-то хулигана[266] 266
  очевидно, имеются в виду В. М. Пуришкевич и А. И. Гучков (Милюков П. Н. Воспоминания. Часть VII, гл. 2).


[Закрыть], тогда как Кромвель не был никем побежден. Потом Милюков привлек победителей своих к ответственности перед мировым судьей… К чему их приговорил судья – неизвестно: но ужасно некрасивая страница в биографии протектора русской свободы.

Почему же она, несчастная, не удалась? почему она увяла? кто ее увял ил?

Некрасивые лица… Боже, что значит красота в истории? Идет она в победной колеснице: и руки опускаются перед нею, ноги бегут навстречу, в горле спазм и все сливается в реве приветствий, восторга безотчетного, неудержимого, глупого, счастливого. Все счастливы, что любят красоту, все счастливы, что она перед ними во всем озарении побед и счастья.

Победа всегда красива, счастье всегда красиво… Наша русская свобода нечаянно «вбежала во двор»., в отворенную калитку, – как беспризорная собака с улицы, и, вбежав, начала сейчас же кусаться и гадить. Помните красные журналы на Невском? Ни одного остроумного слова, ни одной талантливой страницы. Знаете ли, не было ни одной одушевленной страницы! Что за фатум – непостижимо. Но ни одного великого слова за дни удивившей всех и абсолютной свободы печати не было произнесено.

Новый рассказец Горького, уже начавшего надоедать в то время Горького, и напыщенный риторический рассказец Л. Андреева. Господа, а Англия встречала свободу «Потерянным раем» Мильтона!

Не было красивого… Не было в самой встрече, в первом моменте свободы.

О, потом могло пойти похуже, поплоше, как всегда бывает в истории: но необыкновенно важен первый шаг какого-нибудь напора, новой силы, нового начинания.

Ужасно, что это «прошмыгнуло в дверь», – помните, при Свято-полк-Мирском. Вбежало. Потом началась бутафория. Помните 9 января: как ужасно, что оказалось потом, ведь с несомненностью оказалось, что все это были дутые слова и дутые мечты, все это «несение икон» и «портретов». Как ужасно, что все началось с подделок!!

Не было изящества: не было изящества души и лиц! «П. Н. Милюков и Кромвель»: ну – и finis. Все пошло, как пошло, все случилось, что должно было случиться.

Не спорю и не защищаю ничего из того, что раскрылось в японскую войну: но это ликование при всяком раскрытом новом воровстве, при всяком обнаружении трусости и бездарности!! «Побито 1000 солдат: но командир бежал и получил орден»: в этом стереотипе событий никто даже не вспомнил, что ведь тысяча-то простых русских людей все-таки бились, умерли, иногда жестоко умерли! Все было забыто: восторг, что генерал бежал или вот кормился молоком от какой-то коровы, а главное, что он получил орден и за это можно кого-то хоть анонимно выругать – заливал все собою, доминировал над всем, и Россия решительно ликовала. Т. е. не Россия, а кто «делал ее свободу».

Цинизм, хохот, ненавидение… Ругань всех и вся, гул ругани от моря до моря… И ни одной строки, как у Мильтона.

Мы не научились (ранее не научились) быть благородными: и свобода, которая есть благородное явление и удел благородных, – минула зараженный дом наш и куда-то скрылась. Вот наша история, как она есть.

Героическая личность^{52}

Чего же нам не хватило для получения, для осуществления свободы?

Героической личности.

Героическая личность не та, которая непременно преуспевает, которая побеждает. Это не непременно талант, гений. Она может быть довольно обыкновенных способностей. Героическая личность в тоне действий, слов, отношений, всего, и, вчерне, она выражена в том, что подобный человек, обыкновенно с юности, с рождения о всем мыслит необыкновенно, вот именно «героически». Герой всегда серьезен.

Вот это-то у нас и было подгноено с корня. С весны, с «незапамятных времен» нашей истории, героическому негде было расти, но особенно негде стало ему расти с появлением язвительного смеха в нашей литературе. С детства ведь все читали и смеялись персонажам Грибоедова, потом явился Гоголь: захохотали. Начал писать Щедрин: «подвело животики»! Ну, где тут было замечтаться юноше? А без мечты нет героя. Без воображения, без великого дара надежды, без странного, может быть, обманчивого представления о людях, как о достойных существах, не может зародиться герой.

У юноши с 14 лет «подводило животики» при всяком чтении, а в 19 лет появилась кривизна губ, желтизна кожи, взгляд раздраженный и презирающий. Чиновник или писатель в 29 лет решительно презирал все в России, кроме себя и той «умной книжки»[267] 267
  В 7-й главе романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» говорится об «ученой книге» – имеется в виду книга французского социалиста-утописта В. Консидерана «Судьба общества» (Т. 1–3, 1834–1844), в которой излагаются взгляды Ш. Фурье.


[Закрыть] (термин Чернышевского), которую он читал.

Ну, можно ли было с этими «Печориными» в 29 лет приступать к осуществлению свободы? Свобода – это юность, это свежесть, это надежда и любовь. Это требование свободы для людей в силу безграничного уважения к ним. Но ведь у нас никто не уважал никаких людей. В этом-то и центр всего дела. У нас были отдельные кружки, уважавшие себя и своих членов, непременно только своих. Общерусского уважения не было. Вот где сгноился корень русской свободы!

Объяснюсь примерами. Белинский после известного своего письма к Гоголю (где он его упрекал за «переписку с друзьями») говорил, досадуя на себя и разочарованно: «я завыл волком в нем, защелкал зубами, как шакал». Это было незадолго перед смертью, когда он был болен, измучен, раздражен. Но причины – одно, а дело – другое. Сущность в том, что Белинский в нем действительно «завыл» тем демократическим и вместе чахоточным тоном, музыку которого мы слушаем вот 50 лет. Сейчас перейдем от него к тому, что говорил, писал и делал Грановский. Грановский ничуть не гениальных способностей человек. Но он до сих пор стоит одиноко-обаятельною фигурою во всей, если можно выразиться, «цивилизации русской», во всей образованности русской, во всей истории русского духа и русских дел, – потому что почти один он представляет типично героическую личность, как мы очертили ее выше и как она есть на самом деле.

В сочинениях, в этих миниатюрных статейках, собственно без всякого крупного содержания, – в рецензиях на книги, как и в письмах к друзьям, родным, жене, везде у него этот единственный в русской литературе тон человека, который не умеет шутить, в душе которого стоит вечно какая-то торжественность, без предмета и имени, в сущности, торжественность самой души, как той ночи, о которой написал Лермонтов в стихотворении «Выхожу один я на дорогу».

По этому строю души Грановский был гражданином несуществующей и существующей, вечно осуществляемой, и может быть, несбыточной республики, хотя по внешнему положению он был только чиновником министерства просвещения, в условиях еще более тесных, чем в каких стоял Белинский. Но он не «выл»… Как он никогда не кусался… И в какие еще более тяжелые условия его ни поставили бы, он никогда бы не сбросил с себя тоги гражданина, хламиды философа и не надел бы растрепанных лохмотьев обозленного на начальство обывателя, каким, в сущности, говорили решительно все, не только Чернышевский, но и Герцен.

Герцен был менее свободен от Дубельта и Бенкендорфа, живя в Женеве и Лондоне, чем Грановский, живя в Москве. Ни в одной статье Грановского даже нельзя почувствовать, что он жил при монархии. Никакого следа влияния, зависимости, подчинения… А Герцен «с того берега»[268] 268
  книга А. И. Герцена, вышедшая в Лондоне в 1855 г.


[Закрыть] только плевался на этот, т. е. только и думы у него было, что о «их превосходительствах». Какой же это гражданин: это чиновник в отставке или притесненный помещик. Как и Щедрин со своею «сатирою», чем он был? Вице-губернатор, никак не могший дослужиться до губернатора.

Как Вересаев: не смог быть медиком и вышел в литературу. Но вместо повестей и стихов начал писать, что все медики почти только преступники[269] 269
  Вересаев В. В. Записки врача. СПб., 1901. В медицинской печати Вересаева обвинили в субъективизме и неэтичности.


[Закрыть], ибо ничего не умеют, ничего не могут и ничего даже не хотят хорошо сделать. И что удивительно в удивительной России: пациенты Боткина и Захарьина заговорили: «В самом деле, какие глубины раскрыл Вересаев: медиков нет, и самая медицина невозможна». Возражали ему даже ученые. Между тем все это – история с недоучившимся, неспособным и хныкающим господином.

И совершили «обыватели» типичную «обывательскую революцию». Где было много изломано и много сечено… И эти крики: «Ох, как вы больно сечете», вперемежку: «не виноват», «не я, а он», «не мы, а они» и «прошу прощения», «пора простить», «не станем больше»…

Да, не было для песни Мильтона. Каковы песни, таковы и певцы…