Текст книги "Мы вышли рано, до зари"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Дорога идет по разнотравью лесной полосы, впереди то зайчик перебежит ее, то лисий хвост покажется, мелькнет и пропадет, то медленно и независимо перейдет дорогу пугливый, но тут совершенно никого и ничего не опасающийся фазан, а Виталий Васильевич, не обрывая песню, покажет рукой на зайца, лисицу, фазана или тетерева, и на душе становится еще ясней и веселее.

Подъехали к Толстово-Васюковскому, тоже поливает. Значит, везде хорошо. Значит, жить теперь можно. На радостях Виталий Васильевич связался с горкомом, взял трубочку в правую руку. Как там у вас? Первый говорит. Поливает? Что, что?

– Какая-то чертовщина! Ждут наводнения! Ха! Кума перестала справляться с водой. Опять чрезвычайные обстоятельства, опять срочно принимать меры. Вот жизнь. – И весело налег на баранку, нажал на газ.

Да, надо создавать штаб по борьбе с возможным наводнением. Тайно, глубоко про себя, Виталий Васильевич конечно же вроде как радуется, вот, дескать, дела. Степь неоглядная, а оно вот наводнение. Здорово же! А разум, контролирующий разум, не то говорит: что же тут здорового, когда под воду уходят улицы, посевы, целые поселения со скотом и всем домашним скарбом. Связался с соседом, с секретарем Зеленокумска, как да что, а он отвечает, что тонем, вода на одном краю ко вторым этажам подбирается, просто караул, да и только. А тут передали – Архиповку затопило. Уже переселяют затопленное село. Нижние улицы огромного села Нины тоже под водой. Посевы кое-где ушли под воду. Так что радоваться совсем нечему.

Виталий Васильевич нового поколения человек, но как глубоко вживаются навыки, идущие от отцов. Как ему близки оказались эти экстремальные обстоятельства, будто не другие какие-то, а он сам в те немыслимые военные дни изо дня в день, из года в год боролся со всякими неожиданными бедствиями, неслыханными трудностями, боролся, и побеждал, и находил выходы из безвыходных положений. И вот сейчас. Кто ему подсказал создать штаб? Именно штаб. Хотя что же тут нового? Штаб давно уже вошел в жизнь послевоенного руководителя. Не он придумал, а само собой установилось, что перед летней страдой на бюро утверждается Главный штаб по уборке урожая. И вот опять новый штаб, теперь по борьбе с наводнением.

И вот уже он сидит в вертолете, рядом с первым секретарем крайкома. Смотрят вниз, как изо всех сил надрывается желтая речка Кума, не выдерживает местами, переливается через берега, пошла гулять по окрестностям, бесчинствовать, а вот самое крупное в районе Отказненское водохранилище, вздулось, вот-вот лопнет, и тогда беда кругом. Надо спустить воду. А куда? Опять в ту же Куму. Но сколько же можно, та уже и так стонет, в горячке мечется, не управляясь с таким обвалом воды. Из вертолета идут команды, куда бросать технику, пока не поздно, где ожидается прорыв, где поставить заслон перед напором большой воды.

А цыгановское местное радио то и дело передает тревожные сигналы. Прекратить наводить панику! – кричит скромный парторг цыгановский, Сирота Алексей Иванович. Что вы понаделали, люди с ума уже сходят, не знают, куда деваться. Хватит трубить! Все уже всё знают. Надо делом заниматься. И сам Алексей Иванович с директором носятся из одного конца в другой. Туда скреперы, туда бульдозеры, туда машины-самосвалы, там подкрепить насыпи, там нарастить новый вал и так далее и так далее. Пашка Курдюк с Сережей тоже мотаются на Пашкиной машине. Вернулись из-под «Терека», там все-таки удалось забить трубу, направить воду вдоль насыпи, где она разлилась по низинке, вошла в лесной массив и разлилась по лесу. Ничего с лесом не случится, пускай принимает воду, ее больше некуда девать.

Из-под «Терека» поехали опять к цыгановскому мосту, к дороге на Плаксейку, к Пашкиному рыбхозу. Тут дела поменялись сильно. Мост перегорожен проволокой с красными тряпицами, чтобы водитель издали заметил, что проезда нет. По ту сторону вода стоит целым морем, и дорога, спускаясь с моста, уходит прямо под воду, только столбы торчат вдоль бывшей дороги, только по столбам можно догадаться, где была дорога на Плаксейку. А ничего! Два грузовика, два мощных мотора с высокими колесами, сбросили проволоку и пошли. Задержались где-то, а домой-то надо, какая тут проволока, чепуха, сбрось и поезжай. Ты ж гляди, поехали. В воду въехали, поползли, вода под самый кузов, в кабину вошла, и тут машины стоп, остановились. Ребята, молодые шоферы, разделись догола, закрыли двери, и снова полезли, поползли тяжелые грузовики. А воды много, за поворотом опять вода, опять море. Далеко-далеко, чуть видно за деревьями придорожными ползут две машины. Ага. Они пошли, а мы? Пошли и мы. И вот автобус тронулся, пополз тоже по воде. Конечно, проедут, но они не понимают, что за ними и другие пойдут, а это уже будет иметь последствия, размокшую растолкут дорогу – и все. Надо после новую делать. А это дорогое удовольствие. Один километр – сто тысяч рубликов. Если бы пришло в голову тому да другому, не полезли бы с моста в воду. Но человек такой! Чего тут! Давай!

Ну стали давать. А молодой сад весь стоял в воде, десятки гектаров. А дальше сада там огороды. Накрылись и огороды. Все ясно. Соседи потерпели. На нашу сторону пока не особенно идет. Крайний домик, что перед мостом стоит, залило. Огород залит, дощатая уборная торчит из воды, вода к порогу подошла, но в дом не заходит, видно, не достанет до порога.

Ну что? Чего тут глядеть? Поехали домой. Потом сходили к своей речке в проулок.

Тут тоже усугубилось. Много техники. Бульдозеров штуки три-четыре, самосвалы, два гигантских скрепера, как раки, ползают. Остановились Сережа и Пашка. Да. Отсюда, если прорвет, достанет до их домов. Шуганет проулком, а там выгон на понижение идет, хлынет прямо к их домам, вот и отсиживайся на тополе, а подсвинок, ему придется, как Туру Хейердалу, плавать на полотне ворот, в ванне. В одном месте просочилось, и уже виноградник у самого дома залило. Там старались два бульдозера. Все-таки завалили валом, остановили. Где лягушачий карьер – тут два скрепера старались. Разлилось тут немного, по водичке машины ползают. Один стал карабкаться на возвышенность, чтобы земли набрать, забуксовал в низинной траве, а там водичка, залез по самые ступицы, вырыл глубокие колеи, не выберется, все, засел скрепер. Парнишка выбился из сил, смотрит беспомощно из этого оранжевого чудовища, не может выползти. Вылез, махнул рукой, сел на бугорок, на травку. Пропади она пропадом. Сережа подошел:

– Слушай, давай вытяну.

– Не, запорешь машину.

– Он в тундре по болотам не такие машины таскал, – поддержал Пашка.

– Ладно, иди.

Сережа смотался к первому дому, притащил две корявые слеги, две срубленные акации, подложил под передние колеса, залез в кабину. Ну, взяли, ну еще раз. Пашка прямо надрывался, глядя на старания Сережи. И, может, благодаря Пашкиной поддержке, пошел, пошел выбираться краб этот оранжевый. Ты ж гляди, вылез! А показывать Сереже ничего не надо. Сколько он перетаскал земли по тундровым болотам, и аварийные моменты бывали не один раз. Пошел таскать землю, набирал и таскал к уже отсыпанной, которая не сдерживала напора воды.

К вечеру еще раз руководящий вертолет пролетел. Его треск подхлестывал панику, смотрят люди в небо, на этот вертолет и думают: чего-то еще жди, не стали бы так часто летать. А с вертолета наблюдали за движением воды. Отказненское прорвало в одном месте, пошла вода в степь. Несчастье. Переселенцы видны хорошо с воздуха. И в горком сведения поступают каждый час со всех концов.

Кстати, подумал Виталий Васильевич, надо сразу же, после этого бедствия с водой, как только все станет на свои места, провести встречу с молодежью города. Давно намеревался, и из края подсказывали. Все. Дальше откладывать нельзя. Но и сомнения берут. А ну не придут, не захотят слушать?.. Но… волков бояться – в лес не ходить.

И вот первые утешительные сведения. Вода остановилась. Нету повышения. Уже несколько часов держится на одном уровне. Значит, надо ждать понижения. Конечно, если не упадут новые дожди. Но надо надеяться. Прикинули в горкоме примерный урон, примерные убытки от воды, и на следующий день Виталий Васильевич отправился опять в степь. Не то чтобы просто в степь, а в определенное место. К Сулейманову Амиру Ахметхановичу. В его кошару. У Виталия Васильевича давно, чуть ли не с первого года секретарства, сложились дружеские отношения с этим чабаном. Знатный человек, депутат районного Совета, победитель соревнования республики, и не один раз, а третий год подряд, награжденный многими знаками, вымпелами, грамотами, этот чабан был просто умницей. Амир часто бывает дома у Виталия Васильевича, знаком с дочерью, с женой, а семья Амира тем более вся знакома Виталию Васильевичу. Уже на подъезде к отаре Виталий Васильевич встретился с трактором, который тащил нагруженную травой тележку. Пригляделся, за рулем сидит… ну оголец не оголец, а просто крошка, малютка сопливая. Стой! Посигналил Виталий Васильевич. Сам остановился. С трактора спрыгнуло это диковинное дитя степей.

– Ты, Нариман? – спросил Виталий Васильевич.

– Здравствуйте, Виталий Васильевич, – баском поздоровался Нариман.

– Ты что, сам водишь этот «МТЗ»?

– «МТЗ-5», – уточнил тем же баском Нариман.

Виталий Васильевич пухлой рукой потормошил стриженую голову мальчика:

– В какой класс перешел?

– В третий.

– Ну, давай трогай, а я к вам еду.

Нариман смущенно улыбнулся и бегом к трактору. Загудел, затарахтел, пустил синие кольца боевой тракторишко «МТЗ-5» и потащил по проселочной свою тележку.

Подъехали к мазанке, собаки выскочили, побрехали, а когда Виталий Васильевич вышел из «Нивы», примолкли, застыдились, стали вокруг ног увиваться. Показался Амир Ахметханович. О! Какой гость! Проходите обедать с нами. Ну что же, обедать так обедать. Жена Амира засуетилась, забегала, с мужем переглядывается.

– Виталий Васильевич, все, слава аллаху, кончилось благополучно, немножко стенку в кошаре выбило, но пострадавших нету.

Пока жена Амира, она и помощник чабана, и гарбычка, то есть кашеварка, повариха по-чабански, она и комиссар на кошаре, член партии с хорошим стажем, пока она приготавливала для гостя прибор, угощение, мужчины вышли посмотреть, как тут все было. Перед воротами на баз Амир остановился, поглядел в степь и сказал:

– Вон там! Вышел, гляжу – из самой степи идет на меня вода, дикая вода, такой вал, вот по колено. Быстро идет и шипит. Ближе, ближе, совсем близко, что делать? Кричать? Вода не слышит, идет, шипит. Никогда такого не было, чтобы из голой степи вода катилась. Вот подошла сюда, ударила по этим воротцам, открыла их и пошла по базу, под крышу сарая пошла, ударила в стенку, стенку вывалила, пошла дальше, туда, в балку. Такой чуда не помнит никто. Хорошо, овца мокрый, но живой, овца вместе собрались, уперлись один в другого, ни с места, стоит. Вода прошла, овца целый стоит, только напугался. Посмотрите, на базу какой грязь остался, ходить пока нельзя. Ничего, просохнет, все, слава аллаху, теперь прошло. Откуда вода? Не знаем. Аллах послал. Собаки чуть с ума не сошли. Тоже не видали такой.

Виталий Васильевич попробовал ступить на баз, нога проваливается, еще кисель стоит, небольшой ветерок нужен, чтобы подсохло. Чуть не успел, сам бы все увидел. Только что беда прошла тут.

– А я, Амир Ахметханович, спешил к вам, знаю, что где-то недалеко от вас путь воды лежал. Вот не успел. Но, к счастью, все обошлось. Потерь нет, и это уже хорошо. Жаловались, воды нету в степи. Вот она, вода, будь она неладна. Кто бы подумал? Когда стричь будете, Амир Ахметханович?

– Вот мал-мал подсохнет овца, погоню на стрижку.

10. Опасность миновала

Вода медленно спадала. Кума очень осторожно, с оглядочкой вступала в свои берега. Пашка снял лестницу, поставил ее на старое место, в огороде, за сарайчиком. Ванну поставил, где она стояла раньше, наполнил водой, чтобы было куда запускать карасей после рыбалки. Бросил за сарай полотно от старых ворот. Тревога миновала.

Сел Пашка в беседке под зонтичным козырьком. Тепло, уютно, и солнце не припекает. Валентина вышла, присела.

– Вот стерва, развелась нынче, – Пашка щелчком сбросил со столика зеленую букашку. – С тополя, зараза, падает. Как клоп, а летать, видно, летает. Как она под навес ухитряется?

– Летает, конечно, – подтвердила Валентина.

Пашка прихлопнул еще одну на зашеине у себя.

– Вот сволочь!

– Зачем ты! Это ж божья тварь, как и мы с тобой.

– Может, как ты, а я тута ни при чем. Да и тебя тварью никогда не обзывал.

Если к Пашке кто приезжает, то ставит машину или мотоцикл не за канавой, где уже выгон начинается и по нему неотчетливая дорога, он останавливается на горбатом мостике через канаву, под навесом виноградника.

– Во, Евгений Михайлович едет! – сказала Валентина, поглядев на выгон.

Евгений Михайлович – главный врач Цыгановки, дружит с Пашкой.

От магазина, наискосок через пустырь, ныряя по выбоинам, лужам, катился старый, разбитый «ГАЗ». Он прямо влетел на горбатый мостик через Пашкину канаву и как вкопанный остановился. Вышел крепкий чернявый человек, молодой, сильный, улыбающийся. Подошел, поздоровался за руку.

– Так я и думал: сидит в беседке.

– А че, я в отпуске. Ну, Евгений Михайлович? Чистую?

– Я по делу. Тормозного цилиндра нет у тебя?

– У мене, Евгений Михайлович, все есть.

– Выручи хоть на время.

– А чистого не будете?

– Ты знаешь.

Валентина – одна нога тут, другая там – засуетилась и через минуту-другую принесла графинчик с чистой, с самогонкой. И рыбки вяленой принесла.

– Как супружница, пацаненок?

– Все слава богу, Валя. Спасибо. Навязывался Миша, не взял, с матерью остался.

– Во-от, а чего? У нас и тутина, и черешенка еще есть.

– Ладно, другой раз… Как вас, не затопило?

– Все меры, какие надо, были приняты. – Пашка рассказал о лестнице для себя, о ковчеге для подсвинка.

– Значит, себе безопасность обеспечил, а если бы все село затопило, ты один бы с подсвинком остался?

– А что, я ж не директор, обо всех думать.

– Он, Евгений Михайлович, и меня бросил, – пожаловалась Валентина.

– Чего это бросил?! Для тебя отдельную лестницу ставить? За мной бы полезла. А вот ты скажи как ученый человек: отчего это сдвинулось все с насиженного места? Ну разве ты слыхал, отец твой и дед твой разве могли подумать, чтобы у нас в степи такая вода пошла? Отчего?

– Вопрос этот не простой, Паша. Вода у нас в степи – это часть, и очень малая часть, вопроса, тут дело сложное и запутанное.

– А вот мой социолог, ездит ко мне один тут кандидат наук, он говорил мне, что дырку пробили гдей-то в космосе. Земля, говорит, опоясана такой заградительной полосой, предохраняет нас от космоса. Пробили дырку в этим поясе. И хлынула оттуда, из космоса, всякая гадость.

Евгений Михайлович ухмыльнулся:

– Какая еще гадость?

– А разная. Там всего хватает, излучения всякие, магниты и разное другое. У бога, как говорит Валентина, всего много.

– Ничего тебе сказать не смогу по этому поводу, но думаю, что все это чепуха на постном масле. И кандидат твой страшные сказки рассказывает.

– Не говори так, Евгений Михайлович. Раз не знаешь, лучше не говори.

– А ты, Паша, ответь на более простой вопрос. Почему от нас ушел? Заведовал хозяйством, имел кабинет с телефоном, не-ет, не понравилось, сбежал. Почему?

– Ага, – показал зубы Пашка, – ты небось думал, что я за так вам буду работать, за кабинет. Не-ету таких дураков.

– Ты хорошее жалованье получал.

– А что мне от жалованья твоего? На кой оно мне? Комбикорму нету у вас, ни зерна, ни мякины-половы. А чем я кормить буду ораву этих курей да уток да поросенка. К государству я не пойду с сумкой, у меня все должно быть свое.

– Понятно, понятно, кулачок ты порядочный, Паша.

– Никого не эксплуатирую, сам все своими руками. Я ж тоже грамотный. И государство за меня сейчас горой стоит. Ему тоже нахлебники не дюже нужны, а такие, как я, – опора. С сумкой никогда не посягал на государство.

– Ну хорошо, оправдался, пойдем в твои кладовые, найдем тормозной.

Прошли во двор. Пашка открыл гараж. Евгений Михайлович ходил вдоль стен, смотрел детали от автомобилей, брал в руки, разглядывал, головой крутил.

– Вот ревизию бы устроить, во, куркуль, накопил, не надо твоей Сельхозтехники.

– Ты меньше критикуй, а ищи. Это от «Запорожца», тебе не подойдет. Вон там погляди.

Нашел Евгений Михайлович тормозной цилиндр. Опять пошли к беседке. Уже солнце скатилось почти до самых крыш, до зеленых шапок акаций, что стояли по проулку, который ведет к Куме. Стадо коров пришло на выгон, очередник пригнал и бросил на выгоне, отсюда их разбирали хозяева.

– Ы-а! Штоб ты провалилась! А ну-у! – Пашка размахнулся палкой и побежал к красной корове, которая близко подошла к его канаве. Ходют тут! И что за хозяева? Теперь будут бродить тута дотемна.

– А чем она мешает тебе? – подначил Евгений Михайлович.

– Чем? А ты не видишь? Она идет к канаве, затопчет тута все, обвалит канаву, а я чистить, да? Я им ноги поперебиваю!

Сели под навес. Пашка все косится в сторону стада. Чуть приметил – телка оторвалась от стада, направилась к Пашкину дому, – вскочил, побежал, утробно оря и размахивая палкой.

– Вот куркуль, и правда ноги поперебивает.

– Я б хозяевам таким поперебивал. А то еще гуси. Бросают их, а те лезут тоже в канаву, нагадют тут, по траве начнут шастать. Я ж ее специально подкашиваю, сорняк дергаю, чтоб у меня культурно было́, а эти коровы да гуси нагадют, натопчут тута. Я никого не трогаю, и меня не трогай, – ворчит Пашка, глотает дым, сморкается шумно, косится на выгон.

Евгений Михайлович, конечно, поддразнивает Пашку, сам-то понимает, что действительно непорядок. Имеешь скотину, гляди за ней. Зачем же дразнить людей? Обижать?

– Ы-ы! – это уже Пашка для острастки, для порядка рычит на коров, которые в стороне пощипывают жесткую траву выгона.

11. Серьезный разговор

Федор Иванович для Сережи был всегда, сколько он себя помнит. И всегда он был таким, безногим уродом. Но в давнее время, до войны еще, до Сережкиного рождения, был хорошим, гладким, с виду даже холеным толстяком, хотя чаще всего питался хлебом с водой или квасом и всегда почти сапожничал. Правда, было такое время, когда он немного и пахал, землю держал, хлеборобствовал. Но сразу, как только заговорили о колхозах, вступил в партию, стал сельсоветским активистом, с книгой подружился, ушел в другой мир. Тут и сапожным делом овладел. Ходил в мягких сапожках, широкой рубахе навыпуск, перетянутой по-кавказски узеньким ремешком, как бочонок обручем. Лицо было у Федора Ивановича нежное, холеное, глазки в пухлых складках блестели хитровато, умно, голос высокий, почти женский. И по сию пору голос у него оставался фальцетный.

Сереже теперь казалось, что сам он был свидетелем казни Федора Ивановича, сам видел, как жгли его немцы, – видно, так много об этом говорили дома у них.

Немцы с треском, шумом, стрельбой вошли в Цыгановку и сразу начали наводить свой порядок. С чего начали? С вылавливания комиссаров. Комиссары для них были все, кто активно работал в сельсовете, в партийной и комсомольской ячейках. Вообще все руководители, маленькие и большие. Федор Иванович перед войной директорствовал где-то в Манычских степях, руководил овцеводческим совхозом. Началась война, он с группой подпольщиков-партизан находился в камышах. Однажды пробрался в Цыгановку, чтобы увести с собой местных мужиков, кто не успел уйти на фронт, подросших ребят. Но, видно, кто-то выдал Федора Ивановича, ночью его схватили фашисты, избитого бросили в сарай. А утром вывели и принародно – собрали кое-каких старух, стариков – стали над ним потешаться. Опять били чем попало, ржали над Федором Ивановичем, над его толстым животом, орали, что сейчас комиссару будет капут, комиссара будут немного жарить на огне. Один гад вынес со двора ведро бензину, выплеснул на Федора Ивановича, другой гад зажег спичку и бросил ее на несчастного. Загорелся он факелом и бросился во двор, рванулся в сад, бежал, полыхая огнем. Фашисты открыли ворота и, показывая на убегавшего, горланили похабщину, улюлюкали, веселились, но не преследовали – были уверены, человек-факел долго не протянет, в конце концов упадет и околеет. Но Федор Иванович не просто бежал куда глаза глядят, он бежал в сад, где была старая, полуобвалившаяся копань с водой по пояс, с лягушками и змеями. Добежал до этой копани и прыгнул в нее и потерял сознание. Пролежал в воде всю ночь. Наутро соседи прокрались в сад и сумели вытащить его канатом из копани, перенести в сарай, набитый соломой, и там выходили. Собственно, не выходили – как можно выходить, когда Федор Иванович весь был обгорелым, живого места на нем не было? Не выходили, а передали госпиталю, потому что через несколько дней немцы ушли из Цыгановки, а потом и вообще были выбиты из этих мест навсегда. В госпитале его и выходили, то есть отрезали ноги, потому что началась гангрена, пересадили оставшуюся невредимой кожу на обгоревшее лицо – словом, склеили по частям и вот велели жить.

Сережа помнит, когда Федор Иванович выползал на своей подушечке с колесами и сидел грелся у завалинки, а детвора копалась в глине кургана, что стоял тогда возле самых ворот. Завидев калеку, они, набычившись, глядели на это чудище, все знали, что было с этим человеком, но почему-то боялись его. Федор Иванович тоненьким скрипучим голосом звал пацанят к себе, но те с криком, визгом рассыпались за курганом, разбегались по домам, а некоторые даже дразнились: жареный, жареный, горелый и так далее. И однажды Сережа, ему было четыре с лишним годика, когда пацаны бросились от Федора Ивановича врассыпную, остановился, не стал убегать, а бочком, бочком, опустив белую, как сметана, голову, стал подходить к Федору Ивановичу. Подошел совсем близко и проговорил:

– Я не боюсь, я знаю, тебя фашисты хотели пожечь…

– Ну, иди ко мне, сынок, ты вырастешь настоящим человеком, большевиком вырастешь. Иди ко мне.

И Сережка подвинулся к горелому, заглянул ему в щелки-глаза и прижался боком к Федору Ивановичу. Тот приобнял Сережу и сидел молча, ничего больше не говорил, потому что стал плакать, сам не знал отчего, – даже под немцем, когда били и жгли его, не уронил ни одной слезы, а тут вон оно…

С тех пор Сережа действительно помнит Федора Ивановича и дружит с ним, и когда приехал из Уренгоя, в первый же день пришел к своему другу, и теперь, когда уходить скоро в армию, опять захотелось зайти.

И снова Федор Иванович принял Сережу как взрослого, как равного. Рассказывал о своей жизни, размышлял.

– Где меня только не носило, – говорил он Сереже, – в степи, с калмыками работал, думал, там и окончу жизнь, а вот вернулся домой. Правда, на свою голову. Но ничего. Кому-то ж надо пострадать за всех. Много у нас пострадало, не сосчитать. Я хоть живым живу, а сколько полегло… – У каждого кто-нибудь да остался там. Дед мой, дядья… и сколько по селу нашему и по всему государству. Страшно – сколько!

– Да. Нельзя и подумать, чтобы после такой бойни люди еще раз пошли на это дело. Нельзя. Пусть хоть они раскапиталисты, все равно люди. Нельзя еще раз. А то он последним разом станет.

– После такого оружия, какое сейчас, муравьи и те передохнут, микроба жить не сможет.

– Да и я думаю: неужели за океаном мозги у людей другие? Не должно быть. Мозги одинаковые. Но темные. Как у нас когда-то были. Тоже не понимали своей судьбы, своей выгоды. Большевики, Ленин открыли нам во-он когда двери в новую историю, в новую жизнь – разве ж все поняли? Разве ж не пролито крови целые реки оттого, что не все поняли? Вот, Сережа, говорят, классовые интересы. Рабочие, мол, за одно, хозяева – за другое. Но были же светлые головы из хозяев, пошли с нами, потому что поняли. Так и тут. Поймут же в конце концов, где правда зарыта, с кем надо идти, а с кем не надо. Я лично верю в людей, в их мозги.

Федор Иванович говорил высоким голосом, часто сбивался на фальцет, говорил с хрипотцой. Сережа уже привык к этому голосу, и теперь ему думалось, что только таким голосом можно говорить чистую правду.

– Федор Иванович, – подвинулся Сережа поближе, – а вот вы смогли бы уговорить этих американцев? Ну, не уговорить, а объяснить им – где правда?

– Определенно мог бы, Сережа. Не таким объясняли. Ты не помнишь, конечно, как мы колхозы создавали. Каких только темных не было у нас, и злые были от темноты своей. А ведь уговорили. Я уговаривал, разъяснял, другие тоже, общими силами убедили.. А ты, Сережа, что? Занимаешься? Пахнет от тебя подвальчиком.

– У дяди Паши был, он вызвался меня в город подвезть.

– А я слышу, потягивает от тебя, но не пойму, думаю, может, варом так сильно отдает, дратву тут смолил, может, думаю, от дратвы. А ты чуть пригнешься, и сразу сильней тянет. А что Пашка? Как он поживает?

– Не совсем понятный мне человек, Федор Иванович. То вроде понятный, то опять не совсем понимаю. Вот приехал к нему главный врач, Евгений Михайлович, куркулем называет. Смеется, конечно, а похоже, что и по правде. И я тоже. Даже вот сегодня. Давай, говорит, довезу, беги за бутылкой. Но, говорит, могу и без бутылки. Вот и не знаю, может он без бутылки или не может.

– Не сразу, Сережа, поймешь такого человека. А человек он наш, нами созданный. Не простой. Вот отец его был простой. Простой сквалыга, простой накопитель. Он же мне чудок родня. Знаешь, чем он в нэп занимался? Лошадями. Конокрадом был. Вон когда еще. Потом при колхозах работал, как все. Но тихо про себя копил, копил все. Барахло, всякую дрянь. Когда помер, на чердаке нашли два тюка шерсти, всю моль побила, вытряхнули, а там пыль, труха, нету шерсти. Зачем она ему? Хранил, хранил и хоронил от своих. Два мешка одежи. Костюмы дешевенькие, штаны, стеганки. Два мешка. Кому они нужны? Неужели сам собирался носить? Не может быть. Просто болезнь. У Пашки, говорят, тоже всего полно. Я давно у него не был. Но работяга редкий. Все может. Я видал, как он дом строил. Один, без всякой помощи. Как крот рылся, под фундамент копал. Скажет отцу, помоги, мол, копать. Куда там! Ничего, говорит отец, у тебя не получится, а я, мол, не дурак, чтобы грыжу тут наживать. Никто вообще не верил, он первый тут начал строиться.

– У него в сарае, например, в гараже, чего только нету, как в Сельхозтехнике, это Евгений Михайлович сказал. Да и я тоже видел его запасы. И от «Запорожца», и от «Жигулей», от мотоцикла. Зачем ему?

– Как я понимаю, Сережа, это регулятор отношений.

– Какой регулятор?

– Видишь ли? Мы ведь, руководители, всю жизнь зовем людей работать, выполнять, перевыполнять, в любых условиях. Вот я до войны в совхозе был директором, в степи под Манычем. Помню, тракторист приходит ко мне и говорит: не могу, мол, больше, вот сапоги разваливаются, уже чинил-перечинил, одни латки да дырки, не могу больше. А снежок еще не сошел, хлюпает на дворе, мокрый снег. Я поглядел на него и говорю:

«Да что ты с сапогами своими. Я вон босиком в свое время вкалывал, не жаловался. Надо через не могу».

Человек ушел, голову опустил и ушел, не бросил работу. Я не мог ему тогда помочь, но не так надо было говорить с ним. Не та-ак. Это все привычка наша коммунарская, давай, давай! Даешь промфинплан! Даешь пятилетку в четыре года! Все даешь! И вот появились такие, как Пашка. Хватит, сказали они. Даешь-то даешь, но и мы не двужильные, и власть не только ваша, но и наша, не только вам, но и нам нашу долю отдайте. Вот он и стал регулировать отношения между руководителем и рабочим. Не дает нам зарываться особенно. Нету его доли от социализма, он повернулся и пошел. В другом месте найдет свою долю. Вроде и выглядит не очень-то важнецки, в нашем понимании – вроде рвач и так далее. На самом же деле регулятор в системе социализма. Если мы, руководители, не всегда понимаем это, он нам напомнит. Может, в слишком грубой и окончательной форме, но напомнит нам о нашем долге перед ним. А то мы все говорим о долге перед страной, перед народом, перед своей совестью, а вот перед ним, перед конкретным работником, у нас вроде никакого долга и нет. А ведь он есть. Есть, Сережа!

Не-ет, Пашка не куркуль, он современный человек, он видит, как живут и как надо жить, по телевизору хотя бы, да и по газетам, как там представляется дело, в идеале конечно. Он и оттуда черпает свои понятия. Правильно делает. Поэтому требует от жизни уровня. Хочет жить на уровне современного человека. И добивается этого, только надо учесть, своим трудом, а не какими другими путями, обходными и нечестными.

– Да, у него чего ни спроси, где взял то, где взял другое, – один ответ: куплял. Все куплял, ничего, говорит, не крал ни у кого. Тем более у государства. Я вроде понимаю его, и то, что вы говорите, – тоже понимаю, но вот думаю, что не каждый сможет так поставить себя. Как-то вроде неудобно. Я лично, например, так не смогу.

– Конечно, не каждый может поставить себя в такие твердые отношения с государством, то есть с руководителем. И не каждый руководитель поймет Пашку правильно. Легко его зачислить в хапуги и рвачи. Но это, еще раз повторяю, фигура нынешняя, наша, недавно появилась у нас. Раньше ее не было. В то же время появилась эта фигура не на голом месте, она сперва создана нами в пропаганде нашей, в печати, телевидении и так далее. И что важнее всего, мы, то есть государство, перед этой фигурой не можем оказаться банкротами, мы в состоянии уже не только дырявые сапоги заменить трактористу, но и создать современные условия жизни. Можем. И даже стараемся поднять у рабочего потребности не только материальные, но и духовные! Ведь Пашка не сам по себе стал таким. Он ведь читающий человек. У него книги. Он журналы выписывает, музыкой интересуется. Я все это знаю хорошо. И мы можем пойти навстречу этим его потребностям. И все же есть еще у отсталого руководителя как бы вроде предрассудка такого, старого: ты, мол, давай сперва, давай план, давай долг свой перед государством, а эту говорильню, эти стяжательства свои оставь, потому что это, мол, бездуховность, вещизм и так далее. Это мы еще умеем. Обозвать бездуховностью желание жить на уровне современного человека! Это мы бездуховными были, когда не могли еще удовлетворить духовные потребности людей. Вот когда она была, бездуховность. Теперь – шалишь. Конечно, есть и сейчас накопители и бездуховные. А когда их не было? Они были во все века. Но с ними нельзя путать нынешнего рабочего, который стал интересоваться музыкой и – да! – красивыми вещами, красивым бытом, уютом. Не-ет, тут мы, руководители, частенько отстаем от хода дел, от развития жизни и людей.

– Вот Федор Иванович, кабы все так понимали, а то ведь не все? Например, наш министр понимает, другие, третьи, но многие еще не того, недопонимают.