Текст книги "Мы вышли рано, до зари"
Автор книги: Василий Росляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
– Савва Фотиевич, – спросил Михал Михалыч, – а что там с комбайнами? На планерке говорили. Новые комбайны.
– Ага, – отозвался Савва Фотиевич и посуровел. – О той швыдкий говорил? Вин и мени говорил. Зачем я взял столько комбайнов? Аж двадцать восемь штук. Мабуть, казав, шо списываемо каждый год по пять комбайнов, а зачем взяли двадцать восемь. Так?
– Примерно так.
– Ну шо вы ответили?
– Я, Савва Фотиевич, не в курсе пока.
– Ну, а я в курсе. Я брав нэ на базаре. Там бы я не взял столько. А тут разнарядка. Дают – бери, бьют – беги. Так кажуть?
– А нельзя отказываться?
– Як дуже умный, отказывайся. О той Коваль отказався бы, а я не привык возражать плану. Запланировав хтой-то, значит, так надо. Не умничай, а выполняй. Коваль дуже любыть умничать.
– Это конечно, Савва Фотиевич. Поперед батька, говорят, не лезь в пекло.
– И то правда. О то так.
Смягчился Савва Фотиевич.
– Граня, – крикнул, – а не можно нам горяченького чаю?!
Попили горяченького. Савва Фотиевич поглядел на свои ручные, сказал:
– А шо! Время кончилось. Уже начало седьмого. Може, Михал Михалыч, и правда в Дом культуры, та сразимся на бильярде? А? Два директора. Ну?
Михал Михалыч понял настроение старого директора. Показать Дворец, немного похвастать перед новым, вот, мол, кое-чего оставили вам и людям, не всё в кабинете сидели.
– Давайте! – Михал Михалыч чуть-чуть подскочил на месте. – Сейчас позвоню, чтоб Володя заехал.
– Та зачем нам Володя? Хиба ж сами не дойдем, своими ногами?
Нет, тут Михал Михалыч настоял. Поблагодарил хозяйку и вместе со стариком вышли из дома, а там уже стояла «Волга».
Володя вышел из машины, открыл переднюю дверцу и пригласил, нет, не Михал Михалыча:
– Савва Фотиевич, садитесь.
Михал Михалыч сзади немного подтолкнул старика. Посадили Савву Фотиевича рядом с Володей, который возил его лет примерно с десяток.
Михал Михалыч во Дворце еще не побывал, не успел.
Машина остановилась перед турникетом, который пропускал людей на площадь, куда ни машинам, ни лошадям не было ходу. Прошли по площади, мимо Дома связи, пересекли торец улицы, мимо клумб с цветами. Цветы тут уже с апреля, самые первые. По мраморным ступенькам подошли к выходу. Через толстое стекло гостей увидел дежурный, услужливо отворил перед ними стеклянную дверь и наклоном тела пригласил войти. Со второго этажа обрушились сразу обвалы ритмической музыки, репетировал ансамбль. Савва Фотиевич приостановился, показал Михал Михалычу глазами наверх. А вечером на втором этаже в танцевальном зале танцы. Полно молодежи. Не пробьешься вечером.
Савва Фотиевич поманил пальчиком дежурного, попросил ключ от бильярдной. Дежурный на полусогнутых туда-сюда, и вот уже перед ними – два стола под зеленым сукном. На полочках шары. Над ними мелок. Кии в уголочке. Любые, на выбор. Савва Фотиевич привычно скинул пиджак, потер ладони. Михал Михалыч тоже снял пиджак. Выбрали кии. Поставили шары.
Кому разбивать?
– Та давайте я разобью, – уважил Михал Михалыч. «Самоуверен», – подумал Савва Фотиевич.
Михал Михалыч ударил по центру, прямо в острие треугольника. И сразу стол наполнился шарами, возникли варианты в разных местах. Самоуверен. Ну, ну. Савва Фотиевич, положив тучный живот на борт стола, с пушечным треском вогнал одного шара в угол, перешел на другой борт и другого заложил в угол. Прицелился к третьему, но неудача, и шар стал у самой лузы. Подставка. Михал Михалыч, не сморгнув глазом, втолкнул этот подставленный шар, в другом – осечка. Так. Снова лег животом на борт Савва Фотиевич, выстрел пушечный, но безрезультатно. Шар опять подкатился, после стремительных метаний по столу, опять к лузе. Снова подставка. Михал Михалыч столкнул его в лузу. Так.
– На подставочках живем? – съязвил Савва Фотиевич.
– Это тоже надо уметь, Савва Фотиевич.
– Добрэ. Поглядим та побачим, як воно дальше пойдет.
– А дальше, Савва Фотиевич, вот так пойдет, – и Михал Михалыч заложил хорошего свояка.
Игра начала принимать острый характер. Отворилась дверь, просунулась голова директора Дворца, волосатая голова, худущее, с провальными щеками, с грустными и кривыми, как турецкая сабля, баками лицо. Вошел крепенькой походкой удачливого махинатора районного масштаба.
– Вот это поединок! – воскликнул он громким, но хриплым голосом. – Директор на директора. Историческая схватка. Ставлю на сильнейшего… Михал Михалыч, вот же дуплетик в середину, – подсказал директор ДК.
Михал Михалыч оценил подсказку и заложил дуплетного шара в середину. Редкая удача. Савва Фотиевич угрюмо покосился на волосатого подсказчика. Тот был чисто выскоблен опасной бритвой, что еще больше подчеркивало его волосатость. Волосы торчали из ушей, кустились бровями, давили густыми зарослями на узенький, слегка вдавленный, но крепкий лобик. И особенно на чисто выскобленных, впалых щеках угрожающе топорщились этими баками. Был похож на прощелыгу районного масштаба и одновременно на славного поэта-партизана Дениса Давыдова. Оглядел его косым взглядом Савва Фотиевич: нет, уже не боится и даже не уважает. А вслух сказал:
– Это, Михал Михалыч, наш директор Дворца культуры, Селигей Мухтазар Иванович. Теперь он вам будет подыгрывать. – Мухтазар Иванович не обиделся, а только поклонился Михал Михалычу эстрадным поклоном.
Где раздобыл Савва Фотиевич такой редкий экземпляр? Тоже искусство.
– Откуда вы? – спросил Михал Михалыч.
– Издалека, из самой Средней Азии, Михал Михалыч. Конкретно – из Ашхабада.
– Да, закинули вас далековато.
– Я, Михал Михалыч, всегда там, где нужней всего.
Михал Михалыч, облюбовавши шар, прошел к концу стола и мимоходом пристально взглянул на Мухтазара Ивановича, обратил внимание на его уши, плотно, как у волка, прижатые к голове. Да, видно, с хваткой человек. А пускай, подумал, хоть на тигра похож, лишь бы дело свое делал хорошо. И решил почему-то, что Мухтазар этот хорошо знает свое дело. Тут будет все в порядке. Подумал Михал Михалыч, прицелился и забил шестой шар. У Саввы Фотиевича только пять. Что-то шевельнулось недоброе в душе Саввы Фотиевича против Михал Михалыча, а заодно и против Мухтазара Ивановича, на ходу продает, стервец. Походил вокруг стола, покашлял легонечко и – выстрел! Вложил, как пулю. Треск – и второго. Удар, и игра кончена. Восемь! Посмотрел орлом на Михал Михалыча. Ну?
– Сила, – только и сказал Михал Михалыч.
– Так шо? Будем продолжать или штыки в землю?!
– Нет, Савва Фотиевич, будем дальше сражаться.
Мухтазар Иванович взял треугольник и поставил шары.
– Прошу!
Вторую партию выиграл Михал Михалыч. Мухтазар Иванович комментировал игру с легким, но заметным уклоном в пользу Михал Михалыча. Однако же третья партия была довольно легко выиграна опять Саввой Фотиевичем. Победителем остался старый директор.
Мухтазар провел директора на второй этаж, предварительно показав комнаты первого этажа, кабинет библиотекаря, пионерскую комнату, комнату для занятий по рисованию и лепке, саму библиотеку и другие подсобные помещения. На втором сразу открылся зал, празднично оформленные стены. Оркестр приостановил игру. Мухтазар Иванович познакомил ансамбль с новым директором. Михал Михалыч каждому пожал руку, расспросил, кто где работает, постарался запомнить лица и имена музыкантов.
Посмотрели зал для регистрации браков. Осенью, пояснил Мухтазар Иванович, не чуть ли, а просто каждый день регистрация.
Мухтазар Иванович проводил директора до выхода, потом до самой площади. Изогнувшись, распрощался и вернулся назад.
– Прохвост, но работу свою любит и работает хорошо, – Савва Фотиевич тоже пожал крепко руку Михал Михалычу и ушел домой. Михал Михалыч оглянулся, когда старый директор вошел в густую тень тополей и медленно, чуть ссутулившись, отдалялся от Михал Михалыча. Из-за ворота пиджака чуть заметной белой полоской светилась рубашка Саввы Фотиевича. Михал Михалыч еще дома обратил внимание на эту белоснежную рубашку.
Со временем все эти тонкости в отношениях двух директоров, как и в отношениях людей к этим директорам, затянулись пленкой времени и перестали интересовать кого бы то ни было.
У самого же Михал Михалыча, кроме необходимых дел и забот, со временем сложилась одна своя, задушевная, хотя и не главная забота. Это лошади. Даже ночью видел он перед собой гордых породистых лошадок своих, любовался ими, будто он не директор, а простой лошадник, потому что в сердце его никого и ничего из общественного хозяйства не было, кроме лошади. И стал он потихоньку заводить коней, то там купил, не жалея денег, то там, и все – по слухам: лошадников-то на свете немало. У них свои разговоры, своя информация. И что же? К чему это привело?
А вот к чему. Довольно просторный двор, окруженный пирамидальными тополями, когда-то принадлежал Подковыровской мельнице, вечно пыхтел тут локомобильчик, виднелась высокая труба, облицованная листовым железом, и мелкая пыль стояла над этим двором и площадью возле него. Пахло тут мешками, хлебом, пылью и мукой, белой, отбивной, и размольной, пахло отрубями и конским навозом. Теперь от мельницы никакого следа, а в окружении тех же пирамидальных тополей теперь был открытый конный двор и крытая конюшня. А во дворе – кони. Породистые кони, племенные.
Уж знает-перезнает всех лошадок племенных, а едет мимо, обязательно завернет. Зачем в красный уголок? Ничего тут нового. А вот сюда же сперва зайдет. Так. Все как положено. Вот стенд с двумя лошадиными головами. «Коневод совхоза». И список закрепленных за жокеями лошадей. Откуда жокеи? Кто такие? Ну кто? Школьники. Вот первая – Тучина Галя. У нее кобыла Ботаника. У Смолькина жеребец Ратных. А вот и сынок Михал Михалыча, Володя, семиклассник. За ним закреплены двое. Жеребец Агрегат и кобыла Тагильда. Любимица Володина. Ну и другие ребята. Из конноспортивной школы. Открыл такую школу Михал Михалыч. А вот в следующей комнате стоит телевизор, подаренный на скачках победителям.
Висит на стенке «Суточный рацион кормления», распорядок дня работы и график конноспортивных состязаний на текущий год 1 мая, 9 мая и 14 октября.
Все нормально. Висит портрет Семена Михайловича Буденного, под портретом столик и на нем книга маршала, литература по коневодству. И картина местного художника-самоучки «Охота с орлами». Фотографии со скачек, хорошие надписи, сделанные ребятами. Зрители на трибунах. Только вперед! Только к победе! Такие надписи. И уже история коневодства совхоза. Уже история.
Поздоровался с конюхами, поинтересовался здоровьем лошадей. Прошел в конюшню. Вот они, живые, стоят по своим станкам. Одному дал сахарку, другому протянул к мягкой губе. А кони! Молодые, статные, голову дугой держат. Ночью снятся. Тагильда. Молодчина, четыре годика кобылка, а Володя уже два приза взял на районных скачках. Любимица Михал Михалыча, поскольку она любимица Володи. Потрепал ее за шею, челку пригладил. По имени назвал. В ответ теплый взгляд фиолетового глаза и заперебирала резиновыми теплыми губами протянутую руку Михал Михалыча.
Прошел насквозь конюшню, вышел к открытому стойлу, обнесенному оградой из старых, глянцевитых слег. Глядь, а тут Володя идет к конюшне.
– Ты чего?
– Домой иду, зашел вот.
Как же можно пройти мимо? Конюха́ увидели, выпустили Тагильду. Приятное Володе сделали.
Эх, выскочила. Шея лебединая, голова гордо поднята, грива распущена, летит по двору стрелой. Посторонись! Конюх было хотел остановить, куда там! Как всхрапнула, как ударила молодым копытом, мотнула головой и – ищи ветра в поле. Дугой по двору, не стой на дороге! Растопчет. Даже Михал Михалыч принял в сторону и спрятался за повозкой. Вот она летит с дальнего конца, летит стрелой. Володя выступил наперерез, стал на ее пути. Раздавит? Обойдет? Нет! Стала как вкопанная. Все в ней играет, переливается силой, а покорно стоит, напружинившись перед узкогрудым пацаном в серой кепочке, с веснушками по лицу. Володя ладонью провел сверху вниз по щеке Тагильды, а та поерзала этой щекой, поприласкалась к ладони, и хозяин, маленький хозяин этой дикой энергии под шелковой кожей, достал из кармана кусочек сахару и протянул Тагильде. Та с благодарностью хрупнула сахар и что-то прошептала Володе мягкими губами на ухо.
Володя попросил веревку, перекинул ее через шею лошади и спокойненько повел в помещение.
– Вишь, Михалыч, соскучилась, – сказал конюх вслед Володе с Тагильдой.
– Что жеребятки?
– Им что! Им жить нравится. Глядите, какие.
За изгородью толпилась веселым гурточком молодежь, сосунки. Все племенные. Вот еще подрастут на радость ребятам и взрослым. Жеребята поблизости от своих матерей сбежались вместе. Клали мордочки друг дружке на шею, кто-то пытался шутейно укусить другого молодыми зубами. Вот один, в белых чулочках, подошел к матери, красиво изогнулся и губами толкнул материнское плюшевое вымя, кобыла чуть отставила заднюю ногу в сторону, пей, не жалко, только расти большим. Михал Михалыч готов без конца стоять и любоваться, смотреть на этих малышей-красавчиков, думать об них, доискиваться до самой малости, о чем могут размышлять жеребятки, постреливая живыми и прекрасными глазами, вскидывая трубой юные хвосты, переступая с одной ножки на другую, пробуя крепость молодых копытец. Вот о чем мечтал Михал Михалыч! И его мечта исполнилась. Лошади, лошади, как же мы чуть не позабыли об вас, чуть не перевели вас, чуть не погубили всех в погоне за новой, железной лошадью. Хорошо, что успели вовремя одуматься.
– Да, хорошо. Глядите тут, я поехал.
Вышел и сел в машину, даже не оглянувшись на Володю, который был занят с Тагильдой в помещении. Он чистил ее щеткой, наводил блеск, чтобы его Тагильда была всех красивей.
Михал Михалыч подумал в машине, что надо бы еще прикупить немного племени. Уже двадцать пять штук с жеребятами, хорошо, но можно еще прикупить. Не меньше племенных Михал Михалыч любил и простую лошадь, рабочую. Их в совхозе уже двести пятьдесят штук и пять десятков жеребят. Еще заговорят в крае о наших лошадках, еще не один приз принесут они нашей Цыгановке! Ехал Михал Михалыч на стрижку овец, поглядеть, как там подвигается дело, а думал о лошадях. Вот уж действительно зазнобили они директора, покорили его. Зато душа спокойна. Не тарахтит теперь трактор возле детского садика, не дымит возле столовой, не чадит у складов, магазинов, везде теперь лошадки. Как в старину. А трактора пускай в степи. Там их место, там у них главная работа.
7. Блуждающие звезды
В замкнутом дворе за железными воротами, напротив Пашкиного дома, стоит переложенная заново родительская хата. За пыльными, уже непрозрачными стеклышками веранды всегда безмолвно, и не только постороннему человеку может показаться, что хата пустует. Однако же там живет человек. Пашкина мать. Она живет так тихо и незаметно, что даже соседи видят ее не больше чем один раз или два раза в год. Редко-редко она выходит в полусвет этого застекленного крылечка, сядет там и сидит неподвижно. Голова у нее зимой и летом закутана в теплые платки, и напоминает она нездешнюю женщину с каким-то диковинным тюрбаном на голове. Так она куталась с давних времен. И когда был жив еще Пашкин отец, и когда еще он женился и привел ее в эту хату. И тогда она уже закутывала свою голову теплыми платками. Это делало ее еще больше незаметной, малоподвижной и молчаливой.
Валентина носила ей на день, на два еду, и раз в неделю Пашка возил ее на своей машине к дочери, через выгон, не так далеко. Там она проводила день до вечера, и Пашка снова привозил ее домой. Иногда забегали к бабушке ее внучки, две Татьянины дочки-близняшки. Татьяна жила богато. Дом, такой же, как и у Пашки, по его чертежам и с его помощью был сложен, в доме всего вдосталь – и ковров, и всяких украшений, мебели разной, но зато двор, не в пример Пашкиному, был настоящим поместьем. Стадо уток то и дело вытекало со двора и снова втекало в него, гуси со страшным гусаком тоже горланили по двору и в загоне своем, корова давала много молока, теленок, две свиньи всегда сидели в сажке, всякие кладовки, сарайчики, летняя кухня, где готовили весной и летом, до поздней осени, и конечно же собака в конуре. Все это густо заселяло двор. На курицу можно было наступить в любом уголке, их было без счету. И сад. Пашкиному саду далеко до этого. Тут был богатый виноградник, мощные деревья яблоневые, слива, абрикосы, черешня и вишня, всякие кустарники, смородина, крыжовник, малина и огород, грядки огородные. Все это вроде и у Пашки есть, если называть, перечислять, но тут все уплотнено, укрупнено и производит впечатление обильности, тучности, даже избыточности.
Сама Татьяна – хочешь поставь, хочешь положи, одинаково. Городской человек сказал бы: слоновая болезнь. Нет, никакой болезни. Просто едят тут без оглядки. Мужик Татьянин, шофер, тоже дай бог, в два обхвата. А ведь не старые еще. Лица, конечно, раскормленные, но еще гладкие, без морщин, молодые. Зато девчушки, близняшки, девятый класс кончили, эти просто нездешние топольки. И лица у них нездешние. Миндальный разрез глаз у одной чуть отличается от такого же разреза у другой, слегка несходного рисунка, но рисунок и у первой и у второй тончайший, изысканный, можно сказать. Просто какие-то залетные девчонки. В розовеньких ушах простенькие сережки висят. Гибкие, как лозинки, эти Зоенька и Зиночка. Зоенька на пять минут старше Зиночки, но ведет себя все равно как старшая сестра. Родители не нарадуются на них. Голосочки у них тоненькие, движения нерешительные и замедленные, какие-то тягучие. Как травка подводная шевелится от течения, так у них руки плавно выводят жесты, и тонкий стан гнется и волнуется при ходьбе и при движении.
– Ну, что, ма-ма-а, – говорит-поет старшенькая, Зоя. – Не хочу я без де-ела сидеть.
– У тебя каникулы, отдыхай, – мать говорит.
– А я не замори-и-лась, ма-ма. На ферму хочу-у.
Словом, обе ушли на ферму доить коров. Сначала им не доверяли животных, не давали самостоятельную группу, они помогали штатным дояркам. А потом увидели их старательность, дали группу, и девочки не подвели старших, управлялись, как и штатные доярки.
Чуть свет они вскакивали с постели, быстренько умывались, по-птичьи завтракали и бежали на ферму. Возвращались уже перед заходом солнца. Ничего. Легонькие, быстроногие, все с них как с гуся вода. Никакой усталости.
В воскресенье они забегали к бабушке. На минутку заглянут, а потом идут в дом к Пашке и Валентине. Тут посидят, чайку попьют.
Валентина начинает разговор с ними:
– Ну что, девки? Так и будете коровам хвосты крутить? Дальше-то не хочете учиться?
– Нам еще десятый надо кончить, – говорит тихонечко старшенькая.
– А после?
– После? Я на ферме останусь, мне нравится.
– А ты, Зина?
– И я хочу на ферме.
– Такие-то тонюсенькие. Вам бы в город, в артистки б…
Девочки смущенно улыбаются. Какие мы артистки? Шепчутся между собой.
А Пашка из своей комнаты вмешивается:
– Артистки. Тоже придумала. Вот мал-мал подрастут, замуж выйдут, и ихние мужики водку будут пить, да раз-другой походют по их кулаками, вот и артистки тебе все. А то детей начнут рожать, толстеть начнут, как мать ихняя, вот и все. Сбиваешь с толку девчонок. Артистки.
Девчонки краснеют, руками складочки легких платьиц перебирают.
– Ну мы пойдем, завтра вставать рано, – почти шепотом говорит кто-нибудь из них, поднимаются и уходят, тихо, неслышно ступая по полу, как Демьян Валентинин.
Приехал в воскресенье Пашка, мать привез, посидел с Татьяниным мужем, с Петром, выпили немного домашнего винца, пирожков горяченьких поели. Во дворе, под тутовым деревом. Прохладненько. Потом к вечеру – Пашка решил посидеть до вечера, чтобы уж не ехать снова за матерью, – перешли в дом, в комнаты, тут чай стали пить. Входит Татьяна с пышным букетом роз. Нюхает, прижимает к себе розы, не надышится.
– Чего это? – Петр спрашивает. – Где нарезала и к чему?
– Это, отец, жених привез, Зое велел передать.
– Что еще за жених? Может, мне ремнем встретить его?
– А уж как хочешь. Слыхал, мотоцикл подъезжал? Это он. На мотоцикле привез.
– Ишь ты, жених! На мотоцикле. Чей же он?
– Харченков, сосед Пашкин. Вот чей.
– А! Энтот! Ну энтот еще ничего. Только рано ему женихаться.
– Они теперь у нас не спрашивают.
– Они не спрашивают, а мы должны с них спрашивать. Нехай вот придет домой, я спрошу.
– Ну не шуми, может, у них любовь.
– Ты уж дюже стала понимать. Любовь. Небось сама знаешь, какая у нас бывает любовь. Гляди, чтобы в подоле не принесла. Любо-овь.
– Ты как хочешь, а парень хороший, самостоятельный, с Уренгоя приехал, на комбайн нынче пойдет. С Зойкой в одной школе учился.
– А ты уж все разузнала?!
– А как же, я мать.
Татьяна была очень довольна женихом и все ходила с этими розами, искала, куда бы их пристроить. Поставила в банке на круглый стол и сказала, обернувшись к Петру:
– Ты хоть раз мне принес цветы, не розы, а с выгона хоть бы. Не было́ и в думках у тебя. А тут во какой букет.
– Я тебе вон дом какой поднес вместо букета, а то нарвал в чужом небось саду и… букет.
– Ты брось, Петро, домом попрекать, – вмешался Пашка, – не ты один ставил его. Танька тоже не хуже кобылы глину месила, сама делала. Это я так про дом. А об этом Сережке тоже не надо говорить не знамши. Парень самостоятельный, водку жрать не будет, а там, где нету водки, там всегда порядок. На Севере и то не касался этой водки. А вкалывал – ты бы послушал. Полярный круг. Куда, говорит, ни глянь, ничего нету, кроме белой скуки, этой тундры, голой, как столешница. А мороз за сорок трещит. Насыпа́ли площадку под компрессорную станцию, а он на бульдозере. Привезут самосвалы землю, а он один разравнивает, площадку делает. Глянешь, говорит, – только яичный желток, бледный, инкубаторный, на слепом небе плавает. Это солнце такое за Полярным кругом. А ты говоришь, ремнем встретить. Видел он твои ремни.
– Да я разве что, – сдавался Петро, – Харченки, они все самостоятельные, но рановато думать про это, вот я чего.
– А тут никто не прикажет, не установит – когда рано, а когда поздно. Тут, брат, природа! – заключил Пашка, поднялся и пошел за матерью, ехать надо.
Только Пашка выкатил за ворота, вот они и девочки. Тихонечко вошли босиком, обувку на крыльце оставили. К розам сразу кинулись, радуются. Откуда такие розы?
– Это я должен спросить, – напустил на себя серьезность отец, – у тебя, старшая, спрашиваю.
У Зои мелькнула догадка. Зарозовела девочка.
– Дак откуда? Спрашиваю.
– Не знаю.
– А громче ты не можешь?
Молчание.
Пришла мать на выручку:
– Ну, хватит тебе, отец, пристал. Это тебе Сережа просил передать.
Зоя закраснелась, спрятала в букет лицо.
– По-ня-а-тно, – нараспев протянула младшенькая.
Зоя не успела одернуть сестренку – за окном, как с неба сорвался, клекот мотоцикла. Зоя так и опустилась на стул.
– Это он, – всполошилась мать.
– Он, он, – проворчал отец, – может, встретить его как полагается?! Иди уж, чего, как мыша, притихла.
– Сбегай, доча, будет он греметь тут мотоциклом своим.
Зоя выскочила пулей.
Выглянула за калитку. Стоит, оперся о мотоцикл. Подошла молча.
– Здравствуй.
– Здравствуй. Чего приехал?
– Садись, покатаемся.
С наигранной смелостью Зоя уселась на заднем сиденье.
– Ты возьмись за меня, а то выскочишь.
Осторожно обхватила Сережу, ноги пристроила внизу, на какую-то железяку. Страшно.
– Зой, ты что? Держись за меня крепче. Боишься, что ли?
Нет, она не боялась, ей было хорошо, но она робела почему-то крепко обхватить Сережу. Мотоцикл взревел и рванулся с места. Зоя невольно прижалась к Сереже, он спиной почувствовал маленькую Зоину грудку и смутился. Ха, тоже мне мужик, стыдно ему. И он прибавил газу. Вылетел на выгон, свернул направо и в степь, к Володину саду.
Уже розовым, почти незаметным дымком покрыло плоский выгон, солнце садилось за спиной, за поречным лесом. Они летели, подчиняясь только скорости и встречному ветру. Сереже так хорошо еще не было, даже когда первый раз сел за штурвал самоходного комбайна и один, с высокой кабины, смотрел перед собой в бесконечную степь, даже когда сел за бульдозер там, на Севере. Тогда тоже он был как на лету, не чувствовал собственного веса, все струны внутри были натянуты и на них кто-то пробовал мягкими пальцами тихую музыку. И сейчас он слышал эту музыку, а Зоя, уже не стесняясь, приникла к его спине. Пахла Сережина спина солнцем и степью и чуть-чуть как бы вроде отцом.
Когда объезжали канаву, чтобы выскочить на полевую дорогу, мотоцикл подпрыгнул, Зоенька рывком прижалась к Сереже, и сердце ее тут же остановилось, и она сладко, всего на одну минуту умерла. Под тополями Володина сада уже загустела темнота, пронеслись через нее, выехали под гору. Подниматься Сережа не стал, вывернул на дорогу, что вела вдоль подошвы горы, и понесся навстречу первой звезде, что взошла над степью. Оттуда, куда их нес бешеный мотоцикл, надвигалась ночь, Сережа включил фару; и, следя за прыгающим снопом света, который метался по низкорослому подсолнечнику, по затравеневшему проселку, Зоя почувствовала тревогу. Как бешено мотался – вверх, вниз – этот сноп огня от фары Сережиного мотоцикла.
Слева, редкие, теплились огоньки почерневшего села, чуть слышно наплывал иногда лай окраинных собак и свист за спиной. Первая звездочка, родившаяся только что впереди, была не одинока. Их оказалось уже три. Они отвесно вытянулись стройным пунктиром, то ли из земли выскочили, то ли падали на землю из поднебесья.
Сережа развернулся и помчался назад. Еще стремительней полетел по опробованной дороге. Перед спуском к Володину саду остановились. Подсолнечник кончился, начиналась не скошенная еще люцерна. Сережа поставил мотоцикл на костыль и повернулся к Зое:
– Отдохнем немножко?
– Давай.
Они присели возле мотоцикла и смотрели друг на друга.
– Не страшно? – спросил Сережа.
– Нет.
– А ты каталась когда-нибудь на мотоцикле?
– Нет. С папой на грузовике.
– А тебе нравится на мотоцикле?
– Да. А тебе?
– Да мне что, я на нем с детства.
– Я ночью не была еще в степи. А ты?
– Я и сейчас в степи. Мы же ночуем там, на комплексе.
– А не страшно?
– Я же не один. Тебе на ферме не страшно?
– А чего там?
– А ты там вспоминаешь меня?
– А ты меня?
– Еще бы!
Она засмеялась.
– Ты хорошо смеешься.
– Да? А ты?
– Я ржу.
– Ну поржи немножко.
– О-го-го-го!
– Тише.
– А что?
– Кого-нибудь испугаешь.
– Кого?
– Не знаю. – И Зоя осторожненько оглянулась вокруг себя. Кругом было пусто, темно и прекрасно. Она, как ящерица, тихонечко засветилась своей улыбкой.
– Я хочу притронуться к тебе рукой.
– Притронься.
Сережа протянул руку и пальцами притронулся к щеке, к горячему лицу Зои. Рука слегка вздрогнула, и Зоя вздрогнула.
Прямо перед ними, на склоне неба, чиркнула яркая звезда и свалилась за Володин сад.
– Звезды падают только осенью. А эта почему упала?
– Ты читал книжку «Блуждающие звезды»?
– А то.
– Шолом-Алейхема.
– Наверно, он тоже катался вот так на мотоцикле и смотрел на звезды, а потом написал.
– Это он придумал. Писатели всё придумывают. Если не придумывать, тогда каждый мог бы писать.
– А ты пробовала?
– Пробовала – не получается.
– А мне кажется, что можно. Я вот еще до Уренгоя, помощником ходил на комбайне, сяду за штурвал, еду, а внизу хедер подрезает пшеницу, сваливает на полок, на транспортер, а этот тащит ее в барабан, живую пшеницу, знаешь как жалко. Прямо головой туда, в барабан, а там ее зубьями молотят, колотят, выбивают из головы зерна, а они через рукав прямо в бункер, уже зерно. Все кругом живое. И кажется мне, что все могу это написать не хуже писателя. Слева стоит пшеница, еще живая, еще на корню, еще по ней волны ходят, а справа уже пострижено под нулевку, жнивье одно, никакой пшеницы, одни валки валяются или копны соломы. Здорово. И ведь не кто-нибудь там все это делает, а я сам. Здорово! Что ж, я не могу про это написать? Могу.
– А я не могу. У меня Стрелка, как только подхожу к ней, она оглядывается на меня и хорошо-о так мычит, я не утерплю, подскочу к морде и поцелую ее в мягкий нос, а другие тоже на меня глядят. И глаза такие, как у людей. Мне там с ними так хорошо, Сережа, а попробуй напиши – засмеют. Скажут, во-о, с коровой целуется, дурочка какая-нибудь. Но это же так. А написать нельзя. А вот сейчас? Напиши, чего это мы тут сидим? Тоже скажут: дурачки какие-то. Сидят ночью на люцерне, а завтра вставать чуть свет. Не напишешь. Засмеют.
– А тебе смешно?
– Мне нет. А нам домой не пора?
– Мне в шесть вставать, а тебе?
– Мне в четыре. В шесть уже доить надо.
– Тогда поедем, а то не выдержишь, вон какая худенькая.
– Я не худенькая, тоненькая, но сильная. Я вот тебя могу побороть. – Зоя кинулась на Сережу и начала ломать его, а Сережа, уворачиваясь от нападения, упал в густую люцерну, и на него свалилась Зоя. Свалилась и испугалась. Затихла, сердце колотится. Сережа грудью своей слышит, как колотится. Лежат они и молчат. Оба испугались, а пошевелиться боятся.
Сережа шепотом проговорил:
– Я слышу, у тебя сердце колотится.
– И я слышу. У тебя тоже колотится. А тебе не стыдно, что колотится так? – тоже шепотом спросила Зоя.
– Немножко. А тебе?
– И мне стыдно.
– Тогда поднимайся.
– Нет, ты поднимайся.
– Я же не могу, ты придавила меня, ты сильная.
– Тогда другое дело. – Зоя уперлась в грудь Сережки ну и вскочила на колени, а потом на ноги. – Все, надо домой.
И они помчались домой. Мимо блуждающих по выгону огоньков.
У ворот Зоя спросила:
– Ты и завтра приедешь?
– Приеду. И скоро уж последний раз.
– Почему последний?
– Уборка начнется. И за всю уборку я тебя не увижу.
– Я буду ждать. Хорошо?
– Хорошо. Давай руку. – Сережа сжал прохладную Зоину ладошку и вздохнул. – Все. Поехал.
Сел на свой мотоцикл, взревел и, развернувшись дугой, полетел через выгон. А Зоя долго смотрела в пустой след, откуда приносило горьковатый запах выхлопного мотоциклетного дымка.
