Текст книги "Мы вышли рано, до зари"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

– Вот жарит, а?

– А вы снимите галстук, Виталий Васильевич, ворот откройте. – Сам Михал Михалыч в клетчатой ковбойке, без пиджака и без галстука чувствовал себя легко, только на лысине, упрямо пробивавшейся к макушке, чуть-чуть проступала капельками испарина.

Виталий Васильевич посмотрел на часы, отвернув рукав белой рубашки.

– В двенадцать соревнование стригалей.

Они стаскивали зубами с шампура кусочки подрумяненной баранины, запивали из бутылок, смачно, с хорошим аппетитом жевали, и никого не удивляло, никто не заглядывался на секретаря и директора, так увлеченно работавших над шашлыком. Все столики были обступлены такими же людьми, такими же секретарями, председателями и директорами, никто никого не стеснялся и сам не смущал никого.

– Запасайся, директор, жирком, скоро будешь сбрасывать. Все у тебя готово?

– На станах ждут команды.

– Я видел твои хлеба, думаю, не подведешь.

– Да, но вы, Виталий Васильевич, завысили нам урожайность. «Комсомольцу» на три центнера ниже установили. Боюсь я нынче.

– Так то же «Комсомолец», Михал Михалыч! Ты с ними не равняйся. Они еще не набрали сил.

– Мы тоже бывшие комсомольцы, а вы нас не щадите.

– Ты думаешь, меня щадят? Вот облетел инспектор на вертолете, кое-где проехался – и пожалуйста, установил норму, если бы норму, а то урожайность. И попробуй собери меньше, голову снимут. Так что давай уж вместе тянуть, по-старому, по-комсомольски.

Михал Михалыч вздохнул:

– Давайте, – и с сомнением покрутил головой.

– Прошлый год вытянули, не подведете и нынче. Так, что ли?

– Так, Виталий Васильевич.

Под навесом, где должна проходить показательная стрижка, показательные соревнования, уже было набито народу. Длинные скамейки уступами, как на стадионах, уходили чуть ли не под самую крышу. Перед трибунами тянулся помост, разделенный решеткой. С одной стороны в загончиках стояли овцы, с другой, со стороны зрителей, – стригали. На таблицах выставлены их имена, названия колхозов или совхозов, указаны районы. Среди стригалей были и молодые женщины.

Виталий Васильевич нашел секретарей в особо отведенном для них месте, с хозяином в центре. А Михал Михалыч протиснулся к своим. Трибуны гомонили в ожидании состязаний. Стригали прохаживались на своих площадочках, как томящиеся борцы. Уже по нескольку раз проверили проводку, включали и выключали аппараты, все, кажется, было готово, но команды не было. И вот наконец ударил гонг.

За мужиков Михал Михалыч был спокоен, уверен, у него дома свой такой есть стригаль-призер, но вот две молодайки, особенно с левого краю, тонкая, гибкая, голова стянута косынкой, из-под которой выбивались влажными колечками смоляные, кавказские волосы, а глаза робко поглядывали из-под густых ресниц на собравшихся зрителей. В ней было столько женственной привлекательности и хрупкой беззащитности, что было боязно за нее, как-то она будет выглядеть в этих состязаниях, как справится с овцой. С правого конца – в майке мускулистый дагестанец, он стоял на цепких ногах, раздвинутых на ширину плеч. В нем поигрывали мускулы, он чуть заметно улыбался. После гонга все повернулись к загону и, как будто не спеша, а на самом деле проворно, не теряя ни одного мгновения, вытащили за спины овец, повалили их под ноги, зажали головы и, как по команде, как обученные одним человеком, начали с одного приема. Красавица с неожиданной энергией и хваткой бросила свою овцу под ноги и, как все, начала пробивать дорожку выстрига на середине живота. Потом споро раздвигала снятое руно, открывая нежно-белое овечье тело. Быстро и ловко обработала ноги, голову и принялась за главный массив. С одного бока, с другого, все ближе и ближе к спине, пока не отвалилось свободное руно на полок. Но пока она еще пробивалась к спине, ударил гонг, известивший, что дагестанец работу закончил. Он отступил от принятого правила, не стал стричь с живота, а, напротив, со спины, у него красиво разваливалось руно со спины и как бы стекало по бокам, пока вся овца не была освобождена от шерсти. Сноровисто поднял голую, сразу уменьшившуюся чуть ли не вдвое, с запавшими боками овцу и, как бы озоруя, поддав под зад пинком, отправил ее в загончик. Михал Михалыч так и ахнул, он где-то про себя уже поставил на этого дагестанца и ахнул от радости, что угадал и что так красиво закончил первым свое дело этот молодой стригаль.

Зрители поддержали победителя аплодисментами, но стригаль уже повалил вторую овцу и, как бы не замечая общего восторга, уже снимал со спины второе руно. Вслед за ним еще один из центра проводил обнаженную овцу в загон и вытащил оттуда новую. И вот наша красавица развернула руно и потрясла им перед зрителем, показывая цельность и красоту снятой шерстяной шубы, свернула руно бережно и принялась за новую.

Виталий Васильевич, сидевший почти рядом с хозяином, с секретарем крайкома, конечно же отметил с первой минуты стригальку-красавицу, и конечно же глаза его радостно засияли, когда девушка отпустила стриженую овцу и стала показывать руно. Ему сразу же вспомнился балет в Большом театре, куда он хаживал во время поездок в Москву, как заочник Академии общественных наук. Невольно вспомнил балет и невольно сравнил эту стригальку с балериной. Про себя подумал, что стригалька сильно выигрывает перед балериной и в гибкости движений и в красоте, и вообще эта девушка с машинкой и сильной руке, когда отложила готовое руно в сторону и смахнула пот со лба оголенной рукой, была ему ближе, дороже и желаннее всех столичных балерин. Собственно, стригалька эта была ему никто, она была даже не из его района, но сердце секретаря отчего-то переживало жгучую радость за эту степнячку. Ни прилипшие ко лбу колечки волос, ни даже потемневшие подмышки и капельки пота, сбегавшие к нежному подбородку, – ничто не портило ее прелести, а лишь подчеркивало привлекательность.

Мастера стрижки, а их было около десятка, работали с завидной ловкостью, но зрители были прикованы почти безотрывно к нашей красавице и к стригалю-дагестанцу. И они, то есть зрители, оказались правы, потому что первым закончил стрижку своих пяти овец дагестанец, о чем известил гонг. Среди женщин в победительницы вышла наша степная красавица. Судейский трубный голос объявил через мегафон:

– Победитель среди мужчин Лукманов Аман Мурат, колхоз имени Буденного, Ипатовский район. Его время – три минуты и четыре секунды!

Милая стригалька, в белой блузке с коротким рукавом, в косынке, стояла на своем месте, как на пьедестале победителей, загорелой рукой снимала пот со лба и слушала без улыбки.

– Белевцева Валентина Ивановна, колхоз «Большевик», Ипатовский район. Время, затраченное на одну овцу, – три минуты и восемь секунд.

Виталий Васильевич отчего-то не мог думать о главном, о сущности и смысле этого соревнования, о чем должен был думать секретарь горкома, мысли его протекали в стороне от главного, где-то рядом с этой Валентиной, и он не чувствовал никаких угрызении совести, потому что был еще очень молод и не всегда умел подчинять всего себя текущим задачам дня. Душа его, молодое жизнелюбивое сердце не подчинялись еще партийной воле, когда их хотели подчинить, а мягко и незаметно вырывались и своевольничали.

Последний стригаль, затративший на одну овцу 3 минуты и 15 секунд, вытирал пот рукавом рубахи, переводил дыхание, улыбался, собирая морщины на скуластом лице, и слегка кланялся публике, ничуть не смущаясь своим последним местом, потому, видно, что его овцы после стрижки выглядели красивее других, без порезов, без единого огреха, гладкие, как бы прилизанные, а руно также выделялось из всех своим изяществом и цельностью, как вывернутая дубленка. Со стеллажей убирались инструменты и руна.

Все. Соревнования закончились. Но люди неохотно поднимались с мест и покидали прохладный навес. Виталий Васильевич переглянулся с лидером, поглядел на одного, другого секретаря, и ему показалось, что все думали сейчас не о том, о чем положено, на всех, он видел, лежала тень Валентины. Возможно, он и прав был.

Покидая свои места, люди тянулись через двор, через улицу к Дому культуры, где будут подводиться итоги выставки и где с докладом выступит сам секретарь крайкома.

15. Заботы, заботы…

Михал Михалыч вернулся из Ипатова задолго до захода солнца, но домой не пошел, а поднялся в контору, в кабинет. Сел за стол и задумался. Стал вспоминать, на чем прервалось течение его директорской жизни. Что-то было перед отъездом на выставку, какая-то неприятность. Помнит, пришел, как обычно, в шесть, провел летучку, потом, буквально перед самым отъездом… ну вот, вспомнил, зашла бухгалтер и сказала, что подготовила денежный перевод на две тысячи рублей БРУООСу. Вот этот БРУООС и был той неприятностью, которая осела в нем где-то на глубине и сразу поднялась, как только он вошел в кабинет и сел за стол.

Две тысячи за один месяц БРУООСу. Буденновскому районному управлению оросительных и обводнительных систем. За что две тысячи? БРУООС отвечает за линии каналов и лотков, по которым идет вода на орошение полей. Как отвечает? А никак. Ведь на территории хозяйства следят за этими каналами и лотками сами рабочие совхоза. Но в случае неисправности вмешаться в это хозяйство они не имеют права. Если заилилось где-то – самим прочистить нельзя, прорвало где лоток, вода уходит, – тоже не смей поправлять, а звони в Буденновск, в это управление, жди, когда пожалуют, чтобы при них исправлять. И каждый месяц гони за это две тысячи, а бывает, и три тысячи, как в прошлом месяце.

Но БРУООС – не один. Михал Михалыч взял карандаш и стал прикидывать других нахлебников…

Райсельэлектро. Без них нельзя прикоснуться ни к сети, ни к трансформаторам. Вот вышел из строя этот трансформатор, или обрыв провода, или столб завалился, подгнивший, – ничего не трогай. Жди из Буденновска. А ведь срочно нужно исправить. На ферму воду нельзя подать, все стоит без энергии, скот не поен, коровы не доены. А надо ждать, надо связаться, вызвать. А ночью, когда ни с кем не свяжешься? Жди утра, а потом жди, когда-а приедут. И еще плати в месяц полторы тысячи.

Дальше. Арзгирский групповой водопровод. Это трубы и колонки. Ну вот вышла из строя колонка, труба проржавела. Дела тут – пустяк. Нет, жди из Арзгира. А до него сто с лишним километров. Правда, на месте у них дежурят четыре человека и маленький трактор. Вчера Михал Михалыч видел, как шпарил этот тракторишко через выгон на Непочетке. Где-то подхалтуривал, подрабатывал на пропой. Уедут куда-нибудь на берег Кумы, в тенечек, развернут самобранку и выпивают целыми днями. Попробуй найди их, когда понадобятся. И еще плати им. Сколько? Три тысячи. Грабеж.

И это не все! Дальше. Ставропольводавтоматика. Обслуживает насосные станции, которые качают воду из Кумы. Две станции построил совхоз сам, они как раз и работают бесперебойно. Но их могут вот-вот забрать, приписать к управлению. Есть три станции и от управления. То и дело выходят из строя. Опять плати – тысячу в месяц. Эти вообще рвачи. Такие акты, такие ведомости составляют, что никакой совести. Как бы урвать побольше, об этом только и думают.

Записал. И наконец, Сельхозтехника. На кой она нам нужна? Нет запчастей, и достать негде. Этим и пользуются. Запчасти она, эта Сельхозтехника, не продает, она сама их ставит в машину, заменяет неисправные. Но ведь не ставит. Ставят наши же люди, а они дерут деньги и за деталь, и за установку. Выходит втридорога. Почему? Кому это нужно? Неужели нельзя продать просто, как все другое продается, непосредственно совхозу, почему допускается такое мародерство? Вот вам деталь – ставьте сами, а платите за установку – нам. Не хотите платить – не получите ничего. Кому это нужно?

Но даже если бы Сельхозтехника ставила детали сама, все равно плохо. Приехали в девять-десять часов, в пять их уже нет. А если уборка? Кто же так на селе работает? И каждый месяц выложи им от полутора до двух тысяч.

Вот сколько совхоз да, видно, и колхоз содержит дармоедов. Кто выдумал?

Михал Михалыч не мог понять разумность этих порядков. Он начинал задумываться поглубже. А может, это так нужно государству? Может, оно таким путем не хочет выпускать вожжи из рук? Чтобы далеко не разбегались хозяйства в своей самостоятельности? Может, так? Но и с таким манером нельзя согласиться. Ведь мы же, руководители хозяйств, не из другого государства, не с другой планеты или системы. Мы тоже государственные люди. Нич-чего но понятно!

Может, это тоже эксперимент? Поиски новых путей? Но ведь эксперимент не может длиться вечно.

Каждый месяц совхоз платит десять – двенадцать тысяч. Кому? За что?

Разговаривал как-то с начальником Сельхозтехники. Как он считает, зачем она нужна? А кто же будет продавать технику, запчасти? Как это? Государство. Вот мы и есть государство. Нет, это не объяснение. Тут что-то не так.

Другое дело РАПО, это – эксперимент. Дело покажет – хорошо это или не очень. Пока идут споры. Можно подождать. Главное ведь, никто, ни один человек на земле не может взять и сказать: делай так и так, а вот так не делай. Вводи РАПО или не вводи РАПО. Нет таких людей, потому что нет такого государства, которое уже прошло этот путь. Мы первые, мы и должны искать. Мы и скажем потом другим, как надо. Впереди путь очень и очень большой, и на каждом шагу нужно самим искать дорогу, чтобы не сбиться с ноги.

Теперь это МХП. Тоже эксперимент. Одни хвалят, другие ругают. Сам управляющий межхозяйственным предприятием Виктор Трофимович – в восторге. Говорит, МХП – это единственно верный путь, это предприятие в одном кулаке держит всю технику района, отвечает за ремонт, за подготовку к страде, за кадры и так далее. Но ведь в совхозе техника тоже в одном кулаке; правда, Сельхозтехника сильно мешает. Нет, тут надо разбираться. Ломай голову. А если не ломать? Не думать об этом? Но и так нельзя. Привыкнешь не думать, тогда все пропало. Вот Савва Фотиевич говорит: не умничай, а выполняй. Нет, это не для меня. Сколько примеров, когда люди не умничали, а только выполняли, и теперь всем видно, чем обернулось. Нет, надо умничать. Если, конечно, способен.

Вот Калининский совхоз восстал против Сельхозтехники. Не стал платить, не стал пользоваться услугами. Добывал запчасти на стороне. Бился год, а потом пришел и сдался. Не получается. А мужик богатырь. Когда отказался от услуг, все думали, что этот-то вытянет. Ждали, чтобы после, вслед за ним объявить бойкот Сельхозтехнике. Не получилось. Но ведь это же не принудиловка! Как же так можно?

Встретился с красногвардейским секретарем на совещании в крае: как, говорю, Иван Васильевич, с Сельхозтехникой отношения у вас?

– А моя задача, – сказал он, – задушить ее. Вот как!

Пробовал с Анатолием Васильевичем поразмышлять, с председателем профсоюза. Действительно, швыдкий. А давай, говорит, Михалыч, пошлем ее к черту, эту Сельхозтехнику. В Покойном же отказался директор! И мы давай откажемся. Нет, говорю, в Покойном директор уже сдался. Ну, а мы, говорит, не сдадимся. Нет, не получится. Уборочная на носу. Через недельку начинать надо. А ну станет комбайн, станет трактор, наплачешься. Нет. Против не пойдешь. Сил нет. Надо к отцу съездить. К отцу. Там хоть вместе подумаем, и ребятишек свозить надо. Жена на курсах повышения в Ставрополе. Димке скучно одному – пускай поживет у деда, у бабки. И Володя давно не был. В воскресенье заберу ребят и поеду.

Так решил Михал Михалыч и успокоился. А сейчас на стрижку. Сел на «УАЗ» и помчался со двора.

Сразу же за магистралью, на зеленых картах, еще косили траву. Два «КИРа», поднявши хоботы, медленно ползали по зеленому полотну, набивали из этих хоботов травяной крошкой кузова автомашин. Рядом с желтыми полями полосы люцерны, по которым ходили «КИРы», резали глаза оскоминной зеленью, глубоким, насыщенным цветом. Михал Михалыч выехал на полевую дорогу, и сразу зеленые травяные полосы остались внизу, справа. А слева, на подъеме плоской горы, завиднелся сарай и мелкие постройки, погреб, склад, душевая, столовая. Сюда подгоняли отару и в иной день всю ее выпускали оголенную, побелевшую от снятого руна, выставившую свою худобу, костистые спины под знойное ослепительное солнце. Отдельные овечки были помечены зеленкой, это стригаль мазал порезанные места.

Михал Михалыч оставил машину возле бочки с водой и развалистой походочкой направился к сараю. Вошел в тень под крышу, и тут его встретил проворный мужичонка, засеменил рядом, стал докладывать. Михал Михалыч улавливал остренький запах спиртного, то и дело наносило этот запах от семенившего бригадира, но замечания не сделал, промолчал. Он знал, что бригадир не может не принять с утра, знал, что и положиться на этого проворного мужичка тоже можно. Бригадир держался хорошо, правда, немножечко заискивал, но никто не сказал бы, что человек выпил. А запах работе не помеха. Совесть у него есть. Это главное.

– Как сегодня? – спросил для порядка.

– Все как на конвейере. Сегодня отару могут забирать.

Михал Михалыч вошел в помещение, поздоровался с кем поближе, посмотрел на всю длину стеллажей, настилов, перед которыми стояли большей частью женщины-стригали. Они ловко схватывали овцу, заваливали на стеллаж, зажимали голову и начинали электрической машинкой с живота. Проделывали дорожку на животе, расширяли ее, обстригали ноги, шею, переходили к бокам, снимали со спины, точно как на состязании стригалей спускали голую овцу на пол, толкали под зад и вытаскивали из загородки новую. Расправляли руно, потряхивали им, как дорогим платком, сворачивали и отбрасывали в сторону, где другие женщины несли ее в специальный прессовщик. Набивали рунами бункер, расправляли мешковину, включали рубильник, и медленно начинал подвигаться бункер, выталкивая на решетку спрессованный и перевязанный тюк шерсти, упакованный в мешковину. Тут маркер краской ставил номер, вес, взвесив предварительно, брутто-нетто, и – все готово к отправке. Накопилась уже целая гора этих маркированных тюков.

Смотреть было приятно. Особенно старался парень. Он не у стеллажа стоял, а прямо в базке. Схватывал овцу и, как монгольский борец, заваливал прямо на пол и но хуже призера окатывал ее мягкими движениями руки с машинкой, выталкивал сразу из базка, заваливал вторую, и некогда было ему снять капли пота, сбиравшиеся на лбу, струившиеся ручьями через переносицу, по вискам, по всему загорелому лицу. Он старался. Он был артистом.

Он не один раз брал первое место на соревновании стригалей. Стал входить в роль героя, появилась надменность, неуправляемость, сильно портиться парень стал. Михал Михалыч решил попридержать его, в этот раз на соревнование не послал. Пускай немного поостынет. Герой все понял – и вот старается, доказывает, упивается мастерством, истязает себя, по́том обливается.

Михал Михалыч вышел, а тут хозяин отары, чабан.

– Что делать? – встретил он директора с ходу. – Куда теперь?

– Давай вместе думать, – развел руками Михал Михалыч.

– Все в пыль выбито. Куда девать ее? А их тыща целая. Возьму вот и загоню в село, прямо на бульварную улицу или в розарий к вашей конторе.

– Они розы не будут жрать. А если в лесополосу? Погоняй деньков пять, ну недельку. Как уберем где хлеб, так и выгонишь на жнивье.

– Ладно, пройдусь по полосе, травы там до черта, но кишкой вытянется отара, углядеть за ней трудно.

– Больше выхода нет, не вижу.

Чабан махнул рукой и пошел от директора, попыхивая сигаретой. За ним поплелись собаки.

Еще два, от силы три дня, и с овцой все будет закончено. Но куда их девать? Михал Михалыч ехал домой, и эта овца давила на него, голова пухла. Двадцать тысяч гектаров земли, почти все распахано. И двадцать восемь тысяч овец. Где их пасти? Все склоны, неудобицы – все вытоптано до пыли. Хорошо, что к уборке урожая дотягивают, но еще ни одного гектара не убрано. Одной недели не хватает. И эта неделя сводит чабанов с ума. И сам тронешься. Куда девать овец? Неужели нельзя так спланировать, чтобы хозяйства, где более подходящие условия для овцы, сделать чисто овцеводческими, а там, где хорошо с хлебом, сделать чисто зерновыми и не впутывать их в овцеводство. И овце было бы лучше, и урожай был бы выше. Разве мы без овцы остановились бы на семнадцати центнерах? Никогда. Мы бы ниже тридцати не сползали. Нет, кто-то на бумаге расписал, раскидал по хозяйствам и доволен. Калиновский председатель жалуется еще больше. Начали, говорит, с двадцати тысяч и каждый год прибавляют. Нынче, говорит, уже сорок тысяч овец держу, а земли те же двадцать тысяч гектаров. Жду, говорит, и в этом году прибавят. Там, правда, у председателя война идет с райкомовцами, с планирующими организациями, хотят сбить его с ног. Старые счеты. Председатель этот еще двадцать лет назад ввел безнарядные звенья в своем колхозе, весь колхоз поставил на этот путь. Ему – не давали. Дело новое, не суйся. А он – свое. Получал выговора. Теперь, когда по звеньям постановление есть, опять навалились, мстят за прошлое. Но мстят, говорит, планами на овцу. Каждый год прибавляют. Хотят сбить с ног. Овца мешает хлебу. Тут требуется сильное вмешательство со стороны. Сильная рука должна пройтись по этим планам и планировкам.

– Просили позвонить на кирпичный завод, – сказала Наташа, когда он вошел в свой кабинет.

– Ну здоров, здоров! Как живу? Бегаю, кручусь, верчусь. Такая наша жизнь. – Замолчал, сморщился, почесал голову, даже привстал и снова плюхнулся в кресло. – Ну, понял, Алексей, понял. Лады!

Но ведь от этого тоже не уйдешь. Все это тоже она, жизнь. Ну одному отказал, от этого отвернулся, от другого – и останешься один, а один в поле не воин. Алексей Алексеевич, он чем хорош? Деловой мужик. Хваткий руководитель. И человек свой. Кирпичный завод в Цыгановке, рядом с Казенником, а получи без дружбы хоть один кирпич. Черта с два! Надо поддерживать дружбу. Да и в конце концов… самому как? Он что – приговоренный? День и ночь вертеться? Отдых тоже ведь нужен? Или он не нужен директору? Где ж тогда взять силы для воспроизводства? Где, Михал Михалыч? Не надо быть рабом собственной совести! Директор кирпичного завода хочет отметить свой день рождения, приглашает в лесополосу. В пятницу, то есть сегодня, уезжает на ночь в Калмыкию за раками. В воскресенье приедет, вареных привезет, красных, горячих, целый бидон. Ну что ж, раки так раки.

Давайте, Михал Михалыч, везите Димку к старикам завтра, а не в воскресенье, как собирались, вечерком отвезите, потому что суббота – день рабочий, тут суббот не бывает, и воскресенье – тоже рабочее, тут и воскресений не бывает у директора. Отвезете, а вечером в ту же субботу вернетесь, сорок километров – не дальний путь. Зато в воскресенье, опять же вечерком, часам к пяти-шести, – в лесную полосу. И ребят захватите с собой, главных специалистов. Алексей-то Алексеевич с ними приглашал, со специалистами.

Вот и суббота. Поехали. Димка рядом сидит, приподнимается, чтобы лучше смотреть на дорогу, заваливается на сиденье, ничего не видит. К отцу пристает.

– Убери руку, – говорит отец. – Не лезь к баранке.

– Почему?

– Потому что мешаешь вести машину.

– А дай я поведу.

– Подрасти сперва.

– А Володя подрос?

– Подрос. Он у нас жокей. Видал, как на коне летает?

– На Тагильде?

– На Тагильде. И на другой может.

– А на машине может?

– Пока нет. На мотоцикле может.

– На мотоцикле и я могу. И на машине могу.

– Убери руку.

Володя сзади сидит, книжонку читает. В разговор не вмешивается.

Пронеслись мимо раскорчеванных полей, рыбхоз готовит площади под новые водоемы. Выворочен с корнем гигант тополь, комель с корневищем горой поднялся, торчит в небо… Пошли зеленые поля, смесь посеяна, магар, горошек и что-то еще. Провода бегут над головой по левой стороне, вдоль канавы. То опускаются, провисают, то опять поднимаются перед столбом. Щурки сидят на проводах. Машина – ближе, птицы взлетают, отлетят подальше вперед и снова садятся, ждут машину, но близко не подпускают. Перелесочек заструился на горизонте, марево на нем играет, чуть в сторонке башня на синем небе прорисовалась, силосная, а может, на ферме водонапорная.

– Володя, – Михал Михалыч оглянулся на старшего, – бураки в бригаде у вас закончили?

– Пропололи, – отозвался сын, не подняв головы.

– Как ребята, не устали?

– Привыкли.

– Не обижают вас?

– А кто?

– Ну мало ли.

Володя не ответил. Пускай читает.

– На конюшне был?

– Был.

– Ну и что там?

– А что?

– Ну как что? Может, из жеребят заболел кто, может, с конями что. Мало ли?

– Нормально.

Ага, читает. Ну читай, читай. Отцу некогда, хоть ты читай.

– Чего ты там читаешь?

– Золототрубов. О Буденном.

– На конюшне взял?

– Да.

Вот и Томузловка.

– Володя, выйди ворота открой.

Но уже услышана машина, сами открываются ворота, отец из-за них показался. Голова почти целиком седая, а лицо розовое, разогретое, что-то, видно, по двору делал.

Въехали. Кинулась мать, запричитала над Димкой, на руки его, поставила на землю. Молодец. Приехал. Но Димка застрочил по двору, в базок, на дерево полез, с дерева на крышу сарая.

– Дима! А ну сорвешься! Слезай оттуда!

Куда там. Два котенка прыснули за Димкой, на дерево, оттуда на крышу, сразу своего признали. Володя помог отцу выгрузить из багажника какие-то свертки, канистрочку пятилитровую отнес на кухню. И важно скрылся в хате, в комнаты пошел. Читать, конечно. Там тихо, прохладно. Сиди на мягком диванчике и читай.

Мать, немного расплывшаяся, вытерла запаном руки, поздоровалась с сыном, поцеловала директора в щеку. Провела рукой по лысине. Волосики, Миша, уходят, уходят.

– Ну идите с отцом погуляйте в саду, а я соберу пока.

Отворил калитку в сад.

– Виноград побрызгал уже?

– Давно. Глянь, как набирает. В зерно пошел быстро.

– Помидоры у тебя нынче хорошие, другой сорт.

– Мать где-то достала, переменили сорт. Ростовские, что ли? Не знаю.

– А крыжовник уже есть можно, гляди.

– Можно, можно, только попробуй, Москву видно.

Михал Михалыч взял ягоду, уже крупную, но покрытую мягкими волосиками, положил на зуб и скривился.

Прошли к абрикосам. Помолчали.

– Валя учится?

– Поехала повысить уровень. Вот Димку привез, одному парнишке скушно.

– А че, ему тут нравится. Ешь чего хочешь, лазий по саду-огороду, тут соседский есть такой же. Ничего-о. Не сомневайся. А Володя?

– Работает. Вот прибежал в субботу. На конюшню, конечно, но и домой заскочил.

– Вырос парень. Этот пошел уже. Ну, Миша, а сам ты как? Не заморился еще на своем директорстве?

Михал Михалыч рассказал отцу обо всех этих Сельэлектро, Сельхозтехниках, о других прочих, сказал, что платит им каждый месяц по десять – двенадцать тысяч, а вот какой в этом смысл, никак не поймет.

– Ну, вот комплекс, ипатовский метод, это другое дело, это очень хорошо. В комплексе что? Там два десятка комбайнов, там сварочная, там заправочная, звено техобслуживания, АТО, автомобиль техобслуживания, техпомощь, столовая, полевой вагончик с наглядной агитацией, душевая, коробейник с квасом и сигаретами, звено сопутствующих работ, ну решительно все. Вышел комбайн в поле, для комбайнера и для техники все на месте, никуда не отвлекается. Это комплекс. Прекрасно. Но зачем мне кто-то будет починять водопровод, когда я сам могу все это сделать, и в десять, раз дешевле, зачем мне продают запчасть только с условием, чтобы я платил и за ее установку. Зачем все это? Какой тут интерес у государства? Не пойму.

– Я тут тебе, сынок, не советчик, отстал порядочно. У нас тогда что было? МТС – и все. Она нам все делала, а мы платили. Ну были трения, неурядицы, но все это можно было наладить. Отменили. Не знаю, кому они мешали, эти МТС? А ваших контор я не знаю.

– Ты же у меня за маршалов, за командующих решаешь стратегические вопросы, думал, и с этим разберешься.

– Нет, тут сложней дело.

– Помню, старый директор, Савва Фотиевич, говорил мне: не умничай, а выполняй что положено. А как выполнять, когда в голову само лезет? Этот говорит: не умничай, выполняй что велят, стой на чем стоишь, а другой, швыдкий Анатолий Васильевич мой, профсоюзный начальник, этот – только вперед, ломай все старое, все отжившее, только вперед. И тот и другой – во что бы то ни стало: стой или иди! Тоже задумаешься. Они ж не одни такие. Сколько помню, такие кругом.

– Тут я тебе отвечу. На фронте ясно все. Почему? Потому что все упирается в жизнь или смерть. Вот было еще в Белоруссии. Держали мы одну высотку. Держали ее долго, приказ был такой – держать. И был у нас командир взвода такой как раз: не умничай, а выполняй, стой насмерть. Ему стали говорить, что высотка, мол, не имеет значения военного, а людей теряем. Нет, стоять. Приказ такой. А силы главные давно отступили, может, про нас и забыли вовсе, а может, не управились приказ дать к отступлению. Стоим. Одну атаку отбили, другую – тоже отбили. А людей все меньше. Люди гибнут. Вот и ночь подошла. А немцы обтекли высотку и уже в тылу у нас ракеты бросают, у них уже новые дела, а мы стоим. Утром опять атака, опять отбили, но уже с гранатами, с большой кровью. Тогда один отделенный командир и говорит взводному: ты, говорит, зачем людей губишь? Немцы уже в тылу, обошли нас давно, а ты кладешь людей зазря, за эту никому теперь не нужную высотку. Надо, говорит, отвести остатки наших сил для новых сражений, а не оставлять их тут на погибель. А взводный отвечает: не отдадим врагу высотку, будем стоять насмерть. Уперся. Отделенный был молодой паренек, горячий, обозвал тупицей, дураком взводного, а сам повернулся и через плечо сказал взводному: ну и гробь людей и сам гробься, а я не дурак, я пойду и буду сражаться по-умному. Вскинул автомат и пошел. Взводный налился краской и закричал: назад! Назад, сержант, или буду стрелять! Сержант только шагу прибавил. И тут взводный вынул пистолет и прицелился. Крикнул еще раз и выстрелил в спину. Молоденький сержант упал. Ни по-умному, ни по-глупому уже не мог он сражаться. Упал. А жизнь у каждого одна.

Вот и задумался я тогда, все мы тогда задумались. Тихие стояли, смотрели, как труси́лись руки у взводного, когда стал пистолет на место, в кобуру засовывать. Тогда, конечно, мысли раздваивались, то хотелось на сторону убитого сержанта стать, то на сторону взводного. А теперь, я часто про это вспоминаю, теперь уже спокойно можно разобраться. Я так думаю: в людях, в людском море, идут две главные природы, одна – стой насмерть, не умничай, как говорит твой старый директор, выполняй, и все, другая – думай, ну, как ты говоришь, умничай, пораскинь мозгами – нужно ли стоять насмерть, выгодно ли для людей и для человека, а также для всего дела стоять или не выгодно. Должен выбрать, если ты не дурак. Уметь надо выбрать. Вот и суди. Кто прав? Кто нужней? Я думаю так: никто не нужней, никто не прав, потому что оба правы. Если бы таких лейтенантов, взводных, не было на той войне, мы бы знаешь где были? За Уралом, вот где. Но и с другой стороны, если бы только они одни были, эти лейтенанты, где бы мы сейчас были? А там же, за Уралом, если не дальше. Почему? А потому что только стоять насмерть и выполнять что приказано – дело не всегда подходящее. Ну стой, а соседи пошли дальше, обогнули высотку и пошли, отступили немного, подсобрались с силами и – в контратаку. И не только ту высотку, а и много других отобьют у врага. Но на войне бывало, что отступать-то некуда. Когда за спиной, например, Москва стояла или когда под Сталинградом, там тоже некуда было отступать. На войне был прав этот взводный, а в мирное время – другой разговор. Тут стоять и не думать, не умничать то есть, совсем нельзя, затопчут, если отстанешь, а отсталых, этого ты не помнишь, отсталых, говорил товарищ Сталин, бьют. Вот что.