Текст книги "Мы вышли рано, до зари"
Автор книги: Василий Росляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Вы, Федор Иванович, по-нашему говорите, т ё м н о. В стишках по-нашему не положено, скажут, неграмотно, по-деревенски.
– Пусть, Паша, говорят! В стишках все допускается. Я по Некрасову знаю. Ну, слушай.
Далёко было до утра,
Весь мир лежал еще во мраке,
А мы под громкое «ура»
Уже поднялись для атаки.
И покачнулися века,
И троны ночи обвалились,
Поднялась с кумачом рука,
Глаза Истории раскрылись.
Пока до сих пор дописал. Дальше нету пока.
– Спасибо, Федор Иванович. Спасибо.
– Дак, Паша, я по-родственному, ты ж свой человек. Ну, а по качеству? – Федор Иванович хитровато и вроде несмело выглядывал в щелочки глаз и голову чуть набок поставил. Видно, ждал Пашкиного отзыва, волновался.
– По качеству… Какое же качество, когда так здорово. Мы вышли рано, до зари! Это кто прочитает, сразу запомнит… Как же они, гады, сжечь вас хотели?! Сжечь человека, такую голову сжечь!
– Ладно, Паша, про это. Всех не пережгешь. Человек сильней зверя. А фашисты – это ж звери повылазили из человека. В науке называется – атавизм. Как вот бывает, у кого отросток хвоста вырастет, это только доказывает, что раньше был зверь, потом стал человек. Ошиблась биология, и вырос хвост, а история ошиблась, фашист вырос. Это последние ошибки. Не допускать такие ошибки – тоже входит в нашу задачу.
Пашка поцокал языком по-кавказски, головой повертел туда-сюда, а сказать ничего подходящего не мог. Он только повторил еще раз:
– Мы вышли рано, до зари… Спасибо, Федор Иванович. Про чай-то мы забыли, а он уже совсем холодный.
20. Михал Михалыч и Виталий Васильевич
Ночью не было никакой прохлады. Теплынь так и ходила волнами над землей. Наплывами обдавало жаром лицо, – видно, из нагретых степей приносило эти теплые волны. Михал Михалыч почти не вылезал из своего «уазика». Дотемна носился по участкам, а их четыре и разбросаны на десятки километров. Уже было ясно, что с уборкой управляются нынче вовремя. И неплохо. Урожайность вытянули на заданную цифру. Начали уже возить хлеб на элеватор. Конечно, может быть, и не было особой нужды мотаться по участкам дотемна, но сам Михаил Михалыч не мог отказать себе в этом удовольствии самому видеть все. Тем более что и разные мелочи скапливались везде, и требовалось вмешательство. Но даже если и не было нужды в этом вмешательстве, хозяйское присутствие – дело тонкое и щекотливое, которое трудно учесть в деловых размышлениях. Вот он летит по лесной полосе, завернул на проселок, а в сторонке комбайнер увидел в боковое стекло знакомый «УАЗ», заметил как бы даже случайно, мимоходом, а про себя подумал: директор приехал. И по-другому стало выстраиваться настроение, по-другому комбайнер этот себя чувствует. Трудно сказать, как по-другому, но в душе изменения в эту минуту произошли и будут держаться долго, может до самого конца рабочего дня, то есть до двух часов ночи. Один проехал, другой увидел – как оценить полезную отдачу этого мимолетного контакта? В чем польза таких наездов и проездов мимо занятых людей? А польза есть, спросите у того же комбайнера, у водителя, что притормаживает грузовик с зерном при встрече с директорской машиной, спросите у любого человека, занятого на уборке, и он вам признается в этой пользе.
И ценность, полезность мимолетных встреч на дорогах становится еще выше, если директор не только увидел комбайн ли, машину с зерном или рабочих на току, а еще и узнал человека в лицо, узнал и подумал: ага, Миронов поехал, или – это Сережкин комбайн пошел, молодец парень, или просто в сознании отпечаталось промелькнувшее лицо знакомой девчонки на току, у веялки, или триера. Нет, как хотите, а дело это тонкое, непростое. Знает ли об этом сам директор? Конечно, знает, хотя распространяться об этом не станет. Михаил Михалыч заметил далеко-далеко за стенкой пшеницы, как от легковушки, от ее крыши, от стекол отскакивают вспышки ослепительных горячих молний, вгляделся, немного притормозив свою машину, и сердце радостно толкнулось внутри, и толчок этот был ему приятен, и хотелось самому, со всем своим хозяйством, со всеми полями и своими людьми, выглядеть лучше в эти минуты и чтоб дело делалось лучше. Михал Михалыч узнал «Волгу» секретаря, Виталия Васильевича. Виталий Васильевич едет, подумал Михал Михалыч и свернул свою машину наперерез, чтобы не заставлять секретаря долго искать его по этим степям.
В сторонке от лесной полосы остановились две машины. Вышел Михал Михалыч, вышел и Виталий Васильевич. Михал Михалыч в клетчатой ковбоечке, без кепки, Виталий Васильевич в белой сорочке с засученными рукавами и в белой парусиновой кепочке. Лицо у секретаря блестело на открытом солнце, блестели глаза, чуть выпуклые, голубиные.
– Я вас, Виталий Васильевич, во-он где заметил.
– Тебя сначала водитель мой запеленговал. Смотрите, говорит, это директорская машина. И точно. Ну, пойдем в твою. – Виталий Васильевич махнул рукой своему водителю.
«Волга» развернулась и ушла восвояси. Комсомольцы – невольно хочется назвать так этих руководителей, бывших секретарей комсомола, – вытерли платками лица, отдуваясь от жары, и пошли в машину.
– Знаешь, сколько сегодня? – спросил Виталий Васильевич.
– Не смотрел на градусник, наверно за тридцать, – ответил Михал Михалыч.
– Сорок в тени, вот так!
Михал Михалыч сам за рулем. Дал газу, немножко посвежело на ходу, ветерком стало обдувать.
– Похоже, Михал Михалыч, заканчиваешь?
– Два дня – и все, Виталий Васильевич.
– Настроение?
Михал Михалыч отдернул руку от баранки, коротко вскинул ее, будто муху отогнал от себя, воскликнул:
– Прекрасное настроение, Виталий Васильевич.
– Ну вот, а помнится, плакался, обижают тебя, завышают норму урожайности, хлебопоставку.
– Вытянули, Виталий Васильевич. По урожайности вытянули и возить начали, пятый день уже возим на элеватор.
– Я и не сомневался. Мы же комсомольцы.
– Да, Виталий Васильевич, – кивнул головой директор. – Куда поедем, Виталий Васильевич? Чего хотите посмотреть?
– Посмотреть тебя хотелось, заверни на стан, как там у тебя на току.
Виталий Васильевич не мог привыкнуть, каждый раз удивлялся, как новичок, перед пшеничной горой свежего, янтарно отсвечивающего зерна. Под широкой крышей тянулся прямо-таки Кавказский хребет провеянной чистой пшеницы, золотая гора. С одного конца транспортером нагружалась машина, с другого, только что прибывшая от комбайна, разгружалась трехтонка. Рядом стоял весовщик, смотрел, как две молодки деревянными лопатами подравнивали ворох.
Виталий Васильевич поздоровался с людьми, зачерпнул пригоршню пшеницы, подержал на ладони, любуясь налитыми зернами, они казались ему живыми, новорожденными существами с прорезанной по одной стороне бороздкой, делавшей зернышко похожим на зародыш, на человеческий эмбрион. Маленький человечек! Понянчил Виталий Васильевич пшеницу в горсти и высыпал в ворох.
– Не могу привыкнуть к этому чуду, – как бы оправдываясь перед директором, сказал Виталий Васильевич. – Давай, Михал Михалыч, к тебе в контору, разговор есть.
Через час они вошли в прохладный кабинет. Михал Михалыч привычно прошествовал к своему столу, но потом смутился, обошел кресло, пригласил Виталия Васильевича занять директорское место, а сам устроился напротив.
– Тут вот какое дело, – начал Виталий Васильевич, тронув рукой подбородок, как бы проверяя, хорошо ли выбрит. – Все это мы проработаем на специальном пленуме, но мне хотелось кое с кем потолковать, с бывшими комсомольцами, например, – Виталий Васильевич улыбнулся. – С нынешней осени, с посевной кампании мы ставимся на эксперимент. Какой эксперимент? Дать полную самостоятельность хозяйствам во всем. В планировании своих посевов, урожайности, прибылей – словом, всего.
– А горком закрывают?
– Не шути, Михал Михалыч, это серьезное дело. Снять всю нынешнюю опеку над колхозами и совхозами, дать им волю. Вообще-то, конечно, наши руководители хозяйств давно созрели для этого, но все же… Сами планируйте себе посевные площади, урожайность, назначайте сроки посева, обработки почвы, уборки, – словом, дается все, но чтобы урожайность не планировать ниже достигнутого.
– Значит, еще один эксперимент? Мы, Виталий Васильевич, все время только и занимаемся этими экспериментами.
– А кому же заниматься? Кто для нас будет искать дорогу? Не Америка же будет давать инструкции, как строить коммунизм? Некому подсказать, Михал Михалыч, мы первые прокладываем путь.
Михал Михалыч хитрил немного, он встретил слова секретаря, как долгожданный, неожиданный спасительный дождь перед наливом пшеницы. Все внутри сразу пришло в движение, но Михал Михалыч сдержал себя, скрыл бурную радость, чтобы не сглазить, чтобы вдруг не обернулись слова секретаря шуткой, розыгрышем или просто недоразумением.
– Если вы серьезно, Виталий Васильевич, то у меня просто нету слов, чтобы сказать, как это здорово. Это же мечта, вы сами прекрасно знаете.
– Мечта-то мечта… – протянул паузу Виталий Васильевич. – А все ж таки риск есть. Ты уверен, что все такие, как ты, сознательные?
– Ну а как же! – подскочил от волнения Михал Михалыч. Потом, поостыв, задумался. – Конечно, кое-кто привык работать по указке сверху, будет ждать распоряжений, указаний, ему покажется неуютно в условиях полной самостоятельности. Но ориентироваться надо на самостоятельных. Вот, кстати, давний у меня к вам разговор… о наших нахлебниках. – И Михал Михалыч перечислил всех тех, кого считал нахлебниками, кому каждый месяц хозяйство перечисляет десять – двенадцать тысяч рублей за услуги, в которых не нуждается, сами бы справились. Арзгирский групповой водопровод, райэлектросеть, районное управление обводнительной и оросительной систем, Водавтоматика, Сельэлектро, та же Сельхозтехника, на которой споткнулся директор из Покойного. – Где тут логика? А вы, Виталий Васильевич, говорите: эксперимент, самостоятельность. Мы опутаны этими службами, а лучше сказать, нахлебниками по рукам и ногам. Можно понимать вас так, что с этим делом будет покончено? Поскольку самостоятельность?
– Не торопись, не гони все подряд, Михал Михалыч. – Виталий Васильевич слушал директора с улыбкой, с ямочками на полных щеках. – Я, знаешь, как-то не задумывался специально над этим. А ведь есть о чем подумать. Но горячиться не надо.
– Я не горячусь. Виталий Васильевич, мне хоть бы понять логику этого нахлебничества, и то бы легче стало. Как только бухгалтер докладывает о перечислении денег, так у меня повышается кровяное давление. За что? За какие шиши мы должны платить этим мародерам!
– Разберемся. Хорошо бы тебе написать такую бумагу, а мы бы в горкоме разобрались официально в этом деле, с крайкомом посоветовались. С кондачка нельзя.
– А что тут разбираться, Виталий Васильевич? Видно же все.
– Какой ты скорый! Все тебе видно. Замахиваешься на все эти службы. А ты подумал, например, где будешь доставать хотя бы те же трубы водопроводные, или насосы, или трансформаторы для подстанций, или запчасти ко всему этому? Где? Ведь эти организации всё получают по своим каналам, это целые государственные системы, ломать их не просто.
– Та же Сельхозтехника пусть продает – и все, а мы сами поставим.
– А кто же их штат содержать будет? Это же целая армия в государстве. Куда их? На государственное иждивение? Нет, брат, так не пойдет. Их тоже надо кормить, вот они и берут за установку, а не просто продают. Зарабатывают на установке.
– Логика есть, Виталий Васильевич, а смысла нету. Как хотите.
– Ну, давай напиши свои соображения, будем ждать. Кое-что нам самим, может быть, удастся, другое – ставить будем перед крайкомом.
– Хорошо, Виталий Васильевич. Изложу. А с овцой как, скажите? Если бы я действительно был хозяин, я бы овцу подсократил, и сильно. Она душит нас. Оставил бы для внутреннего пользования, и взялся бы за хлеб.
– Нет, ты, Михал Михалыч, неправильно понимаешь. Может, тебе захочется весь совхоз продать по дешевке? А мы будем смотреть? Хлопать ушами?
– Это вы уж слишком, Виталий Васильевич. У нас все получится, если мы будем верить друг другу, и интересы у нас общие. И у горкома и у хозяйства.
– Это верно. С этим согласен.
– Значит, я могу уменьшить поголовье раз в десять? Руки свои развязать для полеводства?
– Нет, не можешь.
– Дак, Виталий Васильевич, вы ж говорите, что опека кончается, мы полные хозяева?
– Правильно. Мы вмешиваться не будем. Но с тебя как с коммуниста можем спросить. Как с коммуниста.
– Ага, теперь ясно. Иди куда хочешь, только не далеко, копай сколько хочешь, только не глубоко. Так?
– Ну и сложные стали кадры. Еще не получили самостоятельность, а уже не сговоришься.
– Сговоримся, Виталий Васильевич. Это я под влиянием эксперимента разошелся.
– А ты не расходись. А то еще скажешь, что урожайность будешь планировать по пяти центнеров – и хватит.
– Зачем же так? Мы не маленькие.
– Верю. Но учти, планировать можно не ниже достигнутого.
– Ага. Прыгай куда хочешь, только не высоко.
– Не надо, Михал Михалыч. Я с тобой серьезно говорю.
– Извините, Виталий Васильевич. Давайте серьезно. Вот вы говорите – эксперимент. Я понимаю, речь не только о хозяйственных вопросах идет, а обо всей системе нашей жизни. Я ведь тоже читал «Мойдодыр», учился и кое-что соображаю.
Виталий Васильевич достал платок, платком прошелся по своему здоровому, полнощекому молодому лицу.
– Да… время наступает непростое. В первую минуту подумал: теперь можно немного передохнуть, отдышаться, не лезть горкому во все. По вижу, даже по разговору с тобой, время наступает сложное, новое. И повозиться с кадрами придется напряженно. Ну, и что же ты соображаешь?
– А вот что, Виталий Васильевич. По-дружески, конечно, по-свойски.
– Ну, валяй.
– Вот хотя бы, Виталий Васильевич. В новой нашей политике такие выплыли слова и понятия: интенсификация, человеческий фактор. Если это понимать, как понимают газеты, мы далеко не уйдем в этом направлении. Понимают как новое давай-давай. Это мы уже слышали в другой упаковке, нынче уже устаревшей. На совещаниях и собраниях все вспоминают интенсификацию и человеческий фактор строго в одном смысле. Больше ответственности, больше этого давай-давай. Но ведь тут, как я понимаю, хоть и не до конца, тут действительно пахнет новым качеством нашего развития. Понимаю, а осмыслить как следует не могу. Вот вы в академии учитесь, вам, наверно, это легко раскумекать. Как?
– Я думаю вот что. Раньше мы с кадрами как работали? Нацеливали их на выполнение планов. Тот не вовремя пахать начал, а у этого «зеленые» настроения, с уборкой выжидает, третий корма плохо заготавливает, и так далее, и пятое, и десятое. А вот что сегодня чувствую – о другом речь. Давай-давай, как ты говоришь, полностью будет переложено на вас, а с нашей стороны – помочь вам поглубже разобраться в политике партии, в социальных понятиях, в философии времени нашего, если хочешь. Тут не каждый потянет. Тут надо действительно в академии учиться, к чему ты относишься с легкой иронией. И вы будете оцениваться, Михал Михалыч, не только по тому, как вы выполняете планы, а еще как понимаете философию нынешнего дня, чтоб работать не из-за дисциплины и не оттого, что совесть коммуниста в вас есть, – этого нынче мало. Работать придется с о з н а т е л ь н о, с понятием. Ты говорил об интенсификации. Кто раньше задумывался над этими понятиями? Интенсификация, экстенсификация. А сейчас задумались. Почему? А потому, что жизнь натолкнула, расширяться некуда. Целину больше негде распахивать, посевные площади без конца расширять нельзя, приостановились в этом расширении. В промышленности нельзя без конца расти за счет строительства новых заводов, надо приостанавливаться. Искать новые пути. Жизнь заставляет. И вот открылся путь – интенсификация. На том же гектаре земли, на том же метре полезной площади завода или фабрики получать больше, чем получали раньше. А тут больше думать надо, быть поумней. Но это не все. Тут вступает в силу понятие человеческого фактора. Что это? Еще больше давай-давай, как ты говоришь? Нет. Больше думать, – это верно. Но и не только. Надо привести общественные отношения в соответствие с новыми задачами. Сколько бы ты ни думал, если ты находишься в стесненных социально-производственных отношениях, ничего у тебя не получится и с давай-давай. Вот как цепляется одно за другое. А если взять чуть повыше уровень наших размышлений, то там уже мы прямо упремся в науку о законах общественного развития, в философию. Оказывается, та же интенсификация нас приводит прямо в философию, в исторический материализм, к ленинскому понятию о демократическом централизме. В этом главном принципе нашего развития, нашего общественного устройства, долгое время мы нажимали на вторую часть ленинской формулы, то есть на ц е н т р а л и з м. В самом деле, как можно, например, поднять целину без приказов свыше, без централизма, без команд, решений, предписаний? Никак не обойдешься. Так и со всем, что теперь у нас за плечами. Индустриализация и так далее. Упор тогда мы делали на централизм, и вторая часть ленинской формулы поприотстала, и не могла не приотстать. Теперь этот вынужденный перекос надо ликвидировать, подтянуть вторую половину двуединой формулы, подтянуть д е м о к р а т и ч е с к и й, то есть больше прав дать трудовым коллективам, больше – самостоятельности на местах, а также личной инициативе и личной ответственности.
– Вы знаете, Виталий Васильевич, у меня батя, ветеран войны, прошел от Сталинграда до Берлина, большой философ. Мы как-то разговорились о наших деловых людях, они распадаются на две группы. Одна, значит, не умничай, а выполняй, стой насмерть, но выполняй; другая – это шустрые, они говорят, думай и сметай все устарелое, не упирайся в приказ, в план, а думай, как лучше. Словом, он мне очень хорошо все объяснил на фронтовых примерах, просто здорово. Я как-нибудь вам расскажу, а сейчас вспомнил другое, как раз то, что вы говорите. Ленинский принцип демократического централизма. Вот батя и об этом говорил мне, но по-своему, по-крестьянски. Надо, говорит, окошко перенести в другое место.
– Какое еще окошко? – улыбаясь и склонив крупную голову, спросил Виталий Васильевич.
– Окошко, из которого, говорит, начальники получают свои блага, деньги, награды, поощрения, назначения, то есть то окошко, от которого они целиком зависят. Сейчас, говорит, окошко повернуто к высшему начальству, в сторону центра кверху по ступенькам. Они, значит, и глядят в ту сторону, а к народу повернуты задо́м. Надо, говорит, перенести окошко на сто восемьдесят градусов, чтобы начальники к народу повернулись передо́м. С чего он говорит, надо начать? А с того, что выбирать начальников на месте, коллективом. Например, директора совхоза – рабочими хозяйства, директора завода – заводским коллективом, секретаря райкома, горкома – коммунистами на местах. Мы и сейчас их вроде выбираем, но их привозят, предлагают, а мы поднимаем руки, и все. А надо, чтобы мы и выдвигали, говорит, и выбирали. И так по всем ступеням, снизу доверху. Ученые, говорит, продумали бы все, как лучше, ловчей все это сделать, чтобы дров не наломать. Наука нынче, говорит, все может вычислить и рассчитать. Он, Виталий Васильевич, темный у меня, но не дурак, надо, говорит, передать власть народу, и всего-то перенести окошко в другое место. И сама власть тогда перейдет в руки народа.
– Ну, братец, батя у тебя… – Виталий Васильевич сперва покрутил головой, улыбаясь, с ямочками на щеках, потом убрал ямочки и повторил тише: – Ну и батя…
– А что? У него, знаете, у бати, целая папка вырезок из газеты «Правда». О чем он вырезает? А вот о злоупотреблениях властью партийными руководителями. Таких материалов много. Он показал мне целую пачку. Я, конечно, все это читал, но как-то не ставил в ряд. А он поставил, и получилось многовато, но это ж только что напоказ выставлено, а сколько мы не знаем, всех не накажешь, всех не осудишь. Значит, дело не в наказании нерадивцев или преступников, а в условиях, в которых они размножились. Всех не переловишь, не выглядишь, надо, чтобы система организации не позволяла руководителю-чиновнику злоупотреблять, – значит, как говорит батя, надо окошко перенести. Вот тут у нас Сережа Харченко вернулся из Уренгоя, рассказывает – их министр у себя в отрасли наладил такую систему, самонастраивающуюся, что без этой системы, министр этот якобы говорит, пришлось бы прибегнуть к уряднику. Это министр теперь переведен в заместители Председателя Совета Министров. Интересно: думает он теперь о своей системе, какую построил в отрасли? Отец опять же упирается в свое окошко. Перенесите его, говорит, вот вам и вся система. Что-то тут есть, Виталий Васильевич, честное слово.
Виталий Васильевич до этого говорил весело, легко, уверенно, а тут первый раз затруднился, не далеко ли зашли они в своем разговоре. Однако же лучше думать, чем не думать. И в окошках этих ничего неожиданного, собственно, и нет.
– Да, философ твой батя. Мог бы у нас на семинаре в академии выступить. Если говорить просто, с точки зрения наивного мышления, эти окошки как раз и есть то, что говорил я. Цель углубления нашей демократии и заключается в постепенном приближении к этому идеалу. Есть уже случаи, когда рабочие коллективы выбирают своих руководителей, прямо и непосредственно. Но мы еще полностью не используем тех возможностей, тех прав, которые уже сейчас предоставлены трудовым коллективам. – Виталий Васильевич встал с места, размялся и вышел из-за стола.
Возле шкафа лежали подшивки газет.
– У тебя «Правда» есть тут?
Михал Михалыч быстро подошел к шкафу и развернул подшивку газеты перед Виталием Васильевичем.
– Вот свежий пример, Михал Михалыч. – Он полистал и нашел, что искал.
«История увольнения, которую собираюсь рассказать, – читал Виталий Васильевич, – может показаться маловероятной. В голове не укладывается, что в наше время, когда в стране так решительно наводится порядок, дисциплина, укрепляется законность, два крупных хозяйственника открыто преследуют юриста за то, что он пошел наперекор поступкам, противоречащим нормам морали и права».
И дальше раскрывается эта история.
Виталий Васильевич полистал еще газету.
– А вот другое. Информационная заметка из Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Тут тоже рассказывается возмутительная история, когда вопиющую несправедливость допустили ответственные работники, первый секретарь районного комитета партии на Украине. Никто не разобрался в этом вопиющем произволе, пришлось вмешаться партийному контролю при ЦК КПСС. И таких материалов много, сам знаешь. И знаешь, что ведется непримиримая борьба.
– Ведется, Виталий Васильевич. Но ведь всего не раскроешь сверху и всего не опишешь в газете. Значит, надо отрегулировать какую-то систему, чтобы сама эта система не позволяла таких злоупотреблений, чтобы она сама ставила тормоз перед зазнавшимися нерадивыми деятелями.
– Поэтому Центральный Комитет и делает все, чтобы углублять, развивать дальше нашу демократию.
– В общих-то чертах понятно, углубляем, но нарушений не становится меньше, а как вроде бы больше становится. Это, конечно, потому, что стали вскрывать больше, раньше не было этого.
– Да, раньше… Вот тогда и было все запущено. Еще не сказано об этом в полную силу, а надо сказать, нельзя от народа утаивать. Ведь все знают, что даже среди министров были преступники, и даже выше. Конечно, систему надо налаживать, чтобы урядник, как ты говоришь, не требовался. С чего мы начали, если посмотреть с самого начала? С национализации. Верно? Верно. Все наличное хозяйство страны национализировали, заводы, фабрики, банки, землю. Но это было только формальное обобществление средств производства, первоначальный этап. Второй шаг состоял в переходе от формального обобществления к обобществлению на деле. А что это такое? Это создание планомерно и эффективно функционирующих форм хозяйствования в интересах общества и его членов. Этот второй этап не доведен еще до конца. Здесь идут поиски методом проб и ошибок. И в этом мы принимаем сегодня непосредственное участие, Михал Михалыч.
– Вижу, Виталий Васильевич, не зря вы ездите в свою академию. Мудрено, а все правильно и в общем понятно.
– Как видишь, Михал Михалыч, дело идет по науке, не так, как некоторым кажется: пришел новый человек, а с ним и новые увлечения. Ведь есть и такие понятия. Мол, тот любил одно, этот другое. Не-ет. Идет исторический процесс, закономерный. Здесь не может иметь места никакой произвол. Дескать, был бы другой руководитель, мог предложить и другое. Вместо интенсификации еще что-нибудь. Не-ет. Мы имеем сегодня грамотного и понимающего исторический процесс человека. Интенсификация сегодня выступает как историческая неизбежность. Переломный период, качественно новое общество – привыкли мы к этим словам. Но ведь слова нужны более сильные для определения того, что происходит сегодня, на что настраивает нас ЦК. Возьмем интенсификацию. Тревожно становится, как быстро успели затрепать это слово, не понимая хорошо его сущности. На каждом шагу – от инспектора по заготовкам районного масштаба до министра – все усвоили слово, крестятся им и когда надо, и когда не надо. А ведь я думаю, Михал Михалыч, что мы переживаем сейчас революционный период, сходный по своему значению с Октябрем семнадцатого года, а также со второй революцией, то есть коллективизацией сельского хозяйства. Мы переходим от экстенсификации к интенсификации. А что это такое? А то, что мы совершаем переход в новую историческую эпоху нашего развития. Я себе представляю дело таким образом. Экстенсификация – это такая бацилла, которая сидела в русском народе испокон веков. Подумайте, другие народы, другие племена сидели себе на своем месте, жили, размножались, совершенствовались, ну, воевали между собой, иногда пытались создать мировые империи, завоевывали полмира и вскоре распадались опять на составные части, на отдельные народы и племена. А племя восточных славян, конкретно – русичи, все время расползалось вширь. Нет, идеи мирового господства никогда не было у русского племени, но оно без конца расширялось, осваивая все новые и новые земли. Кавказ, Азия, Сибирь, вплоть до Ледовитого океана, западные племена, нуждавшиеся в защите, – все это складывалось как семья братских народов. Конечно, самодержавие есть самодержавие, царизм есть царизм, но в русском народе никогда не было разбойных колонизаторских намерений, страсти к подчинению и угнетению соседей. Потому-то в наших соседях, почти во всех без исключения, жило ответное желание к присоединению или к воссоединению с Россией. И вот пришел предел этому расширению; там ограничивал океан, здесь сильные, самостоятельные народы с хорошо развитой государственностью, там сильная, самостоятельная Европа, здесь сильная, самостоятельная Азия. Настало время приостановиться. Дальше расширяться некуда. А страсти к мировому господству, повторяю, у нашего народа никогда не было. Дальше экстенсификация пошла по пути освоения своих собственных пространств. Пошло освоение Урала, Сибири, развитие азиатских братских республик, распашка новых земель, которая в конце концов вылилась в последнее экстенсивное стремление, в освоение целинных земель. Рекультивация мертвых пустынь в Азии, осушение заболоченных земель и их распашка, индустриализация страны, продвижение промышленных предприятий во все концы огромной державы. И только в последнюю очередь Россия подумала о себе, в самую последнюю очередь обратилась к себе, к своему Нечерноземью. И наступил момент, когда экстенсификация исчерпала свои возможности, ей больше нечего делать, негде гулять, потребовалась остановка, переход к совершенно новому этапу, к интенсификации. Осваивай свои территории по-новому, богатей за счет внутренних резервов. То есть стоп экстенсификация, даешь интенсификацию. Кончилась тысячелетняя история, началась новая история в развитии нашего народа. Так что мы сегодня вступили в совершенно новую историческую эпоху, а если учесть социальные вопросы, вопросы дальнейшего продвижения социализма, уже качественно нового развития, то нельзя не назвать наше время, наш сегодняшний день этапом новой революции, равной Октябрю и эпохе коллективизации. Вот, Михал Михалыч, мои рассуждения на этот счет. Не из учебника взятые, не от профессоров услышанные, а свои собственные, доморощенные. За научность всех этих понятий не ручаюсь, но так я понимаю нынешний, переживаемый нами отрезок истории.
– Да, Виталий Васильевич, ваши рассуждения вызывают ответные мысли, но так ли все по науке, не могу сказать.
– А ты и не говори. На пленуме, например, я бы не выступил с такой речью, а так, по-комсомольски, в порядке размышлений, вот говорю тебе. Поживем – увидим. Одно только совершенно ясно: экстенсификацию мы исчерпали полностью, теперь дело за интенсификацией. И это бесспорно. Тут другого мнения не может быть. Теперь надо самому, каждому из нас, определиться в этом процессе, в этом новом периоде развития.
