Текст книги "Мы вышли рано, до зари"

Автор книги: Василий Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Михал Михалыч подумал: надо, конечно, помочь. Но кто он, этот Курносов? Может, ему и не надо как раз, а надо другому. И вот же первый случай познакомиться с живым человеком, с коренным, видать, жителем. Он посмотрел в бумажку, нашел фамилию и сказал:

– Николай Петрович, а вы не можете о себе немножко рассказать, так, знаете, для знакомства? Я человек новый, первый раз, можно сказать, вошел в свой кабинет.

– Михал Михалыч, ну как же не знать! – Голос у Курносова был тихий, мягкий, без хрипа, без неровностей, некурящий, плавающий голос, еле плавающий, старик уже хороший. – Как же не знать? Мы всё про вас знаем, раз вы теперь наш директор. И Томузловку знаем, и родителя вашего Михал Радивоныча знаем, я чудок служил с им.

– Вот как! – удивился Михал Михалыч. – Тогда давайте познакомимся получше, вы вот меня, оказывается, знаете, а я вас совсем нет. Может, расскажете?

– А почему нет? Дело нехитрое. Вам же людей надо знать, мы понимаем. Ну, вы ж нашу Цыгановку знаете?

– Так, со стороны.

– Вот. Тогда ж тут заселялись, при царях еще, может, при Катерине. Ну, понаехали с разных мест, с России, стали тут шалаши ставить, глину месить, хаты делать. А сперва шалаши эти, как табор цыганский. Долго, говорят, жили в этих цыганских шалашах. Так цыгане да цыгане, а уж когда хаты поставили, так цыганами и остались, стали Цыгановкой звать село. А я ж остался без отца, Михал Михалыч. Отец мой убился, в четырнадцатом году.

– На войне?

– Зачем? На войну еще не успел уйти, а убился тут, с возу упал. С горы кони разнесли его, а он солому вез, ну упал и убился. Вот. Сиротой рос. Дед у меня был косолапый. Единолично жили. А начались эти колхозы, а я уж подрос, записался, пару коней сдал. Кузня была, кузню сдал, косилка-масилка, хе-хе-хе, все сдал. Посдавал все, а сам на курсы, на механизатора учиться. Тридцать второй год, ага. Пришло нам одиннадцать этих «фордзонов» путиловских, уже наши стали делать «фордзоны». За одну весну их кончили мы. У их с диферами получилось не того. Шестерни бронзовые, а литье ну прямо дрянь, да и все. Ага. Вот кирпич этот белый, дырявый, так и бронза эта дырявая. Стали шестерни крошиться, и за одну весну мы их и кончили. А были еще «кейсы», американские. Я уж помощником бригадира был. Тринадцать «кейсов». Работали. Под косовицу как раз. Запчастей нету, американские ж «кейсы» эти, а запчастей нету. Радиаторы не годятся, головки тоже, лопаются головки. Латали, паяли, чинили сами. Привезут, а ночью дело было, головку чиненую, надо ставить, а ночь же, темно, ни света ж тогда не было́, ничего, не то что сейчас. Принесли соломы, зажгли, при этом-то свете и заменили. А помощник бригадира не уходил же с поля ни днем, ни ночью. А тут я уже бригадиром стал. Нажарю сумку семечек, иду. Глядь, спит тракторист, спит прямо на тракторе. На, говорю, семечки, грызи, но не спи. Вот грызет их и работает, не спит. Разве ж так работали, как сейчас? Что ты! А тут еще голодуха, мачок ели, ну, галушечек этих затрешь, поел и пошел на целый день и ночь, на галушечках. Нет, сейчас так не умеют работать, как мы работали. Да. Дома полно этих детишек, не внучонков, их еще не было, а племяннички были. Голодные. Придешь домой, а тут есть нечего. Дашь свой кусочек, свою пайку, и пошел. Хорошо, коровка выручала, а то всем бы каюк был.

– Николай Петрович, откуда этот голод, в тридцать третьем году? – спросил Михал Михалыч.

– Вредительство было, вот откуда. Хлеб на станциях был, кукурузы навалено, а голод. Значит, вредительство какое-то. Мы ж барахло возили менять на хлеб. Голод, и все тут, ничего не поделаешь. Чечены не погибали, а наш русский народ погибал. Ездили мы картошку копать под эту, под Орджоникидзу, к чеченам. Это счас у нас картошка есть, и по дворах и в степи, а тогда ж картошки не сажали, не было.

А в тридцать четвертом хлеб уродился, такой уродился, а люди голодные, не дождутся, начали колоски рвать. Эн объистся колосков – помирает, эн объистся – помирает.

– Я слыхал, за колоски наказывали?

– Да. Тогда-то не, не наказывали, не помню. А вот уже в войну и после, тогда наказывали. Вот бабка архиповская, вспомнил и забыл, нет, не вспомню фамилию, пять лет дали за колоски. Цыганиха тут была, пять лет отсидела, пять лет за колоски. А потом что ж? Потом тридцать девятый год, война с финнами. Посадили меня на трактор и поехали. Горлов тута был, с десятого года, и еще один, не помню уж кто, втроем поехали. Ну до войны не доехали, опять назад, стал работать. И вот тебе опять война, уже эта война. Бригадирил. У меня был, эта, девичий отряд. А девки, они ж какие? Энта приди заведи, энта приди заведи, трактора ж не заводются у их. Ну этой завел, другой завел, силенка ж была. Крутишь, крутишь да упадешь на пашню, а земля ж сырая. И ноги, как заболели ноги, считай, в войну, в этот первый и в сорок второй не работал я, в постели лежал. Врачи лечили, лечили меня, не вылечили. А тут такая бабка была, Паранёха, эта бабка восемь раз кровь мене бросала, и ноги мои пошли, пошли, пошли, значит. И я в эту зиму выкарабкался, токарем стал работать. Токарем поработался, тут меня в Архиповку перевели. Бригадиром поставили. На тракторах, на комбайне, лет двенадцать я в этой Архиповке поработался. А тоже ж трудное было время. Попробуй жарить или варить зерно, не дают полномочные, не дают, а люди ж исть хочут. Люди – женщины. Вот в одним концу берет одна, варит, наварила, поели, другая сходит. Полномочные ругают, не давай им зерна, и все. Ну что ж, уйду с комбайна, они наберут прямо с бункера, наварют, детей накормют, а утром опять на работу. А Курносовы ж все старательные, порода у нас такая. Вот у меня сын сейчас на тракторе. Старательный. Другой, правда, в городе, в ПМК-6, а сейчас он на Чукотке.

– Вот как? Зачем же на Чукотку забрался?

– А кто его знает, может, завербовали, а может, чего еще, там свояк живет, вот и поехал. Мать пишет ему, приезжай, машину мы и тут купим. Парень здоровый. Видно, за машиной поехал, ага. Деньги ж там большие дают. Вот в отпуск собирается приехать… На третий год на войну я пошел, в Минводах формировали «ЧТЗ», эти трактора чинили на фронт, они там и пушки возили, и копали рвы против танков. Тогда ж этих экскаваторов не было́ дюже, трос привяжем и на троса́х работали, копали. Теперь-то вон какая техника. А тогда на троса́х больше. Кончили на Одере. Технику всякую переправляли через этот Одер. Вернулся с войны, опять бригадиром начал. Из Архиповки вернулся в пятьдесят третьем или в пятьдесят четвертом году. Тута стал работать.

– Это после смерти Сталина?

– Ну да. После. У нас этот бюст его сняли и закинули в речку.

– В Куму?

– Ага, в Куму закинули… ну в Сибирь ездил помогать. Раз пятнадцать ездил.

– В Сибирь?

– Ага, под китайскую границу ездил, помогал. В Красноярском был, в Новосибирском был, в Алтайском крае, в Барнауле, главном ихнем городе, в Омске два раза, в Саратове тоже раза два, сюда, в этот край, на Кубани раза три был.

– На своем комбайне ездили?

– Туды больше своим комбайном, оттэдова так приезжали, комбайны там бросали. В этим Красноярским, там тунеядцы жили. У них были отдельные колхозы. Ни вина, ни водки у них не было́. К нам приходили, работали, разживались вином. Сам я ничего не пил, ни грамма. Кто пил – то в карты проиграл, то пропил, домой ничего не привозили. Я нет, не пил совсем. В семьдесят девятом, в Омском, первое место взял, машину дали, теперь на ней сын ездит, а мне этот «Муравей» во как нужон. До прошлого года работал на комбайне, сор-рок лет на ем работал. Вот счас только вышел на пенсию, и то подсобляю, у школьников сторожую, хе-хе-хе. И в насосной – тоже.

Николай Петрович все почему-то подхихикивал. Скажет, и смешно ему вроде, заканчивает хихиканьем, тихим таким, плавающим.

– Трудюсь и счас, Михал Михалыч, не отдыхаю, хе-хе-хе…

– А что в ученической бригаде? Как работают школьники? Хорошо?

– Ну как работают. Рабо-отают. Ну как-то по-другому надо, не слухают дюже.

– А как по-другому?

– Не-е, бить не надо, бить нельзя, а вот не слухают. Струмент друг у дружки тянут, ломают, ага. Скажешь им, а нет, не слухают, ты, говорит, дед отработал свое, уходи, удочки, говорит, сматывай и уходи, мы сами. Вот какое дело. А так что ж, хорошо сделали, нехай работают, польза для их большая.

– Все-таки лучше, чем баклуши бить?

– Да, лучше, конечно, лучше.

– А ваши внуки?

– Да мои давно уж выросли. Шофера́ми работают. Один в городе, другой тут шоферит.

– Учиться не схотели дальше?

– Ты, дед, говорят, не учился, а бригадиром работал, а мы как-нибудь шофера́ми без учения будем. Десять классов покончали, да-а… А дальше не…

– А сын? Как он живет? Где?

– Он в доме. Дали ему дом от совхоза, ага, хороший дом. А нынче ж они не хочут вместе жить, и внуки хочут сами, вот у их нету еще домов. А строить, знаешь, как строить? Ага. Этого привези, этого достань, кирпич, песок привези, цемент нужон. Достал, а он тут как тут. Где взял? Документы? И пошло. Один внук у меня построил, уже под стропила подвел. А они – давай документы, где кирпич брал? Туды-сюды, пристали. А где брал? Вышел на асфальт, остановил машину, вот и взял.

– И чем кончилось?

– Да пока ничем. Вот так, хе-хе-хе. Пока ничем не кончилось. У меня этот внук на тракторе работал, все мог привезть.

– А теперь на бортовой?

– Не. Возил этого, зоотехника. Ну не поладили. Они ж, начальники, теперь сами за руль садятся. Ездиит, ездиит днем, а она ж техника, она уход любит, а он гоняет ее, гоняет, а потом бросил, ремонтируй. Он днем гоняет, а внук, значит, ночью ремонтируй, сказал – не понравилось, ну не поладили. Ушел. На водовозку. Тут же. Энтому привез – магарыч, садись, выпей. Энтому привез – опять выпей.

– Выпивать стал?

– Ну да, стал выпивать. С семьей стало не ладиться. Приедет, а сам выпимши, ну чего, нехорошо. И пошли нелады. Вот. Теперь на тракторе, теперь ничего. Наладилось. Хорошо работает.

– А воду как возил?

– По отарам, чабанам. Ага. Привез, а чабаны ж знаете какие. Садись и все такое… Хе-хе-хе…

– Но ведь он свою работу выполнял? За что же магарыч?

– Ну как за что? Они ж такие, может, бензинчику попросит, у каждого ж мотоцикл. Ага. Нет, говорю, уйди, Ваня, с машины, с водовозки, уйди! Ушел.

– Так, а вы как живете? Что держите дома?

– А ничего. Ни скоту нету, ни овечек, ничего.

– И поросенка не держите?

– И поросенка нету. Ничего, одни куры. Держали гусей, ну и гусей теперь нету. Одни куры.

– А почему ж поросенка?

– У меня, знаете, печень, ага, нельзя есть. И у жены печень. Так что ничего не держим. Сад у меня свой. Кустов? Кустов двести пятьдесят. Вино? И вино давим, и виноград сдаем. Прошлый год сдал на четыре сотни.

– А пенсия у вас?

– Пенсии мне семьдесят пять рублей. На насосной получаю девяносто пять. Бабка ж тоже получает. Правда, двадцать восемь рублей, как колхозница. В совхозе не работала. Не заработала? Она ж у меня на себе хлеб возила на элеватор, семь километров до Стародубки, ага, натурку возила на колясках. Тогда ж кони были, на конях возили, а она на себе, на колясках, а пыль по дороге, прямо душит, дохнуть нечем, а они, бабы, на себе. Плохо, говорит, работали, не заработали пенсию. Увидали б сверху кто, как они работали. А убирали хлеб. Косили ж косами, а молотили зимой, она ужо льдом возьмется, а они молотили зимой. Не заработали. Кто б сверху увидал, как не заработали. Ага. Я ж, Михал Михалыч, и овец пас, чабановал. Пришел к этому директору, к старому: переведите куда-нибудь подальше от техники, дюже, говорю, заморился от ей. Руками чего-нибудь поработать. Иди, говорит, на зерносклад. Опять же там одна техника. Дай, говорю, может, овечек попасу. А тут чабана одного послали на осеменение, на курсы. Иди, говорит, отару принимай. Пошел. А я ж никогда чабаном не был. А привык, о! Я свою овечку в любой чужой отаре найду, так привык к им. И полюбил. Особенно ягнят. Они ж всякие, овечки, одна выкинула ягненка и – вон, не хочет и знать. Давай приучай ее ходить за своим. А то принесет троих, четверых. Пораскидаю по другим. Не принимают, а чабаны научили меня, ты, говорит один, ты этой чебурой, что из их текет, помажь ягненка чебурой этой, она оближет, и все, признает за своего. Правда, принимает за милую душу. А других, было, так чаем сладким отпаивал. Разведешь сладкого чаю и поишь его. Дюже полюбил этих ягнят. Четыре с половиной года чабановал. Счас уже семьдесят два года, считай, а трудюсь. На двух работах. Жить стало, как моя бабка говорит, лучше не надо, будут силы, трудиться будем до последнего.

– Хорошо, Николай Петрович, а что было у вас самое трудное в вашей жизни? Что?

– Ну, этот же, тридцать третий год, голодуха, ага. Тоже и тридцать седьмой. Был тут у нас Ченский такой, милиционер не милиционер, а начальник какой-то. Выйдет на собрании и говорит: все вы, говорит, в этой сумке будете. На сумку свою показывает, а она у него на боку висит, кожаная, набитая чем-то. Все тут будете. Ага. Ну, брал людей. Брал. Бригадиров брал и других. Одну женщину, работала у нас, тоже хотел взять, а ей сказали, она взяла и убегла на станцию и кудай-то уехала. Не связал, а хотел связать. Правда, его самого связали, ага. Приспокоили.

– Приспокоили? Что, взяли самого?

– А как же! Приспокоили; чем мериишь, тем же и отмеряют, так говорят. А я ж бригадирил, и ко мне приходил. Пришел, а я шабрю подшипник. Простелил плащик и шабрю, баббит обсыпается и на плащик, чтоб не пропадал. Вот. Приходит. Кто бригадир? Я бригадир. А вам, говорит, известно, товарищ бригадир, сколько в нашем государстве вот так шабрют? Сколько этого баббиту уходит? Знаю, говорю. Но я же плащик подстелил, соберу крошки и в МэТэеС опять отнесу, чтоб не пропадало. Ага. Ничего. Не может ничего. Так. Увидал ящичек, к крылу приспособленный, с инструментом. Открыл, а там пыль немножко на инструменте. Почему тут пыль? А, говорю, как тронешься, так пыль идет от колес, правда, больше на меня, ну и в ящичек попадает. Нет. Не может ничего. Глядит, глядит, а не может. Трудно было в этот год, пока не приспокоили его. А урожай, как нарочно, в этом году был ну такой урожай, хлеба много собрали, а вот эти ченские, конечно, были тоже, пужали людей. А люди ж темные, может, кто и был грамотный, богатые были грамотные, так они убегли все. Остались темные, неграмотные. Ну, приспокоили. Вот так.

А то ж Кутяков был, этот вроде зоотехник. Свел лошадей. Энту убить, энту убить, перебил всех коней.

– За что же?

– Говорит, сапатые. От сапа убивал. Вывел всех коней, вот так было́. Ну, этого взяли, конечно.

– Значит, и такие были, и вредители были? Не выдумка это? А то говорят, что только невинных брали.

– Были вредители. Коней у нас поубивал, сапатые вроде. Были, а как же! Ну, работали мы тогда дюже хорошо. Не так, как счас. Счас не хочут работать.

– Почему же не хочут? Откуда вы взяли?

– Ну как же! Я ж на насосной дежурю, а там сеют. Приедут на этих «челябинцах» в десять часов, позавтракают, ага, а уж после пошли. Четырех еще нету, а они уже отсеялись, отпахались. Не-е. У нас так не работали. А почему? – спросил у себя Николай Петрович и постучал костяшками пальцев по столу – стук-стук-стук. – Вот почему, денежки. Если бы от этих тракторов получали все, и директор в том числе, другое дело было́ б.

– А сейчас от чего получают? – спросил Михал Михалыч заинтересованно.

– Счас? Хе-хе-хе… От пробега, кто больше горючего сожгет. Они завтракают, а трактор тарахтит, они обедают, а трактор тарахтит. Вот и жгут, кто больше.

– Нет, Николай Петрович, от урожая сейчас все получают, от него.

– Не знаю, может, и так. Я давно не работаю, не знаю. Счас же эта, гуртовая, на один наряд, хе-хе-хе. Кто и честно работает, а кто и филонит, так вот. Техники счас много всякой. Не то что было́ у нас. Я после войны в Сталинград четыре раза ездил, на поле боя. Разбирали танки, разбирали всевозможные машины, вытаскивали всевозможные подшипники. Какому – они ж нам нужны – верхнюю обойму точим, какому внутреннюю точим, МТС восстанавливали, ничего ж не было́. И заводы наши тогда еще не совершенствовали так, все восстанавливали…

– Ну что ж, Николай Петрович, спасибо вам за разговор, теперь мы познакомились, а «Муравья» поможем вам приобрести. До свидания. Заходите, если что.

– Спасибо вам, Михал Михалыч. Видать, вы неплохой мужчина, дело у вас пойдет.

– Будем надеяться.

Ушел Курносов Николай Петрович. Вот ведь из одной беседы, а сколько открылось. И прошлое, и давно прошлое, и нынешнее. Но старик немного поотстал, нынешний день больше по слухам знает. Но все же. Вот так бы с каждым, с молодым и старым. Да. Времени только много уходит. А другого пути нет. Надо беседовать. Так заключил Михал Михалыч. Он сидел и не просто слушал этого Курносова, он записывал кое-что, заносил в свою бухгалтерию, в свой кондуит. Телефоны молчали. Они знали, что произошла перемена. Старый ушел, новый, что он делает, чем занимается, никто еще не знал. Михал Михалыч закрыл кабинет, сказал секретаршам, что ушел пообедать и чтобы к трем часам вызвали всех главных специалистов. Надо с них начинать.

6. Старый директор

Планерка продолжалась час с небольшим. Михал Михалычу, сидевшему с тетрадочкой и что-то записывавшему перед каждой фамилией – а специалистов было около пятнадцати человек, – больше всего запомнился главный зоотехник, по нынешней структуре – начальник цеха животноводства, Али Магомед-Али, молодой черноволосый мужик с тонкими чертами лица, карими глазами и очень доброжелательным взглядом.

Михал Михалыч сразу заметил этот взгляд, как бы говоривший ему: давайте смелей, Михал Михалыч, мы с вами сработаемся, вы мне лично уже нравитесь, и я первый стану вашей опорой. Михал Михалыч, слушая выступавших, взглядом отвечал Али Магомеду: спасибо, я это понял уже и благодарю вас за это взаимопонимание. Близость между главным зоотехником и Михал Михалычем установилась на этой первой планерке еще и благодаря их возрасту. Оба они были молодые, тридцатилетние ребята, если можно так сказать о руководителях крупного хозяйства. Да, это были молодые, полные сил ребята, один здешний, томузловский, другой родился не так далеко отсюда, в горах Дагестана.

Конечно, он запомнил и других, кто составлял руководящий штаб хозяйства и с кем теперь предстояло Михал Михалычу жить и работать, может быть, долгие годы. Начальник цеха растениеводства Акимов Василий Николаевич, крепкий плечистый парень, тоже молодой, чуть ли не саженного роста, поражал при своем росте и богатырском сложении удивительным, чуть ли не детским добродушием открытого светлого лица. Запомнился председатель профкома Коваль Анатолий Васильевич. Он говорил торопливо и сбивчиво, как будто во время говорения катал во рту горячие горошины, обжигался, перекатывал их и старался при этом убедить слушателей своим быстрым говорением. Видно было кроме этого, что Коваль – живой, компанейский человек, который никогда и ничего не носит за пазухой.

Доверительно слушал Михал Михалыч и четырех начальников производственных участков. Каждый по-своему был приятен на первый взгляд – и Шевченко, и Токарев, и Федорченко, и Проститов. Один из них, совсем молоденький, но с хорошо обвисшими хохлацкими усами-подковой, был особенно деловит и краток в словах. Конечно, молодой, еще играет немного в деловитость. Это не так плохо.

Словом, все поголовно пришлись по душе Михал Михалычу, и он с добрым чувством распустил первую планерку, пожелал успехов на сегодняшний день, который еще не кончился, и для каждого впереди было еще много дел.

Когда люди разошлись, Михал Михалыч попросил Наташу связать его по телефону со старым директором, если он, разумеется, дома. Поднял трубку и сразу же услышал мягкий голос старого человека, уже заметно уставшего от долгой и многотрудной жизни.

– Савва Фотиевич, – сказал Михал Михалыч, чуть-чуть привстав в кресле, – ради бога, извините меня, это беспокоит вас… э… – Михал Михалыч затруднился сразу, как себя представить: директором – вроде обидно для старого директора, назвать свою фамилию, а тот, может, и не знает фамилии и пока не обязан знать, поэтому он неловко промычал, но Савва Фотиевич перебил его:

– Та шо ж, я нэ знаю, хто говорить? Я слушаю вас, Михал Михалыч.

Отлегло от души.

– Савва Фотиевич, мне очень хотелось бы встретиться, кое о чем потолковать, но как это сделать, не знаю. Может, вы подойдете, а то и я могу к вам, если не обременю?

– Та вы ж молодой, давайте вы до мэнэ. Договорились? Ну и добрэ.

Михал Михалыч вызвал Володю, цыгановатого парня, шофера своего, и покатили на «Волге» к старому директору.

Савва Фотиевич стоял у ворот, в проеме открытой калитки, держась рукой за стояк и облокотись на эту руку. Пропустил Михал Михалыча во двор и уже там поздоровался за руку. Приобнял его и повел в дом.

– Заодно уж и побачитэ, як живут пенсионеры.

Конечно, Михал Михалыч понимал, что сразу не сможет старый директор побороть в себе обиду, вот она и вылезает то в одном, то в другом месте. Ничего, привыкнет. Главное, самому не сбиться с верного тона, держаться поскромнее.

– Ото ж моя жинка, познакомьтесь. Граня, иды ж гостя привечай, новый директор прыйшов.

Полная женщина с хорошей осанкой, непокрытая голова в серебре, выплыла из комнат в мягких шлепанцах и, поклонившись, протянула руку:

– Аграфена Васильевна.

Однако же в глазах Аграфены Васильевны Михал Михалыч тоже приметил неловкость, потому что не успела как следует спрятать обиду, общую с Саввой Фотиевичем. Да, вот вчера еще была директорша, а нынче жена пенсионера, но мы считаем, от жизни не спрячешься, и особо не переживаем, какие есть, такие есть. Все правильно, так примерно и рассуждала Аграфена Васильевна вместе с мужем, а глаза говорили другое, а в глазах еще осталось то первое чувство, которое навалилось на них, как только было объявлено старому директору, что он уже не директор. Куда ж денешься? Все люди. Тем более что есть и постарше, а занимают свои должности. За примерами не надо далеко ходить.

Для порядка или по привычке Аграфена Васильевна смахнула невидимую пыль со стола и пригласила:

– Сидайтэ.

Присели за круглым столом в первой комнате. Мягкая мебель для отдыха, журнальный столик, телевизор, книжный шкаф и конечно же, ведь он хоть и северный, а все равно Кавказ, конечно же ковры. И на стенках, и на полу. Мягко в комнате и полусумрачно. Садись, отдыхай, можно и разговаривать, вести тихую беседу. Но – русские люди! Друзья ли, враги, родные или дальние, все равно без этого не можем пока. Давай-ка нам, Аграфена Васильевна, чего-нибудь для разговору и закусить грибочка-огурчика, сальца украинского и хлебушка домашнего, да поживей. И вот уже по щучьему велению все на столе.

– Как вы, Михал Михалыч? Може, вам винца? Я шахтер, уважаю только белую, московскую.

– Да у меня, Савва Фотиевич, нету определенных привычек.

– Ага, ще молодой. Ну и добрэ, – Савва Фотиевич налил в рюмки. – За знакомство.

Выпили. Вилочкой стали доставать с тарелок ломтики сала, чуть ли не в две ладони толщиной, свое сало, домашнее.

– Ну что же, Савва Фотиевич, ничего живете, а я еще не обжился. Въехать въехал, а в доме как-то пусто, не очень уютно. Жена уж на работу пошла, и дня не с хотела сидеть, дома ребята, голые стены.

– Ничего, обживетесь. И старость, Михал Михалыч, никуда от вас не денется. Она ко всем приходит. Думал ли я?

– Вы еще крепкий, Савва Фотиевич, я надеюсь на вашу помощь, мы еще поработаем.

– Та я ж уже наработался. Начальство считает, шо хватит уже, надо отдыхать. Хорошо, Михал Михалыч, успел Дворец культуры построить, теперь хоть на бильярде играть есть где. Не играете? А то сразимся как-нибудь?

– Та малость играю. В горкоме комсомола занимались в свободную минуту.

– Ну тогда устроим турнир. Новый директор против старого. Ото будет!

Посмеялся Михал Михалыч. Представил себе картину этого сражения. Нет. Пока надо воздержаться, подумал так почему-то.

Еще по одной выпили.

– Вот, Савва Фотиевич, шел я посоветоваться, а с чего начать, не придумаю. Все новое для меня. Все надо спрашивать.

– Та ото ж са́мо и со мной було́. Приехал с Донбассу, шахтер, после войны. Разруха, ни машин, ни скотины, поля запущены. А я ж человек городской. Вот, думаю, влип. Ни, ничего. Все образуется. А вы, можно сказать, тутошний, пойдет как по маслу.

– Людей не знаю, хозяйство не знаю. Сейчас провел первую планерку, приглядывался к людям. Вроде все хорошие, понравились все. Буквально все. Но так же не бывает? Вот хотел, чтобы вы пояснили бы каждого из штаба.

– Та чого ж тут пояснять? Все на месте. Один получше тянет, другой чуть-чуть похуже, но все тянут, все на месте. Кажись, только Сирота нэ дужэ надежный человек.

– Парторг?

– Вин. Як кажут, по глазам сирота, а по духу разбойник. Тыхый, тыхый, а у горком став пысать на мэнэ. Таких надо знать зараньше, пока воны под монастырь не подвели. Такый тыхэсэнький, а вот же… Тыхих нэ люблю. И швыдкых дуже – тоже нэ люблю.

– А швыдкий кто, Савва Фотиевич? Есть такой у нас?

– Та Коваль Анатолий Васильевич. Вин як на иголках. То на ферму, то на поле, то к комбайну, то туды, то сюды. Вы, говорит, Савва Фотиевич, дуже много у кабинете сидите. Та шо ж я, не знаю, где мне находиться? А чого я буду гастролировать по степи? Не, дуже швыдкий. А умничает. Шо я вам посоветую, так это одно: нэ надо умничать. А надо выполнять. Вот закон. Выполняй и не умничай! А тот Коваль все время то с одним, то с другим лезет, а може, вот так давайте, а може, вот так. Та посиди ты спокойно, не умничай, а помогай выполнять! Не… Это не по моей натуре. Если все в государстве начнут от так швыдко бегать та умничать, мы и с места не стронемся. Все будем на одном месте бегать туда-сюда.

– А вот так не скажешь, кто есть кто, – вроде с удивлением отозвался Михал Михалыч. Однако же в чем-то уже не соглашался с Саввой Фотиевичем.

– Ну так шо, бог, кажуть, любыть троицу?

– За ваше здоровье.

Выпили по третьей. И хватит. Молча пришли к этому согласию. Хватит. Аграфена Васильевна по просьбе мужа принесла чай. Конфеты и печенье. Варенье также. Чай хорошего золотого цвета. И пахнет хорошо.

– А это все убери, Граня.

Убрала. Чтобы никого не смущало.

Михал Михалыч был доволен, что решил навестить старого директора. Нет, не советы ему были нужны. Его беспокоило другое. Вот он ходит, сидит в конторе, слушает людей, осваивает телефоны, а внутри беспокойная мысль, будоражит, не дает забыть, что совсем недалеко, в своем доме, сидит старый директор, сидит и думает, что он не директор, а оскорбленный и обиженный человек, и что ему делать, не знает. Точит старого директора какой-то червяк. Он и нового точит. Кажется, что забрался в чужой дом, за чужой стол и давай командовать, а хозяина вытолкали вон, он смотрит со стороны и неизвестно о чем думает. Хотя в общем-то известно. Так нельзя начинать жить в чужом доме. И пришла мысль пойти посоветоваться. И хорошо, что пошел. Это старый директор понял и оценил. Ему как-то легче стало.

Словом, сидели старый и молодой и были в эту минуту, после третьей рюмочки, довольны друг другом. Сняли с души каждый свой груз.

Михал Михалыч вспомнил, как секретарь горкома, уговаривая пойти на хозяйство, рассказал о своем разговоре с парторгом. И разговор этот затеял не Сирота, а сам секретарь. Как там, мол, старик, не пора ли ему отдохнуть, как считает парторг? Ну что парторг? Он считает, если говорить откровенно, пора. Сиднем сидит в кабинете, трудно мотаться по полям и фермам в таком возрасте, да и в кабинете в сон часто клонит. В голову старую уже не лезут бесконечные заботы по хозяйству. Пошел самотек. Как течет, так и течет, куда вынесет, там и будет.

Вот такой разговор был. И через какие каналы, никто не ведает, но достиг ушей Саввы Фотиевича. И затаил старик на этого Сироту обиду. Разговор обернулся, благодаря ступенчатому каналу информации, письменными докладными. Тыхэсэнький. А как было добрэ вместе. Вместе ж добывали проект Дворца, а это гордость теперь на всю округу, даже районные мероприятия часто проводят тут. Нигде, даже в городе, нету такого помещения. А сколько было беготни, споров с маловерами. Фундамент подняли, стали думать дальше. С этим же Сиротой ездили за сто верст в Арзгир смотреть на их Дворец. Все облазили, выглядели, все лучшее взяли себе, что-то сами додумали, и получился всем на диво. Войдешь в зал, что тебе Большой театр. Занавес искали год. Говорил Савва Фотиевич, что надо такой Дворец, чтобы не стыдно было принять артистов хоть из МХАТа, хоть из Большого. До Москвы далеко, так пускай у себя люди все имеют. А какой ансамбль! За один год собрал таких ребят, что после работы до поздней ночи учились, репетировали, а теперь городской ансамбль против них не тянет. Там профессионалы, а тут наши же хлопцы, шофера, трактористы, токари-слесари… И все это поддерживал этот тыхэсэнький.

Перекипали в голове Саввы Фотиевича мысли эти, воспоминания, когда он, оставив чай, рассказывал Михал Михалычу, как после возвращения с фронта, после восстановления Донбасса вызвали его в горком и предложили поехать помочь восстанавливать порушенное сельское хозяйство. Предлагали на выбор. Центральную Россию или Юг России. Выбрал Юг. Рассказывал, как на линейке, на паре гнедых мотались по полям, никаких машин не было для директора. Запрягали пару, и пошел по степи. И под дождем, и под метелью снежной… И не зря же все. Совхоз-то стал прибыльным. Сколько засух пережили, а выжили, сколько недородов, а вот живы!

Михал Михалыч слушал и вспоминал, как после окончания Высшей партийной школы послал его новый секретарь в Цыгановку как инструктора. Приглядись там к директору, может быть, все пригодится потом. Приехал. В приемной секретарша сказала, что Савва Фотиевич занят, у него люди. Стал ждать. Просидел полчаса, попросил секретаршу доложить директору, что из горкома ждут. Вышла эта Наташа и сказала, чтобы прошел в кабинет. Директор с крупной седовласой головой стоял спиной к двери, напротив него – парторг Сирота. Подошел к столу. Директор не повернулся. Закончив разговор, спросил недовольным голосом:

– Ну шо там еще?!

Не повернулся, не посмотрел на Михал Михалыча. Тот отрекомендовался.

– Ну шо. Вон же парторг пошел, идите к нему.

– Я по поручению первого секретаря к вам.

И только тогда Савва Фотиевич повернулся к Михал Михалычу и даже улыбнулся:

– Так бы сразу и сказали. – И перешел за свой стол, к своему креслу. Тяжеловатое, в складках, лицо запомнилось Михал Михалычу. Запомнилось и впечатление грузноватого, усталого высокомерия.

Сейчас усталое лицо не было надменным, а каким-то домашним и немножечко даже жалким. Складки на нем располагались добродушно и говорили о покорности и полном согласии с выпавшими теперь обстоятельствами. Бороться с ними у него уже, как видно, не было сил.