Текст книги "Мы вышли рано, до зари"
Автор книги: Василий Росляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
8. На базаре
Уже июнь стоял, а дни какие-то непутевые шли. С утра холодно, к полудню жарко, вечером опять холодно. Но это бы ничего, привычно для здешних мест. Но вот стали перепадать дождики. Наладили чуть ли не каждый день. Засияет солнышко с утра, разогреет все кругом, начинает палить небесный огонь, и вдруг затянуло, затуманилось по горизонту, тучи понадвинулись, и к обеду упал дождик, не сильный, но холодный. А после дождика просто зябко выйти на улицу в рубашке. Но вот разведрилось, посползали куда-то тучи, ударило косое солнце, и опять жарынь. Ничего не поймешь. И там, в горах Кавказских, говорят, дожди тоже поливают, оттуда синева наплывает частенько. Как-то не так разыгрывается лето.
На другой день после рыбалки, в воскресенье, Пашка, как было и задумано, подался на базар в город. Взял с собой и Сережу, нехай поглядит на базар, а то, может, и забыл уже, какие наши базары.
В шесть Пашкина машина уже стояла во дворе с открытым багажником. Валька устанавливала ведра с черешней и клубникой. Пашка нес с огорода охапку лука, завернутого в пленочный лоскут. Зеленая охапка как сноп камыша, длинные сочные перья, а в комле по четыре, по пять головок луковиц, кустом растет, называется лук «семейный», сорт такой. Расхватывают в один миг.
Все. Захлопнул Пашка багажник. Садитесь. Вчера вроде ворчал на Вальку, обдираешь, мол, черешню, все про базар одни думки, баба базарная, а сегодня по-деловому и даже с какой-то важностью укладывал сноп этого семейного лука, поправлял тряпки на ведрах.
– Продавать будете? – спросил с некоторым недоумением Сережа.
– А че краденое, что ль? Продавать. Люди купляют и благодарят.
– Да, конечно, конечно, – согласился Сережа и подумал про себя: кто-то же должен продавать, иначе на рынке нечего будет купить.
По улице Румянцева выскочили к центру, повернули налево и вот оказались на магистрали. Перед выездом на магистраль, по обеим сторонам, по бывшим пустырям кустились посадки, тут директор велел заложить питомник декоративных деревьев. Летит асфальт, перечеркнутый утренними тенями деревьев на обочинах; летит как стрела Пашкин автомобиль с семейным луком, черешней и клубникой. Справа набежало пшеничное поле, уже отцветает, пыльцой подернуто, чуть дымится, как будто море туманное. А вот подсолнушек вверх тянется, старается раскрыть, а местами уже раскрыл бутоны свои, черные корзиночки. И дали степные, чистые, ухоженные, млеют в утреннем туманце, и солнце красное покачивается в теплом трепете над степью. И этот Пашка, мужик мужиком, скуластый, с грубым обветренным ртом, скалит зубы, лихо, одной рукой правит летящей машиной. В рыжих волосках, лежит его грубая рука на тонкой баранке. А вот поверни назад какой-то рычажок – и увидишь этого Пашку с налыгачем в руках, устало бредет с парой быков, цо-об, цобэ-э, поплелся Пашка Курдюк в степь, вот в эту же степь, ликующую под ранним солнышком. Нет, не повернешь никакой такой рычажок. Все это уже бесповоротно. Хорошо дома.
Слева показался кирпичный завод, Казенник, переделанный в красивое озеро, влажно блеснуло колено Кумы, желтой речки далекого детства.
– Это, Сережа, уже не Кума, это уже старица, пендецит, ее тут спрямили, она дальше будет. А тут вода стоячая. С одной стороны, правда, сходится с Кумой, но против течения вода не идет из речки, не двигается вода, зацветает. А караси ловятся.
Чуть поднялись на бугор, слева показалось село, улица прямая пошла вниз.
– Орловка, – сказал Сережа.
– Совхоз «Орловский».
А на горизонте уже выросли высоченные трубы. Это что еще? Что за трубы?
– Город?
– Он.
– А откуда трубы?
– Ты что? Не знаешь? Это же комбинат пластмассовый. Не при тебе ль строили?
– Да, начинали при мне.
– А Буйвола теперь – как у меня на картинке. Венеция. Особенно вечером. Ну счас увидишь эту Венецию.
– Да это как наш Казенник, только побольше. Тоже грязюка, чакан, воды по колено.
– У ей теперь берега бетонные, а воды, а рыбы…
Машина взлетела в узкую улицу с каменными домами, прошмыгнула мимо знаменитого завода прасковейских вин, вниз покатилась, а там и поворот на город. Пошли пустыри, бросовые земли. Нет, это когда-то были бросовые земли, теперь сплошь виноградники, сады, все ухожено, причесано, приглажено. Культурные плантации. Так до самой Кумы. Тут мостик деревянный через Куму, под этим мостиком Пашка пацаном купался, вся городская детвора тут была. Теперь позарастали берега, не видно и следа купанья, кручи желтые нелюдимо торчат, осыпаются местами, вода неприютная, воронки крутит. Нет, теперь, видно, городские ребята новое место знают.
Поднялись вверх к армянской церкви, и завиднелись на другом конце города трубы. Сережа не видел таких гигантских труб. Как сигары вознеслись в небо. Сколько их? Три, четыре, пять высоченных труб. Вот это комбинат. Вот это город! Как пошел от реки асфальт, так до самого базара, по всем улицам, асфальт, зеленые купы деревьев. На одной улице показалось, что город просто задушен зеленью. От нее ему трудно дышать. Но это казалось, на самом деле он дышал благодаря этой зелени легко, всей грудью. Давно он был в городе, еще маленьким.
Но где же базар? Был ведь на вокзальной площади, на пустыре, который тянулся от городского театра до самого вокзала. Теперь дома, улицы, никакого пустыря. Завернули в переулок, остановились среди бесчисленных автомобилей, «жигулят», «Москвичей» и даже новых «Волг». Вот съезд. Пашка помнил: у базара коновязи были и лошади, и фургоны с лошадьми, распряженные быки жевали сено в повозках. Нету ни лошадей и ни быков. Одни автомобили да мотоциклы. И у ворот рынка уже завивался воронкой народ. Горожане, большей частью чистые, ухоженные женщины, молодежь, чабаны в папахах, деревенщина, селяне вроде Пашки. Запирали на ключ собственные машины и спешили к воротам с ведрами, затянутыми сверху полотном или старыми тряпками, с мешками из полиэтилена, в которых зеленел лук, чеснок; даже тутовую ягоду несли на продажу.
Сразу же за воротами длиннющие ряды такой яркости, пестроты, игры красок: зеленое, красное, желтое; а там, где выставлены цветы, говорить нечего, можно потонуть в радужном цветении торговых рядов. Впереди со своими ведрами хозяйским шагом ступала Валентина, расталкивая прохожих, за ней Пашка с Сережей. На прилавках, просто на сколоченных лавках горы клубники, огурцов, помидоров, слив и ранних вишен, черешни, лука, чеснока с рубчатыми белыми головками в кулак величиной. Рябило в глазах.
– Маня, нету местечка? С тобой не пристроюсь, Нюра? – шла Валька и спрашивала своих знакомых по базару товарок. Наконец одна цыгановская, пораньше прибывшая, позвала Валентину к себе, потеснилась, освободила для нее место. Валька поставила ведра, взяла у Пашки вязанку лука, «семейного», развязала ведра, вынула стеклянную банку, литровую. Наполнила клубникой, поставила сверху на полное ведро и запела: подходи, свеженькая, только с грядочки, медовая клубника. Черешня, только с веточки, гляди какая, ну, дядя, давай, два рубля баночка, почти даром…
Пашка повел Сережу по базару, поглядеть кое-какого товару. Да… Как в далеком детстве. Господи, ну чего только нету на этом базаре. Прошли длинные ряды с красно-зелеными грудами и ворохами на лавках, под навесом, где новые ряды с другими фруктами-овощами, с медом и цветами. Завернули от навеса на простор. Тут толпы ходили какими-то непонятными кругами, как полая вода в реке. У пристенка сидели цыгане. Перед ними, растянутые по земле, лежали кованые цепи. Для собак. Мотыги, топоры, вилы. Старый бородатый цыган в душегрейке поверх атласной красной рубахи, в черном картузе, в полосатых штанах и мягких сапожках. Он картинно привалился к простенку и безучастно смотрел перед собой. Рядом два быстроглазых цыганенка, тоже в сапожках и ярких свитерочках. Они живо наблюдали за публикой, показывали на кого-то пальцем, пересмешничали, потом наваливались друг на друга, возились прямо на земле, как медвежата, смеялись и лопотали по-своему. Перед ними тоже лежали врасхлест цепи. А вон в сторонке кучкой, яркой и текучей, перемещались с места на место цыганки, старухи, молодые, кое-кто с грудными детьми на руках, в широких и ярких юбках, в таких же ярких кофтах и свитерах. Среди них вдруг оглянется и поразит писаной красотой молодайка, совсем еще девочка, но уже за руку держит глазастенькую девчушку, видать, дочку. Они шумно снуют по базару в поисках заработков, гаданий главным образом, а то и просто попрошайничают. Неумирающее, неистребимое, не прирученное никем, никакой властью, фараоново семя. Они всегда были и остаются по сей день украшением любого сборища людей.
Дальше пошли барахолки. На постеленных лоскутах всякая рухлядь, всякая дребедень: от старых ношеных-переношеных пиджаков, шалей, застиранных блузок до ржавых замков, запоров, утюгов и шурупов. И автолавки с товарами разных торговых организаций, приехавшие сюда иногда очень издалека, от самых гор. Шикарная обувка местного изготовления, пиджаки, пальто и куртки из чистого кожзаменителя, вязаные кофты, свитера и бог знает еще что навалено на разостланные паруса или вывешено на веревках и дверях автолавок. И все это гомонит, предлагает свой товар, зазывает или молча ждет своего покупателя.
Отвалили от торговых рядов. В стороне от открытого рынка, где продают потрошеных гусей, уток и кур, розовых обсмоленных поросят, где висят говяжьи, бараньи и свиные туши, напротив этого крытого помещения, возле какой-то построечки, толпятся голубятники. Голуби в корзинах, в клетках, в руках менял и торговцев живым товаром, в карманах и за пазухами. Тут обмен, галдеж, придирчивый осмотр породистых сизарей, мохноногих вертунов, дутышей, турманов, перевертышей и бог знает каких еще голубей. Здесь толпятся только любители и знатоки. А поодаль новая толпа. Просто толпа. Без всякого товара.
– Это что? – спросил Сережа.
– Это, – с гордостью ответил Пашка, – это наш деловой народ. Дельцы. Хочешь дефицитные запчасти к автомобилю, к мотоциклу – пожалуйста. Скажи адрес, и тебе доставят прямо домой. Хочешь автомобиль, достанут и автомобиль. Они всё могут. Деловые люди… Вот купи кроссовки, местные, а не хуже столичных, прогулочные туфли, тоже местные, из замши.
– Прогулочные? Что я, прогуливать в них буду?
– Так называются. Тебе понравятся.
Ладно. Купил. Вошли в шашлычную, где стоял сизый пахучий дымок. Под бойкий разговор, под шум и суету съели по шашлыку, выпили по бутылке пива. Ничего. Конечно, такое и не снилось в Уренгое. Там свои прелести. Там мучной снег скрипит на улице, там все до́ма, в общежитии, все удовольствия на дому.
Возвращались мимо мешков картошки, сваленных на землю. У мешков сидели горцы в папахах колесом, товар из Кизляра и из-под Орджоникидзе. Горцы с орлиными глазами в красных прожилках бойко торговали хорошо сохранившейся старой картошкой.
Валентина выгребала последнюю черешню. Клубника была продана. Лук тоже продан.
– Давайте, последняя, последняя. Не достанется – пожалеете…
– Ну как? – спросил Пашка.
– Дождь идет, а мы скирдуем, – со смешком ответила Валентина. Очень была довольна собой и своей сноровкой в торговле. Вот баба.
Высыпала покупателю последнюю банку, бросила в пакет ему последние ягоды, бери, пользуйся моей добротой.
– Все. А вы боялись.
Собрала пустые ведра, тряпки – и вон с прилавка. Подмигнула Пашке:
– На тридцать два рублика. Подружка моя, Лида, она в прошлом году на две тыщи наторговала. Вот как надо жить!
– Ну что, поехали.
Утро разыгралось ясное и тихое. По дороге даже с открытыми ветровичками чувствовалось, как парит воздух, густеет жара, но чистое небо никого не могло обмануть: собирался дождь. Откуда при тихом сиянии позднего утра? Ниоткуда. От этой застойной теплыни, жары.
И в самом деле, уже при подъезде к Цыгановке начало пасмурнеть, как будто легкой пленкой стало затягивать небо. Просто из ничего собирались дымные сгущения, потом в одном, в другом месте начали скапливаться, темнеть курчавые тучки, расползаться по небу. И вот уже с запада зависла набрякшая влагой тяжелая туча. Свежим ветерком потянуло по-над землей, с минуты на минуту жди – обрушится ливень.
Пашка загнал машину, закрыл гараж, и вот он рухнул. Крупные капли замолотили по чистому и плоскому асфальту двора, зашумели в высоком тутовнике, в резных листьях виноградного навеса. Пашка ладонями прикрыл лысину, пересекая двор, а дождь нахлестывал по голове, по спине, так что пар поднимался над ним. Перед самым носом юркнул в открытую дверь Демьян, испугался ливня.
– Ну это ничего, огурчики пойдут, малинка, хорошо для огорода, – встретила Валька мокрого Пашку. – У бога всего много. И дождик хороший, и ведрышко, все у него в запасе.
– Тебе бы за этого бога замуж выйти. Если так пойдет поливать, да каждый день, наплачешься. В горах, говорят, лупит уже целую неделю. Дюже уж много у твоего бога. То молчал, молчал, кое-где хлеб выгорел, а теперь опамятовался, запустил. Где хлеб остался, дык повалит весь. Гля, как запузырил. – Пашка смотрел в окно, где весь двор покрылся желтыми пузырями, фонариками.
Треснуло и раскололось небо, окно ослепило.
– Господи, пронеси мимо, – испуганно взмолилась Валька. И прислушалась. Выглянула за дверь. – Ну да, совсем забыли. Утки просются под воротами. Иди впусти уток.
– Не размокнут утки. Им полезно, а у меня редикулит, ногу крутит.
– Ну хозяин, вот хозяин. – Валька выскочила в калошах, открыла железную калитку, и в нее сразу начали втекать белые утки, раскачиваясь и покрякивая, переговариваясь между собой о чем-то, что их сильно беспокоило и волновало.
– Скорей, скорей, хорошие мои, – причитала Валька, пропуская белое стадо во двор.
9. Дикая вода
Ливень поливал не так уж долго. Через какое-то время затих, вроде перестал совсем, но на самом деле он перешел в ровный, почти незаметный из окна дождь. И не сходил с неба трое суток подряд. Чуть посветлеет с одной стороны, и вот опять перемешались тучи, расползлись ровненько по всему небу, и опять обложной, без конца и края. А по ночам принимался хлестать с такой силой, что начали уже думать о потопе.
– Нет, у твоего бога дюже уж много, – сказал Пашка на третий день. – Чем кончится, никто не знает. А Кума вздулась, вот-вот из берегов выйдет.
Слава богу, на третий день заиграло солнце, все кончилось. Успокоились люди. Пашка взял отпуск и сидел дома: собирался огород поливать, прополоть грядки. А тут поливать не пришлось. Все полито, лучше не надо.
К полудню, когда уже хорошо протряхла земля и небо рассиялось по-летнему, радио вдруг объявило тревожным голосом, что жители села должны быть наготове, ожидается большая вода, может произойти затопление отдельных улиц. Будьте наготове! Как наготове? Что это значит? Никогда никакая вода не заходила в село, а тут могут быть затоплены отдельные улицы. Какие отдельные? У кого спросить? Подбиралась паника. Пашка крикнул Сережу, сели в машину и отправились посмотреть на Куму. Мимо центра выскочили на дорогу, что ведет в соседний винодельческий совхоз «Терек». Когда проезжали мост, под ним кружилась, как карусель, желтая Кума, несла клочья соломы, какую-то колодину тащила на себе, перевертывая ее с одного бока на другой, мощные выворачивала из-под низу взводни. Вид у нее был мрачный и гневный. По другую сторону моста вода уже пролилась в лес, и берега не видно, ушел под воду. Проехали дальше, до конца леса. Тут были каналы. Один поперек дороги уходил вдоль леса налево и направо, другой за насыпью нес воду в «Терек». И тот и другой были переполнены, и справа уже разливалось по низине, перед насыпью. Слева также стояла вода по всей низине, подпирая насыпь. С другой ее стороны бульдозер нагребал землю под трубу, из которой гнало воду к «Тереку». Видно, старался бульдозерист забить эту трубу, чтобы спасти винодельческий совхоз от наводнения. Долго стояли, смотрели, как работал бульдозер. У Сережи руки чесались, не так надо, не так, надо с краюшку потихонечку наращивать землю, а этот парень свалит гору в канал, вся земля растворится, перекипит, и снова начинай.
Поехали в другое место, к Пашкиной дороге на рыбхоз. Улицы через три поворот на мост. Мост хороший, крепкий, с бетонными быками. Ого! На другой стороне вода медленно растекалась уже по низине и в одном месте подошла к дороге, вот-вот перельется через нее. А плантации фруктовых деревьев соседнего совхоза уже стояли в воде по щиколотки. Стройненькие молодые деревца, побеленные снизу, стояли в воде, не отражаясь в ней, потому что вода была мутная, как разбавленная глина.
– Перекроет дорогу, – сказал Пашка. – И сады накрылись.
– Если сразу воду отвести, могут спастись, – возразил Сережа.
– Куда отвести? Только начинается. Разве ж она остановится теперь?
Когда вернулись, опять по радио объявили о большой воде. Прорвало Отказненское водохранилище, и Кума гонит в два раза больше воды, чем положено ей, так что наводнения не миновать. Уже в каких-то селах затопило сколько-то домов. Вошла вода в улицы Зеленокумска, центра соседнего района.
– Что делать? – сокрушался Пашка.
– А что? Ее не остановишь.
– Нет, вы как хочете, можете топнуть, а я приму меры.
Пашка вынес лестницу, прислонил ее к старому тополю, вот тут буду спасаться. Во дворе положил полотно старых ворот, на полотно поставил ванну.
– Ковчег?
– Подойдет вода, я в ванну посажу подсвинка, а сам на тополь, вот и все. А вы как хочете.
– А я? – Валька остановила удивленные глаза на Пашке. – Я куда?
– Хочешь, со мной на дерево. Не хочешь, плавай тут по двору.
– Вот мужик. Подсвинка устроил, себя устроил, а жена погибай. Ты видишь, Сережа, что за человек?!
– У нас, по-моему, и лестницы нету. И ванны нету. В степь уйдем.
– Верно, – согласился Пашка. – Вот и мою прихватите с собой.
Шутки шутками, а лестницу приладил хорошо. Ванну тоже установил по-серьезному.
– Пошли на нашу речку поглядим. Как тут у нас?
От углового магазина идет проулочек в сторону речки. Прошли проулок. Открылся выгон, пустырь, вроде ложок такой, коровки, овечки пасутся, гуси ходят. Когда-то, до колхозов, тут были сплошь виноградники, сады. И улицы последней не было, всё сады занимали. Теперь выстроилась улица, остальное место вплоть до речки запустовало. Возле берега вырыт был котлован, набегала вода из реки, сделалась большая лужа, лягушки расплодились. Вылезет наверх, надует щеки, пузыри на щеках, и трещит, одна хочет заглушить другую. Такой концерт, что разговаривать тихо нельзя, не слыхать друг друга. И сейчас старались лягушки, даже бульдозер заглушали. Тут тоже бульдозер работал. Заваливал протоку между рекой и карьером, этой лягушечьей лужей. Даже самосвал один возил сюда землю, помогал бульдозеру. А река, сорная поверху, неровная, с какими-то кругами, выворотами утробными, несла желтые воды с мощным напором. И только рыбаки, мальчишки да мужики-отпускники, не сдавались. Они сидели но берегу, перед своими удочками, и ждали счастья. Раньше любимым местом был у них ольховый куст, под ним, в тенечке, хорошо брали коробки́ (так тут называют речных карасей), сомята и усачи. Теперь куст в воде стоит, только макушка торчит из воды, которая подобралась до самой насыпи, до когда-то насыпанной дамбы. Но они сидят и в мутной воде хотят попытать счастья.
– Надо сюда прийти посидеть, – сказал Сережа.
– Ну и чего ты тут поймаешь?
– Вообще посидеть с удочкой.
– Посиди. Я если ловить, дак ловить, а так сидеть, не-е-е, не хо́чу.
Над головой затрещало, затарахтело. Вертолет.
– Во, пошел по Куме. Небось начальство облетывает.
Пашка угадал, действительно начальство уже делало облет разливающейся Кумы, прикидывало, приглядывалось, соображало. Откуда у этой Кумы столько воды? Откуда же? С гор. В горах дождь выпал большой, снега пошли таять, вот и полилось. Водохранилище не вмещало всю воду, пришлось ее в Куму спускать. А река не справляется с таким стоком, ей еще не приходилось столько выносить воды. И пошло, поехало.
На второй день после ливня, в понедельник, секретарь горкома партии обрадовался дождю и, не подозревая еще ни о каком бедствии, выехал с председателем райисполкома в степь. Ехали на «Ниве» под моросящим дождиком полевой дорогой Виталий Васильевич и Иван Тимофеевич. Первый был больно уж тучен, громоздок не по годам. Молодой, а такой налился. Но при всем этом Виталий Васильевич был удивительно подвижным, веселым, никогда не унывающим человеком. На последнем пленуме, между прочим, признался с веселым огорчением:
– Товарищи, приближается уборка, но уже сейчас, черт возьми, жену некогда поцеловать… – И хорошо, сочными губами сделал букву «о» и хохотнул в меру громко.
Неунывающий. Он с первого взгляда завоевывал симпатию любого человека. Веселый. Без конца бил в нем фонтан энергии, неуемной жажды движения. Он все еще никак не мог забыть, что всего четыре года назад был первым секретарем крайкома комсомола. Мало кто знал, только самые близкие люди знали, что Виталий Васильевич в свое время окончил музыкальное училище, с удалью и блеском играл на балалайке, гитаре, на баяне и особенно любил аккордеон. Пел не хуже Иосифа Кобзона или Лещенко. Практически знал и мог исполнить под собственный аккомпанемент любую советскую песню довоенных и послевоенных времен.
Вот такой человек сидел за рулем «Нивы», смотрел голубыми глазами в ветровое стекло, на наливавшиеся молочком поля пшеницы, ржи, на зеленые травы, сладко томившиеся под легким обложным дождичком, смотрел, улыбался полнощекой юношеской улыбкой.
– Ну что, Иван Тимофеевич? – спрашивал Виталий Васильевич, кивая в сторону плотной стенки тучной пшеницы.
– Это по парам, Виталий Васильевич. Пары не подведут, а теперь, под дождиком, развернутся.
– Пары нас выручают каждый год.
Навстречу летит вдоль лесной полосы «уазик». Когда поравнялись, Виталий Васильевич узнал главного агронома хозяйства. Стоп! Посигналил.
– А ну, Иван Тимофеевич, иди садись в «УАЗ», а мы с агрономом проедем по его полям.
Пересели. Да, нигде нет никаких водителей, везде сами начальники за рулем. Садись, агроном, рядом.
– Давай показывай поля. Только один уговор, покажи самые плохие. На хорошие нечего глядеть.
– Тогда, Виталий Васильевич, поворачивайте направо.
Свернули вдоль другой лесной полосы, что шла под прямым углом от Сталинской, по которой ехали до сих пор. Сталинская полоса имела внутри дорогу, по ней можно провести войска, танки и пехоту под полным прикрытием, с самолета ничего не увидишь. Так были задуманы Сталинские лесополосы.
Свернули. Так. Тут, конечно, пары. Все-таки надо на минуту остановиться. Вышли. Задняя машина подъехала. Виталий Васильевич сорвал колос, посчитал зерна, еще, правда, не зерна, а молочко. Тридцать будущих зерен. Значит, тридцать центнеров обеспечено.
– Так, агроном?
– Так, – ответил главный агроном, но на всякий случай пожал плечами.
– Что, сомневаешься?
– Тут-то грех сомневаться. Правда, это не пар, а полупар, Виталий Васильевич.
– А это? – подошел гость из крайисполкома, заместитель начальника крайсельхозуправления. Работал когда-то в здешнем совхозе «Россия» директором и потому всегда был гостем желанным, тем более что от него зависело определение урожайности, а следовательно, и плановая разверстка по хлебосдаче.
– Что это? – спросил Виталий Васильевич, принимая из рук Виктора Трофимовича согнутый в дугу хилый колосок.
– Не хватило силенок вылезти из пазухи, – сказал Виктор Трофимович.
– Ну, после этого дождика выправится, – заверил Виталий Васильевич.
– Нет. Поздно. Вовремя не дотянул, теперь все. Горбатым останется.
– Значит, и такое есть по хорошим полям, – согласился Виталий Васильевич, подумав, что перед этим замом выгодно чуть-чуть принизить урожайность. Мелькнуло в голове, но секретарь тут же застыдился этой мысли. – Ничего, – поправился быстро, – все равно меньше тридцати центнеров на этом поле не получится.
– Возможно, – наполовину согласился Виктор Трофимович. – Вот я облетал этот кут, есть места, сильно прихваченные, даже по парам, местами лист пожелтел и колос не сформировался, не успел.
– Обидно, – сказал Виталий Васильевич, чуть-чуть пригасив яркие свои голубые глаза. И скомандовал: – По коням!
Поехали дальше. Кончилась пшеница, пошли зеленые тучные травы.
– Магар, – показывал главный агроном в окно. – Эспарцет.
– Прекрасно, – восхищался Виталий Васильевич.
– Люцерна со смесью, с горохом и рожью. Это по богару, хорошие корма. А вот рожь пропала, ячменем подсевали, на корм, думали, а теперь решили на зерно оставить, хорошо пошел! Не ждали.
Кончилась одна карта, переехали к другой. Тут по обороту посеяно. Тут, конечно, прихватило как надо. Ничего не будет. Так главный агроном пояснил.
– Не надо ныть, не торопись прибедняться, – возразил Виталий Васильевич.
Остановились. Собрались кучкой. Поглядели на бедственные поля.
– Соломы никакой не будет, – сказал Виталий Васильевич, – а зерно кое-какое получите. Центнеров двенадцать – пятнадцать возьмете.
– Что вы, Виталий Васильевич, – застонал главный агроном, – хорошо, если по семи возьмем.
– Ладно тебе прибедняться перед начальством.
Главный агроном пожал плечами, как, мол, хотите.
Виталий Васильевич пожал ему руку, попрощался, кликнул Ивана Тимофеевича, сели в свою «Ниву» и, развернувшись, подались на выезд к другому хозяйству.
Кончились хлеба, и впереди открылась гигантская впадина, дно бывшего или будущего моря. Впадина упиралась далеко-далеко в такую же циклопических размеров плотину. Все готово для моря, но нет его самого.
– Вот что обидно, Иван Тимофеевич, – вздохнул Виталий Васильевич. – Земля наша, пограничная, а море будет ихнее, нам отсюда ничего не дают. Обидно.
Виталий Васильевич окинул взглядом пространство будущего моря и еще раз вздохнул. Котловина лежала под дождиком зеленая и до конца не просматривалась. Не верилось, что все это будет залито водой и волна пойдет по этому простору, морская волна. Чтобы понять, почему так сокрушается и вздыхает Виталий Васильевич, надо знать, что этот секретарь, как скажет вам в крайкоме партии каждый, помешан на воде. Он, скажут вам про Виталия Васильевича, хочет затопить свой район и жить на воде.
Преувеличение, конечно. Но доля есть. Есть доля. Нет в районе такого села, хутора, поселения, где бы по команде Виталия Васильевича не были заложены один, два, а то и три пруда. Есть пруды, оснащенные по берегам бетонными плитами, с навезенным песочком – пляж для детишек. В степи, говорит Виталий Васильевич, усталость снимается только водой. Нельзя, чтобы люди были лишены этого, не могли бы в зной снять усталость. А дети? Тут у секретаря особый разговор. Дети, как утки, целыми днями ныряют в этих прудах. Блаженство. Наши степные дети, говорит опять же Виталий Васильевич, тут появляются на свет, живут в степи, у них должна быть вода, это их родина, а родина без воды, без купания летнего, без рыбалки, извините, это плохая родина.
В своих поездках Виталий Васильевич никогда не пропустит водоема, обязательно подойдет сам, людей своих приведет к пруду ли, к озеру, полюбуется, повздыхает, порадуется за малышей, поговорит с ними, послушает веселый лепет, и на душе станет хорошо у него. Точно так же, как у Михал Михалыча, когда он побудет на конеферме. Кстати, и у Михал Михалыча велел соорудить пруд, даже два, хотя Цыгановка лежит вся по реке Куме.
Гигантский котлован сомкнулся с Горькой Балкой, она тоже засинела в моросливом дождике. Пограничное село должно будет уйти под воду в свое время, когда затоплена будет Горькая Балка, и вот уже на верхотуре протянулся порядок новых домиков. Виталий Васильевич завернул на чистенькую, заасфальтированную улицу, проехал ее до конца. Не стал заходить в дома, тревожить понапрасну людей. Поглядел, как приживается вынесенная наверх улица села, как распушились посадки в огородах, в садиках, как зацвели в палисадниках цветы, как люди обустроились на новом месте, которое будет в ближайшем будущем берегом моря.
Предрик Иван Тимофеевич поддерживал все начинания Виталия Васильевича, в том числе и по воде, но, как человек без особой отваги, иногда робел перед гигантским размахом преобразований. И сейчас, слушая Виталия Васильевича, который хотел затопить свой степной район или сделать его берегом моря, приморским районом, он смотрел на котловину и робел, что-то мучило его сознание. Представилась ему вся наша земля задремавшим смирным и почти ручным чудовищем. И вот смельчаки, вроде Виталия Васильевича, один, другой, потом все вместе, начали тыкать палкой, шпынять это смирное чудовище, стало им не по душе, как оно лежит, как неправильно улеглось, – и дошпынялись. Шевельнулось оно и как рыкнуло… дальше воображение Ивана Тимофеевича остановилось.
Ездит Виталий Васильевич по степи, смотрит, запоминает и думает. И голова от всего этого пухнет. Там же еще и город со своими жителями и проблемами, со своим крупнейшим в Европе комбинатом, со своей Буйволой, которую надо довести до ума, там где-то на самом дальнем конце, на недосягаемом конце есть еще и семья, своя так называемая собственная жизнь. А пролетит лето – и надо в Москву, в академию, сдавать экзамены. Да неужели все это на одних плечах, хотя эти плечи почти богатырские? На одних и тех же плечах. Нет, эксперимент этот не подходит, надо снова ввести райком, а уж рядом и горком партии. В одних руках хорошо, но кто же вынесет все это? Так, все так. Ну а как же из края всем заниматься, а из центра, из Москвы? Как им-то? Вот спрашивали большого руководителя, нашего земляка: как вам, спрашивают, где труднее? Там или когда тут были, в крайкоме? Он так ответил. Знаете, мамаша, – а спрашивала старушка, землячка, – вы же знаете, какой у нас тут трудный хлеб. Вот ударит суховей, засуха, нет никакого урожая, придешь в крайком, сядешь ночью и держишься за голову, думаешь, что делать, как выйти из положения, и надумаешь. Давай-ка письмо напишу в ЦК, и пишешь сидишь письмо. Трудно было, конечно. А там, в Москве, придется туго – здесь нехватка, там прорехи, – а писать некуда. Так что каждому свое. Покачала головой старушка, пожалела земляка. Но ведь ничего другого сделать не посоветовала, и ничего сделать нельзя. А может, в этом-то и суть, счастье наше, что трудно, что все у тебя и сам ты в любую минуту в боевой готовности.
А дождик ничего, таскает по степи свои полотнища, то туда потащит, то в другую сторону, хорошо протаскивает.
– Ну, Иван Тимофеевич! Если и в Толстово-Васюковском дождь, буду петь. Как ты?
– Если и в Толстово-Васюковском, то и я согласен.
И Иван Тимофеевич – он как раз из тех, кто знает песенную душу Виталия Васильевича, – сперва тихонько, потом громче и громче начинает песню и, конечно, добивается своего. Виталий Васильевич подхватит – и пошла-полетела из деревенской машины «Нива», из ее ветровичков полуоткрытых, дружная, согласная, родимая песня про пшеницу золотую, про агронома молодого. И так два голоса переплетаются, то сходятся, то расходятся, чтобы снова сойтись, так согласно, как будто в обнимочку, летят над степью, что и не поймешь, откуда ж такая песня, и что за голоса такие молодые и дружные, и что это за машина такая веселая, что за люди сидят и поют-заливаются в ней. А Виталий Васильевич чуть пошевеливает крупными и пухлыми руками, лежащими на тоненькой баранке, вскидывает полное, налитое румянцем лицо с голубиными глазами и горлом, грудью, всей силой своей налегает на переливы, на игру первого голоса, так сладко и самозабвенно вьется над затаенным вторым голосом Ивана Тимофеевича, что все, все тяготы и заботы на эти минуты покидают его, и душа, освободившись от постоянного груза, ликует и радуется, смеется и плачет счастливыми глазами.
