Текст книги "Мы вышли рано, до зари"
Автор книги: Василий Росляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Утром Иннокентий Семенович в широкой полосатой пижаме принес из колонки свежей воды и начал беспокойно ходить по веранде, где Аня и Елена Борисовна готовили завтрак.
– Ну что ты, отец, мотаешься тут, – не выдержала Елена Борисовна, – погулял бы пока, прошелся немного.
– Правда, папа, может, на станцию сходишь? – сказала Аня.
Кологривы ждали гостя – Алексея Петровича Лобачева. На последней кафедре Лобачев и Кологрив, впервые за время совместной работы, крупно схлестнулись. Но, как всегда бывает между хорошими людьми, этот конфликт впервые и сблизил их. Когда они немного отошли, успокоились, Алексей Петрович заговорил с Иннокентием Семеновичем. Состоялось объяснение. Во время объяснения Алексей Петрович сказал между прочим, что поколение двадцатых годов он считает для себя святым, и сослался при этом на книжку Тодорского «Год с винтовкой и плугом», читая которую он плакал.
Признание Лобачева как бы перевернуло что-то в Кологриве. И хотя он говорил в ответ обычные слова: «Я очень рад, что ты так относишься к нашему поколению, очень рад», – хотя слова эти были обычными, Алексей Петрович заметил, насколько растроган был Иннокентий Семенович. Лобачев не знал, что Иннокентий Семенович не только считал себя, но и фактически был одним из тех святых бойцов революции. Когда Лобачев слушал рассказы или читал о таких людях, он становился растроганным.
Едва поспевая за бегущим днем, за потоком будничных забот и дел, два человека – белоголовый отставной полковник Кологрив и совсем еще молодой Лобачев – ничего, по сути дела, не знали друг о друге… И вот после крупной схватки эти люди прикоснулись друг к другу самыми заветными и, может быть, самыми больными уголками своих очень разных душ. И когда они прикоснулись этими уголками, в один миг поняли, что знают друг о друге все.
– Я очень рад, – сказал Иннокентий Семенович. – Очень рад. А то, что мы погорячились… Без этого не бывает…
Словом, сегодня Кологрив и его семья ждали Лобачева к завтраку.
– Может, сходишь на станцию? – повторила Аня.
– Но если он не приедет, – сказал Иннокентий Семенович, – вы что, будете морить меня голодом?
– Да не умрешь ты, сходи, – сказала Елена Борисовна.
А в это время Алексей Петрович уже открывал калитку из легкого штакетника и направлялся к домику, стоявшему в глубине двора. Лобачев был не один, рядом с ним, держась за руку, шел Саша, шестилетний сын Алексея Петровича. Когда они вошли на веранду, возник небольшой переполох: Кологривы на разные голоса стали выражать радость по поводу того, что Алексей Петрович вдвойне молодец, захватив с собой такого очаровательного сына, как две капли воды похожего на папу, хотя на самом деле Саша как две капли воды был похож на маму. От радости люди всегда впадают в преувеличение. А Лобачев каким-то чутьем понимал, что Кологривы – Иннокентий Семенович, Елена Борисовна и Анечка – действительно были рады его приезду.
«Значит, – подумал Лобачев, – у старика совсем нет друзей».
– Очень хорошо сделал, что приехал, – сказал Иннокентий Семенович, когда все уселись за стол.
– А ты, Сашок, не стесняйся, будь как дома, – сказала Елена Борисовна. – Анечка, поухаживай за Сашей.
Саша никого не стеснялся. Он был вполне современным молодым человеком – не шумным, не назойливым, но зато решительно не понимавшим, что значит стесняться. Ему было всего только шесть лет. У Саши пока еще не было никаких убеждений на этот счет, но у него было глубокое ощущение, что весь мир – это его родной дом. Поэтому, скажем, слово «нельзя» он понимал и принимал только в одном смысле: нельзя совать руку в кипящий чайник – можно обвариться, нельзя ложиться животом на подоконник, когда отворено окно, – можно вывалиться с одиннадцатого этажа и разбиться – и так далее… Все остальные «нельзя», связанные с тем, что это неудобно, это нескромно, нетактично, а это вообще не положено, – такого рода «нельзя» он еще не понимал и не принимал.
Таня, жена Лобачева, часто говорила: «Сашенька, так нельзя, ты же воспитанный мальчик». Алексей Петрович в таких случаях молчал, потому что ему, человеку стеснительному, эта черта в сыне была симпатична. Лобачев к своему сыну относился с глубоким уважением. А Саша любил Алексея Петровича беззаветно и преданно.
– А он у нас не стесняется, – сказал Алексей Петрович в ответ на слова Елены Борисовны.
– Правда, Сашок? – спросила Елена Борисовна.
– Да, – просто и с достоинством ответил Саша.
Елена Борисовна улыбнулась и погладила Сашу по голове.
– Замечательный мальчишка! – сказал Иннокентий Семенович. – Ну, давайте за наше знакомство!
Все подняли рюмки, а Саша сказал:
– Папа, а мы вчера видели пьяного, он вот так качался и пел неправильную песню.
Все очень весело посмеялись и весело выпили за встречу и знакомство.
Иннокентий Семенович ел торопливо и жадно и уже не обращал ни на кого внимания. Крупная белая голова его низко перемещалась над столом, он близоруко набрасывался сразу и на холодную курицу, и на салат, и на бутерброды, запивал все это молоком и сорил вокруг себя. Иногда исподнизу скашивал на Алексея Петровича глаза, но при этом не переставал с хрустом разламывать курицу.
– Отец, – сдержанно сказала Елена Борисовна, – ну куда ты спешишь?! И не сори, пожалуйста…
Кологрив смахнул на пол крошки и поднял голову.
– Мать, – сказал он, разгоряченный действием, – налей-ка нам еще по маленькой.
Саша посмотрел на Иннокентия Семеновича, и ему стало смешно. Он счастливо, по-детски рассмеялся.
– Тебе, брат, смешно, – сказал Кологрив, – а мне нет. Ты знаешь, – обратился он к Алексею Петровичу, – какое-то проклятье висит надо мной. Не могу насытиться.
– Да, – несмело пошутил Лобачев. – Трудно вас содержать…
– Поверите, Алексей Петрович, – поддержала Елена Борисовна, – вся зарплата уходит на еду.
Кологрив добродушно посмеялся над своим несчастьем.
Саша уже начал скучать, отказываться от всего, что предлагала ему вполголоса Анечка. Анечка говорила с Сашей вполголоса и немного краснела, потому что все время чувствовала, что за столом у них сидит Лобачев. Правда, Алексей Петрович был преподавателем, Сашиным отцом и вообще человеком семейным, но при всем этом молодым и довольно впечатляющим мужчиной. А молодые мужчины, даже и не очень впечатляющие, всегда почему-то беспокоят девушек своим присутствием. Видя все это, Алексей Петрович отпустил Сашу гулять. Тогда и Анечка ушла в свою комнату.
Разговор за столом шел о том о сем. Иннокентий Семенович ел уже спокойней, даже отвлекался от еды, чтобы вставить слово или замечание какое или чтобы пошипеть немного, то есть посмеяться. Елена Борисовна рассказывала о своем житье-бытье. И как бывает почти всегда в порядочных семьях, рассказывая гостю о своем житье-бытье, она слегка поругивала Кологрива, то поругивала, то как бы жаловалась на него. Когда Алексей Петрович несмело вступался за него, Елена Борисовна говорила еще настойчивей и решительней.
– Что вы, Алексей Петрович, – говорила Елена Борисовна, – вы просто не знаете его. Вы не глядите, что он вроде солидный, – ничего он не умеет, а главное – жить не умеет.
По словам Елены Борисовны выходило, что Иннокентий Семенович вовсе не умеет жить, ничего такого не добился, в то время как его товарищи сидят уже где-то высоко, имеют и то, и другое, и пятое, и десятое.
Иннокентий Семенович все отдает людям, взамен же ничего не получает, не умеет приспособиться, угодить начальству, показать себя с хорошей стороны там, где это нужно.
– А в результате, Алексей Петрович, – развела руками Елена Борисовна, – ни квартиры у нас, ни положения.
Лобачев уловил, однако, во всех этих жалобах и обличениях Елены Борисовны как бы второй план, как бы подтекст, означавший совершенно противоположное тому, что говорилось. Согласно этому подтексту выходило, что Иннокентий Семенович – человек бескорыстный, порядочный, не рвач и не карьерист, и, хотя мы не имеем ни квартиры, ни положения, слышалось в этом подтексте, все же мы честные и порядочные люди.
В том, что этот подтекст был на самом деле, убеждало и то, как отвечал на все эти обличения сам Кологрив. Он вертел смущенно головой, часто шипел, как бы давясь смехом, иногда даже смеялся в голос. Словом, вел себя так, как ведут себя люди, когда их не порицают, а хвалят.
Но жизнь есть жизнь.
За текстом вы увидели подтекст и уже довольны своим умом и проницательностью. А между тем это еще далеко не все. Вернитесь после этого снова к тексту и увидите, что и здесь есть своя правда, да еще какая правда.
Лобачев поглядывал на Елену Борисовну и невольно, понимая весь подтекст, снова и снова возвращался к прямому смыслу ее слов. Елена Борисовна сидела в ярком, хорошо отглаженном платье. Грудь ее держалась еще высоко, белая шея, и чистое лицо, и пышные волосы свидетельствовали о том, что ни отец Елены Борисовны, ни даже дед ее не пахали землю. Во всем облике Елены Борисовны, во всем екатерининском складе ее царственной фигуры угадывалась древняя белая кость. «Каким бы ни был подтекст, – думал про себя Лобачев, – а женщина эта имеет право на жалобы, ибо задумана была природой для другой жизни». Она задумана была по меньшей мере женой министра, ученого с мировым именем, видного дипломата, а может быть, и того больше. И поначалу так оно и складывалось, когда двадцатидевятилетний Иннокентий Кологрив, бывший чекист, взлетевший неожиданно высоко по служебной лестнице, женился на блистательной красавице Леночке Жарковской. Поначалу все так и складывалось, как было задумано природой. Через два года Иннокентий Семенович был еще повышен в должности, а еще через два года в судьбе Кологрива, а следовательно, и в судьбе Елены Борисовны, увы, произошли отклонения совсем в другую сторону. Слава богу, Иннокентий Семенович не был арестован, он был просто уволен с высокой службы и забыт там, наверху, навсегда. Пришлось начинать свой путь как бы сначала. Преподавал в одном из военно-морских училищ, работал в управлении Балтфлота и даже в Главпуре Военно-Морского Флота. Но что-то, видно, не совпадало в характере Кологрива с тем, что требовали от него обстоятельства для успешного продвижения по служебной лестнице. Не додержав несколько месяцев до пенсии, Иннокентия Семеновича уволили в запас. И это было вторым ударом в судьбе Кологрива и его семьи. И то, что судьба эта сложилась именно так, а не как-либо иначе, вернее, не так, как у бывших товарищей Иннокентия Семенович, стоявших сейчас высоко над ним, на всю жизнь и глубоко ранило Елену Борисовну. Та жизнь, к которой была предназначена Елена Борисовна, не состоялась и теперь уже – это стало абсолютно ясно – никогда не состоится. Вот почему не только подтекст, но и прямой текст речей Елены Борисовны содержал правду. И возможно, что прямой текст содержал этой правды больше, гораздо больше, чем благородный подтекст.
Лобачев слушал Елену Борисовну, из вежливости соглашался с ней, и, хотя шея ее была свежей, а вся она цветущей и внешне как бы счастливой женщиной, Алексею Петровичу было все же немножечко ее жалко.
После такого приятного и затянувшегося завтрака Иннокентий Семенович пригласил Лобачева пройтись по здешним местам, по излюбленному своему маршруту к Москве-реке и обратно. Алексей Петрович хватился Саши, но сына поблизости но оказалось. Тогда он вышел за калитку, где сразу начинались сосны, и углубился в этот сосновый лес.
Он прошел по одной тропинке, потом свернул на другую и за каким-то поворотом и спуском услышал голоса. Саша встретил Алексея Петровича чем-то взволнованный. В руках у него был жидкий букетик лесных цветов, в которых он, благодаря маме-биологу, уже понимал кое-какой толк. Был он не один, за его спиной стоял мальчик с удочкой.
– Папа, – восторженно сказал Саша, – мы нашли вот такое озеро, и там бьются вот такие щуки! – Он схватил Алексея Петровича и потащил вниз по спуску. – А у Стасика есть удочка и хлебная корочка.
Лобачеву ничего не оставалось, как посмотреть и на это озеро, и на этих щук, к тому же втайне он надеялся раз-другой забросить удочку в это озеро и попытать счастья. В этом Алексей Петрович не умел себе отказывать ни при каких обстоятельствах.
Тропинка привела их к забору из ржавых железных прутьев. Один прут был сдвинут и открывал в ограде проход, через который вела все та же лесная тропа. Они спустились по заросшему овражистому склону, и перед ними действительно открылось водное зеркало, опушенное густым лесом, и такое уютное, такое рыболовное, что у Лобачева сразу же забилось, заволновалось сердце. Только на мгновение он подумал об Иннокентии Семеновиче, но тут же забыл о нем, взял удочку, насадил хлебную крошку и, почти не дыша, забросил крючок в живую воду. Ребята насторожились, притихли. Поплавок качнулся, нырнул один раз, другой и пошел в сторону. Алексей Петрович подсек и стал подтягивать к берегу что-то живое, сопротивляющееся. Рыба! Да, это был сытый зеленовато-серый карпик.
– Я же говорил тебе! – воскликнул Саша и подал бидончик, наполненный водой.
Карпик стал плавать в бидоне, а ребята щупали его и взвизгивали. Потом Алексей Петрович выловил еще одного и еще одного. Карпикам было уже тесновато в бидоне, их было около десятка, когда Лобачев, уже освоившись с берегом, заметил в стороне, на небольшой плотнике, занятых каким-то своим делом рабочих. Они подавали Алексею Петровичу знаки, которых он не мог понять. Он их понял только тогда, когда за его спиной раздался тихий и очень благожелательный голос:
– Как успехи?
Лобачев оглянулся. Над ним стоял улыбающийся человек в сером плаще и в картузике.
– Здравствуйте, – сказал человек.
– Здравствуйте, – ответил Алексей Петрович.
– Клюет? – спросил человек.
– Вот посмотрите, – сказал Саша и поднял бидончик с карпами.
– Да, – сказал человек одобрительно. – Рыба тут есть. – И между прочим спросил: – Вы отсюда?
– Да, – ответил Алексей Петрович. – Отсюда. – Но кивнул в ту сторону, откуда они пришли.
– Что-то не узнал я вас, – извинительно сказал человек. – Ваша какая фамилия?
Лобачев ответил.
– А-а-а, – сказал человек. – Ну, желаю удачи.
Он ушел. Карпики ловились дружно, ребята были довольны, а у Алексея Петровича как-то нехорошо стало на душе. Он и сам не мог понять почему, но стало нехорошо. Человек, который разговаривал с ним, был одет так, что ни на кого не был похож, ни на отдыхающего, ни на рабочего, ни на служащего, – серый прорезиненный плащик, картузик и ботиночки. И оттого, что Лобачев никак не мог определить этого человека, ему стало как-то нехорошо. Пока он раздумывал над всем этим и подавлял в себе неприятное чувство, незаметно подошел опять тот же человек.
Но уже не один, а вдвоем. Другой был немного плотнее первого, но во всем остальном ничем от первого не отличался.
– Ну, как успехи? – спросил уже знакомый человек.
– Да вот, – сказал Алексей Петрович, – еще поймал. – Он положил зачем-то удочку на берег, а Саша и Стасик стали наблюдать за поплавком.
– Это Лобачев, – сказал человек своему товарищу. – А проживаете вы здесь, значит? – спросил он Лобачева.
– Да, вот здесь, – кивнул в сторону Алексей Петрович.
– Это где же? – переспросил второй человек.
– Возле школы. Собственно, я в гости приехал к товарищу по службе, – ответил Лобачев.
– Папа, клюет! – сказал Саша.
Алексей Петрович взял удочку и вытащил еще одного карпика.
– Молодняк, – сказал первый, – не подросли еще. На большом пруду, там крупный карп, а тут молодняк, в прошлом году запустили.
– А где большой пруд? – спросил Лобачев.
– За плотиной, – сказал человек. – Но там без разрешения нельзя.
– А тут? – спросил Лобачев.
– Тут тоже нельзя. Это санаторные пруды. Да и карпик молодой еще, для развода.
– А где можно получить разрешение? – спросил Лобачев.
Человек вроде обрадовался вопросу, с какой-то неожиданной готовностью отозвался:
– Разрешение? Это вот там. Мы сейчас пройдем туда, и вы попросите разрешение.
– Хорошо, – сказал Алексей Петрович. – Сашок, вы тут подождите, а я сейчас вернусь.
– Нет, ребят надо взять с собой. Знаете, то да се, еще заблудиться могут, малыши ведь.
– Я буду ловить, – запротестовал Саша. – Ты иди, папа, а я половлю.
– Нет, Сашок, пойдем вместе, – сказал Лобачев, а человек тут же поддержал его.
– Сашенька, – сказал он, – папу надо слушаться. Папа лучше знает, куда ему идти, а куда не идти.
– Может, карпиков выпустить? – догадался спросить Алексей Петрович.
– Да, – сказал человек, – лучше выпустить. Молодняк же.
Карпиков выпустили, и все вместе направились вдоль берега туда, куда вели идущие впереди два человека в серых плащах и картузиках. Когда они миновали плотину, показался большой каменный дом, рядом – ворота, а по другую сторону ворот – каменная будка, вроде заводского бюро пропусков. Лобачева пропустили в эту будку. Сашок вбежал первым и весело поздоровался с человеком, сидевшим здесь за канцелярским столом. Человек ласково ответил Саше, а потом обратил уже спокойное лицо в сторону Алексея Петровича.
– Сашенька, иди погуляй, – сказал Лобачев и присел на предложенное место, готовый отвечать на вопросы. Он сразу понял, что ни о каком разрешении не может быть речи.
– Надеюсь, Алексей Петрович, – сказал человек, – мы больше не встретимся на этих прудах?
– Думаю, что нет, – сказал Алексей Петрович и поднялся.
Лобачева вместе с ребятами выпустили через ворота. Пришлось возвращаться на дачу длинным окружным путем.
– Папа, – спросил Саша, как только они вышли за ворота, – получил разрешение?
– Нет, Сашок, не было человека, который дает разрешение, – соврал Алексей Петрович.
Шел он с ребятами по высокому крутояру, между бронзовых сосен, а внизу, в зеленом овраге, где бежала безымянная речушка, и дальше, за оврагом, земля была прекрасна, вся в зелени, в деревья и в летних цветах. И над этой зеленью было высокое летнее небо в белой кипени облаков.
– Мы подумали: заблудились, – радостно и встретил Иннокентий Семенович Лобачева с сыном и Стасиком.
– Так оно примерно и вышло, – ответил Алексей Петрович.
Лобачев оставил сына с его новым другом возле дома, попросил не заходить далеко в лес, а сам отправился с Кологривом по его излюбленному маршруту к Москве-реке и обратно.
Настроение у Алексея Петровича было восстановлено, и о своем происшествии он рассказывал уже весело, в лицах и даже посмеиваясь над самим собой. Он рассказывал весело, в лицах, а Иннокентий Семенович, усмехнувшись, сказал: «Угораздило же вас…»
Лес кончился, а Лобачев и Кологрив по травянистой дороге пошли дальше через открытый луговой простор к ослепительно сверкавшей реке. Здесь уже не было никакой тени, и солнце припекало в спины, а в заречной стороне чуть заметно струилось марево.
Иннокентий Семенович рассказывал о себе, о своей жизни. Перед Лобачевым стремительно проносились в штурмах и митингах те далекие годы, новониколаевская, сибирская молодость идущего рядом с ним седого человека.
Алексей Петрович слушал Кологрива как далекую, полузабытую, приснившуюся во сне щемящую музыку. Мальчишки в кожанках, с бомбами и маузерами, ночные облавы, операции по расчистке города от контрреволюции. А эти слова: «ЧОН», «РКСМ». А эта передовица из «Дела революции» – новониколаевской газеты – «Внимание Южному фронту!». А эти слова из передовицы, написанной шестнадцатилетним Кешкой Кологривом: «…разгромить полчища барона Врангеля, который угрожает России, и всей нашей боевой армией войти в светлые врата победного Третьего Коммунистического Интернационала». А этот двадцатитрехлетний председатель ЧК, гроза контрреволюции, эстонский паренек Махль. Ах эти имена!..
В морозный декабрьский день девятнадцатого года по пятам разгромленных колчаковцев в Новониколаевск входят партизанские отряды Громова-Мамонова, а за ним регулярные красные части тридцать пятой дивизии под командованием Василия Блюхера и тридцать седьмой – под командованием Путна. Дивизии входили в состав Пятой армии молодого Тухачевского. Двадцатисемилетний командарм 5!
На морозной площади – митинг. Выступает представитель командарма 5. Объявляется запись в партию. В ленинскую партию РКП(б). И гимназист-подпольщик Кешка Кологрив на морозной, кипящей, митингующей площади родного города записывается в сочувствующие ленинской партии. А спустя полгода, в возрасте пятнадцати лет и трех месяцев, становится членом этой великой партии.
– Когда мне было двадцать пять, – разгоряченно сказал Иннокентий Семенович, – я чувствовал себя стариком. За плечами ЧК, комсомол, гражданская война…
А вот совещание при ЦКК-РКИ по проверке советского и партийного аппарата. Председатель Крымской областной комиссии Иннокентий Кологрив выступает с трибуны. В президиуме – Куйбышев, Петерс, Землячка…
– Мне двадцать пять лет, – повторил Кологрив, – но я чувствовал себя равным среди равных.
Лобачев вспомнил вдруг Елену Борисовну в ее свежем, хорошо отглаженном платье, ее пышную екатерининскую осанку, ее тайную горечь от несостоявшейся жизни, которую ей предназначила сама природа. Он вспомнил эту Елену Борисовну, ее жалобы с подтекстом и прямым смыслом и подумал, что за долгие годы тайная горечь Елены Борисовны, может быть, совсем незаметно просочилась в бойцовскую грудь Кологрива. Сердце не камень, в него может просочиться и эта горечь…
Почему курильщику с большим стажем трудно, а порой и невозможно бросить курить, если он даже и решился на это? Сила привычки? Психология? Ничуть нет. Простая биология. Никотин, которым ежедневно травит себя курильщик, заставляет организм сопротивляться, вырабатывать для борьбы с ядом противоядие, антиникотин. Когда же организм научится хорошо и регулярно вырабатывать антиникотин, он, этот антиникотин, уже, в свою очередь, начинает требовать введения в организм никотина. Вы решили бросить курить, вы уже выбросили все запасы табака, выбросили на помойку свой «Беломор», но не тут-то было. Вырабатываемый в организме антиникотин требует своей порции никотина. Дайте яду! – вопит противоядие, вопит антиникотин. Иначе я сам стану ядом и разрушу вам организм. И вы сдаетесь. Постреляете раз-другой у товарищей, и вот уже в ваших карманах снова табак и спички, снова ваш любимый «Беломор», и вы начинаете подкармливать ваш антиникотин табаком.
Кологрив не курит. В бурной молодости, когда люди привыкают к табаку, Иннокентий Семенович как-то не нашел времени научиться этому пороку, он был занят революцией. Но его никотином стала тайная горечь Елены Борисовны, незаметно просочившаяся в сердце Иннокентия Семеновича. Начинало сосать под ложечкой, становилось как-то не по себе, появлялась раздражительность и даже неудовлетворенность жизнью. Горечь требовала себе какой-то непонятной пищи, и Кологрив, не отдавая себе в этом отчета, не сознавая этого до конца, начинал подкармливать просочившуюся от Елены Борисовны горечь созерцания дачных заборов, за которыми протекала неизвестная ему жизнь, предназначенная самой природой для Елены Борисовны.
Так думал Алексей Петрович, слушая Кологрива. Но, не осмеливаясь поделиться с ним своими путаными мыслями, он только спросил его:
– И зачем вам нужно снимать дачу в этих местах?
– Черт его знает! Сам не знаю, – развел руками Иннокентий Семенович.
А вот и река – в солнечных блестках, в изумрудной зелени берегов. И млеющие под белесым летним небом леса. Иннокентий Семенович остановился, набрал львиной грудью свежего речного воздуха.
– Все же хороша, черт возьми, эта штука, жизнь!
– Полностью с вами согласен, – немедленно отозвался Лобачев, потому что жизнь действительно была хороша – с ее легкими белыми облаками в высоком небе, с ее зеленой землей, с ее заботами и парадоксами, с ее вчерашними и завтрашними буднями и торжествами.
