Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Эриху фон Крамеру положительно везло в жизни. Повезло и в этот роковой час. Ему приказано искать исчезнувшего Венка. А приказ в немецкой армии – превыше всего, даже бога, если он вообще есть и с высоты неба взирает на грешную землю. Тем паче приказ исходил от самого Бормана, заместителя человека, объявившего себя фюрером, пророком и властелином на земле. «Нечто вроде заместителя бога», – усмехнулся фон Крамер, выбираясь по ступенькам из трупно пахнущего бункера. Как же легко дышится наверху, и пусть рвутся снаряды, пусть кругом бушует всепожирающее пламя, пусть запах пороха и гари въедливо першит в горле – все–таки фон Крамер на свободе. Но какая свобода? Где она? Кругом властвует смерть. И куда бежать? Где искать этого злополучного Венка? И надо ли его искать? Скорее сыщешь для себя смерть. А фон Крамер не хочет умирать. Он хочет жить и готов цепляться за жизнь руками, зубами, бежать, ползти, только бы жить. Но куда бежать и куда ползти? Бежать надо через огонь и развалины, навстречу накатывающемуся грохоту боя. Он, фронтовой офицер, знает, что война несет смерть и разрушения. Но знает и другое: неся смерть, война защищает жизнь. Чью? Конечно, тех, кто побеждает, кто освобождается от пут плена, с кого срывается повязка обмана, кто из военнопленного превращается в конце концов в человека.

Эрих фон Крамер покидает бункер. Покидает навсегда. Возврата нет. Он бежит, бежит от бункера, как от страшного ада. Падают снаряды, обкладывают все гуще и чаще имперскую канцелярию. Будто все, что накопилось за долгие годы, валится сюда взрывами, грохотом, гудящим металлом, пламенем. Валится обломками стен…

Ему надо перебежать вот это совсем не защищенное открытое место. Оно будто нарочно распахнуто и предается огню. Перебежать – значит спастись. Там, среди кучно, дом к дому сбившихся улиц и кварталов, будет легче. Но как одолеть это открытое пространство? Пространство смерти… Когда–то Гитлер замышлял, строя новую имперскую канцелярию, о просторе площади, чтобы и этим показать свое величие. Сейчас на этом просторе бушевал огонь. И просторная площадь обстреливалась сквозно, вдоль и поперек, чтобы никто не сбежал из бункера – ни Гитлер, ни его сподручные…

Крамер, где мог бросками, где ползком сумел вовремя перебежать и, достигнув развалин квартала, упал на горячие камни. Полежал, чтобы отдышаться. А в голову лезли, голову лихорадили мысли. Это, наверное, бывает, когда мозг воспален.

Он мог подумать сейчас о развале империи, соединяя общее со своим личным прошлым. О Гитлере – чего он хотел, придя к власти?! Патетические речи фюрера, которого фон Крамер много раз слушал, еще цепко держались в голове. Приняв из рук старого и грозного Гинденбурга жезл рейхсканцлера, Гитлер дал присягу служить империи и нации. Он ничего иного не придумал, как заявить, что Германии тесно в ее рубежах, ей нужно жизненное пространство, а поэтому нужно расширять империю за счет соседних стран, нужны обширные территории на востоке. Нужна война. А чтобы увлечь массы и армию на войну, следует убеждать всех и вся, что Германии грозит опасность со стороны большевиков и нужно упредить их удар, начать превентивную, то есть упреждающую, войну. И фон Крамер поверил.

Оглядываясь на прошлое, Крамер понял, что у него не было прошлого. Нет, оно было, прошлое. Он тоже вложил свою долю в войну, летал даже на разведку предвоенных советских аэродромов. Вспомнил, как однажды его вместе с экипажем посадили на аэродроме где–то в Белоруссии, кажется, у города Слонима. Тогда его отпустили. Русские все–таки проявили доброту, верили в пакт о ненападении…

Обстрел площади перед имперской канцелярией участился. Фон Крамер поднялся и двинулся, петляя между дымящимися развалинами. Путь ему преграждали груды ломаных стен, вывороченные огромные камни и сплетения железных конструкций, плавленого металла. Все деревянное, что некогда было достоянием и украшением домов, особняков, квартир, было вытряхнуто, как труха на свалку, и горело жарким и чадным пламенем. Он видел битую саксонскую посуду, кровати, куклы и портреты, много портретов, порванных, но с которых все еще улыбался человек с усиками и челкой, спадавшей на узкий некрасивый лоб. Властелин улыбался тому, чего достиг и что произошло. Он шел против России, объявив этот поход крестовым, против большевизма – в защиту якобы западной, прежде всего немецкой, демократии. Но какая эта демократия, в чем она выражалась? Только в одном: все должны верить, повиноваться ему, Гитлеру. Все должны кричать и кричали: "Хайль Гитлер!" Вспомнился Крамеру попугай у бургомистра. Усмешка скользнула по лицу Крамера, когда, будто въявь, он снова услышал, как этот преданный и обученный попугай кричал: "Хайль Гитлер!" Чего греха таить, и сам Крамер, когда однажды вошел в кабинет фюрера, поприветствовал его повешенный на спинку кресла мундир словами: "Хайль Гитлер!"

Крамер шел и шел. Улиц и кварталов как будто и не было, все смешалось в диком танце войны. Он перепрыгивал через камни, спотыкался о невидимые мотки проводов, падал, зашибая колени, полз, обдирая до кровавых ссадин руки, ложился, чтобы передохнуть и набраться сил. А мысли не давали покоя, мысли выворачивали душу, мысли кричали…

Нет прошлого. А так ли? Было оно, прошлое. Невольно вспоминал тех, кто его предостерегал, не давал упасть. Ему говорил, ему внушал отец Гертруды, старый папаша Карл: "Пойдешь на Россию, и начало твоего пути будет твоим концом". Вот и пришел этот конец. И ради чего, кому он, Крамер, служил? Ради кого тысячи молодых офицеров, миллионы солдат шли на фронт, исполненные такой веры и такого заблуждения, какого, быть может, не знала история мира. Сотни тысяч умирали с гордой улыбкой на устах, они и мертвые порой улыбались. Это не раз видел на поле боя фон Крамер. Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, жизненного пространства, ради будущего наших детей?.. Нет и нет. Умирали за вас, промышленники Крупп и Шахт, умирали за ваше благополучие, за вашу жажду власти и наживы… Кто–кто, а он–то, офицер особых поручений, знал, что молодые парни из семей рабочих, ремесленников, крестьян, мелких торговцев тысячи, нет, миллионы гибли на фронтах, а партийные руководители, такие, как Геринг, ходивший в красных сафьяновых сапожках, при золотых пуговицах на мундире, пожинали плоды побед, наживались на крови масс. Они партийные боссы, придворные слуги, фельдмаршалы, гаулейтеры, группенфюреры – жили всласть, копили огромные богатства, стягивая их со всей Европы, хапали имения, воздвигали дворцы, делили земли в разных странах и особенно в России, а обманутый народ погибал. Человек был для них только орудием ненасытного честолюбия, удовлетворения пресыщенных страстей. Они потопили в крови народ, массу… О, какие чудовищные тираны!..

Напрягая силы, фон Крамер двигался дальше. Кажется, он уже в зоне ничейной полосы, потому что звуки выстрелов пушек и гаубиц слышались где–то в отдалении, а снаряды с шорохом и свистом пролетали над головой и рвались позади.

Он шел, не зная настоящего. Настоящее было в развалинах, в руинах, в пепле… А зачем, куда идти?.. Нет веры. И нет жизни. Настоящее украдено прошлым, украдено Герингом, Геббельсом, Гиммлером… Украдено Гитлером… Украдено нацистами.

Крамер, как ему казалось, не видел будущего. И вдруг, как само озарение, – тепло дальнего огонька, мигающего в ночи. И этот огонек вел его, манил к себе. Ему вспомнилось, что был у него еще до войны знакомый русский, который предостерегал о гибельности нападения на Советский Союз. Как его фамилия?.. Нет, забыл, как ни напрягал память. Но фон Крамер найдет его, непременно найдет. Ведь эта встреча состоялась на аэродроме города Слонима… Тогда тот русский допрашивал его. И неужели не велось протокола? Конечно, велся. Такие вещи не забываются, они заносятся в историю. И он найдет русского полковника. Найдет по этой прошлой истории, которая обернулась в настоящем трагедией, ложным путем немецкой нации. А что будет завтра – станут ли фон Крамера судить? Расстреляют его? Или суд даст ему возможность отбыть наказание, и Крамера выпустят на волю, чтобы бороться за свое настоящее и будущее, – об этом ему скажут русские…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Война вошла в Берлин со всеми своими превратностями. Разъярены были нацисты, понукали солдатами, как хотели, заставляя сражаться и на этажах, и в подземелье. И если какая–либо станция метро оказывалась позади занятых советскими войсками кварталов и улиц, отсюда, с тыла, не гнушались наносить удары в спину. Прятавшиеся в подземельях берлинцы страшились своих солдат больше, чем чужих, – они навлекали стрельбой ответную стрельбу русских.

Когда Костров привел свою группу к станции метро, здесь уже собралось десятка два советских солдат, пытавшихся взять станцию приступом. Смельчаки, намереваясь проникнуть внутрь, всякий раз встречали яростный огонь из автоматов и пулеметов, на панели возле метро уже лежали двое убитых, раненых уносили санитары. Костров заглянул было внутрь и отпрянул – струя пуль полоснула над головой. Он убедился: брать в лобовую, штурмом станцию нельзя.

Подъехали два "виллиса", с подножки одного спрыгнул генерал Шмелев, и, хотя был в обычной солдатской пилотке и плащ–палатке внакидку, Костров сразу узнал его и доложил, что забравшиеся в метро лазутчики изнутри косят, нельзя шагу ступить по лестнице.

Минуту спустя Шмелев подошел к горловине, заглянул внутрь, опять прочертили воздух свистящие пули – не отстранил головы, даже не пригнулся, лишь сделал шаг в сторону и обернулся. Прошелся, заложив руки за спину, и поглядел на Кострова какими–то отрешенными, глазами, сказал, не разжимая зубов:

– Нечего с ними валандаться. Придется выковыривать их из подземелья.

– Поручите заняться этим мне со своей братвой, – вызвался Костров.

Шмелев посмотрел потеплевшими глазами на Кострова, на его протез, вспомнил вдруг Верочку и свадьбу их и сказал каким–то сдавленным голосом:

– Тебе бы нежелательно соваться…

– Почему, товарищ генерал?

– Почему да почему… Жена у тебя – наша фронтовичка. И мы, лично я в ответе… И вон рука… Какое еще тебе подземелье?

Костров видел, как в волнении и, скорее, от постоянного напряжения генерал озлился, не зная, куда деть руки, поламывал суставами пальцев до хруста.

Переживая и сам, Костров внешне сдерживал себя:

– Товарищ генерал… А кого же… Кого пошлете? В данный момент медлить нельзя… Можете положиться на нас! – добавил он с решимостью в голосе.

– Ну иди… – глухо выдавил Шмелев, не освобождая своей совести от вины.

Он накоротке задержался с Костровым, уточняя задание группе. Оказывается, очистить метро от нацистских вояк – значит дать возможность нашим войскам свободнее продвигаться. Ведь были случаи – и Костров об этом знает – нападения до поры до времени прятавшихся в подземелье метро немецких солдат. Но дело не только в этом. Важнее всего подземными ходами проникнуть как можно ближе к правительственным зданиям, к рейхстагу, содействовать штурму, который поведут главные силы.

– А если гражданские… люди попадутся в метро – как быть? – спросил Костров.

– Гляди, тебе виднее. Придется и помогать, – ответил Шмелев и затем кивнул на горбоносого, в плаще немца, как бы подбадривая, что инженер–то и поможет пройти по запутанным лабиринтам подземелий.

Вилли успел с этим инженером познакомиться и сказал, обращаясь к Кострову:

– Гут.

Предусмотрительный инженер подошел к машине, взял подаваемые водителем какие–то резиновые шланги, провода, спасательные круги, пояса и, навьючив все это на себя, сказал, глядя на Вилли, что можно идти.

Шмелев посмотрел на горловину наземного входа и пожевал губами.

– Взорвать. Гранатами взорвать, – распорядился было Шмелев, но увидел подъехавшую полуторку с орудием на прицепе, враз смекнул: – Постойте, а если пушчонку на них направить? А? Давайте ее сюда, – поманил Шмелев сидевшего в кабине офицера, и полуторка завернула к станции метро. Артиллеристы, узнав в чем дело, развернули пушку, подкатили ее к лесенке, поддерживая за колеса и замок руками, выждали минуту, не стреляя, как бы давая понять засевшим там фашистам, что пора одуматься, сопротивление бесполезно.

Темный провал метро насторожился в мертвящей злобе. Наводчик стал крутить рукоятку, и стоило зашевелиться стволу, который медленно и неукротимо наводился на прямой выстрел, как из глубины широкого, но приземистого входа прошипел, рассекая воздух, фаустпатрон. Термитный снаряд попал в железную балку перекрытия, и на глазах металл горел, свертываясь, словно бы кипящее на огне молоко. Ответно пушка послала один–единственный снаряд в темноту провала наугад.

Не стерпев, шагнул Вилли. Он сошел вниз по ступенькам, ощупывая ногами путь, заваленный битым кирпичом и всяким мусором, шел, невзирая на то, что самого пробирал страх.

– Слушайте меня! – громко объявил Вилли и назвал себя.

С минуту Вилли помедлил, будто проверяя нервы намуштрованных юнцов, посланных на погибель, и жителей – эти забились, помалкивая, по затемненным углам станции, ожидая участи самой худшей.

Фельдфебель Штрекер, их соотечественник, появился перед ними как спаситель из мрака темноты. И то, что он появился от русских, целым и невредимым, потрясло многих.

Тем временем Вилли провозглашал, как пророк!

– Слушайте, вы, юнцы неоперенные, вас обманули, насильно погнали на верную смерть. Кончайте воевать! Вы ударяете кулаками в небо: силы затрачиваете огромные, а толку никакого… Слышите, вы, вон те, обладатели фаустпатронов, бросайте свои трубки и переходите, пока не поздно, сюда. И все остальные солдаты, слушайте мою команду. Встать!

Те, которые послушались, шагнули вперед – сзади них раздалась стрельба. Оттуда же, из глубины мрака. И которые встали, повинуясь, в свою очередь засветили темноту жужжащими фонариками и начали в упор расстреливать несдающихся…

Вилли пережидал конца свалки, надеясь уговорить и остальных. Но уговорить не удалось. Фельдфебель увидел, как огоньки фонарей замигали в темноте все дальше вдоль туннеля. Это отходили те, кто не хотел сдаваться. Наконец перестрелка унялась.

Из туннеля метро повалили люди в штатском, один держал над головой прикрепленное к трости белое полотенце вместо флага, ковыляли раненые, опирающиеся на палки и в кровавых повязках, шли старики, женщины, не выпускавшие из рук детей, измученные, худые люди с ввалившимися глазами и простертыми перед собой руками, словно искавшими, обо что опереться…

Последними выходили военные в мундирах. Они недоверчиво косились на русских, на Кострова.

Фельдфебель Штрекер командовал голосом, в котором преобладала угроза:

– Бросай вот сюда в кучу фаустпатроны.

– Господин фельдфебель, мы…

– Молчать! Прочь фаустпатроны, молокососы, сопляки!..

– Пожалуйста, мне хоть…

– И ты бросай, пока голову не сняли.

Гора трубчатых фаустпатронов и автоматов росла и росла. Принесли станковый пулемет, стрелявший из глубины. Двое приподняли его за колеса и с силой бросили в общую кучу, словно таким образом прощались со своей военной карьерой. А может, хотели этим жестом показать фельдфебелю и вот им, русским, что они вовсе не противники, а всего–навсего молодые солдаты, укрывшиеся в туннеле.

– Что дальше, герр фельдфебель? – спросил один, в расстегнутом мундире. – Я хочу знать, нас…

Костров оглядел с головы до пят тонконогих, ершистых и разлохмаченных парней, усмехнулся чему–то про себя. "Всыпать бы им ремнем по голой заднице и распустить по домам", – подумал, вновь усмехнулся, вызвав этим у юнцов улыбку, правда деланную, какую–то подражательную.

– Кому они нужны, эти младенцы? И никто их расстреливать не будет, это факт, – заверил Костров и велел всех построить, назначил из них же старшего для сопровождения на пункт сбора военнопленных. – Поясните, фельдфебель, что там их накормят, сводят в баню – завшивели небось! Ну а сразу после войны распустят по домам.

Фельдфебель Штрекер перевел, все повеселели, начали переговариваться, услышав, что их будут кормить.

– А как скоро кончится война? – почти одновременно спросили несколько голосов.

– Это они пусть у своего фюрера, у Гитлера, спросят, – вмешался Горюнов.

Костров посмотрел на него с укором:

– Вот уж невпопад адресуешь. Фюрер и фашистская армия началом войны распоряжались, а ее концом распоряжаемся мы, русские!

– Скажите, а как скоро вспыхнет военное столкновение между русскими и англо–американцами? – спросил по–немецки у фельдфебеля Штрекера долговязый парень.

Вилли не замедлил перевести вопрос.

– А уж вот с этим ему лучше обратиться к своему министру пропаганды Геббельсу. Он мастак на всякого рода выдумки! – Сделав нарочито вынужденную паузу, Костров добавил: – Только ежели по–русски отвечать ждите, когда рак свистнет!

Немецкие солдаты сами, не сговариваясь, начали строиться, в хвост к ним пристраивались и некоторые гражданские, благоразумно понявшие, что лучше им идти на пункт сбора, ибо там будут кормить.

Тем временем Костров попросил Нефеда Горюнова побыстрее вставить ему в автомат новый диск, поправил на голове пилотку, затянул потуже поясной ремень, помигал, опробовал фонарик, прицепленный на груди за петельку гимнастерки, и, поманив жестом своих ребят, вбежал в метро. Следом юркнули фельдфебель Штрекер, горбоносый инженер, повалили всею группой солдаты. Они спрыгивали с платформы на рельсы, исчезали во мраке сырого туннеля.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Первые час–полтора двигались впотьмах: глаза не привыкли к темноте, казались незрячими, и надо было все время выставлять перед собой растопыренные руки, как рогулины, к тому же водить ими беспрерывно, чтобы не налететь на что–нибудь. Под ноги попадались поперек лежащие шпалы и невесть как очутившиеся здесь камни, и можно было легко оступиться, упасть.

Идти пришлось в постоянном предчувствии опасности, потому что нередко из темноты доносились зычные раскаты выстрелов. Это неверно, что истым фронтовикам неведомо чувство страха. Очутившись теперь в новой, непривычной обстановке, Костров больше всего боялся, что могут обстрелять в темноте внезапно или ударить из–за спины. И уж совсем он перепугался, когда споткнулся и упал на что–то мягкое, потрогав рукой, нащупал холодное тело и отпрянул. Сзади засветили фонариком – перед ним лежал мертвец в мундире.

Теперь Костров начинал понимать войну в подземельях. Оказывается, тут вести ее куда труднее и опаснее, чем при дневном свете и на поверхности, пусть и в задымленном пожарами городе. В подземелье не видишь ни противника, который может напасть на тебя неожиданно, ни своих солдат, приходится только угадывать их, слышать по шороху, по дыханию, и это успокаивает.

Подземелье имеет и свои запахи. Вначале пахло сыростью земли и щебня. Но, притерпевшись, Костров стал различать и другое: в одном месте почему–то густо запахло распускающейся листвой, вроде бы там, сверху туннеля, росли деревья. Постепенно запах зелени унялся, понесло гарью и чадным дымом.

– Наверху дома горят, – догадался Костров. – Пахнет, чуете? И жарче стало…

– Кабы не задохнуться, – отозвался Тубольцев.

– Каким образом? – спросил Костров.

– Случись на пути обвал, и сзади, пока двигаемся, немцы подстроят засаду… Им ведь метро знакомо, как пальцы на руке.

Костров смолчал, но про себя подумал, что может и такое случиться. Спохватясь, тотчас проговорил:

– С нами инженер. На него надежда.

Тот шагал впереди, все время приговаривая: "Гут, гут".

Скоро действительно подошли к завалу. Сквозь груды обвалившихся и развороченных камней виднелся краешек неба, затянутого дымами, но Кострову и другим его спутникам оно показалось таким теплым и близким, что хотелось глядеть и глядеть на него, любуясь воображаемою голубизною и даже дымами, розоватыми от подсветки солнца.

Костров отважился вылезти, чтобы поглядеть, что делается наверху, и только шагнул на развалины, как откуда–то сбоку полыхнула автоматная очередь. Он упал и скатился по развалинам вниз. Схватился рукою за колено и мучительно зажмурился. К нему поспешили Горюнов и Вилли, хотели поднять, но Алексей так зашиб колено, что не мог стоять.

– Осушил колено. Здорово осушил, – сквозь зубы цедил Костров.

– Мог бы и не соваться! – в сердцах, как старший летами, упрекнул Горюнов.

Приумолкли.

Грохот снарядов сотрясал землю, взвинченный звук самолетов заставил и Кострова, и фельдфебеля Штрекера вскинуть головы. Когда советские штурмовики, выйдя на цель, начали дубасить из пушек в самой близости от развороченной горловины метро, Вилли, несмотря на опасность, схватил за руку Кострова и на радостях тряс ее, приговаривая: "Гут. Карашо!" Вообще Вилли Штрекер стал как одержимый: очертя голову бросался в самое пекло. Вот и сейчас настаивает отправиться на вылазку. Правда, ему проще появляться среди своих: он ведь в мундире немецкого фельдфебеля… И все–таки Костров предостерегает:

– Не больно храбрись. Ты не чугунный, могут и…

Они находились уже на тыловых немецких позициях.

Из–за развалин проникнуть дальше в туннель стало невозможно. Чтобы попасть в новую станцию метро, нужно было на виду у немцев, продолжающих отчаянно стрелять, преодолеть порядочное расстояние, перебежать через площадь, чтобы потом нырнуть опять в подземелье. Днем это делать чересчур рискованно.

Решили выждать темноты. День уже скатывался к вечеру. Солдаты хотели есть. Ведь пока двигались по туннелям, никто крошки хлеба не держал во рту. Расселись на выбитых кирпичах, доставали из вещевых мешков сухари, галеты, откупоривали банки с тушенкой, грызли сухую колбасу…

Прижавшись друг к другу, с час–другой отдыхали.

В сумерках, когда не только шум боя, но и поднятая дневная пыль улеглась, Костров увлек своих солдат через развалины рывком к очередной станции метро.

Вход был завален разным домашним скарбом поблизости обвалившегося дома. А может, это нарочно завалили немцы станцию, чтобы сделать невозможным проход в метро.

Подбежав, солдаты Кострова, а заодно с ними немецкий инженер и фельдфебель Вилли начали растаскивать завал. Наконец, когда проделали лаз, стали по одному проникать внутрь.

Прячущиеся от войны горожане спали вповал: одни, сидя на раскладушках, уткнувшись головами в колени, другие – облокотясь на поклажу, третьи – прямо на цементном полу, положив под голову согнутые в локтях руки… Завидев перебегающих солдат в серых шинелях ("Уж не русские ли?.. Так и есть, русские! А–а–а!"), заголосила не своим голосом неспавшая старая немка. Подскочив к ней, Вилли Штрекер сунул ей кулак под нос. Но ее взбалмошный крик разбудил обитателей метро, и поднявшийся гвалт ни уговорами, ни окриком пресечь было уже нельзя. Костров выстрелил в потолок, заставив всех присмиреть. Потом через переводчика Вилли объявил, что, если кто окажет сопротивление, будет расстрелян на месте, и повел группу, обходя лежащих и со страхом уступающих дорогу немцев, в темный провал туннеля.

Солдаты бежали по шпалам, обо что–то спотыкаясь. Еще раньше от инженера узнали, что этот перегон метро самый длинный, и Костров торопился до рассвета достичь станции, что у правительственных зданий.

Страшной силы гул загрохотал наверху. Сдавалось, земля опрокинулась и поплыла из–под ног Кострова и его спутников. Солдаты невольно попадали, не поняв сразу, что случилось.

– Началось… – проговорил взволнованно Костров, и тотчас снарядные взрывы сотрясли подземелье. С потолка сыпались не то куски штукатурки, не то земля. В одном месте потолок метро, похоже, прохудился, и сверху, как из дырявого мешка, потек песок. А взрывы бились все чаще, казалось, что сверху по домам и площадям гвоздили гигантскими молотами.

Вдруг впереди что–то всевластно пробуравило землю, и взрывом выворотило наизнанку глыбы грунта, потом опустило тяжело, с обвальным грохотом назад. Взрыв был настолько сильный, что у некоторых солдат заломило в ушах.

– Такая чушка хоть и своя, а завалит, и… к праотцам, – после минутного оцепенения выдавил из себя Костров.

Никто из солдат не отозвался.

По туннелю полз кисло–въедливый дым. Распирало грудь. Нечем стало дышать. Кто–то громко и без устали чихал, кто–то чертыхался.

Взрыв тяжелой бомбы не перегородил туннеля. Солдаты перебирались по нагромождению камней и бетона, Кое–где виднелись чадящие дымом осколки. Одолевала усталость. Дышалось по–прежнему тяжело – запах серы и динамита царапал в горле.

Из туннеля послышались голоса. Вилли прислушался, но, ничего не поняв, двинулся дальше. А тревожный шум нарастал.

– Момент! – поднял руку Вилли, как бы говоря, что надо остановиться и проверить – впереди творится что–то непонятное.

Костров дозволил фельдфебелю Вилли и старшине Горюнову пройти вперед и узнать, что там делается.

Не успели они скрыться в темноте (днем в метро темнота казалась серой и видимость была сносной), как навстречу им гуртом повалили люди. Вилли, узнав в одном по мундиру немецкого офицера, хотел его ударить, но тот взмолился и даже начал успокаивать фельдфебеля, озираясь на русского старшину.

– Что там такое? Почему они кричат и бегут? – перебил Вилли лопотавшего что–то офицера.

– Потоп! Потоп! Капут! – заорал, оглянувшись назад, офицер.

– Чего ты орешь? – взяв его за грудки и тряся, требовал Вилли. Доложи, что там?

– Вода! Потоп! – кричал офицер.

Шум приближающейся воды был ответом для всех.

Скоро с той стороны, откуда накатывался шум воды, затопляя метро, приблизилось еще несколько немецких военных, почти все они были вооружены пистолетами или автоматами, но, завидя советских солдат, не стреляли, потрясенные общей бедой, – искали даже у них, своих противников, защиты и спасения.

Постепенно Вилли Штрекер выпытал у насмерть перепуганных людей, что открыты шлюзы на Шпрее, уровень воды в реке, как и полагалось, был выше подземной линии метро, и вода хлынула в туннель.

– Спросите вот у него, инженера, сколько метров осталось до станции? До выхода из метро? – поспешно перебил Костров.

– Триста метров. От силы полкилометра, – ответил Вилли, переспросив у горбоносого инженера.

– За мной, вперед! – бросился Костров, увлекая за собой группу. Следом за ними хлынули и немецкие военные, словно и для них в этом было избавление ото всех бед.