Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

– С вашим умом ой как бы я далеко шагнула! – едва войдя поутру в госпиталь, сказала Наталья хирургу.

В голосе ее слышалось откровенное восхищение, признание превосходства хирурга над нею, и вместе с тем сквозила жалость к самой себе, уязвленное недовольство собой. И Роман Семенович это почувствовал раньше, чем она сказала, и, противясь ее похвалам, хотел сразу разубедить, но промолчал, оставив разговор на более удобный случай.

В операционную привезли охающего солдата с болью в животе, и хирург, ощупав его живот, определил аппендицит. Нужна была срочная операция. Роман Семенович неторопливо облачился в халат, сделал больному анестезию новокаином, взял поданный скальпель и все время, пока делал операцию, переговаривался с Натальей.

– Вот бы где пригодился гипноз, если бы владел, – проговорил он. Салфетку подай… Кровь унять… – И обращался уже, к больному: – Да ничего опасного. Потерпи, дружок.

Операция длилась с полчаса, и больного увезли.

Какое–то время в операционной стояла тишина, пока Наталья не заговорила:

– Да, кстати, вы хотели в чем–то упрекнуть меня… Оставили на потом…

Хирург загадочно поглядел на нее, на миг задумался и затем предложил:

– Пойдемте погуляем. Там и потолкуем.

Они скинули халаты, переоделись в военную форму и скоро очутились за городом, на дороге, обсаженной кудлатыми грецкими орехами и смоковницей. Наталья мягко и грациозно ступала по тропинке, похрупывая сапожками, на голове ее кокетливо топорщился синий берет, из–под которого выбивались пряди темных волос.

– Так вот, негоже самоуничижением заниматься. Негоже, – повторил Роман Семенович, заглядывая улыбчиво ей в глаза.

– Каким уничижением? Я что–то не пойму? – спросила Наталья.

– Как же… Не успела войти сегодня, как начала нахваливать мои знания, ум, а о себе ни слова… А я не такая уж персона!

– Я говорила истину.

– Возвышая других, унижаешь себя. Нельзя так, – возразил Роман Семенович. – У тебя ум подвижен, может быть, более острый и гибкий, чем у идущего рядом субъекта.

– Не говорите. И откуда вы это взяли?

Хирург знал, что женщины по складу своего характера, а скорее, по слабости именно женской натуры и психологии способны преклоняться перед мужчинами, как бы позволяя властвовать над собой. Он видел, что Наталья не только красива внешне, не только женственна, но и удивительно содержательна, умеет о явлениях жизни судить разумно, трезво, и Роман Семенович, стараясь внушить ей это, настойчиво повторил:

– Верно, верно. Всякая умная, эмоциональная женщина, а ты именно к ним принадлежишь, чувствует сильнее, чем мы, черствые по натуре мужчины. Только все дело в том, что я старше тебя и приобрел больше опыта, знаний… Так что напрасно это, корить себя. Самобичевание да–ле–ко не всегда полезно.

– Нет, я ради истины, – ответила Наталья и покривила губы. – А я, поверите, стою на распутье, живу в каком–то подвешенном состоянии.

– Э-э, – Роман Семенович приложил руку к своей груди. – Я тоже, как останусь один, размечтаюсь, и бог знает куда мятежные мысли уносят…

– О чем мечтаете, если не секрет?

– Никакого секрета. Полное откровение, как на исповеди, потому что знаю: поймешь. Тебе довериться можно в самом сокровенном… – проговорил он, волнуясь. – Вот кончится война, потребность в хирургах, надеюсь, будет не меньшая, и я заберусь в сельскую больницу, в самую глушь… Чтобы побыть наедине с миром живой природы. Надоело, – упавшим голосом добавил он.

– Что надоело? – Наталья посмотрела на него неверяще.

– Война. Кровь. Стоны. Мучения раненых и мучения хирургов. Все, все надоело и порой даже люди…

– О, это вы слишком… И кому нужна такая отрешенность?

– Мне. Только мне самому. И уверен, таких, как я, найдется много.

Наталья заговорила столь же горячо:

– После войны, конечно, многие захотят покоя, тишины, заслуженной тишины после страданий. Но… Но нельзя быть улиткой, ведь жизнь – это движение, изменение, часто происходящее по воле людей и вне, этой воли…

– Ты, однако, прямо диалектик, – вставил Роман Семенович.

– Жизнь учит… – отозвалась Наталья. – До сих пор помню диалектические закономерности, чему нас учили в институте: все движется, все изменяется… Поскольку и сама жизнь – движение, то только в движении и прекрасен человек! Вы же, извините меня за резкость суждений, вознамерились от всего этого отгородиться… Не желала бы я такой жизни. Впрочем, хочу знать: ваш покой, ваша тишина – это что? Протест, вызов обществу, самому себе? – метала она словами.

Но странно, хирург выслушал ее упреки спокойно, лишь остановился, заставив невольно остановиться и ее, положил ей ладонь на плечо.

– Ты же отлично понимаешь, дорогая, – сказал он. – Война с ее страданиями истрепала людей. После таких потрясений, коснувшихся каждой семьи и каждого человека, увеличится приток нервнобольных. А нервы, как тебе известно, всему голова. Отсюда, от расстройства нервов, исходит множество болезней. Придет время, и люди будут совершать бегство от машин, вообще от шумов, куда–нибудь подальше, в глухие дебри…

Наталья, когда надо, не жалела резких выражений:

– Ой, какой же вы прорицатель, вдобавок упрямый, не в обиду вам будь сказано…

– Могу я иметь собственное мнение и устраивать жизнь, как мне хочется? – протестовал Роман Семенович.

– Кто вам не велит? Каждый волен поступать, как ему хочется, – уже миролюбиво повернула Наталья, зная, что спорам и конца не будет.

Она подошла к разлатому дереву, наклонила ветку, сорвала несколько плодов, протянула Роману Семеновичу, начала есть сама, облизывая от приторной сладости губы.

– Самый настоящий инжир, – сказал Роман Семенович. – Вон там, наверху, более спелые, – и начал карабкаться на дерево. Ветка не выдержала его тяжести, и он свалился наземь.

– Аккуратнее, Роман Семенович, так и ушибиться можете! – пошутила Наталья и сама цепко ухватилась обеими руками за ствол, потом за сучья и очутилась на дереве. – Держите, Роман Семенович, сейчас мы столько нарвем!.. Варенье сварю – вкусно–та–а!

Роман Семенович приподнял пригоршней сомкнутые руки и, когда они были полны, заколебался:

– Как же мы понесем инжир?

– Найдем, в чем нести. Держите, – она вынула из кармана газету, подала ему. – А я могу и в берете. Соображение нужно иметь, – добавила Наталья, и ее замечание прозвучало для Романа Семеновича как укор. "Непрактичный мужчина, а еще собираюсь в глушь забраться жить, один–то?" подумал он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кострову думалось, что с переходом на новую службу, в оперативный отдел штаба армии, война в той обнаженной жестокости, какой она до сих пор жила в его сознании, кончилась, что если он и будет принимать какое–либо участие в боевых действиях, то лишь косвенное. Понимание своей неполноценности, а скорее, личного безучастия в боях, когда еще льется кровь товарищей, а тебе уже ничто не грозит, было эгоистично, внутрь закрадывался стыд, и Алексей первое время, занимаясь расклейкой карт (не наготовишься листов – как движутся войска!), чувствовал себя не в своем седле и мысленно злился, что сел в штаб протирать штаны, порывался снова удрать туда, на передовую.

Война и в самом деле теперь проходила от него стороной, Это задевало самолюбие, удручало. Сражения уже перекинулись в Югославию, гремели на равнинных полях Венгрии. Он же, майор Костров, сидел в штабной крытой машине и клеил карты, чертил схемы, плохо удававшиеся с непривычки, сортировал и обобщал поступающие из частей сводки, наносил по ним обстановку, в день по нескольку раз бегал на доклад, причем поначалу ходил к начальству без папки, видя в ее обладателе закоренелого канцеляриста, презрительно называя такого сорта людей службистами. Когда же начальник оперативного отдела увидел, как майор Костров сгреб эти сводки, небрежно сунув под мышку резиновой руки, то укоризненно покачал головой, тотчас вручил ему огромную папку с замками, строго заметив, чтобы документы аккуратно укладывал в нее, в противном случае можно и выронить, а это попахивает трибуналом.

"Взялся пугать", – огрызнулся мысленно Костров, но папку с замками все же принял и пошел на доклад к командующему генералу Шмелеву. Тот, увидев папку, порадовался:

– Освоился? Гляжу, штабная работа под стать тебе.

На это Костров ответил вертевшейся в голове фразой:

– Наседку можно заставить и без яиц сидеть в гнезде.

– Как так? – усмешливо поглядел на него Шмелев.

– Не по мне это занятие. Прошу, умоляю вас… пошлите в действующие части.

– А вы, то есть все мы, не действующие? – вдруг разобиделся Шмелев.

– Косвенное отношение имеем, – сорвалось с губ Кострова.

– Гм… Косвенное… Вон как махаем! Удержу нет. Без штаба, без нас, ни одной победы не одержишь.

– Товарищ генерал, не привыкну я. Не по мне сидячая должность. Отпустите…

– Выбрось из головы эти мысли. Ишь чего захотел! Кто позволит нарушить приказ заместителя Верховного? Кто? Отвечать за тебя я не намерен, а будешь настаивать, вообще спишу… – напустился на него Шмелев, после чего Костров сник и уже за все время доклада ни единым словом не посетовал на свою судьбу.

Просмотрев донесения, Шмелев под конец сказал:

– А вот из этого сообщения явствует, что отходящий разрозненный противник может наделать бед, проще говоря, наколбасить в наших тылах… Глаз да глаз нужен. Вот и поезжайте как офицер оперативного отдела армии… Возьмите с собой походную рацию… Свяжитесь с тылами корпуса Жданова и 5–й мотострелковой бригады, передовые отряды которых в данную минуту находятся на пути к Белграду. Если будет надобность, потребуйте выделить не менее батальона мотострелков с приданными танками и артиллерией. Надо встретить и разбить оставшиеся в нашем тылу блуждающие колонны неприятеля. Они еще опасны и могут распороть наши растянутые войска, как кинжалом. Действуйте от моего имени, ясно?

– Товарищ генерал, есть действовать от вашего имени, – с готовностью проговорил Костров и встал, глаза у него загорелись, и этого не мог не заметить Шмелев.

– Как птицу ни корми в клетке, все равно в небо смотрит, – проговорил он, напомнив, однако, чтобы в драку не совался. – Иначе шкуру спущу, понял?

Костров кивнул, зная, что никакой шкуры, конечно, не спустит, и выскочил из кабинета опрометью.

Ему дали "виллис", и, приехав на квартиру, он тут же начал натягивать на себя полевую форму, сапоги (в штабах часто ходили в кителях и ботинках), велел Верочке собрать ему кое–что в дорогу.

– Алешка, да ты что, уезжаешь? – забеспокоилась Верочка.

– Уезжаю, Верунька… Ненадолго… Дня на два–три…

– Куда?

– Это секрет, даже и жене не положено знать.

– Как не положено? – обидчиво проговорила Верочка. – Я тоже военная, и от меня утайки не делай.

– Ну в действующую… В действующую.

Волею судьбы оказавшись здесь, на фронте, Верочка наслышалась многого об отчаянности девчат, которых солдаты называли бесшабашными дурнушками, потому что они лезли напропалую, не пригибаясь от свиста пуль, и поначалу Верочка жалела их, слала им одни сочувствия, внутренне испытывая берущий за душу страх, но со временем завидными и притягательными стали казаться их пусть и безрассудные поступки. Она уже считала этих девчат истинными патриотками, ей хотелось подражать им, – нельзя же в самом деле вернуться с войны, так и не услышав близкого выстрела, просто грешно, совесть загложет… Она не раз просилась на передовую, ей не разрешал начальник связи, отговаривал, под разными предлогами не пускал и Алексей, и в конце концов она возненавидела себя, сердилась на других, на тех, кто ее упрашивал не идти туда. В душе Верочка сознавала уязвленность своего положения, ничто не могло так обидеть ее, как эта снисходительная, загодя уготованная жалость к ней. Противясь этой намеренной снисходительности к себе, она тем не менее была не защищена от мысли, что, может, и не следует ломиться в открытые ворота: все–таки война есть война, и там не только выстрелы слышатся, но и убивают, она же не приспособлена, совсем не приучена, как вести себя в бою, да и навряд ли хватит у нее внутренних сил на проявление достойного уважения поступка. И все–таки не покидала ее настойчивая мысль побывать в окопах и траншеях передней линии. Сейчас же, когда Алексей едет на передовые позиции, самый раз упросить взять с собой. А зачем упрашивать?

– И я поеду. Поеду, да и только! – с решимостью в голосе проговорила Верочка.

– Ради нас обоих… перевели тебя в армию, на коммутатор, это, милая, тебе аванс даден – надо отработать!

Она замешкалась, но быстро припомнила:

– А что пообещал командарм генерал Шмелев… Какое распоряжение отдал? Забыл? Напомню: "Вам, – говорит, – молодым, по обычаю медовый месяц положен. И пусть война, от обычаев, ритуалов этих не отойдем. Гуляйте!" Вот его последнее распоряжение, забыл?

– Какой на фронте медовый месяц? Это он сгоряча сказал, чтоб нам обоим приятное сделать. И что это будет за армия, что за солдаты?

– При чем тут армия? Я же прошусь не в тыл, а на передовую, настаивала Верочка и уже начала собираться, зайдя в закуток с охапкой своего обмундирования. Вышла оттуда одетая в гимнастерку, в форменных, аккуратно пошитых сапожках. – Знаешь что?.. Поскольку командарм все–таки официально обещал нам дать месяц, то я смогу же договориться, чтобы за меня дня три подруги подежурили. Возьму походную рацию, нужна же будет, в случае чего…

– Догадливая! Командарм уже предложил рацию взять…

– Так о чем же я говорю? – не дав ему окончить, перебила Верочка и с настойчивостью в голосе досказала: – Вдвоем нам не будет страшно. Где ты, там и я, а все же вдвоем!

…Ехали и час и другой.

Опадала листвою осень, стряхивала пылающий багрянец с деревьев.

Поднялись в гору. Тут шел редкий снег, мокрый, вперемежку с дождем. При въезде в одно селение увидели сбочь дороги, на бровке канавы группу людей. Они не поднимали рук, но по тому, как склонили головы, угадывалось, что чего–то хотят от проезжих.

– Нас просят? Может, подвезти… Останови, водитель, – попросила Верочка, и они с Алексеем спрыгнули, подошли.

– Гум… Гум… Русишь, гум давай, – горланили разноголосо люди.

– Вино! Вино! – лопотали другие.

Алексей недоуменно пожал плечами, не зная, что это такое – гум? И он и Верочка смотрели на людей, по–видимому местных сербов, и щемящая боль сжимала сердца обоих. Старые и молодые, несколько женщин с детьми стояли на снегу в одном тряпье, местами даже не прикрывающем голое тело, и ужаснее всего – босые.

– Давай гум… Товарищ, давай гум, – просили одни, указывая на колеса.

– Вино, бери вино, – вторили им другие, кивая на кувшины, стоявшие у ног.

– Товарищ майор, да это, чую, по–ихнему так резина прозывается. Покрышки просят, чтобы хоть какую–то обувь сточать, – сказал подошедший водитель.

– У тебя есть?

– Запасное колесо. Погоди, – спохватился он и полез в машину, порылся в ящике, вынул оттуда две поношенные камеры. Протянул Кострову, а тот, в свою очередь, охотно передал одну камеру старику, а другую – женщине с ребенком, прячущимся у нее сзади.

И как ни упирался Костров брать вино, сербы все–таки уговорили взять кувшины. Сами поставили в машину" приговаривая без устали простудными голосами:

– Русишь… Русишь!..

– Хвала Чрвеной Армии!

Кланяясь, сербы провожали машину и еще долго стояли на дороге, и Верочка глядела в заднее оконце, испытывая и радость, и смятенную жалость к простым людям заграницы – раньше к румынам, которые поначалу боялись русских, прятались в домах при закрытых ставнях, после – к болгарам, ходившим в домотканом, хотя и красивом, рядне, и теперь вот к ним, сербам, стоявшим босыми на октябрьском снегу.

И были другие встречи с другими людьми. Об этом сейчас поведал водитель.

– Я намедни уже ездил по этой дороге, – рассказывал он. Остановились мы у какого–то фабриканта в городишке. У него, значит, фабрика по выделке шерстяных свитеров и кофт. Красивые, скажу вам! Мне–то не нужны его одеяния, потому как холостякую, а подполковнику, ехавшему со мной, захотелось купить свитерок жене… Объясняет фабриканту, так и так, значит, продайте свитерок. А фабрикант показывает на руках, требует динары. "Да ты что, не веришь? Знаешь, с кем ты имеешь дело?!" – спросил подполковник. Фабрикант жмется, даже дотронулся до кармана, точно хотел проверить, есть ли динары. Ну, тут, значит, подполковник вспылил, нервы не выдержали. "Эх, ты, говорит, буржуй!.. Я три ранения имею. Дом у меня в Умани фашисты спалили. Я прошел через тысячи верст, чтобы освободить тебя же, а ты… ты… Хавронья в кофте! На, буржуй ненасытный!" – и выхватил из–за пазухи пачку ихних динар и сыпанул их со злости по столу, по полу… Фабрикант, загораживаясь ладонью, утек в кладовую, вынес оттуда целую охапку этих свитеров, а нашего подполковника и след простыл. Сели мы в машину и уехали, а фабрикант бежал за нами вдогонку с этой своей продукцией…

– Разная она, чужбина. На одну колодку нельзя мерить, – вмешалась Верочка.

Почти всю дорогу она молчала, близко к сердцу принимая виденное и пережитое – особенно там, на дороге, где стояли босыми на холодной земле, на мокром снегу сербы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Стремительно двигались войска, без огляда назад. И случалось, как это вообще бывало в момент бурного наступления, вражеские колонны, двигавшиеся к тому же окольными путями, оказывались позади, в тылу наших войск, и это блуждающее недобитое воинство сплошь и рядом становилось препятствием, вступало в скоротечные схватки с тыловыми, слабо вооруженными частями, натыкалось на обозы или колонны машин, подвозивших боеприпасы и продукты воюющим и ушедшим вперед частям первого эшелона. Особую опасность блуждающий по нашим тылам неприятель представлял для одиночных машин.

Случилось это и с "виллисом" Кострова. Не один десяток километров отмахали они по освобожденным югославским городам и селам, позади остались порушенные и сожженные Неготин, Ниш, Заечар… Догнать далеко ушедшие передовые войска не удавалось.

Едва взобрались на гору, как из–за камней грянули выстрелы.

– Гони! – истошно крикнул Костров, глянув на водителя. Знал он: остановка в таком случае опасна. Не резон и ввязываться в перестрелку, прячущегося в скалах врага все равно не увидишь, больше себе навредишь. Верочка прижалась к нему, словно ища защиты. Лицо у нее побледнело от испуга. "Нельзя рисковать ею. Надо было настоять на своем и не брать", потужил Костров.

Вертко петляя, миновали простреливаемую зону, "виллис" юркнул за поворот, под нависший козырек скалы, и только сейчас водитель едва выговорил:

– Пронесло. – И, ощутив взмокшую под лопаткой рубашку, вскрикнул: Я, кажется, ранен!

– Где? – Верочка почти машинально прикоснулась ладонью к его плечу. Крови вроде нет.

– Мнительность, – сказал Костров. – Со мною такое в сорок первом случалось.

– Алешка, да у него кровь со спины, – перепуганно осекшимся голосом сказала Верочка и потянулась в сумку за индивидуальным пакетом. Остановите машину, перевяжу.

– Нельзя нам… Не могу… Перебьют… как куропаток… – едва выговорил водитель и не выпускал из рук баранку.

– Дотянешь? – спросил Костров.

– Дотяну.

В момент Верочка задернула ему сзади гимнастерку и наложила проспиртованную вату, враз напитавшуюся кровью, перевязала бинтом. С непривычки руки у нее тряслись, и она никак не могла обмотать плечо.

"А ведь могло и с тобой случиться такое… Нет, больше я тебя не возьму, хоть белугой реви – не возьму!" – глядя на ее искаженное страхом лицо, давал себе зарок Алексей и, как мог, одной рукой помогал перевязывать.

Проехали горную долину, суженную скалами речку. Морщась, водитель увидел чистейшую журчащую по камням воду, захотелось пить, не остановился, только стиснул от ноющей боли и пересиленной жажды зубы.

Дорога круто поползла вверх, на перевал. Судя по карте, тут находились тылы хозяйства Жданова, его танки и мотострелки, возможно, уже завязали бои в Белграде.

Путь "виллису" преградили двое часовых, разом выскочившие из засады у обочины. Они увидели, как водитель уронил голову на руль, и еще не спрыгнувший Костров крикнул:

– Санитара!

На руках отнесли водителя на перевязочный пункт, расположенный в неглубокой пещере. Раненого осмотрел врач и нашел, что рана касательная, затронула лишь мякоть плеча, не задев кости.

– Заживет, – сказал врач после обработки и вторичной перевязки. – Как же вас угораздило? – И когда узнал, что сзади машину обстреляли, видимо из засады, почему–то посмотрел на вылезшую из машины девушку, смолчал, укоризненно покачав головою.

Костров спросил, кто здесь из старших, и врач ответил, что старшим будет начальник тыла соединения, интендант первого ранга, и показал на военного, стоявшего на каменном плато в окружении каких–то людей. Подходя, Костров догадался, что многие из них партизаны; одеты они были кто во что горазд, но у каждого на пилотке, фуражке или шляпе самодельная жестяная или матерчатая красная звездочка. В разговоре интендант что–то улаживал с ними. Вид у интенданта был чересчур воинственный, даже грозный: в каске, в шинели, туго затянутой портупеей, с автоматом через плечо, обвешанный гранатами–лимонками и противогазной сумкой. Не желая мешать, Костров остановился вблизи, слушая, и грозный интендант, скосив насупленные брови, заметил его:

– А вам что надо, майор? Вы откуда?

Костров доложил, кто он и зачем прибыл. Интендант смягчил выражение лица, принужденно улыбнувшись, спросил:

– Как вы сумели проскочить сюда?

– Обстреляли нас. Даже водителя ранило, – ответил Костров.

Интендант не выразил сочувствия, услыхав, что ранило водителя, а сказал другое:

– Не то ожидаем…

– Что именно? – не удержался Костров.

– С гор немецкая дивизия надвигается на нас… Блуждающая, потрепанная, но все–таки дивизия и вдобавок альпийская. Придется сдерживать ее и, само собой, защищать тылы.

Костров огляделся, хотел спросить, чем же все–таки интендант намерен защищаться, какими войсками, но ему вдруг пришла на ум мысль оттянуть в помощь часть сил с передовой. Он спросил:

– А к Белграду нельзя проехать?

– Дорога перерезана. Вот только что оттуда командир югославской бригады, – кивнул интендант в сторону высокого, стройного смуглолицего человека в комбинезоне, тоже увешанного оружием, кожаной планшеткой, биноклем, пистолетом–ракетницей и прочими принадлежностями.

– Будете с нами мыкать страсти–мордасти, или все–таки под охраной отправить вас туда?.. – махнул интендант рукою в сторону Белграда.

Костров поколебался с ответом:

– Придется остаться. У меня тоже задание!..

– Вот и будем колошматить, – на мгновение улыбнулся в усы интендант и, признавая себя все–таки старшим, заметил: – Бери себе участок… И возглавляй на нем оборону. В помощь тебе югославскую чету – вот ее командир, – представил он щупленького, невзрачного на вид мужчину лет сорока пяти в пенсне. С ним стояла черноокая сербка.

Майору Кострову и приданной ему партизанской роте, называемой у югославов четой, был выделен участок возле дороги: лысая, без единого деревца скала – по расщелинам ее ползли наверх нити дикого хмеля и еще каких–то стелющихся растений.

Костров и командир четы склонились над картой.

– Высоту–то удержим, но какими силами? – раздумчиво проговорил Костров.

– Сил хватит, друже, – отозвался командир четы, назвав себя Драгомировичем. – На всех хватит – и против усташей, и против швабов…

– Хватит ли оружия, боеприпасов?

– Хватит и много–много оружия! – он показал на горы. – Не будет оружия, кончатся патроны, камни пустим в ход. Камни тоже бьют. Смерт фашистам, свобода народу! – воскликнул командир четы, сверкая стеклами пенсне.

"С ним особенно много не навоюешь", – посомневался Костров, а вслух проговорил:

– Негоже как–то в наш век камнями биться, совсем неприлично.

– Камни для нас были спасением, – горячо стоял на своем югослав. Три года… Три года ратовали. Укрывались камнями, лежали на них и бились камнями. Спросите у друже Тито.

В войну Костров был наслышан о маршале Тито, о его личном бесстрашии и несгибаемой воле, и теперь по тому, как командир партизанской четы назвал его ласково – друже, донял, что к своему главнокомандующему югославы относятся почтительно, почти родственно. Порывался спросить, а где находится маршал Иосип Броз Тито, но неожиданно позади себя услышал шорох и обернулся: перед ним стояла увиденная на плато девушка, дочерна загорелая, красивая. Правда, ее милое лицо немножко портил большой рот. На ней были коричневые, под цвет багрянца гор, штаны и куртка. Виновато переминаясь, она в первую минуту не знала, что сказать, лишь глаза, огромные и темные, как маслины, глядели на майора удивленно и располагающе. Потом вдруг заговорила быстро, будто стараясь залпом выпалить все, что думала.

Она сербка, зовут ее Милица, связная в отряде и воюет третий год, с той поры, как германцы оккупировали ее родной край.

На вопрос майора, в чем она нуждается, Милица ответила:

– Дайте мне оружие! Вот это, – кивнула она на советский автомат, висевший на плече у Кострова.

– А стрелять из него сумеете?

– Смогу.

– И не страшно? – пытал Костров, хотя и сознавал неуместность этого вопроса.

– Когда швабов убивать… совсем, совсем не страшно, – мотает она головой.

Только сейчас майор Костров увидел на ее лице сбоку, пониже уха косой рубец от зажившей раны. "Славная дивчина, храбрая. А вдруг опять ранят или?.." – Костров свел взгляд на укромно стоявшую у машины Верочку, нахмурился, боясь даже в мыслях представить ее гибель.

– Нас много, и мы управимся одни, – говорил он Милице. – Вам нельзя лезть в пекло. Нельзя. Идите вон туда, – Костров указал рукой на машину, подле которой стояла Верочка.

Сдержанная усмешка мелькнула на лице сербки. Мгновением позже лицо ее посуровело, темные большие глаза смотрели из–под бровей требовательно.

– Дайте мне оружие!

– Вам нельзя подвергать себя опасности, – повторял неумолимый майор.

– Дайте ваше оружие, – настаивала она.

Милица не отходила, вперив в него глаза, уважительные, почти ласковые, будто этим хотела пронять и разжалобить майора.

Не утерпела приблизиться и Верочка. Она и Милица невольно переглянулись. "Ну и отчаянная! Такая не пропадет", – откровенно завидуя ей, подумала Верочка. И эта куртка, ладно облегающая ее статную фигуру, и штаны с напуском, перевязанные у башмаков, и пилотка с матерчатой красной звездой – все очень нравилось Верочке.

Милица не переставала домогаться оружия у Кострова. Смотрела на него, как завороженная, и не отходила ни на шаг: куда Костров, туда и она, посверкивая горящими глазами. "Какая же навязчивая! И чего миндальничает Алешка, тоже мне, приличие соблюдает, любезничает…" – осерчав, вновь подумала о Милице Верочка, и эта мысль уже мешала осознать опасность, грозящую вон оттуда, с дороги.

– Идут. Приготовиться к бою! – лихорадящим, сорванным голосом вдруг гаркнул Костров.

Верочка, испуганно озираясь, спросила:

– Где?

– Вот… вон туда смотрите! – приковал он ее и Милицы внимание к придорожным кустам.

Действительно, из придорожных бронзовых по осени веток выползали солдаты в серых касках, в пепельно–зеленых куртках, похожие на ядовитых змей. Верочка подумала в нерешительности: "Что же делать? Укрыться или сидеть у рации?" – и начала пятиться.

– Вера… Верочка, ты куда? – вдруг остановил ее Алексей. – Не отходи от меня, слышишь? Ни на шаг не отходи! Милица, а тебя куда понесло? Не лезь на скалы, пулей снесет. Иди сюда. Втроем…

Верочка послушалась, легла рядом с Алексеем, невольно ощутив вернувшееся к ней самообладание. Приползла и Милица, очутясь тоже сбоку от Кострова.

– Смрт швабам! Смрт! – непроизвольно шептали ее губы.

И Верочка и Милица воинственно поглядывали на Кострова, и его сдержанное напряжение передавалось им.