Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Справляли свадьбу.

Молодожены – Алексей и Верочка – селились пока порознь в отдельных комнатах и даже в разных концах болгарского городка и перед самой свадьбой дня два не виделись, будто давая отстояться чувствам в ожидании того часа, затаенного, чего–то обещающего в своей жданности и пугающего обоих, а больше невесту, неизбежного в своей сбытности и, ковечно, счастливого, когда жених навсегда привезет молодую жену к себе…

Ехали на свадьбу в легковой машине. Чинно и осанисто, хотя и чувствуя себя как–то неловко, совсем непривычно, восседал на заднем сиденье Алексей, рядом – Верочка. Она укромно переживала свое счастье прижималась к нему, старалась заглянуть ему в глаза. И он тоже улыбался. Лишь порой они обменивались словами.

– Какая погодка чудная выдалась, – замечала Верочка.

– Настоящее бабье лето. Вон даже паутина плывет.

– Где, где? – встрепенулась Верочка и, увидев плывущую прямо на машину длинную прядь паутины, хотела поймать, высунула из бокового опущенного стекла руку, но Алексей легонько отстранил ее, сказав:

– Осторожнее, может встречная машина попасться.

– И в нашей Ивановке сейчас погода стоит, теплынь, и небось плывут паутины… – Верочка взгрустнула, вспомнив Наталью. "Узнают и попрекать будут: как же это я дорогу перешла ей? – подумала она в который раз. Может, сошлись бы еще они". Но внутренне она понимала, что с совестью своей не была в разладе, верила в свою правоту: и родной сестре не уступит Алексея, а Наталья все–таки ей неродная. Порывалась с Алешкой об этом поговорить, а язык не поворачивался, будто онемел. Да и просто неудобно, совсем непристойно затевать разговор о Наталье: зачем же бередить ему рану?

Верочка глядела через оконце на тротуар, по которому шагали люди. В одной черноволосой молодой женщине, идущей вразвалку, Верочке почудилась сама Наталья. "Точь–в–точь, как она. И даже нос немножко вздернутый", подумала Верочка, и ей почему–то стало страшно жалко старшую сестру.

Пугало Верочку и то, как Наталья отнесется к этой свадьбе: пройдет равнодушно, благословит или возненавидит и ее?.. "Но при чем же я здесь? И за что меня бранить, осуждать? Что я наделала такого? Алексея отняла? Нет, нет, я не отнимала, я не виновата! – кричал в ней внутренний голос. – И наша любовь пришла позже, когда Наталья и Алексей уже были в разладе и между ними все рухнуло. А то, что позже я полюбила Алексея, – так что тут зазорного? Сердцу, говорят, не прикажешь! Я мыкалась с ним по госпиталям, дрожала за него, мучилась, страдала его горем… И вот скажут мне: "Отдай жизнь за Алешку!.." Не пожалею, отдам!" Она сжала кулачок и невольно взмахнула рукой, как бы утверждаясь в своих думах.

– Ты чего это? – заволновался Алексей, словно догадываясь, что ее тревожило, и легонько потрогал за локоны Верочку. Они чувствовали, как волнение передается друг другу…

Свадебный банкет состоялся в клубе, принадлежавшем земледельческому союзу. И когда в сопровождении дружков и подружек Алексей и Верочка вошли в зал, народу было уже полно, и все обратили взгляд на молодоженов, на Кострова, одетого в ладную новенькую, с иголочки, форму майора. Он правой рукой слегка поддерживал Верочку под локоть, а левую, пустую, с протезом (его все–таки подобрал на поле боя Тубольцев), отводил назад, стараясь прятать в рукаве. Верочка шла чуть впереди, не в силах взглянуть на собравшихся, лишь еле заметным поклоном головы отвечая на приветствия. На нее же откровенно глазели, и была она собой удивительна. Ее одухотворенное лицо пылало. Изящная, полная грации, в белом длинном платье и в такой же белой фате, она казалась плывущей лебедушкой.

Их провели на самое почетное место за передним столом, и Гребенников, заранее уговоренный гостями быть посаженым отцом, а заодно и распорядителем, встал и провозгласил:

– Сегодня у нас, дорогие друзья, необычный банкет, он необычен и для виновников торжества, для Алексея и Верочки. – Иван Мартынович на миг склонился в их сторону, улыбаясь, и продолжал: – Необычен этот банкет и для всех нас. На многих мы бывали, многие события отмечали, а это, теперешнее, ни на какие не похоже. Мы справляем фронтовую свадьбу!

Гром аплодисментов покрыл его слова.

– Я думаю, президиум не будем избирать, – отшутился Иван Мартынович, – и регламент для речей излишне устанавливать…

– А вдруг найдется чересчур прыткий и речистый, такой, что и выпить не даст! – насмешливо заметил командарм Шмелев.

– А мы звоном бокалов перебьем, – ответил Гребенников, как заправский тамада.

– Зачем? – поддел голос из зала. – Пусть себе говорит, нам больше перепадет вина и закуски!

– Итак, прошу наполнить бокалы, – обратился Иван Мартынович.

Столы густо были уставлены бутылками разных форм и с разными сортами вин, вплоть до французского шампанского и румынского рома. Командарм Шмелев увидел в углу бочонок с краном, ничего не сказал, только покачал головою. Иван Мартынович, держа бокал, произнес:

– Поднимем, друзья, тост за то, что отныне наши молодожены – будем их просто называть Алексеем и Верочкой – соединяются обоюдными узами счастья и радости, узами семьи! – Иван Мартынович уже намерился было выпить, как грянул звонкий голос:

– Горько!

– Горько! – подхватили другие.

Сидевший справа от Верочки Алексей поднялся, поднялась и Верочка, и они поцеловались. Гостям этого казалось мало, и они кричали "горько!", и Алексей не отпускал в поцелуе свою суженую.

Гости, поздравляя во время пира молодоженов, дарили им подарки, прекрасно сшитые болгарские дубленки. Дружки ходили с глиняными кувшинами, и сыпались в них со звоном монеты…

На длинных столах, расставленных в зале буквой П (какой–то шутник, а такие всегда находятся в любой компании, сострил по этому поводу, что молодоженам не отделаться от поцелуев!), рдели в вазах розы, гладиолусы, георгины, астры и какие–то, похожие на сирень, ветки, хотя пора была явно не сиреневая, осенняя. И кто–то сказал, что для полного цветочного ассортимента не хватает лишь… шиповника, обыкновенного шиповника.

– Зачем? – спросил, недоумевая, Гребенников.

– Это чтобы Верочка, в случае крайней надобности, могла колюче ощетиниться, ну и вдобавок он ведь съедобный… Как говорят, поедом есть своего муженька!

Не все сразу поняли шутку, а поняв, рассмеялись.

– В таких кустарниках, надеюсь, нужды не будет, ни Алексей, ни Верочка никаких ссор и размолвок не допустят, а вот некоторым в семьях они бы сгодились, – парировал в адрес шутника Иван Мартынович и велел снова наполнить бокалы.

Слово взял генерал Шмелев. Начав издалека, Николай Григорьевич, давая совет молодоженам, как бы извлекал опыт из собственного семейного пути тернистого, полного разлук и тревожных ожиданий, что неизбежно постигает военную кочевую семью. Но право же, путь этот – завидный, путь счастливой судьбы!

– В чем дело, каковы истоки этого пути? – спросил Шмелев. – А в том, что и я, и моя супруга – мы оба до конца верили друг другу и верим посейчас. И вам, молодым, советую: какие бы невзгоды ни обрушивались на вас в пути, верьте в самих себя, как… в восход солнца! – вдруг воскликнул он и поглядел на молодоженов, прошел к ним между рядами, сказал дрогнувшим голосом: – Разрешите по праву старшего поцеловать вас… За вашу обоюдную веру в жизнь! – И они поочередно расцеловались – вино из бокала, который держал в руке Шмелев, полилось на пол, и близко стоящие увидели, как в глазах командарма заблестели слезы.

– Чудесный тост, – сказал Иван Мартынович. – Но расстраиваться, Николай Григорьевич, не надо. Не надо. А мы заслужили право и смеяться и веселиться. Давай музыку! – кивнул он на изготовившихся в ожидании сигнала музыкантов.

То были болгарские музыканты, сидевшие на возвышении сцены, на хорах. Заиграли флейты, длинные пастушечьи свирели, бил в барабан старый усатый болгарин – точно мало ему было одних этих звуков, и он в такт ударял по полу ногами, обутыми в постолы из сыромятной кожи, и гикал.

Милейшая хозяйка украдчиво протиснулась меж столами к тамаде, казавшемуся ей большим начальником, что–то шепнула ему и удалилась, довольная. Выждав, пока музыканты доиграют мелодию, Иван Мартынович поднял руку:

– Внимание, товарищи! К нам пожаловали на свадьбу болгарские танцоры. Поэтому прошу вас слегка фланги столов раздвинуть… Вот так… Поприветствуем наших дорогих гостей, – завидев танцоров в расшитых национальных костюмах, сказал Иван Мартынович, и зал захлопал.

Насколько позволяло место, танцующие вытянулись в цепочку: мужчины чередовались с женщинами, держа друг друга за руки. На середину – к истинному удивлению всех! – вышел, передав на время барабан парню, усатый болгарин из музыкантов. Он взмахнул красным кушаком, и люди пришли в движение. Они делали на необычайной легкости: то медленно и грациозно наклонялись вправо–влево, то притопывали в каком–то азартном ритме, то вдруг смыкали круг и тотчас разлетались в стороны. А усач, не выходя из круга, задорно пел куплеты, и все танцоры подхватывали дружным хором. Болгарский язык очень схож с русским, и собравшиеся улавливали содержание песня.

По ритму движений и напеву угадывалось, что танец посвящен военному событию. Он распадался на отдельные колена. Каждое колено повторялось во все ускоряющемся темпе.

Вот парни и девушки, держась за руки, неожиданно подпрыгнули, бросились в одну сторону и моментально остановились, притихли, устремив взоры куда–то далеко–далеко… Потом вновь стремительно перебежали и разом вскинули головы, выжидательно поглядели вдаль. Тем временем усатый болгарин, находясь в кругу хоровода, мелодичным грудным голосом исполнял куплет. Он пел: девойка в гору бежит, смотрит девойка, высматривает, откуда придет Россия, Глянула на восток – там солнце восходит, оттуда придет Россия…

Куплет обрывается, и хоровод начинает плавные движения.

Спустя минуту девушки и парни стали легко перебегать по кругу, то приседали на миг, то вдруг вскакивали. Разом приложив ладони рук ко лбу, они вновь глядели на горизонт. А куплетист исполнял: диву девойка дается, или то дикие гуси, или то белые лебеди?.. Это не дикие гуси, это не белые лебеди – это милые гости, это братушки руснаки…

Танец заканчивался в бурном темпе – хоровод плясал и кружился, как в вихре.

Немного подождав, танцоры выпили по бокалу и, закусив, снова образовали цепочку. Подождали усатого болгарина, который вместе со всеми опорожнил еще один бокал, провозгласив: "Здраве, младые!" – и вошел в круг. Завертелся опять хоровод. Теперь исполнялся совсем другой, не похожий на прежний танец. Неистощимый усач снова импровизировал, и все дружно подпевали ему, не сбиваясь с такта. Песня выражала и печаль матери, у которой дочь на выданье, и веселье по случаю свадьбы… Несколько минут длился танец, а ведущий и исполнители не чувствовали усталости. Темп танца становился все задорней и быстрей.

Дверь клуба была открыта, и виднелось, как из–за гор вышла полная и белая, словно перламутровая, луна, и небо как будто распахнулось, стало неоглядно высоким и светлым.

Болгары, точно по уговору, выстроились в одну линию, раскланялись и начали выходить. Их просили, умоляли присесть к столу, со всеми провести вечер. Нет, не захотели: видно, мешал долг вежливости. Собрались покинуть клуб и музыканты, но эти по домам не разошлись, а ходили по улице, вокруг клуба и пиликали, насвистывали на своих инструментах.

Через некоторое время подошел к командарму его адъютант, возбужденный и разгоряченный, что–то полушепотом сказал на ухо, и Николай Григорьевич, выждав недолгую паузу, встал, извинился, что неотложные дела службы вынуждают его покинуть зал, прошел мимо бочки, остановясь на минуту и постучав костяшками руки по крышке, затем приподнял руку, погрозил кому–то в зал пальцем, давая понять, чтобы не особенно пировали.

– Да нет, товарищ командарм, будьте спокойны. Это дело нас не сшибет, – ответил ему шутник.

– Посмотрю. А как ваша фамилия? – поинтересовался Шмелев улыбаясь.

– Лейтенант Голышкин, можете потом проверить.

– Зачем? Верю, – снова улыбнулся Николай Григорьевич и удалился.

А пир не прекращался. И продолжали веселиться в танцах, – теперь уже и молдаванин Митря вырвался в круг, и пошел, пошел то ходко на одних носках, то вприсядку, то на руках вертелся и скакал по полу, ровно юла, и закончил так, что зал ахнул, – дважды перевернулся через голову…

Расходились за полночь. Последними покидали банкетный зал Алексей и Верочка. Они ушли к себе в дом напротив и почти всю ночь напролет слышали веселую и потешную музыку – то болгарские музыканты играли на своих нехитрых инструментах…

Под утро кто–то начал царапаться в окно, раздвинул наружные ставни, открыл не защелкнутые на крючки створки рамы.

– Алешка, к нам кто–то ломится. Никак, воры, или… собака! вскрикнула Верочка.

Алексей скинул с себя одеяло и, еще лежа, окликнул нарочито грубоватым голосом:

– Кто это? Чего вам надо?

Мгновенное молчание.

– Говорите?! Стрелять буду!

Хохот расколол настороженную в потемках тишину.

– Настрелялся, погоди… Один момент!.. – насмешливо проговорили знакомыми голосами, по которым Алексей узнал, что на подоконник забрались Голышкин и Нефед Горюнов.

– Ребята, да вы что? С ума рехнулись озоровать так? – возмутился Алексей.

– Ну–кась давай простыню, чтоб на ворота вывешивать. Обычай требует! – смеялись ухари.

Костров почти негодовал:

– Твари полосатые! Откуда вы взялись?

– Ну вот что, быстренько вставайте, собирайтесь. Объявлена тревога. Выезжаем…

Верочка метнулась, хотела щелкнуть выключателем, но спохватилась, что в одной нижней сорочке, промолвила:

– Уходите скорее… Или отвернитесь!..

Вспыхнул свет, и Алексей начал с уверенной поспешностью одеваться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда Наталья вылечилась, ей ничего так не хотелось, как остаться там же, в полевом госпитале, и хирург Роман Семенович уговорил ее работать при нем ассистентом вместо хроменькой пожилой женщины, у которой от нервного перенапряжения последнее время обострились головные боли, и поэтому она попросилась на менее трудную работу. Случай с заменой подвернулся более чем удобный, и предложение хирурга обрадовало Наталью, она почитала за честь остаться работать под его началом. «Все–таки опытный, многому научит, – думалось ей. – А что касается откровенных ухаживаний Романа Семеновича, то – шутки это, шутки… Посмотрим, однако, какой он ухажер!» – усмехнулась Наталья.

Когда войска перевалили через границу и были в походных колоннах, так как бои, в сущности, не велись, госпиталь тоже перебрался в румынский город, раненых почти не поступало, и было много свободного времени у хирурга и Натальи. Однажды Роман Семенович позвал Наталью к себе в гости, чего она втайне ожидала, – рано или поздно это должно было случиться. Но все равно приглашение было для нее столь неожиданным, что в первый миг, как услышала, растерялась: "Зовет, и главное – на квартиру. Зачем я ему понадобилась? И прилично ли мне идти?"

Вечером Наталья пошла, волнуясь и беспокойно озираясь по сторонам. Город был хмурый, нелюдимый, чужой. Ни одного слова не услышишь. Даже лай собак и то казался Наталье чужим. Вслушалась в пугающую вечернюю пустоту: чуть слышный лай так и остался в темноте, в отдалении…

Наталья зашла в переулок и в темени, слегка прореженной блеклым светом взошедшей луны, разглядела особняк, подошла к калитке, позвала.

Никто не встретил, не отозвался. В правом углу особняка тускло светилось из–за штор окно. Одно–единственное. Она знала: это его окно. Румыны в такую пору обычно спят.

"Чего же он не вышел?.. А ведь настойчиво приглашал. И час назначил".

Наталья прошлась возле решетки, снова приблизилась к высокой калитке и резко, торопливо подергала за ручку. Над козырьком у входа вспыхнул свет, следом со скрипом открылась дверь.

– Роман Семенович, это я, Наталья, – взволнованно и, казалось, рассерженно проговорила она.

– Наташа! Родненькая, ну, скорее. Да–как же так – я уж заждался. А в эту минуту, признаться, увлекся… Занятная книга!

С этими словами он сбежал вниз, шаркая тапочками, торопливо открыл калитку, пропустил вперед Наталью, вежливо поддерживая за руку.

– Зачитался… Дьявольски интересно… Вы уж извините меня.

В прихожей Наталья стянула с себя шинель, повесила ее и неслышными шажками прошла в комнату. Ей бросились в глаза старый резной трельяж, широкая двуспальная кровать, небрежно убранная, а над кроватью почти во всю стену гобелен с изображением оленей и экзотических деревьев.

– Однако неплохо устроились, – сказала Наталья.

– Заграница умеет обставлять быт. Да скука меня в этих хоромах заедает, – возразил Роман Семенович. – Благо целую науку постигаю.

– Что же вас увлекло, какая наука? – допытывалась Наталья.

Хирург остановился посреди комнаты и, потирая указательным пальцем лоб, продолжал:

– Меня все время занимает гипноз… Вы понимаете, что каждое лекарство, хоть в самой микроскопической дозе, содержит в себе яд… Одно с помощью лекарства излечивается, другое – убивается, хоть и медленно, постепенно.

Наталья, еще не садясь, возразила:

– Но болезнь надо прежде всего излечить.

– Да, надо, но каким образом? – горячо ответил ей Роман Семенович. Организм – это цельная, единая система, и нельзя, преступно, излечивая один орган, нарушать нормальную, здоровую деятельность другого… – Он оглянулся: – Ну, ты садись, присядь, пожалуйста, – перейдя вдруг на "ты" и пододвигая ей стул, промолвил хирург.

Наталья и раньше много думала о врачевании, спорила с собой, сомневалась – можно ли найти какие–то иные методы эффективного лечения? И сейчас она поверила хирургу – хотелось услышать от него нечто такое, что перевернет ее воззрение, подскажет ей выход, – и опять усомнилась. "Зачем он заговорил о гипнозе? Что это, забавы ради, для потехи или рисуется передо мной?" – подумала она, готовясь в случае необходимости спорить, возражать и быть неуступчивой.

– Вы это всерьез о гипнозе? – спросила Наталья.

– Да, вполне серьезно.

– И что же намерены делать?

– Изучу вот, – кивнул Роман Семенович на книгу, – освою и, если мне удастся, пойдет дело, буду лечить гипнозом…

– Роман Семенович, но поймите же… Мы находимся на фронте, завяжутся опять бои, начнется массовое поступление раненых, нам ли до экспериментов? И когда? Раненые требуют скорой помощи… Тот же Денисюк, он просит, он молит, он кричит о помощи! Прикован ведь. А вы, простите, с гипнозом… Толкуют, не наука это, а шарлатанство!

Роман Семенович, будто сердясь на кого–то, отошел к окну, вгляделся в провал тьмы. Затем, резко обернувшись, столь же резко возразил, что отвергают эту науку те, кто ничего в ней не смыслит.

– Я заверяю, что в недалеком будущем гипноз найдет широкое применение, – добавил он убежденно.

– Предположим. А какое применение в вашей практике хирурга может найти гипноз? – спросила Наталья недоверчиво.

– Самое непосредственное. Ведь загипнотизированный человек находится, в сущности, в ваших руках, то есть врача–гипнотизера. Он становится как бы материалом, с которым можно поступать как угодно и… даже кроить! улыбнулся Роман Семенович. – Загипнотизированный неподвижен, дыхание у него замедленно. Если постучать громко – он не услышит, тронуть его рукой – не почувствует. Еще большее мы наблюдаем при глубоком гипнозе, тогда человек не чувствует и очень сильных болей – ожога, пореза, укола… Ко всему совершенно безразличен. Такая полная потеря болевой чувствительности дает возможность хирургу использовать гипноз для обезболивания операций.

– Ну, Роман Семенович, вы, кажется, станете магом, – усмехнулась Наталья.

Он же отвечал серьезно:

– Если бы в медицине не было помех, то гипноз давно бы пробил себе дорогу в клиники и госпитали.

– В чем же помехи?

– Некомпетентные люди поняли только одну сторону в нем шарлатанство, а другую сторону – пользу – не взяли в расчет… Вот и идет, как говорят, борьба с переменным успехом!.. Ну, хватит, Наташа, утомил и тебя и себя, – свернул он разговор. – Об опытах, которые я сам на днях видел, потом расскажу. Тем более, все эти вопросы настолько серьезны, что не уложатся и в докторскую диссертацию. А пока хватит об этом! Я позвал тебя… Собственно, зачем же позвал–то? – спохватился Роман Семенович и, волнуясь, пощипал бородку. – Ты извини меня, Наташа, повода настоящего, признаться, у меня нет. Просто очень хотелось видеть тебя. Как на духу, сознаюсь: хотелось вдвоем посидеть… И не ругай меня за закуску. Какая уж я хозяйка! – Порицая самого себя, Роман Семенович достал из буфета аккуратно открытую коробку крабов, тоненько порезанную копченую колбасу, кисти винограда. Нашлась и бутылка румынского рома. – Выпьешь немножко? подержав на свету бутылку бордового рома, спросил он.

– Боюсь, больно крепкий.

– Тогда предложу сухое выдержанное вино. Из Бессарабки привезли, с королевского склада. Ду–ши–сто-е…

– Попробуем, – согласилась Наталья.

Он удалился на кухню, долго не возвращался оттуда, и Наталье надоело сидеть одной, прошла туда же. Еще с порога увидела, как хирург, повязав себя полотенцем, мыл сваленную горкой в углу посуду.

– Роман Семенович, да что это вы, меня бы позвали. Я на вас обижусь. Давайте уж я займусь…

– Ничего–ничего, не привыкать. Холостяцкая жизнь всему научит, упрямился он, скорее, для видимости, затем уступил ей место, велев накинуть висящий у притолоки белый халат. – А я займусь чисткой картошки, чтобы дело веселее шло.

Наталья, однако, и картошку не позволила ему чистить. Она как взялась прибирать на кухне, так и не остановилась. Вот уже посуда перемыта и перетерта, очищена и поставлена на медленный огонь плиты картошка, подметена кухня. Хотела было помыть пол, но уступила просьбе хирурга не делать этого сегодня. Убирая, она почувствовала, как же заскучала по домашней работе, считавшейся во все времена неблагодарной и грязной. Может, и другая, одной ей, Наталье, известная причина была в этой спорой уборке. Возможно. "Ты гляди, как я могу… Как умею", – выражали играющие, смеющиеся глаза Натальи. И хирург не утерпел, обронив:

– Какая же ты, Наталья…

– Какая? – на миг повернула к нему лицо – сияющее и вместе с тем удивленное.

– Как бы сказать… чтоб не сглазить… Проворная… Нет, не то… Женственная!

– Шутите, вы все шутите. Роман Семенович, – сказала она с легкой укоризной.

– Нет, всерьез, – ответил хирург. – Мне бы, откровенно говоря, такую хозяйку.

– Что же вам мешает? В таких интимных делах предложение исходит от мужчины… – проговорила Наталья, и от ее долгого и ласкового взгляда, от слов, сказанных, кажется, совершенно серьезно, Роман Семенович стушевался. Он верил, ему очень хотелось верить, что в словах Натальи – правда, и вместе с тем ее слова были для хирурга неожиданны и ошеломили его. И весь вечер, пока они занимались приборкой на кухне, а потом сидели вдвоем, пили сухое вино, хирург думал только о том, что сказала Наталья, боясь в этот вечер о чем–либо переспрашивать ее…