Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сражение, железной бурей начавшееся и на юге от Берлина фронтом Конева, вот уже трое суток длилось беспрерывно. И днем и ночью расколото содрогалась земля, перекатисто гремело заволоченное дымами небо.

Если обозреть гигантское поле битвы, вместившее в себя–огромное количество полков, дивизий, корпусов и армий, массу техники – танков, пушек, гаубиц, минометов; если проникнуть в душу солдат, волнами идущих и штурмующих сейчас последние германские укрепления, если все это глубинно увидеть и понять, то можно назвать одним–единственным словом: порыв. Этот порыв овладел маршалом Коневым в первый же миг, когда он, стоя на командном пункте, поглядел на часы, которые бились в унисон его сердцу, и строго сказал: "Начинайте!" – и воля командующего отозвалась всплесками и гулом тысяч орудий.

Понимая, что и после артподготовки не все будет разрушено и подавлено и противник не отдаст без боя побережье Нейсе, а эту реку надо форсировать на виду у немцев, маршал Конев решил поставить дымы. И не на узких участках, а на триста девяносто километров вдоль западного побережья Нейсе, так, чтобы спутать противника, не дать ему разгадать истинные места переправ.

Гремит и гремит артиллерия. С минуты на минуту командующий ждет, когда появятся щтурмовики, ведь им же поручено ставить дымы. Вот уже и стрельба ближних батарей смолкает, а их все нет и нет.

– Почему медлят авиаторы? – спрашивает командующий у начальника штаба Петрова. – Прозевали? Шкуру с них!..

– А вы разве сдвинули им время, изменили час вылета?

– Я вот им сдвину!.. Время было строго спланировано и утверждено.

– Так в чем же дело, голубчик мой… – по обыкновению, сказал Петров и, поперхнувшись, проговорил в самое ухо: – Товарищ командующий, время у них еще в запасе… три минуты… Хронометр держу вот… – протянул он ладонь, на которой посверкивали во мгле часы с фосфорным циферблатом.

Начальник штаба генерал Иван Ефимович Петров – недавно на фронте у Конева. Неприязненно встретил командующий генерала Петрова. Наслышан был о его чудачествах: дескать, во время затишья за мольбертом просиживает, художеством занимается. А главное – сумеет ли этот Петров быть исполнительным штабистом, коль а войну командовал армиями, а под конец и фронтом, теперь, правда, расформированным. "Как поведет себя, будет заниматься художеством – избавлюсь", – помышлял Конев, но скоро мнение свое изменил: пришлись они друг другу кстати и твердостью характеров, и волей. "Вот только почему он называет меня голубчиком? Да уж привычку не выбьешь!" – махнул рукой маршал.

Минута в минуту появились над рекой и штурмовики. Плыли стройно и кучно, на низких высотах, потом растянулись парами, оставляя за собой хвосты оранжево–серых, с подпалинами дымов. Вдоль–русла и по земле того берега они пластались, ослепляя противника. И едва поставили дымовую завесу штурмовики, как по восточному берегу, в кустах и поймах, в спускающихся к самой реке соснах и березняках закопошились люди.

На весу, на лямках солдаты тащили к берегу лодки, до сей поры упрятанные в кустах. Волокли длинные, как конвейеры, штурмовые мостики. Несли сотни лодок и сотни мостиков и тут же опускали их в воду. Плыли. Зависшие над западным берегом и над водой дымы не исчезали. И это было на руку солдатам, скрытно пересекающим вспухшую от весенних паводков и еще не вошедшую в берега реку. И едва лодки тыркались в прибрежную землю, как солдаты спрыгивали и, по колено увязая в иле, мокро и запыханно несли мостки на берег, расстилали их и по мосткам сбегали на берег чередою…

"Первые батальоны главных сил на малых лодках переправились за час десять минут", – докладывали командующему, и он, кивая, шептал одними губами: "Малые… Нужно расширять… Втягивать технику…"

Река бурлила от движения людских масс.

Начальник штаба Петров, протирая запотевшее от утренней сырости пенсне, докладывал: наплавные легкие понтонные мосты наведены на всех переправах за пятьдесят минут… Мосты для тридцатитонных грузов – через два часа. Идет спуск на воду понтонов большой мощности…

Маршал не гневается и не радуется. Лицо его непроницаемо. Неотрывно смотрит в стереотрубу. Что–то певуче прилетело и щелкнуло о штатив, сгоряча маршал и не обратил внимания, лишь позже узнали, что опасную отметину сделала вражья пуля… Маршал напряженно продолжает смотреть на реку; первые танки прошли по настилу парома и, сердито фырча, будто с недовольством, тяжко вынесли свой груз по топям берега и скрылись во мгле сражения, и, видя это, командующий снял фуражку, подставляя стриженую голову прохладной свежести. Потом поглядел на генерала Петрова, улыбчиво сказал:

– Иван Ефимович, прозевать можешь…

– Чего? – поспешно отведя взгляд от карты, спросил Петров.

– Погляди, зрелище–то какое! Берлинская переправа, вот бы для истории все это…

– Что же, можно и для истории, – оживился Петров и пододвинул к себе разложенный мольберт. – Я уж втайне набрасываю… Нужно контуры, общий фон схватить… Кое–какие детали…

– А почему втайне?

– Строгие у нас командующие повелись. Сам таким бывал, – сознался Петров.

Идет битва. Порыв влечет за собой удар и движение. По тридцати трем переправам, наведенным с утра, втянулись на ту сторону пехота, танки, артиллерия. По замыслу операции командующий и не помышлял закрепляться на отвоеванном берегу или расширять плацдарм. Зная, что противник подавлен на первой полосе обороны, маршал решил двинуть с ходу ударные силы на главном направлении. И поначалу катящаяся лавина сминала оборону, рассекала неприятельскую группировку, а в прорыв втягивались все новые и новые инструменты боя – подвижные отряды пехоты, танки, артиллерия на моторной тяге. К исходу второго дня на наблюдательный пункт фронта поступает сообщение: "Прорвана вторая полоса обороны".

А командующий не тешил себя иллюзиями. Если немцы и надломлены до предела, то, право же, это вовсе не значит, что они не будут яростно защищать берлинские рубежи. И немецкое командование, будто оправившись от шока, предприняло контрмеры.

Во второй день обстановка ухудшилась, участились тревожащие донесения. Конев хмурился, словно въявь видя все, что делается там, на поле боя, – и всплески бушующего огня, и движение, в сущности, смешавшихся в единоборстве своих и чужих войск, и горящие леса на пути нашего наступления… У маршала взвинчены нервы, он злится, когда генерал Петров подает ему еще одно донесение, сердито отмахивается:

– Что ты навалился на меня со своими донесениями!

– Не я, а противник… Этого и стоило ожидать.

– Чего? – с недовольством спрашивает Конев и впивается в начштаба сверлящими глазами. И понимает Петров, нутром чувствует, как нелегко в этой ситуации командующему. В нем самом, в генерале Петрове, взыгрывает страсть недавнего командующего.

– Я предлагаю такой вариант: сосредоточить усилия на борьбе с изолированными друг от друга неприятельскими группировками, на правом фланге – в районе Котбуса, а на левом – в Герлице. Эти группировки, наносящие фланговые удары в основание прорыва, имеют намерение сбить нас и потопить в Нейсе и потому особенно опасны… А на главном направлении временно…

– Что, временно? – перебил командующий. – Задержать? Приостановить развитие прорыва?

Угадывая в горящих глазах командующего явное раздражение, начальник штаба сдержанно смолк, а маршал ответил нервно:

– Промедление обернется против нас. Всякие задержки пагубны. И твое решение – отвести угрозу фланговых ударов противника, срубить их – верное. Займись этим сам… Направь массированный удар авиации по ним, подвижные средства артиллерии… А я поеду…

– Далеко, товарищ командующий?

– В горловину прорыва… Двигать, проталкивать войска.

Не прошло и пяти минут, как "виллисы" укатили. "В обычной обстановке спокоен, уравновешен, даже флегматичен, а в деле горяч, поистине под стать своей фамилии!" – подумал вслед маршалу Петров.

…Война для маршала, как и для его товарищей по фронту, была слишком долгой – целой вечностью! Устал маршал и от тяжестей напряжения, и от грохота взрывов, и от поля боя. Сейчас его не занимали ни вдавленные в землю пушки, ни обгорелые и разбитые чужие и свои танки, ни убитые солдаты – командующий отвернулся от поля недавнего боя и смотрел на видневшийся впереди лес. Из–за леса доносилась канонада, и командующий, торопясь туда, знал, что там сейчас ведут сражение наши прорвавшиеся головные силы. Шоссейная дорога, по которой ехал маршал с охраной на трех "виллисах", вползла в гудящий от пожара лес. Жарко пылали подступающие близко к дороге ели, смоляные ветки, будто раскаленные прутья, шипели, брызгая огненными шапками хвои.

– Мы тут захряснем, – протянул адъютант, тревожась больше всего за маршала.

– Вон правее возьмем, через низину. Проверьте.

Адъютант побежал по заболоченной низине, увяз в жиже по самый верх голенищ, едва сапоги вытащил.

– Затоплена, товарищ маршал, увязнем, – простонал он, вернувшись.

Сзади подъехал наш танк. Лязгнул приподымаемый люк, высунулся по грудь танкист, весь чумазый, как черт.

– Кто будете?

Адъютант показал ему свои документы, что–то пошептал на ухо, и танкист спрыгнул, отдал рапорт командующему, предложив свое место в танке.

– Побываете в нашем доме! – пошутил он.

Маршал ответил, что дом их надежный, но ему как–то неудобно забираться с непривычки, и влез на корпус. По бокам от него прилегли на броню адъютант и автоматчик.

Рванулись вперед, потонули в клубах дыма, в пламени, которое с деревьев норовило по–змеиному ужалить огненным языком металл; не продыхнуть въедливый дым, горело лицо от адской жары… И когда пересекли пылающий лес, маршал невозмутимо стряхнул с пилотки черную золу от носившихся в воздухе горящих еловых веток, потом оглянулся и, убедившись, что следом за танком проскочили и "виллисы", сказал довольным голосом:

– Вези до штаба в качестве десанта! Может, поставите на котловое довольствие? – спросил уже в шутку.

– Пожалуйста, только, боюсь, опоздали.

– Почему?

– Свернулась война–то.

Армия, куда они вскоре приехали, была танковой, и командовал ею генерал Рыбалко, прослывший мастером глубоких танковых рейдов. И сейчас командарм докладывал командующему фронтом обстановку, называл наименования противостоящих сил и разбитых дивизий противника, указывал пункты, где в этот момент ведутся бои, как бы между прочим заметил:

– Не пойму, откуда такая прорва? Мы жжем их технику, колотим, штурмуем, а они еще новые и новые силы подкидывают.

В голосе его маршал уловил нотки жалобы и усмехнулся:

– Ты с этой претензией к союзникам обращайся! С их, западного, театра войны германское командование безбоязненно сняло и перебросило 12–ю армию Венка. Против нас с тобой дерется теперь этот Венк, на выручку Берлину пришел…

Командующий Конев придавал этому участку особое значение. Это было главное направление, сердце фронта, и, подобно сердцу, бьющемуся, пропускающему кровь, по руслу главного направления шли и шли потоки людских масс, техники. И поскольку немцы, защищая подступы к Берлину с юга, бились смертным боем, готовые вот–вот обрубить эту артерию русских, командующий фронтом сутки пробыл в армии Рыбалко.

На третьи сутки командарм Рыбалко доложил, что его танковая армия прорвала третью полосу обороны и буквально на плечах у отходящего противника прорывается к Шпрее… Не утерпел Конев, сел на этот раз в бронетранспортер и помчался по коридору прорыва.

Командующий подъехал к Шпрее следом за передовым отрядом. Коневу показалось, что чуть ниже того места, где они стояли, по всем приметам был раньше брод. Рыбалко был того же мнения. Подарить немцам время на организацию переправы было бы непростительной ошибкой. Оба решают: не ждать наводки мостов, попробовать форсировать реку прямо на танках, благо они защищены от автоматного и пулеметного огня с западного берега.

– Прямо с ходу – вброд – на ту сторону! – приказал командарм Рыбалко одному экипажу.

Ширина реки в этом месте была метров сорок – шестьдесят, глубина не превышала метра. Танк рванул в реку и, подобно броненосцу, пропахал толщу воды, вымахнул на тот берег. Танки пошли на ту сторону один за другим. Фашисты были отброшены с береговых позиций. Связавшись по радио, командующий вызвал авиацию для поддержки и развития успеха. А через некоторое время поступила радиограмма, что и танковая армия Лелюшенко начала переправляться через реку Шпрее южнее.

Танки шли в обход Берлина…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Все, что происходило в апреле месяце в ставке Гитлера, было кошмарным сном, или, по выражению немцев, ужасом без конца. Не переставая бывать на оперативных совещаниях и просто наблюдая фюрера и его приближенных, сидящих в бункере, как в непроницаемой колбе, фон Крамер поражался, что дух угодничества, нервозности и фальши подавлял каждого в отдельности и всех вместе. Ничто там не было истинным, натуральным, кроме страха, страха во всех его проявлениях, начиная от боязни быть в немилости у фюрера, навлечь на себя его карающий гнев и кончая животным страхом за свою жизнь в ожидании неумолимо надвигающейся развязки. И каждый искал удобную лазейку, чтобы избежать смерти, отвратить от себя эту угрозу.

Глубоко потрясенный фон Крамер видел, как люди, принадлежащие к высшей касте рейха и вермахта, некогда разбогатевшие и титулованные, шли на подлость, на измену, наступая на горло собственной совести, если таковая еще присутствовала в их душах.

В глаза Гитлеру клялись в верности, а за глаза – проклинали, и это стало нормой поведения.

Наступает 20 апреля. Когда–то утро этого дня встречали расцвеченными черно–красными штандартами, цокотом марширующих колонн, идущих на построение перед трибуной, на которой вот–вот появится фюрер, звуками барабанов и флейт, массой демонстрантов, готовых в едином порыве выдохнуть возглас: "Хайль Гитлер!"

Теперь улицы Берлина мрачны, лежат в развалинах дома, то там, то здесь слышатся посвист и взрывы тяжелых снарядов, от которых сотрясается даже железобетонный бункер. В приемной и в коридоре у покоев Гитлера собираются приближенные, адъютанты и слуги. Все молчаливо, с внутренней тревогой ждут, когда выйдет хозяин. И выйдет ли?..

Наконец Гитлер появляется, лицо у него помятое и обрюзглое. Он осматривает собравшихся с каким–то подавленным страхом, будто боясь своих же приближенных, и спрашивает слабеющим голосом:

– Чего собрались? Какое сегодня число?

– Адольф, сегодня же день твоего рождения. Только что поздравляла, шепчет на ухо Ева Браун.

– А-а… День… – обрывочными фразами бормочет Гитлер и слышит, как грохает наверху, блуждающими глазами ищет кого–то и спрашивает, кто там стреляет.

– Это в честь вас… Салют! – уверяет Геринг. Он откровенно лжет. Берлин уже обстреливается русской артиллерией, но ложь Геринга воспринимается как святая правда. И присутствующие вперебой пытаются поздравить Гитлера, каждый ждет рукопожатий. Но Гитлер никому не протягивает рук, которые постоянно трясутся, и поэтому он скрывает их, держит за спиной.

Фельдмаршал Кейтель и генерал–полковник Йодль смотрят на Гитлера, порываясь что–то ему сообщить. Немецкий фронт трещит по всем швам… 18 апреля американские войска ликвидировали окруженную в Рурской области группу армий "Б". Тысячи и тысячи немецких солдат сдаются в плен. Английские войска налегке, не встречая сопротивления, уже вышли на Эльбу. Нюрнберг – город съездов нацистской партии – Гитлер приказывал не сдавать. А сегодня, в день рождения фюрера, город почти без боя взяли американцы.

Еще хуже положение на востоке от Берлина. Советские войска прорвали укрепленные полосы Зееловских высот, перешли через Шпрее и втянулись в Берлин. С юга другие советские части подступают к Цоссену.

Длительное время Гитлер молчит, и это молчание самому ему кажется Могильной вечностью. Перед затуманенным взором – померещилось вдруг движутся, дробя коваными сапогами асфальт, квадраты колонн. Лиц солдат не видно, сплошные мундиры; плывет в темноте ночи факельное шествие… В честь него, фюрера, в честь дня его рождения. На минуту поласкало взор это мнимое зрелище, и тотчас перед глазами все потухло. Будто очнувшись, туго соображая, он думает о том, что ни движения воинских мундиров, ни факельного шествия больше уже не будет. И немцы сейчас напоминали ему муравьев в потревоженной, развороченной куче. Теперь его заботила уже не судьба империи, не эти копошащиеся муравьи–люди, а собственная личность, и то, как избежать расплаты, и можно ли вообще избежать ее, продлить роковые часы.

Тягостную паузу прерывает Геббельс. Он жалостливо смотрит на фюрера, угадывая его настроение, и говорит:

– Мой фюрер, вчера у Бранденбургских ворот я держал речь в честь вашего рождения. Вас приветствует нация… – Он привирал, потому что кучка людей, которую согнали к знаменитым Бранденбургским воротам, разбежалась, и речь Геббельса заглушили близкие разрывы тяжелых снарядов.

Сгорбившись, Гитлер отупелыми глазами смотрит на всех. Опущенная рука его шаркает по штанине, будто что–то ищет. Старший адъютант предусмотрительно сует ему в руку дорожную карту. Гитлер трясет ею, как бы приказывая сражаться.

– Мы верны вам, мой фюрер, – не удерживается пылкий Аксман, руководитель организации "Гитлерюгенд". – Вас ждут парни, чтобы поклясться вам в преданности и сражаться до конца…

Гитлер кивает головой. Он хочет что–то сказать, но слова невнятно комкает.

Зная, что начинается очередной приступ, Ева Браун и лечащий врач уводят его в покой. Нужно впрыснуть в вену сильнодействующее лекарство, которое еще помогает жить, двигаться, говорить…

Ночные бдения Гитлер проводит за картой, переставляет на ней обыкновенные пуговицы, могущие в воображении заменить немецкие войска, а на рассвете ему сообщают о новых прорывах советских подвижных танковых групп с севера, востока и юга… Он понимает, что Берлин будет окружен, и решает вести битву за город до последнего немецкого солдата.

– Мой фюрер, Берлину надо помочь извне, – советует фельдмаршал Кейтель. – Для этого армию Венка, как вы распорядились, с юга мы направили на Берлин. Таким образом…

– Таким образом, – подхватывает Гитлер, – мы отобьем уже ослабленные большевистские войска и защитим Берлин… Защитим третий рейх!

Сообщники Гитлера не дождутся часа, чтобы под разными предлогами бежать из мрачного подземелья, из самого Берлина. Только бежать. И когда выпадает Малейший счастливый случай, за него яростно цепляются, как утопающие.

– Надо срочно кому–то выехать в эти армии, – с уверенностью знатока заявляет Геринг. Он поджимает выжидательно тубы.

Поразмыслив, Гитлер и на это дает согласие. Скоро Риббентроп уезжает на север, туда же отбывает и Гиммлер, оставив в бункере за себя своего уполномоченного, всесведущего и преданнейшего генерала Фегелейна, женатого на сестре Евы Браун. В свою очередь Геринг решает убраться на юг, в Берхтесгаден, ведь там готовятся запасные позиции для руководства империей. Гитлер понимающе кивает ему, не чувствуя никакого подвоха. Кажется, на этот раз ему изменила интуиция. А Геринг доволен. Он потирает живот пухлыми ладонями и говорит:

– Прощайте, мой фюрер, и ждите от меня решительных мер…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Захватисто и остервенело горел Берлин. Пожарища холстом протянулись во всю ширь улиц, и языки пламени выбрасывались из окон и проемов дверей, как из горловин печей, – этот огонь гудел, скрипел, выл, шипел, захлестывая все новые дома и новые улицы.

От огня было нестерпимо: плавился металл, накалялся добела камень.

Сражались подземелья и этажи уцелевших домов.

Это сразу, как въехал в черту города, почувствовал на себе капитан Тараторин. Головной танк, раньше всех пробившийся к баррикаде, тут и захряс, подбитый коварным фаустпатроном. Экипаж, за исключением убитого наповал механика–водителя, вылез через нижний люк, но танк совсем не покинул, а остался под ним в ожидании ночи, чтобы отбуксировать машину к своим. Капитан установил, что всплески огня тяжелого оружия вырываются из окон полуподвальных помещений, с этажей негорящих домов, порой даже с верхних, куда, видимо, волоком по лестничным клеткам были затащены орудия. Дав команду остальным экипажам укрыться, капитан сам отъехал за угол дома, в проулок, вылез из танка и начал наблюдать из–за железной решетки, забравшись на саму ограду. Откуда–то угодила в решетку мина, искры пламени и звон металла, казалось, взметнулись у самого лица. От неожиданного испуга Тараторин прикрыл глаза, а мгновением позже поспешил укрыться в танке.

Только сейчас Тараторин убедился, что по нему стреляли подростки в коричневых мундирах, засевшие за противотанковыми заграждениями. Они то и дело перебегали от укрытия к укрытию, что–то громко выкрикивая и не переставая стрелять теперь уже по танку. Сколько раз вот так приходилось Тараторину сидеть в танке, под обстрелом минометов или пушек, и он никогда не мог привыкнуть к этому ужасно неприятному ощущению, когда снаряд или мина, ударяя по броне, осыпали осколками, а внутри раздавался страшный, как в пустой бочке, гул, брызгала отовсюду в лицо окалина, оглушающий звон словно раздирал перепонки. В танке становилось невыносимо. Пытаясь найти позицию миномета, Тараторин наклонился вперед и напряженно уставился прищуренными глазами в смотровую щель. Пересохший язык лихорадочно лизнул губы. Стало душно, как в парной бане; капитан вытер рукавом комбинезона обильный пот. Миномет снова выстрелил, и по звуку угадывалось, что бил он из груды булыжника, сваленного на проезжую часть улицы.

Тараторин снова вытер рукавом лицо. Перед ним лежала широкая улица на карте она называлась Франкфуртер–аллее – и была перегорожена баррикадой: внавал лежали битые камни, бетонные глыбы от разрушенных домов, остовы сгоревших автобусов, набитые мешками с песком и булыжником, перевернутые трамваи, и все это крепилось забитыми в землю железными балками и было оплетено ржавой колючей проволокой. И среди этих нагромождений то и дело мелькали лица. Совсем молодые, безусые.

Юнцы за баррикадами поначалу храбрились. Еще бы! Им приказано стоять за фюрера насмерть, они и сами поклялись не пропустить большевистские войска в Берлин. Когда у баррикады был подбит русский танк, а второй укрылся в проулке за железной оградой и оттуда сейчас убрался, они возликовали. По крайней мере, уже ни у кого не дрожали поджилки в коленях, а один – довольно рослый парень в каске – забрался на каменную глыбу, снял с головы каску, обнажив светло–рыжие волосы, и начал пританцовывать, злорадно улюлюкая… Остальные – в кепках, в шляпах, были среди них, оказывается, и старики – тоже приободрились и наблюдали, как смельчак вытанцовывал на камне, глядя в сторону русского подбитого танка…

– Позлить нас захотел, ну держись! – не выдержал Тараторин и решил так, для острастки, дать неприцельный выстрел… Ствол орудия пополз снизу вверх.

Грохнула пушка.

Тараторин увидел, как рослый немец кубарем слетел с каменного стояка, завизжал и бросился бежать. Следом за ним бросились наутек остальные юнцы, побежали впритруску старики.

Тараторин, довольный, потер живот: бегут, надо не прозевать этот момент, и дал команду ломать баррикаду.

Подошедшие танки пристроились друг к другу на ходу, и экипаж Тараторина первым открыл стрельбу из пушки. Выпущенные один за другим три снаряда разворотили баррикаду. Грохоча гусеницами, танки подминали под себя остовы автобусов, лобовой толщью брони опрокидывали прочь трамваи и глыбы камней.

Танки миновали опустевшую баррикаду и двинулись к перекрестку. Страшной силы удар пришелся в башню. Будто кто кувалдой ударил по танку, и Тараторина надолго оглушило – он лишь слышал беспрерывный звон, до изнеможения чесалось в ушах. Превозмогая боль, капитан встревоженно ждал: справа из–за широких въездных ворот огромного палисадника выдвинулся танк, по угловатым очертаниям башни которого сразу угадывалось, что это "тигр". Следом за ним выполз второй тяжелый танк с черно–белым крестом на броне. Первый двигался медленно и так же медленно, словно принюхиваясь, поводил стволом пушки. Немецкий экипаж, кажется, не замечал русскую "тридцатьчетверку".

Тараторин в первый миг не решился вступить в огневой поединок с "тигром". Знал: далековато, не пробьет толщу брони – и напряженно выжидал, когда неприятельский танк приблизится. Но вот немцы заметили русский танк, а не стреляли. Почему? Нет снарядов? Возможно. Тараторин дал по "тигру" выстрел, снаряд ударился о броню, срикошетив в сторону.

Наконец два танка – русский и немецкий – пошли на сближение, не стреляя друг в друга.

Пятьдесят метров, сорок… тридцать…

Уже видны на башне чужого танка ссадины.

Двадцать метров…

Мощный рев моторов и до предела звенящий лязг гусениц.

Тараторин сжал челюсти и на миг зажмурился, ожидая, как сильным таранным ударом покорежится его танк. Но вот он открыл глаза… немецкий танк отворачивал в сторону. Закусив до боли губы, Тараторин ударил лбом своего танка в зад вражеского и сгоряча выругался, так как стукнулся головою о стенку брони и в следующую минуту почувствовал тошноту, будто кто сдавливал горло. Немецкий танк крутнулся вокруг своей оси, выпуская из–под себя змеевидную гусеницу. С промятым задним колесом и порванной гусеницей вражеская машина остановилась, через люки выбрасывались члены экипажа.

Немного погодя Тараторин заметил, как из–за угла ближнего дома выскочил немец с трубою на плече. "Фаустник", – мелькнула мысль у Тараторина. Немец присел и с колена послал губительный для танка фаустпатрон. Однако на этот раз снаряд был не опасен: немец стрелял слишком далеко, и фаустпатрон, не долетев до танка, ударился о булыжник мостовой. Чтобы излишне не рисковать танком, Тараторин отъехал к дому, стоявшему напротив.

Дом был огромный, серый, с поваленными и развороченными плитами ограды, из окон виднелись два белых флага, значит, обитатели дома предпочли капитулировать.

Тараторин посмотрел на часы: время клонилось к вечеру. Здесь, у этого перекрестка, ему приказано было ждать подхода главной колонны. Его рота, находясь в передовом дозоре, должна обождать основные силы и продвигаться к центру Берлина.

Скоро подошло ядро штурмового отряда: полковая артиллерия на прицепе, огромные, крытые брезентом автомашины, в которых теснились солдаты штурмового отряда Кострова. Сам подполковник Костров сидел в кабине, рядом с водителем, и едва колонна останевилась, как он поспешил к Тараторину.

– Жив, танкист? – спросил Костров, протягивая РУКУ.

– В ящик еще не сыграл! – потирая по привычке живот, подходил к нему вразвалку Тараторин.

– Как идет продвижение?

– Как видишь: загораем, – щурясь, поглядел на низкое солнце Тараторин. – Но чует мое сердце, так просто немцы не оставили бы в покое. Устроят какую–нибудь каверзу.

На немецкой стороне скоро и вправду стало замечаться оживление: заурчали танковые моторы, тягачи с орудиями выдвигались из–за укрытий на проезжую часть улицы. Судя по всему, командование противостоящей стороны приняло передовой отряд Кострова за главные силы и, полагая, что они уже истощены, бросило против русских большое количество автоматчиков и фаустников при поддержке до двух десятков танков и орудий.

Ядру передового отряда, не ожидая, пока подойдут свежие силы, командир полка приказал принять бой, об отходе не могло быть и речи. Но не так–то просто было сражаться малыми силами в большом чужом городе. Артиллеристы пытались развернуть пушки и поставить их для стрельбы по танкам вдоль улицы, но по ним отовсюду начали стрелять немцы, вооруженные фаустпатронами. В борьбу с обладателями фаустпатронов пришлось вступать автоматчикам, они–то и отбили их нападение, уничтожив несколько человек и захватив фаустпатроны.

– Вот оно, секретное оружие немцев, – ухмыльнулся Нефед, держа на весу длинный, похожий на трубу, ствол.

– Надеюсь, сам Гитлер скоро вылетит в трубу! – съязвил Тубольцев.

Стоявшие возле него рассмеялись.

Через недолгое время послышался гул с параллельной улицы. Наблюдатель, поднявшийся во дворе на дерево, увидел, что по смежной улице двигались танки, похоже, они обходили, стараясь окружить, занятый русскими дом с пристройками и двором.

– Мы их сейчас умоем, – сказал неунывающий Тараторин. – Не падайте духом, карасики!

Но тяжело пришлось и самим. Дом был атакован с двух сторон: на Франкфуртер–аллее, куда выходил парадной дверью дом, замелькали перебегающие автоматчики и фаустники. Они наносили, видимо, отвлекающий вспомогательный удар, потому что параллельно этой улице двигались основные силы. С ними и вступил в борьбу штурмовой отряд. Тараторин первым со своим экипажем двинулся против танка, очутившегося в проулке, с ходу выстрелил из пушки. Снаряд не задел танк с устрашающе разрисованной башней, с визгом перелетел через улицу и, чиркнув искры на камнях мостовой, ударился о стену дома. Ответно он получил удар бронебойным снарядом, который слегка задел башню. Тараторин тотчас зарядил пушку бронебойным подкалиберным снарядом и стал ловить момент для второго выстрела. Вражеский танк замедлил ход, не приближаясь, словно дразня. В этот момент из глубины огромного кроваво–бурого цвета особняка послышались раз за разом тявкающие выстрелы пушки. Тараторин минуты две выслеживал, пока не заметил, что стрельба ведется с верхнего этажа. Теперь они вели стрельбу и по танкам, и по автоматчикам Кострова, поддерживающим танки. Тем временем один немец с трубой на плече, подкравшись близко к головному танку Тараторина, изловчился и выстрелил в башню. Фаустпатрон пришелся в бок башни, но все равно зажег броню. Еще какое–то время Тараторин, не покидая горящей машины, продолжал стрелять и по орудиям, и по медленно двигающемуся танку. Но вот верхний люк приподнялся, и, несмотря на обстрел, Тараторин вывалился на асфальт, стал кататься по земле, стараясь сбить огонь.

Подполз Костров, увидел на нем горящий, запачканный мазутом шлемофон. Подполковник, хоть и с одной рукой, помог отстегнуть его и снять с головы. По лицу Тараторина стекала кровь.

– Перевязка нужна, давай оттащу тебя в дом.

– Не надо, браток, малость подпалило… Пройдет…

Тараторин отыскал на обочине лужицу дождевой воды, начал пить крупными, ненасытными глотками, потом смочил голову.

На город опускалась дрожащая, вспугнутая выстрелами темнота. Дома, руины – все превратилось в тускло мерцающие силуэты. Облака отражали красноватый отблеск пожаров.

Подъехал "виллис" в сопровождении машины с автоматчиками. Из него выпрыгнул рослый генерал. В нем Костров узнал Шмелева и пытался отдать рапорт, но генерал замахал рукою.

Костров начал вполголоса докладывать, делая упор на тактику уличных боев. Генерал заинтересованно слушал.