Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

Туннель тянулся слишком долго; набралось дыма, паровозной гари. Дым выедал глаза, забивался в горло. И наконец плотный, как спрессованный, черный дым выдавился из туннеля вместе с поездом на открытый простор, и сразу все почувствовали облегчение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Станции, пересадки… Перевалили через границу, и как будто просторнее стало вокруг – распахнулась родная земля, приласкала своих питомцев, и едут они – и Костров, покалеченный, с протезом, и Верочка, сбереженная его любовь, и понявший с полуслова чужую беду Сидорин, – едут и не могут наглядеться: плывут перед глазами сады Молдавии, чаруют белым цветением акации, несколько часов езды, и потянулись долгие украинские села с хатами, укромно прикрытыми вишнями и грушами, а там, где–то за горизонтом, – это уже мысленно додумывали – пойдут русские избы, спокойно и открыто раскинутые на безлесых, полустепных равнинах, по черноземью, от которого и в малый дождь проселочные и грейдерные дороги расползаются, становясь вязкими и нехожими…

Верочка уже не может так беспрестанно глядеть в окно. Кружится голова от мелькающих пейзажей, и душно, почти жарко. То ли оттого, что пережилось многое, или… Она ощутила внутри какие–то легкие, приятные толчки и машинально положила руку на живот, вслушиваясь, и тотчас устыдилась этой своей позы, трудно поднялась, прошла в коридор, постояла в одиночестве, не переставая ощущать толчками подающего о себе знать того, просящегося на свет нового человека, и устало заулыбалась, вернулась к себе в купе.

– Ты утомилась, да? На тебе лица нет, – пожалел Алексей.

– Вы прилягте, отдохните. После муторной этой дороги и здоровый человек утомится, – сказал Сидорин. Сказал и удалился, предусмотрительно прикрыв за собой дверь купе.

Верочка посмотрела на мужа страдающими впалыми глазами и проронила:

– Алешка, тяжело мне. Стучит ребенок, чувствую его под сердцем… Дурно мне.

– Ложись, ложись, родная… Дай и я послушаю. Можно?

– Ну, вот еще, этого не хватало, – застыдилась Верочка, а сама взяла его руку, слегка прижала к животу. – Чувствуешь, бьется?

– Сын будет, отчаянный.

– Не загадывай. А вдруг дочь? Как ты к этому отнесешься?

– По мне все равно.

Верочка прилегла, закрыв глаза, и Алексей, чтобы не мешать ей, вышел из купе. Стоя у окна, интендантский работник созерцал местность. Костров вынул папиросы, предложил товарищу, и оба они, дымя, перекидывались словами.

– Значит, вы под началом Ломова, – сказал Костров. – Знакомы… Имел личное касательство… В бытность замкомандующего он меня еще в штрафную упек, – сознался Костров. – Да и сам поплатился. Его турнули с должности и послали к вам, на тыл…

– А-а, так вы тот и есть Костров? Слышал, слышал, – остановил на нем взгляд удивленный Сидорин. – Значит, вы стали невольным козлом отпущения. По его машине кто–то выстрелил, а весь гнев обрушился на вас.

– Скажите, не кривя душой, какое ваше мнение о Ломове?

– О начальниках не принято мнение выражать, – с видимым пристрастием ответил Сидорин. – Могу только сказать: человек он суетной, энергичный, но и… умеет обделывать делишки…

– То есть… не понимаю?

– О карьере больше печется, о личном благополучии.

Они вернулись в купе. Верочка, сидя у края столика, упиралась руками о постель, лицо ее выражало едва сдерживаемое мучение.

– Какая остановка впереди? – не скрывая своих страданий, медленно спросила она.

– Пойду узнаю у проводницы, – Костров выскочил и тотчас же вернулся. – Через одну – Киев.

– Придется нам сходить. Не могу… Приступ, – бледнея, созналась Верочка и прилегла.

– Может, воды хотите, кипятку? Наверное, и врач в поезде есть. Сейчас позову, – вмешался Сидорин.

– Не надо. Не беспокойтесь. Я и так причинила хлопот.

– Да что вы… Наше мужское дело такое, – заулыбался Сидорин и охотно побежал по вагону.

Врача в поезде не оказалось. Проводница, узнав, в чем дело, запросто спросила, на каком месяце беременность, и Верочка ответила, смущаясь, что на седьмом, и та покачала головой с укоризной.

– Вы муж? – обратилась проводница к Кострову. – Дурни! Выкидыш может свободно получиться. В Киеве сходите и немедленно в родильный дом! Ребенка загубите…

Сидорин помог не только вынести вещи из вагона, но и сдать их в камеру хранения. Еле успел к отходу поезда, и Костров уже на ходу обнял его, воскликнул:

– Вечно буду благодарен, друг! Встретимся еще! Спасибо!

Сидорин успел пожать руку и Верочке, сказав напутственно:

– Смотрите, чтоб уберечь! Фронтовой закваски.

Костров с Верочкой вышли на привокзальную площадь и направились в сторону больших, местами разрушенных зданий. По всему было видно, что это центр города, и, как думалось, где–то поблизости наверняка есть родильный дом.

– Алешка, мне дурно… – пожаловалась сразу Верочка.

– Может, посидим, вон там, в парке?

– Это ничего не даст. Невмоготу мне…

– Тогда будем добираться…

Шли медленно, не торопясь, но Верочке делалось еще хуже, и Алексей поддерживал ее за руку, за плечо и наконец обхватил своей рукой за талию, помогая двигаться. Остановясь передохнуть, Верочка примостилась на придорожную каменную бабку, небрежно расставив ноги и кособоко согнувшись.

Мимо суетливо шла, почти бежала женщина. Алексей остановил ее, спросил, есть ли поблизости родильный дом.

– Мобыть, вин туточки… – указала она рукой. – Через горку перевалить… Бачите?

– Бачу, – машинально повторил Костров.

Шли дальше. Когда стали подниматься на горку, Верочка пожаловалась, что ей совсем худо, не снесет и этого краткого пути.

– Опирайся. Вот так, – приговаривал он, беря ее руку через свое плечо и, в сущности, неся жену чуть ли не на себе.

Медленно шли двое военных в шинелях. Верочка еле переставляла ноги, Алексей буквально тащил ее; шли, не стыдясь посторонних людей, которые, поравнявшись, пялили на них глаза, говоря им вслед ласковые слова. Лишь один хлопец съязвил:

– Гляди–ка, брюхатая… Ну и деваха!..

И эта неосторожная реплика не смутила Верочку и Алексея. Как, в сущности, мало прошли они, но для обоих это был и радостный, и спасительный путь.

Шли два человека в шинелях.

Шли, чтобы сохранить третьего, того, кто еще не появился на свет.

Шли, чтобы дать жизнь третьему.

Шли ради этого третьего, ради своего счастья.

Шли, сознавая, что еще лежит город в развалинах и еще бушует где–то война, сея смерть и унося человеческие жизни, а тут бьется внутри у Верочки новый человек. При этой мысли Алексей заулыбался, и Верочка, заметив его улыбку, попросила:

– Не загадывай, Алешка, не надо. Мне так тяжко… Ноги подкашиваются. А ты… Чему ты смеешься?

– Верочка, глупышка, ребенок у нас будет. На радостях…

Трудно поднялись на возвышение, и проходящие люди сказали, что вон там, посреди каштанов, в белокаменном доме родильня.

После того как наконец добрались до спасительного дома и Верочку сразу, без проволочек с оформлением документов, положили в палату, Алексей ни на час не отлучался отсюда – он и спал в прихожей приемного отделения, мирясь с неудобствами, зная, что ей там не легче.

На другой день Верочка что–то сказала ему сквозь стекло, пыталась разъяснить на пальцах, поднося их ко рту, и ему показалось, что есть уже ребенок, просит молока, и он опрометью побежал на базар, купил молока, пучок синих подснежников, а потом, возвратившись, отдал передачу дежурной сестре, спрашивая:

– Ну как у нее?..

– Ничего пока… Ваша жинка устала с дороги. И был очередной приступ.

На третий день Верочку выписали, врач велел ехать дальше, строжайше предупредив не допускать никакого волнения.

– Довезу ли?

– Довезете. Просто она устала, натряслась.

Они снова садились в поезд. Верочка уверяла, что чувствует себя отдохнувшей, совсем прилично. И, к радости обоих, держали они путь к себе, в Ивановку…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Намедни Митяй позвал к себе Игната и, уединившись с ним в комнате, высказал ему давнюю, засевшую в голову думку.

– Помнишь наш уговор насчет губителей?

– Каких губителей? – не понял Игнат.

– Ну, которые изничтожают сады, ровно короеды. Вспомяни меня, найдем на них управу. Намылим холку!..

– Надумал? – спросил Игнат.

Митяй закивал головой.

– Обрадовать тебя хочу, сваток. Слушай внимательно, – заговорил он. Поеду. Семь бед – один ответ. К тому же наверняка примет… Немца отшвырнули. За границей его доколачивают, малость нажать – и крышка. Передохнув от высказывания этих соображений, Митяй продолжал: – На радостях он, Сталин, теперь небось попивает чаек с вареньем да табачок редкостных сортов покуривает.

– А тебе от этого какой прок? – развел руками Игнат. – К чему ты клонишь?

– Смотришь, и меня угостит, – запросто ответил Митяй. – Как думаешь, примет?

– Эге, куда хватил! – подивился Игнат, внутренне крепко завидуя свату. "Ишь, меня обскакал в разъездах. Сижу, как наседка на яйцах, никак не слезу… А он, вишь, куда ехать затеял". А вслух озабоченно заметил: Оно, конешно, должон принять. Не в такое лихолетье Ленин мужиков принимал. Ходоками звались. А тут и путь недалекий. Садись на сталинградский – и на другой день утречком в Москве. Только дело не в дороге. Ты ему заготовь бумаги.

– Какие такие бумаги? – переспросил Митяй.

– Ну этот самый доклад, чтоб по писаному с ним толковать.

– Зачем по писаному? Что у него, ушей, что ли, нет слухать? Заботы до людских дел отпали? Али не может он войти в наше положение?

– А-а, брось ты, слова – ветер, – возразил Игнат. – Случись, резолюцию захочет наложить, ты ему бумагу–то вовремя подашь, он и ублаготворит просьбу. Ты потом бумагу–то в карман, и дело на мази.

Митяй посидел раздумчиво, кажется, серьезно внял словам свата, но вдруг ни с того ни с сего побледнел.

– Ты чего? Какие тебе страхи привиделись? – забеспокоился Игнат.

– Какие могут быть страхи? К вождю, еду, а он – страхи, – отмахнулся Митяй. – Ты вот скажи, где мне опосля переночевать? Москва–то хоть и велика, да, говорят, движение сильное, наедут машины, ежели на улице – в кустах приткнешься. Фу ты, леший меня дери! – вдруг воссиял Митяй, хлопнув себя по лодыжке. – Да у нас же родня в Москве! Помнишь Феодосию, ну, которая ложками торговала и ворожить складно умела?

– Что–то не упомню.

– Ну, горбатая которая… Все село знает, – продолжал обрадованно Митяй, – с плотником приезжим увязалась она в Москву. Дворничихой там, говорят, деньгу зашибает… Вот я и заявляюсь: мол, в гости к вам, родственнички. Не обессудьте.

– Только насчет Сталина им – ни гу–гу… Все дело завалишь.

– Почему?

– Какой ты, прости, непонятливый, – с видимой сердитостью ответил Игнат. – Едешь, можно сказать, по государственной важности, а будешь болтать всяким родственникам. Если хочешь, чтобы твое дело не накрылось, держи язык за зубами, пока не сдвинется.

– Да-а, правду говоришь… Позволь, приду в Кремль, примет меня, а что же ему докладать? – с неожиданной растерянностью развел руками Митяй.

– Голова садовая, так о чем же я и толковал. Надо письменно все изложить. И покороче. Ходит молва, Сталин не любит длинные доклады слушать. Время у него по минутам размерено: когда ложиться, когда вставать. Вот ты ему и короче излагай…

– Помоги мне, сваток, – с мольбою в голосе попросил Митяй. – Я же помню, как ты в трудное времечко об этих самых плутонгах Алешке отписал. Небось по сю пору не забывает. И… – Митяй прижал к груди руку, – помогли наши учения. Вишь, как турят немчуру, еле поспешают гнаться… Поможешь изложить доклад, тоже пойдет на пользу обществу. У тебя, сваток, – давно я приметил – голова генеральская! Жаль только, лампасов да папаху не имеешь.

– Ну–ну, хватит меня жалобить, – перебил Игнат. – А ежели всурьез, не уехал бы я в свое время с Крыма, то, глядишь, и выбился бы в черноморские адмиралы. У меня по морю до сей поры душа болит. Когда–нибудь махну к морю. Может, и тебя прихвачу с собой. Все–таки подлечиться тебе не грех, на поясницу жалуешься, на ревматизм.

– Порадей, век буду благодарить, – кивнул Митяй. – А покудова давай доклад обмозгуем.

Он встал, принес из смежной комнаты чернильницу с ручкой и ученическую тетрадь.

– Бумага нужна не такая, – возразил Игнат.

– Какая же?

– Слоновой кости, чтоб лоснилась и не мялась.

– Где такую взять? В кооперации только оберточная.

– А у тебя на печке, кажись, церковная книга имеется. Помню, Верочка мне приносила читать. Вот и вырви оттуда плотный изначальный лист.

Действительно, как это Митяй сам не докумекал: в этой церковной книге оказался чистейший лист, только, правда, по краям маленько мухами засижен, да не беда – кончики можно обрезать.

Сели. Призадумались. Игнат запустил пятерню в волосы и почесывал затылок. А Митяй, сложив под его взором крест–накрест руки, глядел на свата с превеликим умилением. Похоже, еще минута, и он раздобрится до того, что полезет целовать своего мудрейшего свата.

– Почни с дела… Ему некогда читать пустое… – тыркал пальцем в лист бумаги Митяй.

– С того и зачну… Не мешай. – Игнат обмакнул перо и начал писать:

"Обращается к вам колхозник села Ивановки, что вблизи Воронежа…

Короче говоря, не буду отвлекать вас от государственных дум, но что–то нужно делать с нашим колхозом. Подзаваливается он, и не по причине только военной порухи. Много плутней развелось в нашем селе. Как пиявки, впились в здоровое тело. Всяк себе хочет, и суют без зазрения совести руки в общественный амбар… Нет у нас толкового руководителя, а без вожака, как известно, птицы далеко не улетят. По сию пору у нас сменилось уже семь председателей. А вы знаете, что говорится в пословице: "У семи нянек дитя без глаза". Хромает наш колхоз на обе ноги, все идет через пень–колоду. Инвентарь ржавеет под открытым небом, где ж тут металла в стране набраться, коль такое безобразие… Аль возьмите вы зерно. Придет весна, сеять надо, а зерна нет. Все подчистую отправил председатель с красным обозом. Я уж не докладываю о том, что трудодень–то, по правде говоря, оказался тощим. Но мы как–нибудь переможем. А вот оставить весною поля незасеянными – это уже пахнет дурно.

Извините, Иосиф Виссарионович, что время у вас дорогое отнимаю, но доложу и по второму пункту: для чего мы живем? Чтобы разорять и, простите, шкодить в собственном доме? Нет. У нас цель великая. А как поступают на местах? Были в нашем селе два сада – старый и новый, более полтыщи корней сортных яблонь и груш – ранний и зимний анис, белый налив, апорт, антоновка, китайка, бергамоты, душистые дули… А что получилось – оба сада, можно сказать, косой скосили, порубили на дрова городским, вплоть до одного дерева. Получилось для кое–кого: после нас хоть потоп. Отбивают человека от земли, лишают радостей жизни…

Прав ли я, дорогой наш Иосиф Виссарионович, растолкуйте мне, не шибко образованному мужику…"

Игнат, написав это, вытер вспотевший лоб и вздохнул:

– Вот примерно в таком духе и докладывай. Только не робей. Будет спрашивать – руби напрямую. Он–то поймет.

– Да мне нечего стращаться, – поддакнул Митяй. – Попаду на прием и всех выведу на чистую воду. Ты только ни–ни… понял?

– Разумею, – уверил сват. – В таких вопросах я твердокаменный.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В пути Митяй напустил на себя великую важность, а как сошел с поезда и подался сразу к Кремлю, приметно оробел. Им овладел непонятный страх. Шмыгнуть бы сразу вон в те ворота, куда ведет широкая, горбившаяся и выложенная булыжником дорога, ан нет, не слушаются ноги, не идут туда. Митяй вышел на середину Красной площади, приблизился к Мавзолею Ленина и, сняв заячий треух, минут пять стоял в поклонном молчании.

Медленно побрел на улицу – ему даже интересно стало походить по Москве, увидеть, какая она, столица наша, подышать ее воздухом. Несмотря на военную пору, Москва жила, улицы запружены толпами снующих и куда–то спешащих людей. Громады стен, как пояснил один прохожий горожанин, под камуфляжем, но Митяй так и не понял каверзное словцо, пока сам не докумекал, что разукрасили дома для маскировки от налетов вражьих стервецов.

Проплутал Митяй дотемна. Наступил вечер, подошел к одной гостинице, медленно прочел название "Якорь", хотел зайти, но табличка изнутри на стеклянных дверях предостерегала: "Мест нет". Осерчал. Ночевать же к горбатой Феодосии не пошел: заявишься, выпивать усадят, а с разбитой головой как потом идти в Кремль? Враз прогонят. И Митяй, дав себе зарок не гостевать, пока не побывает на приеме, облюбовал в каком–то многоэтажном доме местечко на лестничной клетке, под батареей: и крыша над головой, и сквозняки не гуляют, и спину греет.

Утром опять пришел он на Красную площадь. К радости своей, увидел, как милиционер перекрыл все движение на большом пространстве, и в ворота под башню пронесся черный лимузин. Митяй смекнул, что в этой машине проехал сам Сталин, иначе бы чего ей так спешить. Набравшись смелости и выпятив грудь, Митяй шагнул к воротам, хотел уж шмыгнуть в сводчатый проем, но в этот момент кто–то сзади окликнул его. Митяй оглянулся. Человек в форменной милицейской одежде поманил к себе кивком головы.

– Вы, извиняюсь, ко мне? – спросил, не смущаясь, Митяй. – По какой надобности? Закурить хотите, у меня самосад имеется, да не могу… Время вот так в обрез. Хотите – обождите. – И Митяй шагнул вперед.

– Постойте, гражданин! – окликнул милиционер. – Куда следуете? Ваши документы?

– Мне следовать–то близко, вот в эти ворота, – указал рукой Митяй и ощерился, смолчав про документы.

– Гражданин! Идите за мной! – повысив голос, сказал тот.

Митяй, повинуясь, зашагал следом, думая, что этот мужчина ведет его к другим воротам, а может, впустит с черного хода.

За углом стоял мотоцикл с коляской.

– Забирайтесь, – указал рукой милиционер. Другой сидел за рулем.

– За пропуском везете? Благодарствую, – улыбнулся Митяй и эдак вежливо обил снежок с подшитых кожей валенок, прежде чем забраться в коляску. И не успел умоститься, как мотоцикл рванул с места. Митяй неожиданно подскочил, едва не вывалившись, а не разгневался, лишь подумал: "Мчится–то как угорелый, хоть бы не выпасть, синяки можно набить…"

Милиционер высадил Митяя у двухэтажного серого дома, указал идти внутрь и повел по извилинам длинного затемненного коридора. "Как они только ходят? Небось лбы себе сшибают", – подумал Митяй, а ведший вмиг предупредил его:

– Гражданин, не споткнитесь. Вот туда, направо следуйте!..

– Уже споткнулся, – промямлил Митяй.

В кабинете за дубовым столом, покрытым зеленым сукном, с толстым стеклом для писания, сидел плотный милицейский начальник с энергичным лицом, и он заговорил:

– Пожалуйста, предъявите ваши документы.

Митяй развел руками:

– Откель они, документы? Я сельских местностей… Дозвольте сесть, в ногах–то правды нету. – Митяй придвинул к себе стул, присел, положив на колени треух с мокрым заячьим мехом.

– Так как же вы ухитрились проехать в Москву?

– Чего вы меня пытаете? – в свою очередь спросил, осерчав, Митяй. – Я ж вон к нему, – кивнул он на висящий посреди стены портрет Сталина.

Не слушая его, милицейский начальник что–то быстро записал на бланке и строго спросил:

– Какую цель вы имели, пытаясь проникнуть в Кремль? Только говорите правду. Время военное…

Митяй испуганно встал.

– Сядьте! Кому говорят, сядьте!

Митяй неуверенно повиновался.

– Да вы что, в сам деле, в уме своем? Стращать–то за что? Я к нему хлопочу на прием, к Иосифу Виссарионовичу.

– Не прикидывайтесь простачком!

– Я… я… не прикидываюсь. Нешто можно врать? Хоть и креста на мне нет, а все же не кривлю. Вот письмо к нему заготовленное. У меня сын, Алешка мой, в войну топает… Покалеченный…

Сидевший за столом взял письмо, затем расспросил о месте жительства Митяя, его родичей вплоть до бабушки, допытывался, не был ли кто из близких или дальних родственников под судом, а также раскулаченным, потом все это тщательно записал, нажал кнопку звонка, и тотчас на его вызов явились двое милиционеров. Они сняли с плеч Митяя мешок со съестными припасами, обшарили карманы, потребовали даже снять ремень.

– Придется вас, гражданин, временно задержать… для выяснения личности, – сказал начальник.

Отвели Митяя вниз по куцей лесенке, в отдельную глухую комнату. Поначалу Митяй всякие ужасы на себя нагнал: комната строгая, с железной кроватью, никакого убранства, а как глянул на окно – сразу и обмер. Узкое длинное окно было заделано решеткой из железных прутьев. "Не кутузка ли?" – подумал Митяй, холодея. Но принудил себя не думать об этом.

"Ежели хотите знать – от лаптей еле ослобонился, бедняцкую долю свою мыкал. Опосля, как вступил в артель, пучка сена общественного не брал. За что же меня сажать? Чист как стеклышко!" – подумал Митяй.

Постепенно он внушил себе, что никто его не сажал, просто человеку дали возможность побыть наедине, собраться с мыслями. "Все–таки надоть заявиться к нему с чистой башкой и светлыми соображениями, – решил Митяй и продолжал рассуждать: – А ежели пытали насчет происхождения, так что за оказия? Правильно поступают. Нельзя подпушать всякого чуждого элемента, кулака, положим. Доверяться нашему брату нельзя. Надо проверять и проверять. Верно делают. У них промашки не должно быть".

С превеликим терпением ждал Митяй своей участи. С минуты на минуту, казалось ему, откроется дверь, и товарищ начальник скажет: "Ну, Костров, дождались. Пожалуйте на прием!" При этой мысли Митяю не сиделось, так и подмывало ходить по комнате и перебирать в уме все, что он задумал выложить на приеме. "Напрасно они письменный доклад забрали, – пожалел он. – Я бы за это тихое времечко выучил его назубок". Но ждать–пождать, а окромя еды ему ничего не давали. Ни пропуска, ни вызова. Он уже начинал тяготиться и этой одиночной комнатой, и собою. "И зачем я приволокся? попрекал себя Митяй. – Ему не до меня. Вон какими государственными делами ворочает! Вся земля в огне, надо спасать, а я со своей порухой…" Но Митяй тут же возразил себе вслух:

– Но, товарищ Сталин, вы уж извините, война войной, а ведь всем надоть хлеб есть. Сколько городов разоренных, земель в войну бурьяном заросло, садов порубано. Так что давайте сообща кумекать о хлебе… об устройстве жизни.

На третьи сутки к вечеру распахнулась дверь камеры. Митяя провели по коридору к тому плотному начальнику.

– Так вот, мы разобрались, – сказал начальник уже совсем вежливым тоном. – И рекомендую вам ехать обратно.

– Дозвольте, а как насчет приема?

– Ни о каком приеме не может быть и речи, – отрезал начальник и кивнул на стену с портретом: – Неужели вы думаете, что ему есть время принимать вас? Государственных дел по горло. Вам это понятно?

– Понимаем, – с видимым согласием промолвил Митяй. – А куда же подевалось письмецо, составленное на его имя?

– Ваша жалоба направлена по назначению. Ждите ответа.

Начальник милиции вернул мешок с провизией, даже вручил билет на обратную дорогу, извинившись за столь долгое разбирательство.

Расспросив, как попасть на Павелецкий вокзал, Митяй потопал туда. Дождавшись поезда, он забрался в вагон, присел, набил в самокрутку щепоть махорки, закурил взатяжку и подумал: "Жаль, что не пустили. Эка досада". Ужасался: с каким же настроением заявится в Ивановку? Спросит Игнат: "Был у Сталина?" Что ответить? Молчать да глазами хлопать? Куры на смех поднимут… И Митяю неожиданно пришло на ум – уверить всех, что в Кремле он, конечно, был и, мол, принимал его самолично Иосиф Виссарионович. Кабинет у него просторный, и в нем… Что же в нем–то? Ну, ясно, стол, а какого дерева – красного или дубового – не разглядел. Кресла высокие, как в старину. На столе лампа. Конечно, лампа имеется. Не будет же он в темноте сидеть, коль по ночам трудится. "И вот, значит, усадил меня в это кресло, сам ходит, трубкой пыхтит и замечает: "Мудро, товарищ Костров, поступили, что приехали совет держать. Знаю я ваши заботы, по ночам не сплю – думаю. Бюрократов и всяких вредных элементов – беспощадно изгонять!" Он помедлил, а я ему головой киваю: дескать, верно, товарищ Сталин, гайки нельзя отпускать, иначе колес можно лишиться. Дальше он переходит к нуждам артели и эдак с прищуром говорит: "Разберемся. Не такие невзгоды ломали, а эти в два счета ликвидируем". Потолковал со Сталиным. Думаю, пожалуй, на этом и хватит. Дел–то у него государственных уйма. Дал он мне денег на дорогу и, прощаясь, по–свойски сказал: "Пусть, дорогой Митяй, будет вам неведом страх. Наша жизнь – это борьба, и выходят из нее победителями только бесстрашные!"

Митяй был так захвачен этой воображаемой сценой встречи, что и въявь, совсем зримо, представил Сталина и себя в его кабинете, и так поверил в эту встречу, что ехал в Ивановку с ощущением сбывшихся желаний.