Текст книги "Избавление"
Автор книги: Василий Соколов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В двадцатых числах января поздним вечером Кострова подняли с постели, вызвали срочно в штаб, и вместе с товарищами по службе он экстренно выехал на передовые позиции. Смысл этой командировки выразил уже в пути начальник отделения подполковник Смоляков, он сказал без тени улыбки:
– Будьте готовы своим присутствием латать дыры.
Капитан из разведки, вертлявый острослов, постарался уточнить:
– Вы хотите сказать, своими телами закрывать бреши?
– Хотя бы и телами.
– Не цените нас, штабистов… Пожалейте вон его… Жена ведь молодая, – кивнул капитан в сторону Кострова.
Костров не смог сразу парировать реплику, да и стоило ли?
В дороге шутили, а на душе у каждого скребли кошки.
Будапешт, вернее, незанятая его часть – Буда, слывшая во все времена истории города аристократической, населенной венгерской буржуазией, с особняками и виллами, лепящимися на лесистых холмах, с королевским дворцом – эта Буда оказалась непосильным для одного удара орешком. Война тут застряла, похоже, не на один месяц; больше того, окруженный гарнизон Будапешта еще держится именно в этой, второй половине города.
Из каждого дома стреляли неприятельские солдаты, каждую улицу перекрыли баррикадами, вдобавок и холмы, и стоявшие на возвышении за каменными оградами толстостенные особняки превратили в очаги сопротивления – попробуй–ка сунься! Да и разумно поступало наше командование, отрешившись от жертвенного штурма города; пусть отсиживаются немцы и салашисты взаперти, скулят от холода и голода – перегодим, возьмем измором…
Но и войска Толбухина, занявшие внешний, обводный фронт окружения по рубежам между озерами Веленце – Балатон, оставались уязвимыми, подставив фланги и фронт возможным ударам, которые и были нанесены в январе. Предпринимая свой третий контрудар с целью деблокады, немецкие войска пытались танками прорваться к переправам Дунапентеле, чтобы рассечь 3–й Украинский фронт надвое, затем двинуться на Будапешт и снять осаду.
Главный удар пришелся на 4–ю гвардейскую армию генерала Захарова. Передовые позиции были смяты. Фронт прорван. Наши войска начали отходить. Удар навис и над армией Шмелева.
Часа через два попавший на позицию батареи майор Костров увидел тягостную картину. Пушки стояли на притрушенном снегом пригорке, обращенные в сторону противника. Возле орудий валялись стреляные гильзы, некоторые еще дымились и пахли кисловатым горелым порохом. Орудия размещались скученно, поблизости друг от друга, и работавшие возле них артиллеристы были без шинелей, в одних гимнастерках с засученными рукавами, а некоторые и совсем в одних только нательных и запачканных грязью и сажей рубашках.
Русоволосый, худенький старший лейтенант с оторванным погоном болезненно корчился, касаясь головой земли. Будто он грыз эту промерзлую землю, расставив руки и сжимая тоже мерзлые каменья земли скрюченными, посиневшими пальцами. Порой он силился запрокинуть голову, и тогда слышался его нутряной, жесткий голос. Старший лейтенант был в кровавых бинтах, и что он говорил – стороннему, пришедшему Кострову было совсем не разобрать, но, по–видимому, солдаты понимали его без слов, по одним жестам, по одному выражению искаженного от ярости лица и лупили в неприятеля, загоняя в ствол один за другим снаряды.
– Товарищ старший лейтенант… Нехватка… Снаряды кончаются… доложил ему длинноногий, без рубашки наводчик и добавил сокрушенно: – А танки… вон… прут!
Командиру стоило тяжких усилий поднять голову и выговорить:
– Ббб–еречь… Один, одним… О–гго–нь!..
– Товарищ старший лейтенант, идут ведь… Вам нельзя на батарее… подбежал к нему другой, доставая из противогазной сумки индивидуальный пакет, чтобы перевязать ему кровоточащую ногу…
Старший лейтенант не дался. Одним взглядом, суровым и беспощадным, указал он на пустой ящик из–под снарядов, чтобы подали ему. И когда поднесли, он грудью, помогая всем телом, вполз на него, на этот ящик, чтобы лучше видеть громыхающие на батарею и мечущие пламя танки с белыми крестами.
Сам не лишенный мужества, но теперь дивясь мужеству другого, Алексей Костров восхищался самообладанием старшего лейтенанта. Один танк, наверное подбитый еще до прихода Кострова, горел, обволакивая чадным дымом бугор. Второй, только что подбитый, вертелся, как заводной, на месте, не в силах ползти, снаряд попал ему в ходовую часть, в широкую гусеницу, и она сползла почему–то вперед, ребристо пластаясь, словно хвост ползущего крокодила. Очередная гремящая машина с высоким коробом, видимо самоходка, надвигалась на батарею сбоку. Завидя ее, старший лейтенант, обезображенно морщась, силился что–то сказать, но не мог. Но по его кроваво–налитым глазам можно было смутно догадаться, чего он хотел: "Вон ее… лупите!" Лодыжка у старшего лейтенанта потемнела от обилия крови, и кровь стекала в просторные хлябающие голенища.
Следом за танками, укрываясь бронею, шла немецкая пехота. Стук станкового пулемета, за который лег Костров, и автоматная сердитая воркотня не дали пехоте ворваться на батарею, заставили ее лечь на холодный, перемешанный гусеницами суглинок. "Пусть полежат, мы обождем", проговорил Костров. Фразу эту сказал непроизвольно, не задумываясь, а потом спохватился: чего ждать? Лучших времен? Но где они, лучшие, коль танки широким захватистым клином двинулись правее, куда–то в южную сторону, наверное, на дунайские переправы. Батарея сама собой попадала в положение безучастной, выбывшей из игры, если не считать ползающей самоходки–короба и залегшей пехоты, которая стала оттягиваться назад, собираясь для каких–то других целей в распадке.
Прибежал связной, запыхавшийся до того, что слова не мог молвить, с глазами навыкате. Он – из дивизиона.
– Нас ак–ак–ружают, – еле выдавил связной.
Старший лейтенант зло взглянул на него и махнул рукой в сторону, мол, уходи прочь, с глаз долой. Связного будто окатило холодной водой. Чувствуя себя виноватым, он внутренним усилием преодолел страх и внятнее сказал то, что ему приказано было передать: немецкая колонна обходит участок обороны и прорывается на переправы Дунапентеле.
– Приказано двинуться туда и прикрыть переправу, – добавил связной, уже глядя на майора Кострова, который, судя по званию, был старшим на батарее и обязан в точности исполнить приказ.
Костров сразу оценил, что обстановка крайне накалилась, проще говоря, никудышная: ведь переправа Дунапентеле – это, собственно говоря, фронтовые тылы, а невдалеке, в селении Бельчке, размещен штаб армии, и там на коммутаторе сидит Верочка.
"Что с ней? Неужели не догадаются вовремя сняться?" Но мысль эта отпала, стоило подумать, что до переправы, а значит, и до Бельчке еще неблизко. К тому же должен кто–то встать на пути немецкой колонны, должен задержать хотя бы танки. "Не одни мы воюем, вон все поле кроет огнем и дымами", – подумал Костров.
Опасность – не здесь, а там, в Бельчке, – вызвала в нем деятельную ярость. Он тотчас приказал аккуратно перенести старшего лейтенанта на машину, прицепить к ней пушку, назначил старшим по батарее командира первого орудия, черноволосого сержанта, назвавшегося Матлиным, велел погрузить остатки снарядов и двигаться к переправе, чтобы стать на ее защиту. Второпях старшина пытался грузить какие–то канаты, дрова, собирать стреляные снарядные гильзы, даже пустые ящики для разжига костров – уж больно хорошо горят сухие дранки.
– Отставить! Брось с этим возиться! – крикнул Костров.
– Но ведь имущество?
– Заберешь потом. Никуда не денется… Завтра вернемся, – сказал Костров. Невольно обронил это "завтра", а у самого на сердце потеплело: сбудется же все, как ни беснуйся немец, ничего у него путного не выйдет, хотя перед смертью, в агонии враг может натворить бед…
Старший лейтенант – и когда его брали под руки и несли, и теперь, когда уже снялись и везли, – находился в бреду и все отмахивался, бился здоровой ногой, крича одно и то же:
– Убейте, казните, не поеду… Не сойду с этого места!
Его держали за руки, опасаясь, что нечаянно может спрыгнуть, а он все кричал и бился:
– Пустите, ребята… Казните, не сойду с места!
Магистралью, по которой недавно ехал на передовую Костров и которая вела к переправе Дунапентеле, пробиться не удалось – ее оседлали вражеские танки. Пришлось свернуть с шоссе и ехать разбитыми проселочными дорогами, а временами и вовсе бездорожьем. Делянки полей, исполосованные канавами, объезжали окрайками, на что вынужденно тратили время.
Время… И почему оно на марше, в походе Или при ожидании боя, опасности считается по минутам, секундам? Тогда время хочется укоротить, ан нет, не удается – время оборачивается чуть ли не вечностью. И в таких случаях, особенно в момент грозящей опасности, думается черт знает о чем. Порой взбредут такие мысли, что и деваться некуда. В самом деле, почему отходим? Чей это прокол? Кто–то из командного состава прошляпил. Говорят, дал маху командующий соседней армией, и прежде всего по его вине весь фронт двинулся по дорогам отступления. Это майор Костров краешком уха услышал еще в своем штабе. Но дело–то не в том, что увидел или услышал. Факт налицо: отходим… И это на четвертом году войны, в пору полного господства нашей техники и военного искусства. Что ж, бывают парадоксы. Немцы создали на узком участке перевес в силах, вот и подвинули нас. Так что и сейчас, на исходе войны, приходится нюхать не розы, а горькие травы, полынь. Много ее и тут, на венгерских полях. Седеет, трясет полынь сухими венчиками и пахнет удушливой горечью.
– Убейте!.. Застрелите!.. Не уйду!.. – дергается примолкший было старший лейтенант.
Дорогу колонне преграждает плотная толпа гражданских людей; одеты кто в чем: на мужчинах и женщинах шляпы, потертые и модные, с перьями и без перьев, чепчики, береты; в руках у многих чемоданы, зонты; матери с детьми, второпях завернутыми в одеяла. Один ребенок выпростал посиневшие на холоде ноги и заходится криком, женщина не успокаивает его и не покрывает одеялом – у нее мертвенно–бледное лицо и застывший ужас в глазах.
Головная машина, в кабине которой сидел Костров, пыталась оттеснить бредущую толпу, принудить сойти с дороги. Колеса уже вот–вот касались передних, почти наезжали.
– Замедли. Да что ты делаешь? – увидев, как кто–то очутился возле самого колеса, испуганно вскрикнул майор.
– Пускай не мешают, собрались, морды! – буркнул водитель.
– Стой, говорю! Сейчас выясню.
– Побойтесь выходить. Какой–нибудь вражина в спину всадит!
Костров спрыгнул. Его обступила кричащая толпа.
– Орос, йо!* Орос, йо! – голосили люди.
_______________
* О р о с, й о – Русский, хорошо (венг.).
– Тише! – в свою очередь провозгласил Костров и поднял руку, требуя внимания. – Есть кто–нибудь из вас, понимающий по–русски?
Из толпы протиснулся низкорослый пожилой мадьяр с впалой грудью и маленькими, как бусинки, слезливыми глазами.
– Я… Они… Мы… Я, – бил он себя в грудь, – видел Россию. Много добр страна… Йо, Ленин… Туварищ Ленин… Мы все, они все, – указал он жестом на толпу, – хотим… не желает швабов… Плохо швабы… Давай, прошу… Меморандум.
– Растолкуйте, что вы конкретно хотите? Какой меморандум?
– Мы всехотим помогайт!..
– Кому?
– Рус… Идем… Стреляйт швабов!
– Понятно, – заулыбался Костров. – Так что же мне с вами делать? Куда поместить? – указал он на тесноту кабины.
Тщедушный не отступал:
– Рус давай вместе… Борьба. Куда рус, туда мадьяр.
– Добро, – кивнул Костров, хотя и терялся, не зная, как это на деле получится и в чем они могут быть полезными.
Сел в кабину. Мадьяры, как по уговору, расступились, пропустили машину и повалили следом за колонной; одни сразу поотстали, другие – среди них и старичок – еще немного бежали вслед трусцой.
От суматошной езды по проселочной дороге, выложенной разбитым булыжником, машину трясет как в лихорадке. Будто едут вовсе не по дороге, а по ребристым валькам. Раненый старший лейтенант охает. Ему невмоготу, кричит в полусознании сквозь зубы одно и то же: "Убейте, режьте, не уйду!" Костров слышит эти крики старшего лейтенанта и мысленно ставит себя на его место. Ведь он тоже, наверное, так кричал бы: "Не уйду!" – грыз родимую землю зубами, тоже корчился, обливаясь кровью. Но думать о себе некогда и незачем – голова забита совсем другим: где занять оборону, будут ли поблизости наши войска и что случилось с фронтом?.. Как там, на переправе, и успела ли Верочка выскочить?.. Тысячи вопросов раздирают голову, ломит в висках от нервного напряжения.
Верст через десять показались наши. Танки с красными звездами на башнях стоят прямо на главной магистрали, стоят дугой, перекрыв все пути и тропы к переправе. Тут, примостясь к ним, останавливается и батарея "сорокапяток", разворачиваются пушки с ходу, машины отъезжают прочь, и орудия ввергаются стволами в сторону противника; лязгает прислуга замками, и отовсюду голоса: "Первое готово… Второе… Четвертое… Готово!"
Все–таки проворны до виртуозности наши артиллеристы!
К батарее подъезжает командир бригады. Он уже знает о представителе штаба армии майоре Кострове. Кто–то успел доложить. И здоровается с ним, как с давно знакомым, достает портсигар, звонко щелкает крышкой и предлагает выскочившую из гнезда сигарету.
– Мы их дальше не пустим. Приказ дан умереть, а не пустить, раскуривая, говорит командир бригады.
– Зачем же умирать? Сейчас умирать совсем не годится, – отзывается повеселевшим голосом майор Костров.
– Это просто к слову… Умирать не собираемся, – басит командир бригады и велит старшего лейтенанта–храбреца с машины не снимать, а везти прямо на переправу, на ту сторону Дуная. – Вам тоже не мешает туда поехать. Зачем вам быть прикованным к одной батарее? Незачем. Вы представитель штаба армии и, полагаю, там нужнее…
– А где штаб армии, хозяйство Шмелева? Вы не связывались?
– Связывался. И лично от него задачу получил, – ответил командир бригады, и тотчас лицо у него потускнело, обозначились мешки под усталыми глазами: – Штаб стоял в городе Печ и частично в Бельчке… Но туда прорвались разведывательные танки неприятеля… Надо полагать, перекочевали… – тихо сказал он.
Спешно распрощавшись, майор Костров поехал на той же машине, на которой лежал, скрипя зубами, старший лейтенант.
Переправа показалась вскоре. На ближнем берегу – полная неразбериха: въездные пути стиснуто заполнили повозки, крытые штабные фургоны, полуторки с мешками, накрытыми брезентами… С одной машины брезент сполз, волочился по земле, из прорванного или пробитого осколком мешка сыпалась мука. Возле самой реки стояли санитарные машины, из них медики вытягивали на носилках раненых и несли на уже готовый отойти паром…
Утробные крики, шум, гвалт заглушались ржанием коней и стрельбой, которая велась из–за насыпи. Небо ревело, раскалывалось от гула самолетов и от разрыва зенитных снарядов, вспыхивающих ржавыми клубками. Когда отдельным немецким самолетам удавалось прорваться в зону самой переправы, наземная стрельба особенно учащалась. Косо падающие бомбы визжали, кладя людей на землю, рвали сам воздух, поднявшиеся кверху от разрывов столбы воды обрушивались на реку всей тяжестью.
Попытка прорваться к переправе и бомбить не обходилась немецким самолетам безнаказанно. Один самолет, распустив шлейф дыма, грохнулся в реку, другой, снижаясь, полз с надрывным ревом, а остальные держались на порядочной высоте. Шпарили по ним советские и заодно с ними суетившиеся у своих орудий румынские зенитчики.
Костров различил их, стоя на откосе, по песочно–зеленым шинелям и пышным барашковым шапкам и почему–то особенно обрадовался их присутствию на переправе.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Будоражащий, поневоле сдавленный голос в трубку:
– Доложите, в каком состоянии ваша армия? Где находятся войска и как вас колотят?
Первая часть вопроса обычна, можно бы попросту доложить о положении армии, мысленным взором перемещаясь справа налево по карте, – только, конечно, не открытым текстом, не по телефону. Пользоваться телефоном запрещено категорически. А второе: "Где и как колотят?" – можно ему, генералу Шмелеву, дать взбучку, а при чем тут армия? Кстати, не по вине одного Шмелева армия поставлена в невыгодное, прямо–таки казусное положение. Требовали до самого последнего дня наступать, рвать коммуникации неприятеля, и теперь такая заваруха… Армия оказалась в положении спутанного коня. В мгновение подумав об этом, генерал Шмелев дунул в трубку, словно этим стараясь прочистить ее, и наконец осторожно переспросил:
– Кодом доложить или лично подъехать?
Голос с того конца провода нервный, с нотками насмешки:
– Пока закодируете или поедете лично, немцы сядут вам на хвост, отрубят этот хвост… Доложите прямо, никто вас за язык не повесит… Уже тот факт, что мы теряем успех, а немцы приобретают этот успех, ни для кого не является секретом.
– Понимаю.
– Мало понимать! – перебил голос раздраженно. И через паузу: – Нам известно, немцы предприняли контрудар, судя по всему, более сильный, чем два предыдущих… Прорвали на широком фронте передний край, смяли оборону. Угрожают… Знаете об этом?
– Знаю.
– Заходят в тылы…
– Знаю.
– Подвижная группа танков совершает глубокое вклинивание, вплоть до угрозы штабу фронта.
– Возможно.
– Прорывается к переправам Дунафельдвар и Дунапентеле.
– Возможно и это…
– Что ты заладил как попугай: "Знаю… Возможно!.." – вспылил командующий.
Редко бывало с Толбухиным, чтобы он ругал кого–то и так раздражался. А вот сейчас вышел из себя. И Шмелев зримо увидел его, как утратил он спокойные, медлительные и даже флегматичные манеры, напоминающие манеры и привычки ученого: полные губы, полный подбородок, лицо, нервно подрагивающие бугристые надбровья, лоб, иссеченный морщинами, и глаза, некогда добрые, – все сурово скомкано, напряжено. Он слышал, как командующий сильно дышал в трубку, ожидая ответа.
Шмелев, однако, не обиделся. Поистине, впитал в себя старое военное правило: на резкость начальства не обижаться, видя в этом не свою личную, а чью–то слабость, но что касается перечить или возражать, то это уж, простите, в характере генерала Шмелева – клин клином вышибать. И он парировал упрек командующего резкостью:
– Не по адресу обратились, товарищ маршал… Кто–то проморгал, а теперь… на меня все шишки валите!
Помолчала трубка.
– Теперь поздно кого–то винить, – враз сбавленным, точно охлажденным голосом проговорил Толбухин и уже миролюбиво: – Скажи, Николай Григорьевич… милок… как ты намерен выправлять положение?
– Отбивать направо и налево, – трудно перестраиваясь на иной лад разговора, строго ответил Шмелев и, перегодя немного, спокойно пояснил: На левом фланге, на Драве, держат оборону войска 1–й болгарской армии Стойчева… Стойкий, скажу, генерал, оправдывает свою фамилию, и болгары дерутся – восхититься можно… А на правом фланге мотострелковая дивизия потеснена. Но совместно с танковым корпусом и конниками корпуса, спасибо им, свалились как снег на голову, и очень кстати, рубятся… От клинков аж свист идет…
– По твоему докладу получается, вроде все нормально, – проговорил Толбухин. – А фронт рассечен надвое: вот–вот будут захвачены переправы, и войска, а вместе с ними и мы, грешные, будем опрокинуты в воды Дуная и будем кунаться.
Это простецкое слово Шмелеву понравилось, и он ответил столь же просто:
– Окунуться бы не мешало… Так накалены обстановкой…
– Вот я про то и говорю, – загудел басовито Федор Иванович. – Значит, держишь, отбиваешься. А если за Дунай придется?
– Я вас не понял.
– За Дунай, говорю, перекочевать?
– Не понял вас, товарищ командующий.
– Глухой, что ли? – в сердцах проговорил Толбухин. – Подожмут немцы, столкнут, и придется эвакуироваться за Дунай, как наши вон тылы… Понял?
– Теперь понял, – ответил Шмелев. – Но я и все мои войска за Дунай не хотим… Это что же, лишние хлопоты наживать: уходить за Дунай, чтобы снова форсировать его? Нет уж… Как сказал один мой солдат: раз переправлялся через Дунай, другой раз, третий… Сколько же Дунаев–то!
Было слышно, как рассмеялся командующий фронтом. Дальше Шмелев, как ни дул в трубку, ничего не услышал – какая–то донная пустота…
Толбухин прервал разговор со Шмелевым. По радио его вызывал командующий смежным фронтом маршал Малиновский.
Рация пищала, уйма помех мешала говорить. Толбухин лишь услышал: "Ну как, сосед, держишься? Держись… Иду тебе на подмогу. Бью в основание клина контрнаступающей колонны… Обрублю…" – ворвавшиеся голоса перебили, и рация сошла с настроя.
Тем временем, повесив трубку, Шмелев подумал: "Одними увещеваниями делу не поможешь, обстановка действительно за горло берет".
С оперативной группой он решил выдвинуться поближе к войскам, чтобы в случае чего, даже при окружении, держаться вместе с офицерами, а остальное хозяйство штаба, как он называл громоздкую поклажу, оставить на прежнем месте, в Бельчке. Только потом, спустя некоторое время, пожалел, что оставил там свое хозяйство.
Часа через два на Бельчке наскочили немецкие танки. Правда, они появились на окраине, на магистральной дороге, оседлав ее и отрезав путь на переправу, но людям из штаба – офицерам, машинисткам, поварам, связистам, складским работникам, врачам и сестрам из санпункта и девушкам банно–прачечного отряда – от этого было не легче. Некоторые из них, служившие под началом, вероятно, властных и прозорливых начальников, взяли на себя смелость переехать, смыться часом пораньше, а остальные проворонили и почуяли опасность, когда снаряды начали визжать и лопаться уже посреди села.
В это время сменившаяся утром после дежурства Верочка безмятежно спала в доме у хозяйки–мадьярки. Та угодливо делала для нее все, вплоть до того, что кормила жареными цыплятами. Отношения между хозяйкой и Верочкой зашли так далеко, что мадьярка блаженно кивала на ее живот, держа на весу, у груди, руки и покачивая ими, как бы нянчая ребенка. И Верочка не скрывала, что ждет прибавления, хотя и смущалась: болезненно бледное лицо ее вспыхивало жаром…
И надо же беде случиться, что хозяйка в это утро куда–то запропастилась, и Верочка беспробудно спала, и только грохот разорвавшегося под окном снаряда поднял ее.
Она моментально накинула на себя халат, забегала по комнатам, не зная, что брать и брать ли, – высушенное после вчерашней стирки белье еще висело на шнуре неглаженое, обмундирование Алексея, в том числе пошитое и раз надеванное парадное, ее синяя юбка и гимнастерка бережно покоились в платяном шкафу. Ничего этого Верочка не сумела взять – второй разрыв хоть и менее близкий, бабахнул где–то в огородах, и Верочка второпях подхватила чемоданчик с фотографиями и личными записями Алексея (уезжая куда–нибудь в командировку, он наказывал не утерять эти, как выражался, документы истории), сунула туда же платье, накинула на плечи шинель и выскочила наружу.
Суматошно бегущие на окраину люди увлекли ее туда же. Мимо проезжал открытый "виллис", в нем сидели четверо с водителем, нашлось бы место и для женщины. Верочка подняла руку, даже шагнула на проезжую часть, чтобы остановить, но "виллис" фыркнул, обдав ее ошметьями снега, и умчался.
Верочка побежала дальше и, к радости своей, увидела крытую машину–киноустановку; она выезжала из сада напрямую, ломая забор. Сзади короба болталась сорванная с петель дверь, оттуда кто–то махал Верочке, звал скорее догонять и садиться.
Верочка едва добежала, как подхватили и чемоданчик, и ее саму и буквально втащили в короб волоком. И только теперь на Верочку навалился ужас пережитого страха. Она ощутила, как все в ней отнимается – и руки и ноги. Ее мутило. Она заплакала, боясь чего–то непоправимого.
– Верка, ты! – воскликнула протиснувшаяся к ней из глубины темного короба Тоня. – Не такие вещи бывают, и то молчат… А это подумаешь, оказия. Приключение, да и только! – Подруга подвинулась еще ближе к ней, гладила ее по волосам, приговаривая: – Будет тебе, дуреха, выть. Посадили, и скажи спасибо вон ребятам. А где Алешка?
– В отъе–е–зде… – сквозь всхлипывания промолвила Верочка.
– Ему небось тяжелее, и то не хнычет, не скулит… Тебе дурно? Тошнит? Дай я тебя вином угощу, с собой успела захватить.
– Хуже будет от вина.
– Перебьет, – уверяла Тоня. – Вот и яблоко, ровно для тебя припасла.
– Отпей глоточек, и нам оставь разговеться, – поддержали солдаты, не особенно обращая внимание на ее всхлипывания: "Баба, чего с нее взять? Слабый пол".
Но судьба–злодейка, словно нарочно, подкинула и обитателям короба, и самой Верочке еще большие испытания. Километров через пять машина захрясла. Мотор начал чихать, громко постреливать, будто заложили внутрь пулемет.
– Все! Загораем, – с натужной веселостью произнес водитель.
– Перебьют, как слепых котят, – сообразительно и мрачно ответил кто–то.
Остановка случилась некстати, близко от главной магистрали, по которой гремели немецкие танки – слышно, как внахлест лязгали гусеницы. И лопались поблизости снаряды, через болтающуюся заднюю дверцу виднелись то и дело дыбившиеся буро–серые космы огня и дыма.
Начались мучения водителя. Что он только не делал, куда не тщился просунуть и загнать руки, даже тощее свое тело! И под колеса, и в моторную часть, под капот… Продувал карбюратор насосом, резиновым шлангом подсасывая бензин, проверял свечи – ничего не получалось.
Столпившиеся вокруг машины солдаты теребили шофера:
– Линник, заводи, перестань колдовать!
– Зажигание проверь!
– Линник, какого дьявола!..
– Да тише, дайте парню мозгами шевельнуть, докумекать!..
Шофер пыхтел, градинки пота на лбу, взмокла на спине гимнастерка. Он готов был вывернуться наизнанку, легче ему было в этот миг с гранатами преградить дорогу чужим танкам, нежели вот так терзать товарищей, лазить под капот, копаться в моторе, выкручивать из гнезда свечи, грязные и масленые, и продувать их, обсасывать губами – не засорились ли?
Некоторые пытались заводной рукояткой прокрутить и завести мотор. До упаду, до изнеможения в плечах крутили, терпели возвратную силу удара этого стержня и снова прокручивали. Не заводилось…
– Давайте эту кобылу на себе толкать. Хоть отгоним вон в лощину, пробасил солдат.
Взялись разом за крылья кабины, а сзади уткнулись плечами в кузов. Деревянный короб прогнулся и захрустел. Никто на это не обратил внимания, – Линник, правь рулем! – и сдвинули, потащили, покатили по неезженой, но все–таки обозначенной дороге.
Верочка не помнит, как они очутились возле переправы и каким образом им удалось отвоевать свое "место под солнцем" и втиснуться на паром. Забившись в угол, она только слышала ругань, брань, перемежаемые ревом вспарывающих воздух самолетов, частой стрельбой и хлопками разрывов.
Ночевали где–то на том берегу, в лесу. Верочка, Тоня, и Линник, и солдаты – все лежали вповалку на полу в коробе машины, посылая благодарение судьбе, которая обошлась с ними вовсе не злодейски!
Костров отыскал их на другой день, под вечер, в сумеречно–угрюмых посадках, у костра, разведенного еще в светлое, дневное время для обогрева. Верочка, увидев Алексея, бросилась к нему, повисла у него на шее, рыдая, и сползла оброненно на землю.