Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Старательно, с особым радением Верочка надевала форменную синюю юбку, гимнастерку зеленого цвета, надевала и улыбалась во все лицо, поворачиваясь и так и сяк перед зеркалом и подмаргивая самой себе: «Ну как, армейка, идет тебе форма?.. А что скажет Алешка? Покажусь ему и прямо доложу: „Товарищ гвардии капитан, перед вами явилась рядовая Вера Клокова. Прошу любить и жаловать…“ Ой, что это я? Заговорилась, тараторка! Да и как можно – любить… Пусть сам признается…» А показаться надо. И Верочке захотелось сразу сбегать прямо на его службу, отыскать его… «Нет, нельзя сразу в полку появляться, еще осмеют и его и меня…» Больше всего она боялась какого–нибудь поганого, непристойного прозвища. Она хотела порядочности во всем: на работе, в дружбе, в быту – и, конечно, чистой–чистой любви…

Рассуждая про себя, Верочка и не заметила, как настало время идти на дежурство. Взглянула на стену, где висели часы с зеленой птицей над циферблатом, – уже седьмой час вечера, – и стала торопливо собираться. Служба телефонистки, куда она была определена, вызывала у нее и радость и сомнение: "Сумею ли?"

Она дала себе слово, что отныне должна вести себя строго – к этому обязывала даже военная форма, – и, уж во всяком случае, нужно на время отложить встречи, не до любви теперь, еще нужно научиться умело на аппаратуре работать. Да и к армейским порядкам не просто было привыкнуть. Получился же вчера конфуз. Оставив Алексея одного в комнате, Верочка поспешила на коммутатор. Аппаратная размещалась на втором этаже. Поднимаясь по лесенке, Вера попалась на глаза начальнику узла связи, и тот, оглядев ее, заметил строго:

– В чем дело? Разве вам не выдали армейскую форму?

– Нет, почему же, дали…

– А почему в обычном платье?

От смущения Верочка залилась краской и невнятно выговорила:

– Да я торопилась в аппаратную, ну и позабыла, что так нельзя…

– Вы армейский человек и должны подчиняться уставам.

– Буду слушаться, товарищ начальник, – ответствовала Верочка.

Начальник опять сделал замечание:

– Принято отвечать не "буду слушаться", а "есть… так точно". Возьмите устав и на досуге проштудируйте.

Верочка кивнула и хотела подниматься по лесенке, но начальник остановил и потребовал:

– Пойдите на квартиру, наденьте гимнастерку, берет и возвращайтесь на службу. Да поторапливайтесь.

Пришлось Верочке бежать на квартиру, одеваться по–военному, заправлять и так и сяк копну пышных волос под берет, – делала все радостно, и упреки начальника на время забылись.

Запыхавшаяся прибежала Верочка на коммутатор. С наушниками за аппаратом сидела Тоня, Обернувшись, она сбросила наушники.

– У, какая прелесть! Как тебе идет форма! Как сидит красиво! Протянула томным голосом: – Как мне хочется…

– Чего? – простодушно спросила Верочка.

– Тоже быть красивой и… любимой! – рассмеялась Тоня.

Верочку эти слова подруги смутили.

– Прелестное ты создание, просто букет полевой. Сразу в тебя влюбятся, отбоя не будет, – позавидовала Тоня и спохватилась: – Да, впрочем… как твой капитан поживает? Мельком я его видела… Не было ли неприятностей после той… дьявольщины?

– После чего-о? – протянула Верочка, не поняв.

– Ну, этой… штрафной кутузки?

– Все в порядке, – машинально ответила Верочка и тотчас насторожилась: – А разве что–нибудь судачат?

– Опыта не имеешь, – внушала Тоня. – Где он устроился жить?

– В отдельном домике.

– Почему же не у нас. Не с тобой? – Тоня вскинула ресницы.

– Неудобно. Еще пустят слухи…

– Подумаешь – слухи! – возразила Тоня. – А так можешь и потерять. Опыта не имеешь, – повторила она. – На фронте мужчины так же скоро влюбляются, как и бросают девушек. Я же тебе сказывала о пензенской девице, что поехала производить на свет… Обесчестил ее ухажер – ищи ветра в поле!

– Но ты же уверяла, что комиссар заставил его расписаться?

– Именно заставил! – зудела Тоня. – Говорят, насильно мил не будешь. А тут насилие в чистом виде.

– Вертихвостка, вот и поддалась! – отрубила Верочка и прямотой в суждениях пришлась не по душе Тоне.

Разговор их перебил вспыхнувший сигнальный свет на пульте, он мигал красным огоньком, требуя внимания.

– Я – "Роза"! Я – "Роза"! Ну чего вы дуете в трубку? Готово! перекинув шнур в дальний конец гнезд, в сердцах сказала Тоня. И снова абоненты требовали то "Сатурн", то "Ураган", а когда кто–то запросил первый номер, Тоня ответила, что тот находится в отъезде, а где именно будем искать. Она вдевала шнур то в одно гнездо, то в другое, пока наконец не нашла его на "Фиалке" и слегка пожурила, заметив, чтобы докладывал, где находится. Это ей–то, телефонистке Тоне! Уж больно многого хочет, неужели у нее такая власть, чтобы отчитывать, да еще похваляться перед подругой, что первый номер – это командир дивизии.

– Он же тебе взбучку может дать, предположим, наряд вне очереди, сокрушалась Верочка.

– Всякое бывает, – спокойно проговорила Тоня. – Иногда и накричит… Но и я спуску не даю… Так вот, ближе к делу, – посерьезнела Тоня, проводя рукою по аппарату. – Я тебе показывала на щитке номера… Замигает огонек, берешь шнур и вставляешь вон в ту дырку! А ты кончай быть недотрогой. Война – грубое дело, всему научит… За дежурство так умаешься, что голова кругом идет… Особенно ночью, когда все спят. И тебя невольно клонит ко сну… А спать на посту нельзя, преступно. Заруби это, подруженька, себе на носу, иначе враз можешь полететь с должности.

Верочка согласно кивнула.

– Учти: главное же, – поучала Тоня, – ни в коем случае нельзя напрямую называть абонентов по имени и фамилии… Должностные лица все закодированы, каждый позывной должна знать назубок, и надо прислушиваться: если в разговоре начинают открыто должности называть или количество танков, снарядов, автомашин, даже повозок, то долг телефонистки предупредить и даже оборвать ихнюю телефонную болтовню. Попомни: враг не дурак, и он может подключиться к проводам, что частенько бывает на поле боя.

Тоня устало провела ладонью по лицу, по волосам. Потом усадила на свое место Верочку, приладила ей наушники, подложила в чугунную печку–времянку дров и прилегла рядом на кушетку.

Верочка с замиранием сердца слушала, но, кроме писка, шороха и погодных разрядов, ничего не улавливала.

– Пищит… – обронила она, поглядев на Тоню.

– А ты привыкай. Писки, разряды – не твоя стихия. Опытная телефонистка должна их пропускать мимо ушей, – сквозь дрему с закрытыми глазами бурчала Тоня.

– Какой–то "Буян" просит "Фиалку".

– Давай включай его… Это симпатяга майор из разведки. Включай, да живее. На свидание небось востребовать хочет. Соскучился, бедный.

– Никак не найду! – Верочка даже вспотела, на носу выступили капельки.

– Ничего, все дается опытом, – вставая, промолвила Тоня. – Вот сюда, видишь, гнездо под номером шесть… А я‑то думала прикорнуть на часок. Да уж, видно, отосплюсь потом. – И, взяв шнур, вдела в нужное гнездо.

Опять сидели вдвоем. Было тихо, никто не звонил и не спрашивал. Тоня пожаловалась, вяло потягиваясь:

– Намотаешься за смену, и чертики в глазах прыгают… Муторно… Так отчаянно хочется любить и быть любимой!.. Тебе волноваться нечего. У тебя есть избранник, и держись за него. Не выпускай от себя. Позывной знаешь его?

– Нет.

– Эх ты, сейчас бы переговорила с ним. Мужчины любят, когда им внимание оказывают. От женской ласки чувствуют себя на седьмом небе.

Верочка вернулась на квартиру. С непривычки утомленная, она сразу легла на кровать, решив до обеда поспать.

К вечеру кто–то постучал в дверь. Верочка писала домой письмо. Она подняла голову – от порога, довольный, улыбчивый, шел к ней Алексей Костров.

Вопреки ожиданию, он встречен был как–то постно и враз догадался, что Верочка чем–то расстроена.

– Ты что такая? Ну–ну, признайся, что случилось?

– Неприятности у меня. Одни неприятности, – поднявшись со стула, заговорила она. – Начальник пожурил, что устав не знаю и по форме по воинской не умею разговаривать со старшим… На коммутаторе безбожно ошибалась. Номера путала, позывные.

– Эта беда поправимая. Все зараз не постигается, – заулыбался Костров. – Тогда бы и начальникам, вот нам, командирам, нечего было делать. Призвал человека, дал ему винтовку – и стреляй, или посадил за твой же телефонный аппарат девушку – и вот тебе новоиспеченная связистка… Профессия – дело наживное, и не сразу все приходит. Покорпеть надо… О, да на тебе новая форма. Вот это я понимаю – прелесть!

– Алешка, ну хватит смеяться! – с легким укором и тоже улыбаясь сказала Верочка. – Как будто только увидел?

– Да привык к армейской форме, вроде так и надо… Ну–ка, повернись. Вот так… Пройдись, пройдись!..

Верочка, повеселев, поворачивалась, затем прошлась вразвалочку, пошевеливая бедрами. Она будто повзрослела, строгая военная гимнастерка и темно–синяя юбка плотно облегали тело, придавая фигуре статность.

– Ты себе представить не можешь, как нравишься! – и Алексей порывисто шагнул к ней, приподнял ее и кружил, а она, вырываясь, визжала, ужасно счастливая.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Медленно заскрипела дверь. Но прежде чем Костров разглядел человека в лицо, он увидел выступающий из расстегнутой фуфайки голый живот. Маленький и грязный, будто начиненный сажей. Обладатель маленького живота, столь же и сам маленький, но мускулистый, оттопырив руки, вошел, и первый звук, услышанный Костровым от него, был похож на что–то вроде вздоха: будто лопнул испустивший воздух пузырь – «пфу!..».

Этот опавший вздох рассмешил Кострова. Спрятав ухмылку, он принялся ждать, что будет дальше. Маленький человек прошел в комнату, поздоровался с Костровым, кланяясь, и равнодушно сказал жене:

– Дай поесть.

Кира скривила лицо, угрюмо ответила:

– Ешь вон… все на столе… Да попросись, если тебя посадят.

– Отчего же, пусть садится. Я тут не хозяин, – заметил Костров.

Маленького человека звали Цыбой. Он помыл руки, лицо и, не надевая рубашки, подсел к столу, начал сосредоточенно есть, а жена ушла в комнатушку и уже не выходила оттуда, лишь поминутно выглядывала, будто ожидая чего–то недоброго.

– Воюете? – только и спросил обладатель маленького живота.

– Воюю, – ответил Костров и в свою очередь сухо спросил: – А вы?

– Работаю в ремонтной мастерской.

– В армии были?

Промолчал, будто ненароком шумно зачавкал. Опустив голову и насупясь, уминал картошку. После еды встал, убрал за собой посуду и, взяв брошенный у порога ватник, ушел.

Кострову ничего не оставалось, как прилечь в большой комнате на отведенный ему диван. "Ну и бирюк", – подумал о странном хозяине дома Костров. Раза два прошлепала по полу старая мать, как и раньше, молчаливая и неприкаянная… В комнате стыла тишина, и очень скоро Костров заснул, хотя время было непозднее.

Ночью он был разбужен громкой перебранкой, доносившейся из смежной комнаты–закутка. Маленький человечек, видимо, откуда–то вернулся и площадно ругался, жена изредка отвечала тоже бранью. Дочка плакала, приговаривая:

– Мам, мамочка, не надо. Я боюсь…

"Что у них происходит? Спать не дают", – сердился Костров, укрывшись с головой, чтобы не слышать–перебранки, но заснуть долго не мог.

Проснувшись, он не застал хозяина. Лишь Кира, усталая, с глазами, красными от бессонницы и заплаканными, вышла из комнаты, предложила покушать. Костров спешил на службу в батальон, попросил, если можно, чаю.

– Чего вы не поладили? – поинтересовался Костров.

– А-а, и не спрашивайте, – махнула рукой Кира. – Просто стыдно говорить… Это же муж… Законненький!.. Навел немецких катов на мою мать…

Вечером повторилось, как и прошлой ночью: скрип двери, животик на пороге, ватник и еще какая–то ветошь, брошенные у входа, молчание во время еды и, наконец, перебранка в маленькой комнате, разделенной фанерной перегородкой. Ложась спать, Костров пытался окриком унять этого скандалиста. Не помогло. Было досадно и обидно.

Цыба ушел чуть свет.

– Ублюдок, ублюдок! – заголосила утром Кира. – Мучаюсь, сил моих нет. О себе не пекусь, ребенка пугает… Может калекой стать, как вон и моя мать…

– Но что за причина? – не удержался Костров, который не мог переносить муки женщины и ребенка.

– Я терпеть не могу этого Цыбу, вот этими руками задушила бы! потрясла она в воздухе сжатым кулаком. – И управы на него нет… В сорок первом призвали его на войну. Пошел, как все… Немец подходил к городу. Эвакуироваться с ребенком я не смогла. Вошел немец в город. Жутко стало. Мы больше в погребе отсиживались. В потемках. Думаем, воюет где–то Цыба… Какой–то надеждой тешим себя. Освободит. Однажды ночью стучит кто–то в окно, мы перепугались. И вдруг голос знакомый меня зовет по, имени. "Муж?" – у меня аж ноги подломились. Думаю, раненый приполз к окну и просит укрыться. Выбегаю, а он целехонек, вламывается в ватнике в дом, садится за стол и довольным голосом говорит: "Сохранился, Кира". Поначалу скрывал, каким образом удалось ему бежать… Теперь уже не от немцев, а своих, от родной армии. Выпытываю – молчит, как пень. Через неделю подался Цыба в город, кишащий немцами. Я пыталась удержать, ведь могут сцапать и прикончить. Помню, оттолкнул он меня и говорит: "Ничего ты в жизни не понимаешь. Надо уметь лавировать". Ждать–пождать, все глаза проглядела. К вечеру заявляется, достает из–за пазухи портрет. И чей вы думаете? У меня аж в глазах потемнело, как увидела на портрете образину с челкой на лбу. Повесил Цыба своего Гитлера в переднем углу и наказывает: "Молиться надо. Посмей мне тронуть хоть, пальцем, заживо сгною в гестапо". У меня ноги подкосились, весь день била лихорадка. Это муж мой в услужение немецким катам пошел, боже мой!.. Сил моих не было переносить такой позор, не могла я жить в комнате, хотела сорвать образину с челкой… А Цыба придет со службы, скинет одежду, гладит животик, стоит перед Гитлером и говорит: "Цыба знает себе цену. Знает, кого выбирать в покровители". Достанет бутылку шнапса и пьет за здоровье Гитлера и процветание нового порядка.

"Как же тебе удалось дезертировать?" – спрашиваю однажды. Он взглянул на меня пожирающими глазами, бросился с кулаками драться. Побил. Все кричал: "Да, Цыба дезертир, сбежал из армии. Кому пойдешь жаловаться? Кому?.. Во время бегства русских я бросил армию. На чердаке у чужих людей переждал… Неделю лежал, высыхая от голода… Вот тебе мои факты. Иди жалуйся – кому? Да я тебя в порошок сотру, если пикнешь этим паразитам… партизанам. Я их сам буду вылавливать, как мелкую тварь".

Я слушала наглые признания Цыбы, и все во мне переворачивалось, кипело… Собрала-я монатки, дочку на руки – и покинула дом родной. Ушла в деревню к дальней родственнице. Увела и маму… С горем пополам так и жили, ожидаючи вас… Пришла Червона Армия, я первым делом домой, застаю этого Цыбу в квартире. Сидит бледный, как полотно. Бутылка сивухи перед ним. Как увидел меня, умолять начал, в ноги кланяться. "Забудем прошлое, говорит. – Я же пошутил тогда и насчет дезертирства выдумал, и портрет Гитлера повесил зря… Сжег я его после, как есть, на костре. Собственноручно. Не выдавай, муж я тебе был и остаюсь таковым".

Мучили меня сомнения, – передохнув, продолжала Кира, – и по сю пору покоя не дают. Не ведаю, как же быть? Рассудите, вы войну справно прошли, вкусили и горюшка и справедливостей…

– Какой я могу совет дать? Муж все–таки, – пытался рассудить Костров. – Скошенная трава вырастает. Человек после ран идет на поправку. А когда рана наносит душевную травму – от нее не избавиться. Будет саднить всю жизнь. С вражиной жить – все равно что змею пригревать на груди. Не уживешься… Укусит в подходящий момент. Вот и судите сами.

Ушел Костров, оставив ее наедине со своими думами. И вернулся со службы поздно. Прилег, не раздеваясь. Думал, радуясь: в доме улеглось. Тишина и покой…

И будто вспугнул эту радость: за перегородкой завелся крупный разговор. Один из многих…

– Ты меня не пугай. Я тертый калач, – слышался надрывный, сиплый голос Цыбы.

– А я и не собираюсь никого пугать. Но есть же справедливость на свете, – отвечала Кира.

– Зачем она понадобилась, справедливость эта?

– Чтобы тебя наказать, – не сдавалась Кира.

– За что? За какую провинность?

– За твое дезертирство.

– В чем оно выражалось? – спрашивал Цыба уже озлобленно.

– Вчера сапоги фашистам лизал, а теперь… Овечкой прикинулся. Я тебя выведу на чистую воду… Органам заявлю! – запальчиво кричала Кира. Ублюдок, негодная тварь!

– Молчать! – завопил Цыба. – Если я еще услышу оскорбление – задушу!

Минуту–другую комната дышала молчанием. И вдруг разразилась грохотом падающего стула, хрустом стекла, женскими душераздирающими криками. Огнем запылало внутри у Кострова, железом налилось тело. Рука – единственная рука – как свинчатка. Не помня себя, рванулся он в комнату, увидел Цыбу, душившего обеими руками жену.

– Встать! – гаркнул Костров.

Цыба вмиг отнял руки, выпятив голый живот. Глаза его бешено ерзали.

– Ты – тварь поганая! Сколько будешь издеваться над женщиной? Мерзавец, бан–ди–и-ит! – не своим голосом исступленно крикнул Костров и схватил Цыбу, вобрав в руку его мягкий живот и подняв самого на воздух. Он хотел было выбросить Цыбу в окно, продавив раму, но, не выпуская мешковатое, хрипящее тело, выволок его в большую комнату и бросил на пол.

Костров почувствовал себя страшно усталым, от нервного перенапряжения подрагивали колени. И как ни хотелось уняться, расслабиться, колени дрожали непослушно, помимо воли.

– Дайте ему одежду, – сказал Костров и вынул из кобуры пистолет. Собирайся в комендатуру. Посмеешь бежать – пулю всажу! – постучал рукояткой о стол.

Совладав с собой, Цыба кое–как напялил штаны, ватник, оробело и пришибленно поплелся из дома, ставшего для него навсегда закрытым и чужим.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Идет ледяной дождь.

Прихваченные на лету морозом капли превращаются в крупинки, бьют в парусину палаток, цокают о скалы, шуршат в мокрых ветках буков. Горное плато покрывается синевато–прозрачными затверделыми крупинками, похожими, скорее, на дробь.

Поднимающееся солнце, пробив тучи, шлет на землю жар лучей, сушит горы, от скал идет пар, и ледяное поле сверкает, плавится.

Низкое ноябрьское солнце, однако, мало радовало обитателей гор партизан; на душе у них тоскливо от мокрых палаток, от сильных ветров, а больше от того, что за партизанами усилилась слежка, немецкие гарнизоны, осевшие на севере Италии, устраивают облавы.

Но и партизаны не сидят без дела, три операции кряду провели: взорвали склад снарядов, растрепали двигавшуюся в сторону Рима моторизованную колонну германских солдат и, наконец, убили местного секретаря фашистской партии.

Обозлены оккупанты. Рыщут по горам.

А у партизан не хватает оружия, кончаются запасы продуктов, и приходится часто рисковать собой, чтобы добыть провизию, патроны. Непривычные к холодам и неуюту, итальянцы все чаще поговаривают о теплом очаге. Как–то Альдо сказал, обращаясь к Бусыгину:

– Руссо, хочу семью навестить. Переживаю я за них…

– Что ж, дело нужное. Только не думаешь ли ты, что может быть слежка… Ты для карателей важная птица.

– Не поймают, – ответил Альдо и, подумав, нахмурился: – В крайнем случае пущу в ход… – и он притронулся к кобуре пистолета.

– Это оружие малосильное. У них автоматы, которые стреляют дальше, чем твой пистолет.

Альдо, понимая, развел руками:

– Но повидать надо жену, детей…

– Надо, только каким путем. Опасаюсь я за тебя, Альдо. – Бусыгин недовольно замолчал, думая о чем–то угрюмо, и поднял вопрошающий взгляд: А не кажется ли тебе, что за домом папаши Черви установлен надзор? Особенно после того, как мы расквитались с этим фашистским выродком!

– Ты имеешь в виду того упитанного? – спросил Альдо, говоря о секретаре фашистской организации, которого захватили врасплох на квартире, вывезли за город и расстреляли.

– Кокнули мы его здорово, – сказал Бусыгин. – Речь не о нем, он мертвец… Другого нужно ждать. Они знают, что это дело рук Альдо, всех братьев Черви, и могут в отместку…

– Откуда им знать, что это убийство нами совершено?

– Земля слухом полнится, – медленно, с придыханием в голосе проговорил Бусыгин. – Подосланные провокаторы не раскроют душу, до поры до времени будут если не активными борцами, то… – Бусыгин запнулся, не найдя сразу подходящего слова.

– Лояльными, – подсказал Альдо.

– Возможно. Одним словом, овечками прикинутся. Их–то и нужно прежде всего остерегаться.

– Но побывать дома нужно вот так!.. – Альдо провел рукой по горлу. У нас семейный праздник, отец разгневается, если… если все сыновья не соберутся… Кстати, привезем для партизан продукты – раз, оружие, которое хранится в подвале, – два, ну и молодого виноградного вина тоже надо. Верно, а? – заулыбался Альдо, похлопав товарища по плечу.

– Все надо – и то и другое… Но… – Бусыгин колебался, будто что–то предчувствуя, и посоветовал: – А что, если с тобой пошлем, ну, вроде для подстраховки, охрану?

– Можно, только нужно ли лишние хлопоты доставлять людям. Пусть отдыхают и готовятся к завтрашней операции.

– Это само собой, – отвечал Бусыгин, настаивая все–таки взять с собой хоть двух–трех партизан.

– Ладно, раз так настаиваешь, возьму серба Мирко и для связи Лючию. Отпустишь?

Бусыгин без колебаний согласился.

Альдо сразу начал собираться в дорогу, пообещав задержаться дома лишь на одну ночь.

Степан Бусыгин провел эту ночь в одиночестве, в неуютной, насквозь продуваемой ветрами палатке. Степану не спалось, скорее и не от холода, а от беспокойства за Альдо, за милую Лючию. "Не уговорил, – думал он, сердясь и на себя и на Альдо. – Вот какие они, партизаны… Я третий год в окопах, да скитаюсь на чужбине, тянет и меня к дому… – Ему даже померещились в темноте мать со скорбно поджатыми губами, отец, который редко когда улыбался. – Ждут не дождутся небось вестей, а их нет… Сообщат из части, что пропал без вести, или, хуже того, еще похоронную отгрохают. На это ума хватит у некоторых ретивых людей, – подумал Бусыгин, и это так растравило душу, что он встал, закурил и пыхтел, сидя в темноте. Хотел зажечь карбидную лампу, но пожалел, что карбид может выгореть и он совсем останется без света. – Ничего не поделаешь. Такие они, партизаны… – вновь с упреком подумал Степан. – Ну а если разобраться, то совсем рядом дом, жена, дети… К тому же семейный праздник. Почему бы не свидеться?" – успокаивал он себя.

К рассвету сон свалил Бусыгина. Казалось, под утро потеплело, а может, согрелся под суконным одеялом. Проснувшись, чувствовал себя каким–то разбитым, голова гудела, ломило кости. Но по обыкновению, Бусыгин проворно встал, вышел из палатки без рубашки, побегал на площадке, взмахивая руками, потом начал плескаться холодной водой, вытер разгоряченное тело полотенцем. Ощутил бодрящую свежесть в теле, позавтракал, съев миску отварных бобов с мясом и выпив чашку кофе. Потом, когда начал заниматься делом, снова забеспокоился: "А где же Альдо? Почему его до сих пор нет?"

Ждал и час, и другой…

Время тянулось медленно, в полдень точно совсем остановилось. И солнце, повисшее над горами, тоже как будто замедлило свой извечный ход. Бусыгин то и дело поднимался на скалу, которая служила им вроде наблюдательной вышки, рассматривал в цейсовский бинокль и близлежащее селение, и дорогу, ведущую в горы, – не появится ли Альдо?

Нет, его будто и след простыл, не дает о себе знать и Лючия. И это еще больше обескураживало Бусыгина. Он спускался вниз, на плато, ходил сам не свой, его обступали товарищи, надоедали, где комиссар Альдо, и Бусыгину ничего иного не оставалось, как односложно отбиваться:

– Товарищ Альдо отлучился по делу. Скоро вернется…

– А с ним ничего не случилось? Скажи нам, командир руссо, честно?

– Нет… Ничего, – уклонялся Бусыгин. И каких усилий стоило ему блюсти хладнокровие, сохранять спокойное выражение лица! "Иначе нельзя. Иначе можно все загубить, – думал Бусыгин и опять гадал: – Где же они? Где?"

Медленно сползало за горы солнце, укутывая тенями и ущелья, и дорогу, и скалы, пока совсем не зашло за край высокого горизонта. В горах сразу потемнело. Сумерки перешли в кромешную ночь тот же час.

Вторая ночь… Альдо не появлялся. И никто из связных не вернулся. Может, их еще в дороге перехватили, ведь кругом засады. Медлить нельзя, надо выручать. Но как? Ехать самому? Куда, где их искать? Появиться сразу в доме папаши Черви? А если и там, в своем доме, Альдо не было или за домом ведется круглосуточная слежка? Значит, нужно быть готовым к перестрелке.

Он уже собирался отобрать группу наиболее надежных парней, чтобы поехать с ними, как неожиданно на тропе в гору затарахтел мотоцикл.

– Едет! Едет! – вырвалось у Степана, и он побежал вниз, навстречу урчащему мотоциклу. И едва подрулил мотоцикл, как из него вывалилась Лючия:

– Степано, там Альдо… – и Лючия дальше не могла вымолвить слова, дыхание перехватило.

– Дом… Стрельба… Помощь давай! Понимаешь? – говорил сидевший за рулем Мирко и движением руки делал знаки, как тяжело товарищу Альдо.

– Кто стреляет? Какой дом? – теребил немного говорившего по–русски серба Бусыгин. – Да говори внятнее!

– Герман обложил дом… Надо спасение… Друже Бусыгин, давай спасение… Дом папаши Черви.

– Значит, дом папаши Черви окружен и там идет бой? Так? – стараясь унять волнение, переспросил Бусыгин, и, приказав Лючии поднимать партизан, сам сел на мотоцикл и велел Мирко гнать к дому Черви. Уже отъехав, он спохватился, что взял с собой автомат лишь с одним заряженным диском. "Ладно, Хватит и этих патронов", – подумал он лихорадочно.