Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Они продолжали наступать. Падали… Раненые, зарываясь в песок, стонали, просили помощи.

Рота миновала одну траншею, в рукопашной схватке очистила вторую… На третьей залегла, достигнув намеченного рубежа.

А там, правее и теперь уже сзади, гремело сражение. И этот гром не двигался, утихая или вспыхивая то в одном, то в другом месте. "Тяжело ребятам. Оборону прорывают", – смекнул Костров и, будто осознав себя командиром на поле боя, взмахнул винтовкой над головой, крича исступленно:

– Слушайте все! Поможем правому соседу! Берем правее… Ударом во фланг!..

– Кто тебя просил, – возразил находившийся рядом с ним седой человек, видимо, из бывших ополченцев.

– Помочь надо… Выручить…

– Мне никто не помог, когда беда стряслась, – огрызнулся седой. Пусть воюют, как смогут. А мы достигли назначенного рубежа, и баста! – И он демонстративно залег на бугорке, обдуваемом ветром.

– Ну и зловредный элемент! – ругнулся на него Костров.

– За такую подмогу тебя… расстреляют! – зло косясь на Кострова, огрызнулся седой.

– А вам, папаша, надо бы по морде съездить! – ответил с той же злостью Костров.

– Что же тебе мешает?

– Старческий возраст ваш… брюзгливый! – продолжал сердито Костров. – Попомни, дурья твоя башка: когда соседнее подразделение задержано огнем и не в силах продвинуться, ему обязаны прийти на помощь другие. Так устав велит! – И уже ободряюще заключил: – Добьемся успеха, и, глядишь, нас раньше времени восстановят во всех правах.

– Твоими бы молитвами в рай попасть! – съязвил седой.

Повременили, пока остальные подтянулись на достигнутый рубеж. И каким же ясновидящим оказался Костров, когда по цепи голосом передали приказ командира взять правее и двигаться на звуки участившейся пальбы – к лесу.

Перемежая бег со стрельбой, они стали заходить противнику во фланг.

Для немцев этот удар, видимо, оказался наиболее опасным: их фланг был почти не защищен. Завидев русских, появившихся уже в ближних тылах, начали сматываться стоявшие в лесу повозки с ящиками боеприпасов, зон покатила полевая кухня на конной тяге. Второпях оставленный открытым, котел бултыхался, из него выплескивалось варево.

– Ребята, окорачивай, а то весь суп расплескают! – громко насмехался Костров.

Остановясь, он приседал, с колена целясь по лошадям. Одна крупная лошадь свалилась, потянув за собой упряжку и кухню.

На пути попалась батарея, ее огневые позиции были настолько ловко и тщательно закрыты маскировочной сетью, что пушек не видно было, лишь по звуку выстрелов угадали. Но и немецкие артиллеристы обнаружили, хотя и поздновато, русских, заходящих с тыла. Оказавшись друг от друга в ста, а то и меньше шагах, обе стороны начали отбиваться гранатами, стрелять из автоматов, и немцы, уже поняв, что им не сберечь ни себя, ни своих пушек, побросали орудия и побежали лесом, укрываясь от пуль за деревьями.

Кажется, проворнее пошли и соседи. Вон уже ружейная перестрелка завязалась в подлеске. И танки с наплывающим ревом – похоже, наши! двигались все ближе, чтобы утюжить глубину обороны. "Ну, кажется, перемогли. Теперь не остановишь", – полегчало на душе у Кострова, и он побежал со всеми дальше, пытаясь охватить подлесок.

Из редкого кустарника наперерез атакующим бойцам вышли танки. На броне лепились стрелявшие автоматчики в маскхалатах. Судя по башням с намалеванными на них белыми крестами, танки были немецкие. Видимо, они стояли в резерве и предназначались совсем для другой цели. Их немного шесть штук, но и биться с ними винтовками не было никакого резона.

Костров сообразил крикнуть, что нужно сбивать с танков десант, который особенно опасен, если танкам удастся приблизиться. Бить по десанту, сидящему наверху сравнительно медленно ползущего танка, очень удобно: после каждого залпового выстрела кубарем летели с машин автоматчики. Танки между тем угрожающе приближались. Бойцы отбивались гранатами, одна машина завертелась на месте, выпуская ребристый пласт гусеницы.

Другие надвигались, ведя стрельбу из крупнокалиберных пулеметов. Привстав на колени, Костров швырнул гранату, но что–то обожгло левую руку у плеча, и, стиснув зубы, он упал. Подминая кочкарник, танк навис всею громадой. Не успел прижаться к земле Костров, как танк прогремел в самой близости, едва не раздавил его, ударив углом борта.

Он лежал, не смея шевельнуться скорее из–за боязни, что раздавлены онемевшие, совсем не повинующиеся ноги. Рука ныла, с плеча стекала по рукаву гимнастерки кровь, ее солоноватый вкус почему–то ощущался на губах. "Откуда же и во рту кровь?" – содрогнулся Костров. Сплюнул, показалась кровь на траве, хотел еще раз выплюнуть, слюны не было, и рот был сух и наждачно шершав. Потянулся правой рукой к губам, крови на пальцах не оказалось. Кровь сочилась по рукаву гимнастерки из плеча. Пожалел, что перевязочного пакета не было при себе, лихорадочно начал рвать с подола нижнюю рубашку, вырвал клок, а перевязать одной рукой не мог. Стал придерживать рану скомканной тряпицей, лишь бы не потерять много крови.

Он хотел встать, тело не повиновалось, не двигались ноги, будто налили в них свинец. Мелькнуло вырванное из детства сравнение: "Как бабки, которые заливал свинцом". Алексей поглядел на солнце, чтобы определить время, – оно клонилось к западу, значит, уже вечерело. Что будет с ним, когда совсем стемнеет? Бой куда–то перенесся, похоже, успешно удалился вперед, так как стрельбы из легкого пехотного оружия уже не слышно, бьют только гаубицы, над головой пролетают с тяжелым шелестом снаряды.

Костров стонет, пытается кричать, звать на помощь, а голоса не получается. Кто поможет, и найдут ли его, чтобы подобрать?

Ночь для одиноко лежащего раненого человека жестока. Ночь в безвестности может кончиться для него медленной смертью от той же потери крови. И он силится ползти туда, к своим, на поле боя, смутно соображая, что по ночам санитары, по обыкновению, подбирают раненых. Неожиданно для самого себя почувствовал ноги, пошевелив пальцами, и обрадовался: значит, в ноги не ранен и они вовсе не раздавлены, можно двигаться. А встать не в силах, надо ползти. Увидел впереди себя кустик, протянул правую руку к веточке, ухватился, подтянул свое кажущееся слишком грузным тело. Цепко сжимая в руке пучки тонкого краснотала, сдвигался. Прополз метр, другой… Устал, тяжело дышалось. Передохнул. И вновь полз и полз. Кончились и красноталовые кусты. Но хотя и выбрался из низины, ползти стало не легче. Мешал песок, не за что было ухватиться, чтобы подтянуть тело. Наглотался песку – не продыхнуть.

Усталость, неимоверная усталость расслабила его совсем. Он прилег, и сразу навалилась, сдавливая, дрема…

Под утро услышал близкое тарахтение моторов, разжал веки, увидел проходящие по наезженной колее один танк, другой. Узнал по башням, что танки свои, приподнял руку, пытался кричать – голоса не было. И танки проследовали дальше. И опять стало тихо. Эта тишина поначалу испугала, но и успокоила: раз ушли танки вперед, значит, он на отвоеванной земле, и ему теперь не страшно.

А все же… Все же не понять, где он и что с ним будет? Опять стало темно. Это ему показалось – галлюцинация. Просто от света танковых фар померещилось, что уже утро. И может, танки не свои – чужие. Тишина глохнет, и темень как в мертвецкой. Через какое–то время Костров услышал шорох, до того явственный и близкий, что невольно обдало тело жаром. От озноба вздрогнул, мелкая нервная дрожь не прекращалась. Произвольно, сам того не замечая, потянулся за перочинным ножом. Другого оружия не было при нем. Можно и ножом прикончить себя. Да это же ветер колыхнул сухую траву! От того и шорох. Нет, вовсе не от ветра. Предельно напрягся, будто врастая в землю, ждал. Кто–то идет. Шаги слышны. Все ближе. Нож в руке… Попробуйте подойдите… Не дамся в руки. Не ждите. Костров не годится для плена. Не возьмете… Погоди, да это же говор русский. Кто может быть? Кто?

Между тем голос слышался крепкий, совсем здоровый.

– Парадоксы случаются на войне, – говорил один. – Мы штрафников на самое опасное, гибельное место посылали… И атака их была вспомогательная, ложная. Проще говоря, на погибель их слали, а они, вишь… Сумели помочь прорвать оборону… И вон куда махнули! – доносилось до Кострова.

Этот голос проплыл мимо и начал удаляться, будто тонул в вязкости предрассветного воздуха.

Кострову ничего не оставалось, как крикнуть. Напрягая дыхание, он подал невнятный зов о помощи. То были не слова и не крик, а стон. Хриплый, будто исторгнутый из земли.

– Слушай, кто–то лежит. Притворился, – и произнесший эти слова, засветив жужжащим фонариком, грозно добавил: – Кто тут?

– Я… Это я… По–омо–гии-те… – слабо, на потере голоса, промолвил Костров и приподнялся на локте, точно просовывая в темноту голову.

Человек склонился над ним – огромный и неуклюжий, будто запахивая и совсем прикрывая шинелью. Не дотронулся рукою, только сказал своему напарнику, что лежит какой–то раненый и надо, мол, позвать санитара, чтобы подобрал и свез в медсанбат.

– Товарищ генерал… – позвал другой, ушедший вперед, и Кострову послышалось, что это голос Завьялова. – Генерал Ломов, где вы? Вон немецкий танк, почти исправный… Да чего вы там? Раненых на поле много, подберут без нас…

Ломов переступил через лежащего и зашагал.

У Кострова будто оборвалось сердце. Он рухнул наземь, зарылся лицом в песок. Лежал, терзаемый обидой, гневом и своей беспомощностью. Лежал терпеливо, уже не прося о помощи, и никого не звал. Холодел, стыл, мерз телом и духом, скорее, от нервного потрясения и одиночества на поле минувшего боя.

"Генерал Ломов… Товарищ!.." – слышалось ему всю длинную ночь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Телеграмму приняли из Москвы по аппарату Бодо. Но оказывается, и телеграммы могут опаздывать.

В ней сообщалось:

"Наблюдаются факты грубого извращения приказа No 227. Вместо насаждения подлинной воинской дисциплины и усиления борьбы с действительными паникерами и трусами под эту категорию попадают иногда честные и стойкие бойцы и командиры. Так, расследованием установлено, что заместитель командующего фронтом генерал Ломов П. С. лично отдал приказание капитану Кострову А. Д. и вверенным ему бойцам расстрелять немецкую транспортную колонну, в которой находились раненые и обмороженные. Несмотря на выполненный приказ и очевидные проявления гуманности, капитан Костров властью генерала Ломова был разжалован в рядовые и отправлен в штрафную роту.

Подобные проявления бесчинства допускались Ломовым и ранее неоднократно.

Распоряжением заместителя Верховного главнокомандующего генерал Ломов П. С., как неспособный выполнять обязанности заместителя командующего войсками фронта и за факты произвола и бесчинства, допущенные по отношению к военнослужащим батальона и его командиру т. Кострову, от должности отстранен.

Восстановить т. Кострова А. Д. в прежнем звании "капитан" и во всех других правах командира, а за подлинно гуманные поступки, поднимающие авторитет советского офицера, наградить орденом Красной Звезды…"

Прочитав телеграмму, Шмелев невольно потянулся за носовым платком и начал вытирать глаза. Последнее время Николай Григорьевич все чаще замечал за собой эту слабость: стоило ему поволноваться, как на глазам появлялись слезы, "Нервишки сдают", – подумал он с сожалением.

Он позвонил в свою прежнюю дивизию, связался с Гребенниковым и заговорил волнуясь:

– Иван Мартынович, дело есть. Срочно кати ко мне.

– Но я же шефами занят… Свалилась эта Верочка на мою голову, не знаю, как и успокоить, – пожаловался Гребенников.

– Как раз ее и касается. Получена телеграмма из Москвы, наша докладная сыграла роль… Да–да, выиграли, можно сказать, битву. Приезжай – узнаешь, – и повесил трубку.

Штаб дивизии находился поблизости, и Гребенников примчался на "виллисе" очень скоро.

Зайдя в блиндаж командарма, Иван Мартынович кивком поздоровался со Шмелевым, перехватил из его руки протянутую телеграмму, бегло пробежал глазами, снова углубился в чтение, затем, хмурясь, проговорил:

– Ну и ломовщина.

– Сковырнули, – произнес без всякой радости Николай Григорьевич. – И мы могли быть довольными, но… опоздали.

– Искоренять зло никогда не поздно.

– Разумеется, – кивнул Шмелев и потер переносицу. – Но вот с Костровым… Ты бери с собой эту девчушку и скачи в расположение штрафной роты, забирай его оттуда… Но боюсь, что он уже искупил свою мнимую вину…

– То есть как это?

– А так… В Голой долине, на Северном Донце, насколько мне известно, второй день идет сражение… Там была введена в бой штрафная рота. Потери, конечно, понесла…

– Да-а… – озадачился Иван Мартынович. – Но если… что произошло с Костровым, не надо бы девицу везти. Убивать горем…

– Она будет еще хуже убита. Проклянет всех, и нас с тобой, если правду не узнает… Будем надеяться на благополучный исход. Растолкуй ей все без прикрас. Горькая правда лучше сладкой лжи.

Николай Григорьевич встал, давая понять, что медлить некогда и что дорог каждый час.

Времени на обратную поездку и на сборы Ивану Мартыновичу потребовалось немного, и вот уже зеленый "виллис" катил по пыльной, исслеженной фронтовой дороге. Сидевший рядом с водителем Гребенников то и дело оборачивался, глядя на Ксенофонта, увязавшегося с ними в поездку, а чаще – на угрюмо притихшую Верочку.

Поглядев на карту, Гребенников начал сличать ее с местностью и шепнул водителю, что они уже проскочили, надо вернуться и ехать вон по той развилке, направо в лесок.

Когда приехали, Гребенников оставил сидеть в машине и Ксенофонта и Верочку, а сам куда–то ходил, с кем–то говорил. Потом поехали дальше. Отрезок пути Гребенников не говорил, был сосредоточен и молчалив. Вновь останавливались, и вновь Иван Мартынович ходил с кем–то говорить, у кого–то узнавать. Вернулся суровый, не зная куда и прятать разгневанные и вместе с тем жалостные глаза.

– Что–нибудь случилось? – спросил Ксенофонт Родионович.

– Случилось… – неопределенно промолвил Гребенников.

– С Алексеем? Убит? – ужаснулась Верочка.

Гребенников посмотрел на нее строгими глазами.

– Ранен, – грубовато ответил он. – Ничего страшного… Просто… Ну… царапнуло малость… Только не хныкать, слышишь? Не распускай нюни, держи себя… Не такое бывает, и то… – Он говорил нарочито суровым голосом, желая тем самым сбавить горе, которое обрушится на нее.

– Пойдем, Верочка. Пойдем, касатка, – добавил, наоборот, мягким голосом дядя Ксенофонт. Взял ее за руку и повел в лес, куда шагал Гребенников и куда показывала дощечка – стрелка с красным крестом.

Позднее Верочка, увидев лежащего на носилках, без кровинки в лице, Кострова, сразу не поверила, что это он, будто и не признала в этом раненом, заросшем бородой, своего Алексея, но с мгновенным криком: "Але–е–шка!" – обхватила руками его голову, упала, приникла к нему, смотрела ничего не видящими глазами, ощупывала пальцами в мелкой дрожи, гладила исхудалое лицо, шею… Крепясь через силу, Алексей здоровой рукой прижал на минутку к груди ее голову со светлыми, как спелые колосья, волосами. Прижал и застонал от боли, причиненной движением. Она осторожно взяла его за руку, веря и не веря, что пульс бьется, вгляделась в глаза, в лицо, на котором нервно подергивались мускулы.

– Раненому нужен покой, – проговорил начальник медсанбата.

Верочку увели в отдельную комнату–сторожку. И Гребенников, и старичок Ксенофонт, который держался за грудь, шумно глотая воздух, и начальник медсанбата уговаривали ее быть спокойной, возвращаться в штаб дивизии. Верочка и слушать не хотела. Твердила одно: ни на кого своего Алешку не оставит! Вплоть до того, что останется в армии. Берут же добровольцев!

– Я должна быть с ним! Понимаете, должна! – с решимостью заладила она.

Ксенофонт Родионович разводил руками, не зная, как в таком случае поступить. И наконец, обронил:

– Согласимся, полагаю, с Верой. Я, как руководитель делегации, санкционирую ее уход на фронт. Для пользы дела и, конечно, для обоюдного счастья… Надо согласиться.

– Ой, дядя Ксенофонт, век не забуду вас! – и Верочка потянулась целовать его.

– Ну, будет… Хватит!.. – ворчал старичок. – Оставь для своего Алешки!

Не раздумывая, Гребенников сказал:

– Ладно, коль ее желание пойти добровольцем, можем оставить в армии. Пусть временно побудет при раненом Кострове… Мы же в дивизии зачислим ее на полное довольствие, вернется отсюда к нам, выдадим обмундирование, будем учить солдатскому ремеслу… А в свободное время она будет навещать Кострова. Где он будет лежать на излечении? – спросил Гребенников у начальника медсанбата.

– Ранение такое, что придется везти в полевой армейский госпиталь.

– Ну, ничего… Недалек путь, будет проведывать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Раненые, способные передвигаться, шли своим ходом – пехом, как они это называли, – другие, лежачие ехали на повозках, на полуторатонных грузовиках и даже на тряских двуколках. В медсанбате, упрятанном в подлеске, мест в брезентовых палатках не хватало; раненых приходилось укладывать на раскладных койках в затишке возле кустов орешника или прямо на земле. Мучения свои они переносили молча, и если что и требовали, то разве глоток воды. Лишь порой, прикованные тяжелым недугом, в забытьи, в бреду, вскрикивали исступленно слова команды, а иные повторяли тихо и подчеркнуто вежливо:

– Сестра… Сестричка…

Верочка огляделась: никого из свободных, не занятых делом медицинских сестер не увидела, и ей вдруг почудилось, что зовут, молят подойти ее, только ее, и она, на миг растерявшись, не зная, как и чем помочь, что–то невнятно шепнула Алексею, начала успокаивать, просила потерпеть. Потом вместе с подошедшей сестрой она снимала окровавленные бинты, второпях наложенные санитарами еще на поле боя, и накладывала чистые повязки, подносила, кому позволено было пить, в алюминиевой кружке воду, и те опорожняли ее жадно, крупными глотками. Успокоенные, они благодарили Верочку ожившими глазами.

Проходивший мимо начальник медсанбата увидел Верочку в белом халате, забрызганном кровью, и похвалил:

– Новый сотрудник. Возьмем на полное довольствие, и не нужно в дивизию возвращаться.

– Ой нет, товарищ начальник, я не могу.

– Почему?

– Крови боюсь.

– Не велик страх. Привыкнешь. А что касается крови, ее боятся не только люди, но и животные. Например, волки совсем не могут переносить красный цвет.

– Но почему так? – удивилась Верочка.

– У них надо спросить. Вероятно, красный цвет в их представлении связан с собственной кровью, обычно сопровождаемой болями.

"Так и я не могу смириться со своей болью", – подумала Верочка, поглядев в сторону Кострова. Спросила у начальника, когда повезут вот его, капитана.

– Первичную обработку сделали? – обратился начальник к сестре и, получив утвердительный ответ, поглядел на ручные часы: – Не позже как через два часа отправим его дальше, в армейский госпиталь. Так что будьте готовы ехать.

Начальник ушел. А Верочка догадалась, что перевозка Алексея в госпиталь связана будет со сложной операцией, и ходила сама не своя, будто потерянная. И пожилая сестра, заметив, что с нею творится что–то неладное, насильно заставила передохнуть. Верочка посидела у койки Алексея спрашивала, как себя чувствует и что болит. А он, вот уж твердокаменные мужчины, мотал головой, отнекивался, что ничего не болит и вообще чувствует себя недурно.

Спохватясь, что надо бы в дорогу где–то раздобыть молока, она спросила у сестры, есть ли поблизости селение, Та показала на видневшийся из–за деревьев на опушке дом лесника, и Верочка побежала туда с бидончиком.

Подчеркнуто смело, будто фронтовичка и прошла полвойны, Верочка открыла дверь и шагнула через порог, окликнула громко:

– Хозяева есть?

Ей отозвалась эхом холодная, какая–то застойная пустота комнаты. Минут через пять половицы в прихожей зашевелились – Верочка испугалась, хотя и не сдвинулась с места. Сквозь раздвинутые доски просунулась женская голова, лицо было багровое, отливающее синью.

– По голосу пизнала, що ты дивчина. А думала – Погани каты… вылезая и отряхиваясь от залежалой пыли, говорила женщина, и подбородок у нее трясся от страха.

– Мамаша, найдется у вас молоко?

– Каты забрали все… Пошукаю, глечик сховала…

– Глечик – это стаканчик, что ли? – переспросила девушка, не поняв.

– Кувшин, по–вашему, – ответила хозяйка. – Нема молока.

– Продайте, мамаша, раненые просят, при смерти ведь… – настаивала Верочка.

– Коли треба, поделимось, – и хозяйка опять скрылась в погребе.

Верочка тем временем прошла в переднюю горницу, села на сооруженный из мешков топчан, ждала. Скоро хозяйка вынесла из погреба кринку молока.

– Корову уберегли? – поинтересовалась Верочка.

– Сховали в лесу.

– Теперь где же – пасется?

– Та ховаемо… – Поглядела на дивчину недобро и – напрямую: – Можуть забрати…

– Кто же беспокоит вас?

– Та и… партизаны, – созналась хозяйка, размахивая руками.

– Это вы зря, мамаша, наговариваете! – сурово сказала Верочка. – Если партизаны что и брали, то небось по нужде… А мешки–то с чем? – Верочка, не дожидаясь ответа, пощупала рукою, один мешок был надорван с угла, из него просыпалось несколько зерен крупной пшеницы.

"Ну и дела… – подумала в сердцах Верочка. – Корову спрятала, пшеницу скрыла под сиденье, свининку небось ела, а партизан ругает… Для одних война – голод, разруха, слезы, а для других – житуха…"

Она вспомнила, как уже весной, на втором году войны, у них, в Ивановке, нечего было есть, собирали на еще не подсохшем картофельном поле старые гнилые картофелины, тем и питались. "А эта молочко попивала, пшеничкой пробавлялась. Вот уж истинный кат!" – злясь, вновь подумала Верочка. Припомнила, что в пиджачке, в нагрудном кармане, лежат деньги, нащупала хрустящий червонец, положила на стол, взяла кринку молока и ушла.

Когда Верочка вернулась, раненых уже выносили к повозкам. Она помогла уложить Алексея, с позволения сестры напоила его и других раненых молоком, остальное сохранила в кувшине, чтобы взять с собой. Знала, что дорога неблизкая и ей все время придется тащиться за повозкой, но согласилась идти за Алексеем хоть на край света. Сопровождала раненых старшая сестра, дородная и с сердитым лицом. Когда Верочка пыталась намекнуть, что она, в сущности, могла бы и одна с помощью повозочных отвезти в госпиталь всех раненых, а не только капитана Кострова, та посмотрела на нее свирепо, обругав при этом, чтобы не совалась со своими предложениями.

– Ты же понимать должна, кого везу, – тяжелобольных… И я за них головой отвечаю! – говорила сестра.

Обоз тронулся.

Костров лежал лицом кверху. На передке восседал, напевая что–то себе под нос, пожилой и бородатый, как леший, повозочный, а Верочка, то и дело забегая сбоку, старалась не сводить глаз с Алешки. Откровенно–то говоря, Костров был и не рад приезду Верочки, даже злился, что появилась она в неурочный час. Говорил он мало, охал, видимо, боль резче ощущалась при каждом толчке. И жгло руку, до того жгло, что как будто горит тело.

– Тебе дурно, Алеша?

– Нет.

– Может, голове низко, подложить что–либо?

– Нет.

– Ну, чего тебе хочется, скажи?

Алексей и на этот раз упорно отнекивался.

– А знаешь, как я ждала этой встречи. Пускай, думаю, и ранен… И в службе неладно. Но ты же Алешка, и остался для меня Алешкой. Добрый, милый…

Заглядываясь на него, она шлепала ботами по грязи. В одном месте дорогу размыла лужа, и Верочка, не глядя под ноги, нечаянно поскользнулась, поползла по жиже ногами, зачерпнула ботами воды.

– Батюшки мои, потонуть можно! – завизжала она, не уронив, однако, кувшина, который держала за горлышко пальцами. Пока выбиралась из лужи, повозочный глядел на нее, усмехаясь:

– Ну и молодец, драгоценность не разлила. Молоко. – И приветливо добавил: – Хватит тебе месить. Давай–ка, умащивайся тут… – Он подвинулся, уступая место рядом.

– Я пешком, мне так удобнее, – отказалась Верочка, и опять к Кострову: – Чем тебе помочь, что–нибудь надо?

– Не следует тебе мучиться, – буркнул в ответ Костров.

– Почему? – насторожилась она, невольно поджав губы.

– Зачем страдаешь, муки на себя лишние берешь?.. Я прикован… Надолго буду прикован к койке… А ты? – он посмотрел на нее. Она уловила в этом взгляде какое–то внутреннее согревающее тепло, хотя глаза и выражали суровинку, и ответила с придыханием в голосе:

– Я от тебя никуда… никуда не отлучусь… Пока не вылечишься… Буду с тобой…

– Но ведь госпиталь… Где ты будешь скитаться? И вообще… Уезжай!

– Нет, не уеду, – настаивала она. – Я уже договорилась с Иваном Мартыновичем, и он дал согласие оставить меня.

Она всматривалась в его лицо пытливо, ожидая, как он это воспримет осудит или обрадуется? А Костров лежал навзничь, вроде бы ко всему безучастный. И только по лицу, бледному и как будто затравленному, можно было угадать, что внутри у него происходила борьба. Смутная надежда сменялась мрачностью, и он смотрел то ясно и открыто, то морщил лоб, думая в этот миг о чем–то другом, не о своей ране. Насколько она серьезна, Алексей не знал, хотя и ныла колючей болью забинтованная рука, и он едва крепился.

Дорога, как нарочно, была ухабистая: колеса скрипели, то сползая в рытвины, то подкидывая кренящуюся из стороны в сторону повозку. Верочка старалась, как могла, помочь ему: поправляла одеяло, которым–он был накрыт, приглядывала, чтобы не сползала повязка.

– Какое несчастье… Я же просила, не подставляй себя под пули… Не уберегся… – Она поглядела ему в глаза как будто с легким укором, увидела, как он шевелит потрескавшимися губами, не в силах что–то сказать, и встревоженно спросила: – Пить хочешь, да? Дядя, товарищ ездовой, на минутку остановись, пожалуйста. – Она забралась на повозку, поднесла ко рту Алексея кувшин, и он, отпив глотка два, сказал без передыха:

– Спасибо.

– Пей, пей еще… – настаивала Верочка.

Услыхав ее ласковые слова, он оживился, глаза его потеплели.

Дорога пошла через луг, и, завидев на нем зеленую траву, Верочка спрыгнула с повозки, нарвала травы и поднесла Алексею. Для раненого самая ничтожная утеха – в радость. Такой утехой для Кострова был сейчас зеленый пучок травы.