Текст книги "Избавление"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Зыбкое время пало на города и села Италии. По дорогам громыхали транспортные машины, немецкие войска разоружали итальянские гарнизоны, занимали провинции. Фельдкомендатуры вползали в центры городов, вводя комендантский час и жестокие репрессии. Смутные известия еще больше увеличивали страх среди населения.

Бусыгина и Данилу укрыли в трактире. Спали они на чердаке. И если бы рано не начали ворковать голуби, они могли бы проспать до высокого солнца.

Снаружи по лестнице поднялся на чердак хозяин трактира, справился поначалу, как себя чувствовали на новом месте. Он понимал, что голуби мешали спать, а ничего не поделаешь, все–таки на чердаке безопаснее. Из его скудного запаса слов, сдобренных красноречивыми жестами, Бусыгин и Данила поняли, что немцы продолжают облавы. Нужно все время быть настороже.

– Трактир… Много синьоров! – размахивая рукою, говорил хозяин. Много глаз!

Трактирщику, помогавшему партизанам, пришлись по душе Бусыгин и его товарищ, теперь они познакомились еще ближе. Синьору Розарио не хотелось отпускать русских товарищей, а надо – время военное.

В полдень на чердак вместе с хозяином поднялся мужчина лет тридцати на вид. Большие черные глаза были приветливы и доверчивы. Он поздоровался, крепко и порывисто пожав руки, пытался что–то говорить, но разобрать невозможно, только угадывался смысл слов и жестов.

Синьор Розарио позвал дочь. До войны Лючия была студенткой Миланского университета, изучала славянские языки и могла сносно изъясняться по–русски. Она была рада угодить русским парням, особенно этому высокому и смелому Бусыгину, который нравился ей.

– Передай товарищам, – сказал Розарио, – это – Феррари, рабочий завода города Реджо. Надежный человек. Антифашист.

– Жизнь наша полна опасностей, но мы, антифашисты, не боимся умереть, – переводила Феррари молодая синьорита. – Главное, мы ненавидим фашизм и знаем цель борьбы. – Он тут же вынул пистолет, но поколебался, кому из русских передать его, чтобы не обидеть. Пришлось бросать жребий: оружие досталось Бусыгину.

Беря пистолет, Бусыгин загудел басом:

– Нам, Феррари, не привыкать носить оружие. Колошматим на своей территории фашистов, теперь испробуем и у вас, в Италии.

Они обнялись, хлопая друг друга по спинам. Бусыгин посочувствовал:

– Однако ж, худ ты, Феррари. Наверное, жена плохо кормит.

– Жена? – недоуменно скосил глаза Феррари в сторону улыбающейся Лючии, и та пояснила ему.

– О, нет! Жена кормит по горло, – рассмеялся Феррари. – От природы такой…

Время поторапливало. Феррари собирается увезти на велосипеде Данилу.

– Мне поручено переправить вас к партизанам. Эвива ла Руссия! восклицает Феррари, и они уезжают вдвоем.

На другой день, на рассвете, зовут вниз Бусыгина. На площадке двора, залитого солнцем, его поджидал с велосипедом парень. Роста невысокого, дочерна загорелый, открытый большой лоб и умные глаза, в которых проглядывает решимость. Представился: Альдо Черви, коммунист–подпольщик. Похвалился, что самостоятельно изучает русский язык – язык Ленина… Не мешкая, он садится первым и предлагает место сзади на седле. В тот момент, когда Бусыгин садился, кто–то тронул его за рукав. Бусыгин оглянулся: Лючия подала ему свою широкополую соломенную шляпу, при этом показав на солнце – жарко, мол, вон как палит!

Бусыгин поклонился, но шляпу не хотел брать. Вмешался хозяин синьор Розарио. Отказываться стало совсем неудобно, пришлось надевать.

Здоровый, широкий в кости, Бусыгин еле взобрался на осевший под ним велосипед.

– Друг, синьор… – заговорил Бусыгин. – Давай я буду править. А ты садись сзади и указывай мне дорогу.

Альдо понял, чего от него хочет русский товарищ, но пересесть ни в какую не согласился. Видимо, и у него были свои соображения на этот счет. С гравийной дороги, обсаженной белой акацией, свернули на узкую тропу, шедшую через поля; зеленела еще не дозрелая, но уже с белеющими крупными початками кукуруза. Местами виднелись фермы, выкрашенные по–разному коричневой, светло–оранжевой краской или просто серой, похожей на выжженную и побелевшую от солнца полевую дорогу.

В конце аллеи пирамидальных тополей показался белокаменный дом с балконами и причудливыми надстройками–мансардами, и Альдо сказал: "Помещик!" Он произнес это слово презрительно, и Бусыгин по тону сразу догадался, что с таким богатым соседом Альдо живет не в ладах, и проговорил:

– Мы у себя в России давно прогнали этих паразитов.

– Понимаю, Руссия! – обрадованно воскликнул Альдо.

Двор, куда они приехали, мало чем отличался от других крестьянских дворов, расположенных в Ломбардской низменности.

Дом папаши Черви был сложен из камня; большая арка делила его надвое – половина была отведена под жилье и винный погреб, другая – под сеновал и скотные дворы. Неподалеку от дома – пшеничное поле, участок кукурузы и виноградник.

И хотя дом был просторный, двухэтажный, но жильцов в нем оказалось, как пчел в сотах, – одних сыновей у папаши Черви семеро, четыре снохи да внуки.

Старший сын Альдо представил всему дому русского Бусыгина. Что–то пытался растолковать старику, но тот махнул рукой, дескать, все понятно и без слов… Папаша Альчиде Черви оглядел Бусыгина, придирчиво щурясь, потрогал за плечи, пытаясь наклонить к земле своей, еще в силе, рукою, не наклонил, потом постучал кулаком в грудь и наконец провозгласил одно–единственное слово:

– Руссия!

Бусыгин подивился выходке старика, невольно теряясь в мнении о нем. Тощий, с повисшими, как черпаки, руками, с лицом, на которое жара и горные ветры наложили почти каленую смуглость, с клешнятым носом, – старик был неприветлив, почти нелюдим. Встретив гостя как само собой разумеющееся, папаша Черви не уделил сколько–нибудь времени для беседы, а сразу занялся делами по хозяйству. Прошелся к вешалке, надел шляпу с полоской–окоемом и помятым верхом, видимо, любил донашивать старые вещи, потом снял со стояка у двери веревку и вышел из дома. Вернулся с вязанкой сена, слегка просохшего и пахнущего даже издалека вянущими травами, позвал кого–то из своих снох, велел подготовить постель для Бусыгина на втором этаже.

День только начинался, а старик уже наработался вволю: наносил в бочку воды с усадьбы, где стояла водопроводная колонка, полил из брезентового шланга огород, задал корм скоту, насыпал кукурузу курам и тенькающим пестрым цесаркам…

Вечерело. Альдо привел Бусыгина в жилые комнаты. И когда все были в сборе, папаша Черви первым сел за стол, указал место Бусыгину, и он, как и все жители дома, получил бокал виноградного вина, кусок душистой мамалыги и фаршированный перец.

Поблагодарив, Бусыгин вышел из–за стола, присел на лавку. Он ждал, что к вечеру–то старик присядет потолковать, расспросит, какая судьба привела сюда этого русского парня. Но странно, папаша Черви деловито собрался и куда–то ушел.

Спать Бусыгину отвели на сеновале, рядом с шустрым и понятливым Гектором, самым младшим из сыновей Черви. Сквозь дрему Бусыгин слышал, как Ректор ворочался на сене и тихо, шепотом молвил: "Руссо, руссо!"

Наутро Гектор пытался украдкой, чтобы не разбудить русского, сползти с сеновала, но Бусыгин, чуткий на сон, услышал шорох и, догадываясь, что парень отправляется так рано на полевые работы, увязался с ним. Они быстро умылись из колонки в усадьбе, поели мамалыгу с молоком и вышли во двор, под навес, где стоял инвентарь.

Гектор сел за руль маленького огородного трактора, усадил рядом с собой на крыло Бусыгина, и они поехали культивировать картофельные грядки. Работали почти без отдыха часов до двенадцати дня, затем, когда солнце стало палить, наметали в прицепную тележку возок скошенной травы и вернулись домой.

Возвращались и другие братья: один с волами, другой нес на плече вилы, третий был испачкан пронзительно–синей краской, видимо, опрыскивал виноградные лозы… Вообще, как убеждался Бусыгин, в доме папаши Черви был заведен строгий рабочий ритм, все что–то делали, никто не сидел сложа руки. И – удивительно – папаша Черви никого не понукал. Каждый трудился, как говорят, не за страх, а за совесть.

Конечно, не хотелось слоняться без дела и Бусыгину. После обеда он полежал на сеновале, переждав жару, и поехал со старшим Альдо на дальний участок убирать травы. С какой же вдруг нахлынувшей радостью он взял в руки косу, – взмах, еще взмах… Ложится под ноги скошенная трава, пахнет душисто и сочно медоносами, а Бусыгину чудится, что это пахнет сама земля. Дальняя, сибирская его земля…

Он косил с упоением, набил вдобавок к старым, заскорузлым свежие мозоли на ладонях, и Альдо, заставив его повертеть ладонями и так и сяк, увидел покрасневшую кожу на руках, покачал головою, хотел отнять косу, но Бусыгин не отдал, продолжая косить, входя во вкус и приговаривая весело:

– Раз! Еще раз! Раззудись плечо!

Разгулялась коса. Падала трава, ложилась причесанными рядками. Шаг. Еще шаг.

А в думах, растравленных тоскою по труду, вот этим покосом, очутился он далеко–далеко. Мерещились и поймы сибирских рек, заросшие травами по пояс человеку, дикими тюльпанами и багульником с одуряющими запахами, потом мысленно перенесся он на поля войны, и сквозь дым в полный рост увидел Кострова… Степан словно услышал, что именно он, Костров, окликнул его… Огляделся Степан, вздрогнув: нет, просто почудилось… Сбоку стоял Альдо. Стоял притихший, не смея нарушить раздумий товарища.

Под вечер они возвращались в усадьбу. Дома их поджидал Гектор, протянул билеты, предлагая сходить в кино. Это недалеко отсюда, в селении Капраре. Альдо на всякий случай сунул в карман пистолет.

Кинозал маленький, душный, замусоренный шелухой от земляных орехов. Людей в зале собралось немного. Бусыгин обрадовался, увидев среди них дочь трактирщика Лючию. Порывался с нею заговорить. Но Альдо дал знак, чтобы не подходил к ней. Картина была занятная: погони, скачки на конях, стрельба из длинных пистолей и опять погони… Когда в зале вспыхнул свет, под ногами, на стульях и даже у некоторых на коленях лежали листовки, призывающие покончить скорее с фашистами, своими и немецкими.

Альдо доверительно шепнул Бусыгину, что листовки отпечатала и разбросала Лючия…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Были дни жаркого лета. Колос к колосу вровень, как солдаты в колоннах, стояли ржаные хлеба. Из края в край раздольно простирались курские и орловские зреющие нивы.

Опалыми тенями крались по земле тучи – по полям, через дороги, перелесками. В реках и озерах тучи отражались бездонно–глубоко и в разорванном обличии.

Дозревающие хлеба ждали покоса. Ждали, томясь в безветрии и от зноя прямого солнца.

По произволу военной стихии место хлебороба–хозяина заняли пришлые завоеватели. И разгорелся иной покос. Покос огнем и металлом.

Война не делала запрета ни разору, ни уничтожению. Она косила подчистую. Чем больше сожжено и убито, тем лучше плоды нашествия.

Есть ли справедливость на земле? Она, земля–матушка, выметывала из своей ухоженной утробы ржаные колосья. И косить довелось враждующим сторонам не хлеба, а солдат, молодых, зрелых, налитых жизнью, – и тысячами.

Собранной силой двигались на военный покос немецко–фашистские колонны. Железными клиньями с двух сторон, чтобы побить и уничтожить все живое и неживое на гигантском выступе, прозванном Курской дугою. Уничтожить и пойти дальше, вглубь.

Поля Жизни защищал от иноземного пришельца советский Солдат. Ленинский человек с ружьем. Армия ратных людей – рабочих и прирожденных хлеборобов, людей интеллигентного труда – сменила оружие созидания на оружие уничтожения. Борясь, они вершили праведный суд и само Возмездие.

Сила силу ломит. А силы были несметные.

С той, фашистской, стороны на поля сражений выдвигались пятьдесят дивизий. Девятьсот тысяч солдат и офицеров изготовились к решающему штурму, до десяти тысяч орудий и минометов стояло на позициях, чтобы отрыгнуть смертоносные снаряды, две тысячи семьсот танков – и в их числе сотни мощных "пантер" и "тигров" – по приказу своих генералов ринутся на штурм железными буйволами. И в небе станет тесно: свыше двух тысяч самолетов зависнут над полями сражений.

И солдаты и техника ждали своего часа, чтобы наступать.

Другая, советская сторона задалась целью перемолоть на этих рубежах войска неприятеля.

Советское Верховное командование, избрав на лето сорок третьего стратегию железной обороны с последующим переходом в решительное контрнаступление, готовилось к тому, чтобы на Курском выступе задержать и разгромить неутолившего жажду крови пришельца. Два фронта – Центральный и Воронежский – принимали на себя главную тяжесть борьбы. Войска обоих фронтов были полны сил и решимости сорвать вражье наступление и на этих рубежах учинить гибельное для неприятеля побоище.

Сдается, не ведал хваленый и заносчивый враг, что здесь, на Курском выступе, против него сосредоточено огромное количество войск – семьдесят шесть дивизий. На театре двух наших фронтов размещалось свыше одного миллиона трехсот тысяч солдат и офицеров, до двадцати тысяч орудий и минометов, три тысячи пятьсот танков и самоходных орудий и две тысячи шестьсот пятьдесят самолетов. Превосходство как в живой силе, так и в технике разящее. И советские солдаты, роя окопы и траншеи, укрепляя оборонительные рубежи, клялись – умереть за Отечество, но не пропустить врага!

Вызревала великая жатва…

* * *

В канун грозы под Курском, зная, что она вот–вот разразится крупным немецким наступлением, сюда выехали заместитель Верховного главнокомандующего Жуков и начальник генштаба Василевский. Как правило, в таких случаях высокое начальство сопровождала целая группа офицеров.

В эту оперативную группу был включен и полковник Демин. И хотя жена его, Елена Михайловна, жившая в Москве, серьезно болела, Илья Данилович сам напросился в поездку, почитая это за честь.

Демин был той рабочей лошадкой, которая, если взвалить на нее любой груз, будет тянуть до конца с завидной исправностью. Его долголетняя служба в Генеральном штабе выковала в нем строжайшую привычку: он любил подчиняться и требовал подчинения от других. Эта привычка была у него в крови.

По приезде в Курск он был вызван к маршалу Жукову. Уже одетый в комбинезон и собираясь куда–то ехать, Георгий Константинович задание изложил сжато:

– Поезжайте на вторую оборонительную полосу. Узнайте, чем заняты командующие и их войска, насколько серьезно готовятся… Всякие расхолаживающие моменты пресекайте.

Демин, понимая необычную щепетильность задания, поколебался было, хотел переспросить, каким образом это делать, но Жуков догадливо опередил:

– Для контроля любые способы хороши, лишь бы достигали Цели… Действуйте невзирая на лица. О всяких ненормальностях и отклонениях будете докладывать мне.

"Ну что ж, если требуют интересы дела, можно действовать невзирая", усмехнулся Демин.

Ехал он на вездесущем "виллисе" по проселочным дорогам, по полям. Было начало июля. В такую пору в центральной полосе России жара стояла несносная. Пыльные дороги и духота скоро изморили Демина. Удобнее было бы расстегнуть китель; но он, изнывая и томясь, не позволял себе этой дорожной роскоши.

На второй оборонительной полосе пожилые женщины, парни и девушки копали траншеи. Среди них находились и военные, которые больше подшучивали, чем копали.

– Маруська, – смеялся один, – бери поглубже!

– Не мое занятие.

– А чье же?

– Мужикам надо поглубже… У них право.

– В чем это наше право? – не отступал, стоя на бруствере, лейтенант в черном комбинезоне. – Мелко–то воробью по колено, и задок не прикроешь.

– Отойди, нахальник! – незлобиво отвечала женщина, кидая в него лопатой комья чернозема.

– Товарищ военный, подойдите, – остановя "виллис", подозвал Демин.

Лейтенант медленно, вразвалку подошел к нему.

– Лейтенант Броварчук, – доложился он.

– Вы что тут делаете?

– Вторую оборонительную полосу заканчиваем. Вон видите, сколько понарыли? – протянул он руку в сторону траншей, тянущихся зигзагами по полям.

– Вы кто по специальности?

– Командир танкового экипажа.

– Где же ваш танк?

– Не много ли хотите знать? – заупрямился лейтенант.

– Я представитель Ставки, и отвечайте на мои вопросы. Вот… – и Демин для пущей убедительности протянул удостоверение.

Лейтенант немного оробел и не стал читать удостоверение, поверил на слово, за что тоже получил замечание.

– Ваше дело быть у танка. В полной готовности.

– Надоело сидеть в обороне и ждать… – чистосердечно признался лейтенант. – Руки чешутся – сцепиться бы!

– Придет час. А это чьи ребята? Вон те, что цветочки собирают.

– Для девушек рвут. Ромашек полно.

– Чьи войска?

– Генерала Катукова.

– Где он сам?

– Кто его знает? Начальство нам не докладывает.

Демин внушил танкисту построже вести себя и не увлекаться ромашками, а сам поехал к командующему армией генералу Катукову.

Штаб армии размещался у озера, в тени деревьев. Невдалеке от просторной палатки под старой ветлой горел костер, на треноге в котелке ворчала вода. Демин подошел.

– Ушицу готовлю. Из ершей – самая прелесть уха, – похвалилась женщина, подкладывающая дровишки в костер. – А вам нужен Михаил Ефимович… командующий? Сию минуту, позову. – Она поспешила к палатке, осторожно приоткрыла полог брезента, юркнула в затененный вход. Скоро оттуда вышел генерал Катуков.

Демин вполголоса представился, спросил, не беспокоят ли неприятельские самолеты и какие изменения в обстановке предвидятся, на что генерал Катуков ответил, сердясь:

– Вы как с неба свалились! Представитель Ставки, а не знаете, когда противник собирается наступать.

Демин не ожидал такого ответа. Катуков это понял, заулыбался всем крупным продолговатым лицом.

– Если охота знать, по сему поводу обратитесь к моим оперативщикам или в разведотдел. Орлы ребята, все знают, даже где боги обитают!.. Командующий повел ладонью в сторону палатки: – Заходите, вместе просмотрим киноленту. Любопытная!

– О чем именно?

– Хроника. Наши парни захватили трофейную немецкую.

– Спасибо, Михаил Ефимович, как–нибудь в другой раз, – как можно вежливее отказался Демин. – У меня дел по горло. Приказано осмотреть всю оборонительную полосу.

– Ну, бывайте. Не смею задерживать, а я пойду досмотрю, – и командующий, распрощавшись, ушел в палатку.

Демин потоптался на месте, чувствуя себя в чем–то виноватым, в душе злясь и чертыхаясь невесть на кого, сел на "козлика" и заковылял на нем по ухабистой разбитой дороге.

Весь день он был в разъезде, в оперативную группу вернулся поздно. Утром, не дождавшись, пока маршал Жуков встанет, прорвался к нему в комнату и доложил о крепости многополосной обороны, о насыщении ее артиллерией и танковым огнем… Затем без обиняков, напрямую сообщил о вольностях, которые приметил в войсках…

– Н-да… Надо пресечь, – заговорил Жуков. – Солдаты ромашки собирают… И говорите, баба при командующем? Это совсем негоже… Сегодня же надо выпроводить ее в Москву. Кстати, а чем она занимается?

И когда Демин доложил, что женщина готовила на костре уху из ершей, а сам командующий крутил ленту какой–то трофейной кинохроники, маршал Жуков не удержался и, сделав озабоченно–внимательное лицо, переспросил:

– Из ершей, говоришь, ушица? А ты не приметил, может, крупную прячет? Рыбаки – народ ушлый, им веры нет. Во всяком случае, не признается соседу, если рядом удачливая рыбалка.

Маршал был в нательной рубашке, он почесал ладони и проговорил:

– Стало быть, пустопорожним делом забавляется. Ладно, проверю, какую он рыбу тягает и какие ленты крутит, – усмехнулся Жуков, а в заключение сказал: – Продолжайте вести наблюдения. Особенно последите в ходе сражения, чтобы никаких отвлекающих моментов!.. Мы знаем, когда противник перейдет в наступление, и удар его ожидается весьма тяжелым, крепко достанется… Между прочим, рыбалка – дело серьезное, – свел на шутку Жуков.

Уйдя, полковник Демин думал: "Что это с маршалом произошло? Вроде кто подменил… Всегда суровый, и вдруг… Не накричал, даже резкого упрека не услышал… Впрочем, на полковников и ниже рангами, как я не раз замечал, он меньше всего кричит…"

Знал Демин из уст самого Жукова, что стружку он, маршал, любит снимать только с больших начальников, с командующих, с генералов, ибо кто же, как не он, маршал, вправе потребовать от старших чинов. "А офицеров щадит, солдат любит, не прочь с ними и у костра посидеть, из одного котелка каши отведать", – подумалось Илье Даниловичу, для которого, однако, спокойствие маршала Жукова так и осталось неразгаданным.

Между тем Георгий Константинович, оставшись один, вышагивал по комнате, думал. Думал он о том, что как все–таки изменился характер войны. Живо представились в воображении и парень в гимнастерке среди девчат, и сами девчата, гадающие на сорванных лепестках ромашки: "Любит – не любит…" – и командующий, который словил ерша и рад безмерно.

"Что это? – спрашивал он себя. – Незнание обстановки, неумение использовать тишину, которая не сегодня завтра может разразиться бурей, фатальная неизбежность перед опасностью удара или… или психология войны и сражающегося советского человека изменились? – И, продолжая вышагивать по комнате, отвечал: – Н-да. Правильно, люди изменились, психология их стала иной, совсем не похожей на ту, которая у них была в сорок первом… Техники прибавилось – и танков и самолетов стало гораздо больше… Да и вообще привыкли воевать, науку войны познали, бьют неприятеля нещадным боем. Уверенность в силах и желание выстоять окрепли. А это многое значит… Психологический настрой плюс боевое оружие – ключ к победе… И коль сунется здесь, под Курском, неприятель в наступление, а наступление ожидается мощное – все равно споткнется… Завернет оглобли назад… Принудим завернуть!" – утверждался в мыслях Жуков.