Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Василий Алексеевич Лебедев
Золотое руно
Повести и рассказы
Повести
Жизнь прожить
1
Он остановился с мешком в руке и ждал, пока пожилая финка степенно переступила порог магазина. За спиной у себя он чувствовал взгляды, гримасничанье мальчишек, шепот и, боясь оглянуться, стоял неуверенно, с полусогнутыми коленями, словно опасался, что его укусят за поджилки.
Вот уже много лет встречаясь с этими людьми, совершенно чужими, молчаливыми, но все лучше относящимися к нему, он неизменно испытывал какой-то беспричинный стыд, растерянность, а порой и страх, когда что-нибудь напоминало ему первые годы здесь, на чужбине. Внешне память об этом осталась только на лице – стянутый на сторону рот, а в душе… При этих редких встречах с людьми, при их взглядах в затылок у него что-то заходилось внутри, как в детстве, на качелях, в его родной тамбовской деревне Русинове, и только не было той радости…
Вышел, задев мешком за косяк. У магазина стояло несколько пар лыж, воткнутых задниками в снег. Были тут и его, самодельные, – предмет насмешки всей округи. По привычке спокойно отнесся он к баловству ребят, связавших ему крепленья. «Хорошо, не обрезали, дьяволята. Ишь наузлили, мать-таканы!» – подумал он. Когда застывающими на морозе пальцами он развязал узлы, надел лыжи и закинул на спину мешок, из-за угла выскочили два сухопарых подростка и бросили в него кусками слежавшегося снега.
– Ифáна! Ифáна! – кричали они вслед и хохотали.
Дорога домой была легче: под уклон, перелеском, прямо на хутор Эйно Лайпенена лежала накатанная лыжня, а там еще полчаса ходу – и свое жилье.
Иван слишком горячо пошел от магазина и вскоре остановился передохнуть. Огляделся – все то же…
Поселок, ничем не напоминавший ему ни одну из русских деревень, лежал меж возвышенностей в широком распадке, похожем на гигантский котлован. Дома стояли на большом расстоянии друг от друга и так беспорядочно, что нельзя было отыскать даже подобия улицы. Кое-где они углублялись в лес и белели оттуда заснеженными крышами. По окраинам поселка и даже в середине его – пашни и покосы, лежавшие сейчас под снегом, и лес, со всех сторон лес. Ивану нравились в нем прямые просеки и сам лес, чистый, ухоженный; он обрывался у полей строевыми соснами и только не имел той милой российской опушки с ее кустарниковой дебрью заоколичного орешника, какая была за Русиновом – за его родной деревней.
С привычным равнодушием посмотрел он еще раз на дома, на огромные, больше человеческого жилья, дворы, на прямые столбы бело-розового дыма, поднимавшегося из труб в холодную солнечную синеву, и подумал, что сретенские морозы еще постоят.
Он двинулся дальше по лыжне, и вскоре на высоком бугре, открывшемся за перелеском, показался хутор Эйно. Дом, небольшой, крепкий и аккуратный, был защищен с двух сторон – с востока и с севера – плотными рядами елок. На южной стороне был сад. За домом – высокий сарай и два заснеженных бугра. Один – картофельное хранилище, другой – зимник для пчел. Иван замедлил шаг: не выйдет ли кто из домашних или сам хозяин, помахать бы рукой – уж больно хороший человек! Но никто не вышел на этот раз, и только дым из трубы, сонно вытягивавшийся над крышей, говорил, что в этом доме все в порядке.
Иван свернул на свою лыжню, очень неровную и рыхлую, поскольку редко ездил в магазин, и заскользил краем высокого косогора. Слева, на уровне лица и ниже, проплывали, покачиваясь, заснеженные вершины елок и сосен, а выше их виднелся вдали край широкого озера – белого ровного поля, без единой точки. А вот и большой валун, величиной с дом Эйно; на валуне растут две небольшие сосенки, уходящие корнями в глубокие расщелины. Отсюда до дома – полторы версты.
В частом сосняке мелькнуло, как маленькая лесная поляна, озеро, а на берегу, под косогором, – и само жилье. Небольшое озерцо уже начинало зарастать: летом здесь было много комаров, а зарастающие берега не манили к себе рыбаков, да и рыба здесь слегка отдавала тиной. С тех пор как здесь поселился Иван, он стал единственным хозяином водоема, а место стало называться Ифана-ярви, то есть Иваново озеро.
Жилье Ивана больше походило на добротный сарай, занесенный снегом. Со стороны косогора, от глухой стены, сугроб поднялся до крыши и сравнялся с нею, так что сверху на сплошном снежном покрове была видна лишь черная щербатая труба.
Сейчас около трубы сидела собака – рыжая финская лайка, по кличке Мазай, придуманной самим Иваном. Собака всматривалась в сосняк на горе, потом заволновалась, не выдержала и кинулась по глубокому снегу с крыши. Со всего размаху она радостно ткнулась под ноги хозяину, запрыгала, стараясь достать мокрым носом его лицо. Он отталкивал ее то одним, то другим локтем, притворно сердясь.
– У, дурак! У, обаляй! Ну на, на – мазни!
Собака лизнула колючую щеку, успокоилась и побежала по лыжне впереди.
В избе было тепло, пахло смоляными дровами, сушеным грибом. Два маленьких, в одно стекло, оконца выходили на озеро, и сейчас, когда там лежал блестевший на солнце снег, в избе казалось светлее и чише.
– Ну вот мы и дома! Сейчас печурку растопим, картошки сварим, грибочков достану. Что? Не любишь соленые? А я люблю, а я… Ну-ко, не вертись под ногой! А я – люблю…
Не снимая шапки, лишь повесив ватный зипун, он залил водой нечищеную картошку и поставил чугун на плиту.
– Ну хватит, хватит! Дай-кось полешко возьму. Эх, хороша смолюка! Да переступи ты лапой-то, обаляй ленивой! Ишь расселся, как какой… Эх, трубу-то не открыл!
С собакой он говорил охотно и много. Это было единственное существо, с которым Иван отводил душу.
Обедали они вместе. Иван ел картошку с грибами и капустой, приправленными постным маслом, потом торжественно достал из мешка дешевую колбасу, отломил кусок и стал чистить ее. Собака заволновалась, заскулила, оставив свою картошку и хлеб под столом.
– Ишь оприщенник! Ишь! Особинки захотел? На, ешь!
Он бросил сначала кожицу, потом откусил и дал собаке небольшой кусок.
Чай пил Иван крепкий, и пить любил с медом, который он впервые получил нынче из своего улья.
– Если, бог даст, будет хорошее лето, с грозами, тогда в нашем улье мед будет, – говорил он собаке, макая корку в мед, – а будет роиться, тогда мы отроек возьмем, и будет у нас сразу два улья – и твой и мой, у кого будет больше меду, тот и счастливее. Ну, чего лезешь? Колбасы? Не-ет, брат! Ты и от целого фунта не откажешься, а я ведь не купец какой-нибудь и не барон, и не этот… Вот подожди, наплетем мы с тобой корзин, продадим, или вот летом на косьбе подработаем, или осенью – на дровах, или шаек наделаем – вот тогда и поедим колбаски. А сейчас, брат, нельзя. Вот так – оближись и лежи. У меня марок-то не ахти сколько, а без денег, брат, везде худенек.
Напившись чаю, Иван потянулся и ощутил на голове шапку. Он нахмурился и сбросил ее на постель позади себя. «Гм! Опять забыл… – проворчал Иван и покосился на темное финское распятие в углу. Затем бегло, виновато перекрестился. – Все-таки бог, хоть и не такой, как надо бы, лютеранский, да ладно…»
– Вот так, бог напитал – никто не видал, – сказал он вслух и вышел из-за стола. – Ну что. Мазай, посуду мыть будем? Нет? Вот и я думаю – нет: сегодня не суббота.
Иван сел к окошку и дотемна, пока не зарябило в глазах, сидел на низкой скамейке и плел большую гуменную корзину. Собака лежала рядом, следя за каждым движением хозяина. По временам она приподымала сивые кочки бровей и всматривалась в его широкое, доброе лицо. Лицо было загорелым от зимнего солнца, и морщины, которые уже не разглаживались, становились глубже, когда он, пригоняя очередной прут, скалил зубы от напряжения. В такие моменты рот на его изувеченном лице уводило еще больше в сторону. Изредка он распрямлял широкую спину, ворошил обеими руками рыжеватые, с легкой проседью волосы, брал с сырого подоконника самокрутку, которую почему-то звал чинарик, и курил, откинувшись на стенку и осматривая жилище.
– Ну, завтра на охоту пойдем? – спрашивал он собаку, увидев на стене одностволку. – Может, зайчика подымем. Хоть ты и не большой мастер по ним, а вдруг подымем?
Стемнело. Он вышел за водой. Мороз усилился и потрескивал в соснах на горе, а внизу, на берегу, стояла чуткая морозная тишина, только еле слышно, словно звон в ушах, журчал под снегом ручей, бьющий из обрыва около дома. Иван подошел к нему, зачерпнул в обложенной камнями ямке ведро воды и, заметив свежий след лося, приходившего пить, напустился на собаку.
– Гляди, гляди, обаляй! Дома торчишь, а тут лоси ходят. Эвон рябину-то обглодали. Вот возьму сегодня да на улицу и выгоню, тогда и будешь знать. Надо лень – на ремень, а не то голодом насидимся.
Перед ужином, еще в сумерки, он вышел на озеро и проверил донки, поставленные на живца. Он знал, что вечером проверять не дело, но ему захотелось, чтобы и ужин у него был, как и обед, – на славу. Однако рыбы не оказалось, попался только маленький налим, величиной с ладонь. Иван постоял над лункой, подумал, потом вернулся домой, торопливо надел лыжи и направился в лес, на тот берег озера. Там отыскал нужное место и, не приближаясь вплотную, подбросил свежего налима к лисьему капкану.
Перед сном Иван протопил печку, принес дров на утро, поужинал и стал укладываться спать, шурша соломенным матрацем. Собаку он не выгнал. Она лежала на лавке, вплотную придвинутой к постели, лязгала зубами, лениво гоняя блох, и совала морду под одеяло к хозяину.
– Не лезь, не лезь! У тебя шуба, тебе одеялом обыгаться [1]1
Покрываться (диал.)
[Закрыть]не надо. Ну, чешись тут, обаляй! Что – блохи? Тебе хорошо: у тебя зубы, зубы… – тихо говорил Иван, засыпая. – А вот мне, как за это дело браться, так рубаху сымай да палец мочи. Да-а… А крючок на дверь опять не накинул…
* * *
Лай собаки раздался у самой его головы так неожиданно и так громко в тишине ночи, что был похож скорей на обвал потолка или на взрыв. Иван инстинктивно сжался в комок и несколько секунд был совершенно парализован. Еще не прошел этот шок, как мощный луч света ударил ему в глаза, и в следующий момент среди ошалелого лая чье-то тело кинулось на него, и на лице он ощутил колючую, промерзшую одежду.
– Спишь! – раздался хриплый голос, и горячее дыхание шевельнуло Ивану волосы.
Он поджал ноги и сильно откинул навалившегося человека коленками и руками.
– С ума сошел, Иван! Да ты не узнал, что ли? – прогудел знакомый голос.
Иван вскочил с постели в одних подштанниках. Собака заливалась под столом. Свет фонарика бил в стену. Иван посмотрел в лицо незваного гостя и узнал его. Да. Это он. То же острое, клином, лицо и брови вразлет. Только рост вроде поубавился, может, согнула жизнь? Девять лет он не показывался в этих местах, девять лет они не виделись.
– Зачем пожаловали? – спросил Иван и притопнул на собаку, чтобы замолчала.
– Лампу бы засветил, – ответил гость, присаживаясь на скамью, и добавил обиженно: – А что это ты меня на «вы» зовешь? Ведь мы с тобой сейчас не на судне, да сейчас и не пятнадцатый год, а уж тридцать восьмой.
– На «ты» ноне только бога зовут, – угрюмо ответил Иван.
Он снял с лампы начищенное стекло, зажег фитиль, потом насунул валенки, накинул зипун и стал растоплять печку.
…Топилась печь. Гость ужинал за столом один, а Иван медленно слонялся по избе, посвечивая подштанниками, да косился на бутылку, но не подсел. «Зачем опять появился этот человек?» – тревожило его, но он больше не повторил вопроса. Ждал.
– Ну, спасибо, Иван. Зря не выпил! – Гость посмотрел по сторонам, покачал головой и сказал, брезгливо поморщившись: – Все так же, как раньше. Плохо живешь. Как крот живешь, ничего не видишь. Ну ладно, потом поговорим – утро вечера всегда мудренее. Где меня положишь?
– На полатях, если желаете…
– На полатях? Это хорошо, по-русски…
Он разделся и грузно полез на полати, протянувшиеся под потолком от печки до двери, Укладываясь, он все же сказал:
– А я за тобой, Иван, пришел. Пора жизнь менять.
Иван, волнуясь, приподнялся с постели, но ничего не ответил, только руки его мелко задрожали, когда он убавлял в лампе фитиль и тушил ее.
В постели он почувствовал лихорадку. Пота не было, трясло, и мысли, одна другой невероятнее, наплывали на него. Он осторожно ворочался, но уснуть не мог. Наконец встал, надел ощупью валенки, зипун и без шапки вышел на волю.
Ночь была тихая, ясная. Изредка на полную луну находили тонкие, как пар, облака, и тогда тени бесшумно скользили по белому диску озера, взбирались на том берегу по заиндевелой стене леса и просеивались в него, как дым. По-прежнему жаворонком вызванивал под снегом ручей, но мороз на горе трещал в деревьях звонче, суше. Иван хорошо знал, что в этой тишине зимнего леса, во всей этой притихшей природе теплится неистребимая жизнь. Ему казалось, что где-то рядом спит лось, и завтра зажелтеет на снегу его новая лежка; он знал, что сейчас ходят лисы, и одна из них, наверно, подошла к его капкану; на соснах и на старых осинах он ясно представил, как спят белки, заткнув от мороза свои глубокие дупла мохом; показалось также, как под толстым льдом ходит по дну ночной хищник – налим и облюбовывает живца, лениво пожевывая широкой пастью. Эти раздумья, непрошено пришедшие к нему, заставили его остро почувствовать себя частью и хозяином этой природы, от которой так легко и самоуверенно хочет оторвать его человек, спящий на полатях.
Иван помочился за углом в снег и пошел в избу. В сенцах он задел валенком за топор и остановился. Задумался. И вдруг мысль заработала быстро, четко. Он поднял топор, прижал его промерзшее жало к животу и представил лицо гостя – острое, с бровями вразлет – разрубленным пополам. Сдерживая дрожь в зубах, он вошел в избу, накинул на двери крючок и остановился под полатями.
«Перво-наперво – пусть покрепче заснет…» – подумал он, и эта мысль не испугала его, только сердце забилось резко и жестко, да память накатила на него непрошеные воспоминания…
2
Перед отбоем опять был митинг. Комитетчики выступали по очереди. Каждый из них требовал быть верным революции «до конца». Какой-то матрос, стоявший с Иваном Обручевым бок о бок, подумал вслух:
– Опять до конца. Землю народ получил – вот те и конец.
А чернявый человек на трибуне рывками подавал свое длинное тело то в одну, то в другую сторону и надсадно кричал сиплым, простуженным голосом:
– Товарищи революционные матросы! На залитой кровью России сейчас остались лишь только два светлых пятна, две надежды обманутого народа – это наш революционный Кронштадт и славная армия бесстрашного гладиатора революции Антонова, на Тамбовщине!
– А это что за гладиатор там? – спросил Иван у матроса и пояснил: – Я сам тамбовский, а про таких не слыхивал.
Матрос сердито повернул голову с большими красными ушами, оглядел Ивана, потом сморгнул злость и ответил, касаясь Ивановой щеки мягким белесым усом:
– Кто такой? А вот такой же, – кивнул он на трибуну, – Видать, тоже власти не досталось, ну и забегал. Блин один, хоть и со стол, да едоков – со сто! Кому-нибудь да не достанется…
Матрос подмигнул без улыбки строгим карим глазом и отвернулся от Ивана так же сердито, как и повернулся к нему.
– Товарищи матросы! – хрипел оратор и размахивал синим от мороза кулаком. – Сейчас уже никто не сомневается, что нынешний, одна тысяча девятьсот двадцать первый год станет годом последней русской революции! Советское правительство отклонило наши требования, но мы все равно добьемся их выполнения!
Иван смутно помнил требования, выработанные комитетчиками в кают-компании броненосца «Петропавловск», но одно требование он запомнил хорошо и был целиком с ним согласен: дать свободу мешочникам, не притеснять их со стороны государства.
«Пущай ездят, торгуют хлебом, дороже денег не возьмут», – думал Иван, но считал, что мятеж из-за этого подымать не следовало, и в душе осуждал комитетчиков.
– …пусть сейчас там, на съезде, знают и помнят об этом! К нам приковано внимание всего мира, – кричал человек с трибуны. – И мы докажем силой нашего грозного флотского оружия, что революционный Кронштадт стоит не на острове…
Оратор неожиданно замялся, беспомощно огляделся и подался назад, к человеку в гражданском. Тот нервно шагнул к чернявому, что-то шепнул на ухо, после чего оратор набрал в грудь воздуху и продолжал, не смутившись:
– …не на маленьком острове Котлин, а на великой правде!
Оратора оттянули за рукав, а на его место выдвинулся генерал Козловский и энергично захлопал в ладоши. Его горячо поддержали на трибуне и кое-где в массе матросов.
– А какого хрена у нас в командирах ходит эта полевая крыса? – негромко прогудел чей-то бас позади Ивана.
– Да, ну и времечко, братцы-матросики! – весело воскликнул хитроватый матрос, стоявший впереди «красных ушей».
– Время как время, только полевых крыс нам не надо! – отрезал бас.
– И я про то, – отозвался хитроватый и почесал щеку о штык, – отчего это, братцы-матросики, адмирал Колчак по Сибири бегал, а пехотный гриб в море пророс?
– Ох-хо-хо! – устало вздохнул матрос с красными ушами и подергал белесым усом. – Плохи, братишка, смешки, коль прилипли к кровище и не отстать. Домой бы…
– Вот это бы – да…
– Знамо дело – домой… – отозвались вокруг.
– Эй вы, домоседы! А кто будет революцию продолжать? – раздался чей-то недовольный голос.
Матрос с красными ушами повернулся, отыскал глазами крикнувшего и негромко, но веско сказал:
– Эй, Ермолай! Ты рядом там стоишь – закрой ему прикладом хайло, пусть молча продолжает революцию.
– Верно что, мать-таканы… – под нос себе поддержал ворчливо Иван, никогда громко не выступавший со словом.
На трибуне очень громко и монотонно заговорил гражданский.
– Этот тоже понес, мать его в угол! – прошипел хитроватый матрос, оглядываясь, и опять почесался щекой о штык. – Хоть бы кто-нибудь вышел да и сказал: «А ну, братцы-матросики, – домой!»
Иван почувствовал, как при слове «домой» екнуло у него сердце. Что-то скажет сегодня боцман Шалин, Андрей Варфоломеич? Хоть он человек еще и молодой, выдвинувшийся лишь в пятнадцатом году, но толковый.
Не нравилась Ивану в боцмане лишь его замкнутость. Вот уже неделю, как они с боцманом танком готовятся к серьезному делу, а он еще не открыл всех карт Ивану. Подвести боцман не должен, конечно: одной веревочкой повязаны, а нехорошо молчать, ведь все-таки из одних мест, деревни рядом…
После отбоя, как было условлено, Иван пришел в гальюн, где уже ждал его Шалин.
– В одиннадцать в конце пирса! – жарким шепотом выпалил Шалин, приблизив к Ивану свое заостренное, как колун, лицо. – Возьмешь, что сможешь, как говорили. Ждать нельзя!
Боцман вышел, притворно застегиваясь на ходу, а Иван, растерянный и радостный, стоял в своей шинели внакидку, боясь поверить, что настала эта желанная и страшная ночь.
С самого начала войны, с четырнадцатого года, он на службе. Но с того самого часа, как под бабий вой повезли их, рекрутов, из деревни, Иван неотступно думал о возвращении. Письма он получал редко, а с той поры как в Кронштадте поднялась буча, он уже ничего не знал о доме. В душе многое выболело, и воспоминания меньше беспокоили его. За эти годы он немало повидал, многого наслушался. Не раз сослуживцы рисовали перед ним заманчивые картины городской жизни и советовали ему после службы перейти в сознательные пролетарии, в «гегемоны», то есть пойти работать на завод или фабрику. Иван всегда спокойно слушал, соглашался, чтобы попусту не противоречить, но всякий раз думал: «Пустота все это. Баловство – и только». Самым большим счастьем он считал жить семьей в своем дому и пахать землю, которой теперь вволю. Постепенно мысли о доме стали спокойнее, тише. Иногда представлялась деревня в летнюю пору, в сенокос, когда по вечерам у каждого дома – тук! тук! тук – отбивают косы. Пахнет сеном; бабы мочат веники в пруду, разговаривают; птицы гомонят на высоких березках, а во дворе отцовского дома, под большим корявым тополем, стоит новый одер, сделанный дедом Алексеем. Скоро к нему приведут беззубую лошадь Тамарку и повезут сено с дальних покосов.
Все это увидел Иван как наяву. И сейчас, на морозе, на ветру, ему особенно желанным показался жаркий сенокос с домашним квасом и свежей бараниной на обед, специально прибереженной для тяжелой работы.
Он знал, что дорога к дому легла у него через эту ночь. Он понимал, что значит пойти в эту ночь: это не менее страшно, чем остаться в Кронштадте. – но выбора уже нет. Однако к радости долгожданного и пришедшего часа примешивалось сомнение и это расхолаживающее «надо ли?». Так, случалось, ребенком еще, в жаркий день он томился, бывало, по купанию, а когда прибегал к реке и надо было прыгать с обрыва за мальчишками – желание купаться исчезало, оставалась только обязанность прыгать вслед за всеми и не казаться трусом…
В гальюн забежал матрос.
Иван поправил зачем-то патронташ, перекинутый через плеча, неторопливо прикурил и глянул на матроса. У того было такое блаженное лицо, словно он сидел не на корточках, а на седьмом небе. Ивану сделалось еще тоскливее, и он вышел посмотреть на то место, где в снегу были зарыты его вещицы.
В одиннадцать с большим трудом Ивану удалось уйти незамеченным, и они встретились с Шалиным в конце пирса.
– Иди за мной! – тихо бросил Шалин и пошел впереди.
Обычно высокая фигура Шалина сейчас, в темноте, казалась ниже, – видимо, боцман от напряжения сжался. Иван шел следом и по шагам Шалина понял, что тот идет в валенках. Кронштадт был тих в этот послеотбойный час, но это была настороженная тишина, и боцман несколько раз раздраженно шипел:
– Тише! Мягче ставь свои копыта!
Глаза присмотрелись к темноте, и уже можно было определить очертания фортов и даже суда. В одном Иван узнал свой эскадренный миноносец «Антей», уж его-то он ни с чем не спутает! А кругом – тьма. Иногда справа мирно мелькал случайный огонек в тихих уснувших улицах, и тогда Ивану начинало опять казаться, не напрасно ли он, рискуя жизнью, покидает этот в общем-то тихий город на острове. Может быть, все обойдется благополучно и весной его отпустят домой? И что бы комитетчикам не помириться с Лениным?
Боцман шел быстро, но осторожно. Дважды они ложились в снег за какие-то каменные выступы и пропускали встречных. То были или патрули, или разводящие, но встреча с ними была одинаково опасна здесь, в этой пустынной части города. Норд-вест не унимался и был здесь, как в море, напорист и плотен. Иван все чаше закрывал рукавом лицо и в один из таких моментов наскочил на спину неожиданно остановившегося Шалина.
– Да ттихо ты, серммяга! – еще злее прошипел Шалин, не разжимая скоркнувших зубов.
Он замер вполоборота, схватил Ивана за шинель на груди и прислушался. Но все было по-прежнему тихо, лишь ветер безжалостно резал себя о мачты судов и похоронно ныл.
– Замри тут! Я сейчас… – коротко бросил Шалин, все так же не разжимая зубов.
Он опустил свою длинную руку с груди Ивана и полез за пазуху. Послушав еще немного темноту, он швырнул на снег, прямо под ноги Ивана, мягкий куль, что держал в другой руке, нахохлился, посопел, нервно проглотил слюну и, как в холодную воду, осторожно шагнул к темноту.
Иван потоптался застывающими ногами на снегу, потрогал куль, величиной с шинельную скатку, и присел на него.
«Сермяга… – вспомнил он. – Сам-то невелик барин. Лавчонка была у батьки, да и та – не ахти…»
Шалин, судя по старым слухам в деревнях, был в отца молчалив, да не в отца беспутен. Винцо потягивал, девок пощупывал, а к батькиному делу не имел пристрастии, да и мот был он не в торговца. Грешили на него также, что это он перед войной церковь обчистил, и с тех пор про него говорили, в тихом омуте черти водятся. Перед призывом на флот учился где-то на фельдшера. На судне служил исправно, характером понравился начальству и стал вскоре боцманом. После этого от батьки стал получать ласковые письма и деньги. В революцию был со всеми в Питере, в Александровском саду, вместе с Иваном костры палил, в патрулях погуливал. Но скучен был в революцию Шалин: письма от батьки грустные пошли. Когда поднялся Кронштадт – ожил ненадолго, а в последние недели опять сник, хуже прежнего: неладное, видать, почуял.
«Башковитый молчун, – подумал Иван, прислушиваясь, – а вот в комитет не выбрали. Тоже власти не досталось…»
С той стороны, куда ушел Шалин, почудилось Ивану что-то, словно там кто вякнул, подымая тяжелый груз. Вскоре послышались торопливые и неосторожные шаги…
– За мной! – рискованно громко приказал Шалин, тяжело дыша.
Иван снова пошел сзади. Шагов через пятьдесят остановились.
Перед ними лежал убитый матрос. Шалин кивнул на распластанное тело часового и проговорил, как бы советуясь:
– Винтовку возьмешь?
– А ну ее!..
– Сымай валенки!
Иван неуверенно приблизился к трупу, наклонился. Ноги часового заплелись, и носки валенок ушли в снег. Иван замешкался. Шалин повернул труп на спину и раскинул ноги убитого.
– Скорей!
Иван снял валенок. Второй был надет туго, и труп пополз. Шалин наступил ногой на грудь убитого. Иван уперся рукой в бедро мертвеца – и различил лицо усатого матроса, стоявшего сегодня рядом на митинге. Это было так неожиданно, что он отпустил ногу с валенком. Шалин не выдержал. Он подскочил, шипя что-то, оттолкнул Ивана и сам потянул валенок. Но тот не снимался. Шалин с силой наступил на живот матроса и дернул валенок. Иван слышал, как голая пятка матроса цыкнула в снег.
– Давай, давай, скорей, переоденешься на льду! – прикрикнул Шалин и почти бегом кинулся вперед.
Они вышли на лед и пошли в сторону Ораниенбаума, чтобы сбить погоню с толку, потом Шалин сделал круг и, обойдя Кронштадт по северной стороне, двинулся на восток.
– В Петроград, Андрей Варфоломеич? – спросил Иван.
– Давай держаться берега, чтобы не терять его из виду: лед бы не подвел, – вместо ответа сказал Шалин.
* * *
Шли несколько часов. Шалин – впереди, Иван – за ним. Снег под ногами стлался во тьме серым сбитым одеялом, а впереди сливался с темнотой, которой, казалось, не было конца.
– Как ноги? – спросил наконец Шалин.
– Окоченели.
– Ну так сымай свои копыта! – раздраженно сказал Шалин и бросил Ивану куль.
Тот сел и стал переобуваться в валенки.
Когда он надел первый валенок, ему показалось, что там, в самом носке, еще жило тепло от ноги убитого матроса. Он с трудом подавил в себе чувство отвращения к Шалину, торопливо курившему в рукав, к самому себе и к валенкам.
– Скоро рассвет, – заметил Иван, чтобы как-то отогнать мрачные мысли, с приходом рассвета, казалось ему, придет освобождение от всех страхов.
– Да, пожалуй, черт возьми.
– А что так? – удивился Иван.
– До границы не успеем, конечно, но за Питер надо бы зайти засеро, до разгара дня.
– До какой такой границы?
– До финской. Другой ближе нет.
– А на кой она нам? – с тревогой спросил Иван. Он доже перестал одеваться и держал на весу голую ногу.
– Тебя, дурака, забыл спросить!
– Зачем так, Андрей Варфоломеич? Может, я и не ровня вам, а в этом деле сам хочу разобраться. Зачем мне от дома-то…
– Ну и как же ты в этом деле разбираешься? – Шалин сплюнул сквозь зубы и насторожился.
– А так: не пойду я ни в какие Финляндии, и весь сказ!
– Куда же? – спросил Шалин, словно сдержанно рыкнул.
– А на берег. Сдамся, да и домой.
Удар ногой в живот свалил Ивана с куля.
– Так ты что же, сука? Хочешь, чтобы за мной тут же погоню послали? Да?
Иван поднялся, с трудом увернулся от второго удара и отскакал в сторону, утопая голой ногой в снегу. В правом боку, в печени, поднималась острая колющая боль, перехватившая дыхание.
Шалин надвинулся черной согнутой тенью. В его руке тускло блеснул офицерский кортик.
– Андрей Варфоломеич…
Иван отскакнул еще на несколько метров, но это было уже бесполезно: Шалин был рядом. Слышалось его бычье дыхание, но особенно устрашающим было его молчание и решительная неторопливость.
«Конец», – подумал Иван и беспомощно вытянул вперед руку, но нервы не выдержали, и он еще выставил вперед свою голую, закоченевшую ногу.
– Андрей Варфоломеич… Грех на душу… Домой ведь охота…
Широкая зарница дрогнула во тьме Кронштадта, и через несколько секунд мощный, как обвал, грохот залпа пронесся над заливом. Дрогнул воздух, лед и сама тьма.
– Штурм начался! Штурм Кронштадта! Слышь, сермяга! А ну, пойди теперь сдаваться, после-то штурма – стенка!
Он говорил, не разжимая зубов, и с особой сладостью, со звериным вкусом произносил слово «штурм».
Иван все еще предостерегающе держал руку и бормотал:
– Стенка, стенка, Андрей Варфоломеич! Стенка, как не стенка?..
– То-то, дурья башка! Нешто я не дело говорю тебе?
– Знамо дело, Андрей Варфоломеич…
– Неужели ты думаешь, что если бы мы не были земляки, то я взял бы тебя с собой? А?
– Знамо, не взяли бы…
– Одевайся! Что стоишь, как цапля?
Иван, сторонясь Шалина, подковылял к кулю, поправил его и сел надевать валенок.
– Андрей Варфоломеич, погодите чуток – я ногу ототру: зашлась, окаянная…
– Да скорей же: рассвет!
Иван оттирал ногу снегом, а Шалин смотрел на запад и с удовольствием произносил все то же слово: «штурм!»
– Ну и заварушка там сейчас! – сказал ои Ивану. – Ну и каша там манная, ха-ха-ха! Бьют свой свояка, дурак – дурака. Нет, Иван, пока в России-матушке неразбериха, поживем-ка мы в другом месте. Когда в дому скандал, умный всегда выходит покурить во двор. Как ты думаешь? – спросил Шалин.
– Неужели договориться не могли без пальбы? – вопросом ответил Иван, все еще косясь на Шалина.
– Хэ! А ты видел – парламентеры были от Ленина?
– Видел. Сам командующий флотом был.
– А еще был Калинин, тот, что с бородкой-то. Добром наших комитетчиков просили, а вышло видишь что? – Шалин кивнул на пегий от вспышек горизонт и опять с удовольствием начал свое – Штурм! Штурм Кронштадта! Ха-ха! Дождались! Ну и каша там, ну и каша, только – шалишь! – без нашего мяса!
Рассвет застал их вблизи Петрограда, но день выдался пасмурный, серый; ветром переметало по заливу снег, и видимость от этого была плохая. Шалин радовался, но тем не менее он был осторожен и держался с Иваном подальше от берега. Шли, чувствуя большую усталость и голод. Примерно в полдень Шалин вдруг остановился, сунув руки в рукава шинели, осмотрел у себя под ногами снег и рухнул в него боком.
– Отдохнем! – сказал он и свесил голову на плечо. – Развязывай мешок: пожрать пора!
Иван тяжело опустился рядом с Шалиным, развязал боцманский куль и подал тому.
А подстынем мы на ветру-то, – заметил Иван и поднялся, кряхтя.
– Ты чего?
– Сейчас подгребу снежку от ветра, – пояснил он боцману и стал валенками сгребать снег.
– Снежный бастион? Дело! – похвалил Шалнн, но не двинулся с места.
Потом они отдыхали, укрывшись слегка от ветра и сыто наевшись всухомятку. Шалин хвастал, как он растряс камбуз, но сожалел тут же, что мало. Иван слушал и не слушал его сквозь дрему, а на сердце у него была такая же непроглядная муть, как над Финским заливом. Он никак не предполагал, что так скоро, в одну ночь, к нему вплотную приблизится его мечта о доме и так же скоро рассыплется. Опять томила неизвестность.
