Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Медсестра
1
На кухне пахло газом.
Вера медленно приблизилась к плите, проверила вентили, потом так же неторопливо зажгла конфорку и поставила кофе. Она не спешила вернуться в комнату, убрать кровать и одеться и все смотрела мимо кофейника в стену, долго и напряженно. Сегодня смена меняется. Теперь – в ночь. До работы еще уйма времени, а на улице такая дрянная погода! Куда деть себя?
По коридору общежития кто-то прошел, стуча каблуками.
Вера запахнула халат и посмотрела в окно.
Еще август, а как в октябре сопит в форточку ветер, шумит по железной крыше дождь, плюхая из труб нервным потоком. И холод. Деревья в больничном саду тяжело встряхивают мокрой листвой, выгибая на ветру красивые нестриженые вершины. Дождь. Густо и тягуче оплывает он со стекол, серой поволокой закрывает громады города, желанно сужая мир.
«Напьюсь кофе и брякнусь опять в кровать, – думала она, прислушиваясь к шагам по коридору, – почитаю Пришвина, а захочу уснуть – возьму у Тамарки что-нибудь посовременней…»
– Доброе утро, Вера! Здравствуй, говорю!
– Доброе утро!
– Сегодня комендант был. Ни свет ни заря приперся, – сообщала прачка, жившая через комнату. – Веселье, мол, тут у вас. Это он про вашу комнату. Слышь? Про летчиков, что ли…
– Ну и что?
– Да я ничего… Дай-кось спички! По мне – хоть летчики, хоть – налетчики, пес с им со всеми!
В тишине большой кухни зашумела еще одна конфорка.
Тук-цы! Тук-цы! – вызванивали капли о железный карниз.
Облупившаяся штукатурка над плитой расплылась и задрожала в глазах.
Тук-цы! Тук-цы!
Скорей бы на работу. Там люди. Крапов… У него такой ровный спокойный голос, когда слушаешь – кружится голова. Это она заметила в себе в последние дни, раньше почему-то не было…
Кофе вскипел. Вера выключила конфорку, прихватила ручку кофейника носовым платком и молча вышла из кухни.
«Хоть не фыркнула – и то ладно. Смиренье – девкино ожерелье», – подумала прачка, глядя ей вслед.
В комнате было тихо, как в послеоперационной палате.
На полу, у ножки стола она заметила раздавленный окурок и нетерпеливо, прямо с кофейником в руках, зашаркала его к порогу своими войлочными тапками. Сегодня очередь убирать в комнате тети Паши, нянечки из хирургии, жившей тут с девчатами, но сегодня тетя Паша поспешила пораньше собрать после вчерашней вечеринки все бутылки и ушла сдавать их в магазин. Это право она безраздельно присвоила себе за «терпенье от молодежи».
В углу комнаты, у окна, тихонько посапывала после ночной смены медсестра Тамара, остальные две были на работе. Вера старалась не шуметь и, когда пила кофе, с улыбкой смотрела на сплющенный о подушку нос подруги, на ее беспомощно открытый рот, в котором темнел коренной запломбированный зуб.
«Вот бы сейчас Юрочка ее посмотрел… А какой вид, интересно, у спящего Крапова?» – пришла в голову нелепая мысль. И как это она не замечала, ведь он лежит уже вторую неделю… Она думала о Крапове и после завтрака, когда гладила юбку и когда, решив снова забраться в постель, сидела поверх одеяла с книгой, – все проступало отовсюду перед ней его удлиненное лицо с умной тонкой улыбкой и внимательно смотрели на нее его крупные серые глаза. Вспомнилось, как мечтательно приподымает он свои густые брови, собирая на лбу уже далеко не первые морщины. И руку гладит он как-то особенно, бережно…
«А ведь я ему нравлюсь!» – с греховной удалью прорвалась вдруг горячая мысль, и Вера не отгоняла ее – нежила, а радостное и шальное, но еще не вошедшее в силу чувство уже заставляло ее встать, выпрямиться и подойти к зеркалу.
Зеркало никогда не приносило ей радости. Она вновь увидела свое широкое лицо с угловатым подбородком, длинным ртом и мелкими глазами. Присмотрелась – морщины у глаз проявлялись все настойчивее и были уже похожи на маленьких тонких паучков. Тридцать три года…
Она оглянулась на дверь и сняла халат. Все еще стройная фигура немного успокоила ее. Она отступила от зеркала, так, чтобы увидеть ноги, сбросила тапочки, переступила на холодном паркете и с удовольствием заметила, как на ее красивых гладких коленках выкололись и пропали мягкие ямочки. «Есть еще порох в пороховницах!» – вспомнила она прижившуюся в их комнате поговорку, но горестно усмехнулась: поговорка обычно относилась к тете Паше. Но вот опять перед глазами встал Крапов, и что-то теплое прокатилось по ее крови, разбудило сомнения, обострило чувства. И тогда она, как бы спасаясь или ожидая что-то, поспешно отошла от зеркала и принялась за своего любимого Пришвина.
«Перед следующим окном стояла девушка, молодая, но не очень красивая… – прочла Вера через страницу, и ей показалось, что это она едет в вагоне дачного поезда и смотрит в окно. – Она смотрела в зеленую массу молодой березовой зелени и улыбалась туда и шептала что-то, и щеки у нее пылали…»
Однако пущенные свободно мысли оттесняли смысл книги. Ей захотелось ехать куда-то в действительности, чтобы мелькала у самого лица молодая березовая зелень, а рядом стоял Крапов…
Хлопнула дверь – пришла тетя Паша – и мечты рассеялись. Вера еще немного, с трудом, подержала их, как снежинки на ладони, и с грустью вспомнила, что это с ней бывало и раньше.
2
Когда Вера вошла в третью палату, чтобы собрать градусники и записать температуру, все четверо больных находились в тех же позах, что и пятнадцать минут назад.
Старик Синицын сидел внаклонку, свесив босые жилистые ноги на пол, и ласково, как кота, гладил бедро. Это была его привычка.
Напротив его, обхватив сухими руками колени, сидел на своей кровати долговязый Латов. Колени его, тоже сухие и острые, оказались выше лица. Когда вошла Вера, он развел их, глянув на нее, как из укрытия, и снова сомкнул.
Третий – невысокий сутулый человек с коричневым обветренным лицом по фамилии Астаханов, прибывший на лечение из Средней Азии, сидел посреди палаты на табурете, сложив ноги по-турецки. Обрубок его левой руки делал его похожим на разбитую статую, к тому же он сидел смирно и слушал. Трудно было сказать, почему он недвижим, – боится ли потревожить больную руку, опасается ли упасть со своего ненадежного постамента или ему нравилась беседа, которую вел четвертый. Крапов, много и интересно рассказывавший. Крапов был врач и, как все считали, – счастливый человек: он много поездил по заграницам со спортивными делегациями. Назавтра Крапову предстояла серьезная операция. Он знал, как высоко его кровяное давление, но на операции настоял сам и в последние дни старался отвлекать себя от раздумий разговорами.
– Китайцы, как видите, едят преимущественно растительную пищу, жиров и мяса потребляют мало.
– А лягушек? – прогудел Латов, растворив колени.
– О! Это особый вопрос! В этом вопросе китайцы – глубочайшие материалисты в понимании развития природы. Они – не европейцы, для них все, что двигается, съедобно. Они нам с вами могут доказать, что в мясе лягушки или змеи, которых они едят с особым удовольствием, а из их кожи делают галстуки, – ничуть не меньше питательных калорий, чем в куре, а состав белка – один и тот же.
– Это не от хорошей жизни, – возразил Латов и сомкнул колени.
– Да, несомненно! – согласился Крапов. – Тут сказывается этническое давление: столько народу!.. Поэтому растительная пища для них – не лакомство и не забава, а необходимость, давно ставшая их национальной чертой. А как они готовят все эти травки! Помнится, однажды в Ланьчжоу, довольно крупном центре одноименной провинции… Верочка, вы за градусниками?
– Да, – мягко ответила она. – А вообще-то пора уже спать.
– Верачака, уколичик… – застонал Астаханов с табуретки, все так же не двигаясь, лишь вращая глазами.
– А ты, Астаханов, опять свое.
– Пожалэйть, Верачака…
– Да поймите же – нельзя. Нельзя. Вы и так уже стали после всех этих операций наркоманом, а это может плохо кончиться.
– Болина, пожалэйть…
– Верю, что больно, но что же делать? Врачи вас пожалели – отрезали кисть, а надо было чуть повыше. Теперь руки нет по плечо, а… Не упадите, Астаханов, и ложитесь, пожалуйста, спать.
Она собрала градусники, записала температуру. Подойдя к Крапову, она не сказала, как всем: ваш, пожалуйста, – а просто протянула руку с еле заметной улыбкой. Он придержал ее ладонь в своей и лишь потом отдал градусник. Она взглянула на шкалу и ободряюще улыбнулась: все хорошо. Потом пожелала всем спокойной ночи, а в дверях оглянулась и увидела его лицо, крупные живые глаза и темные брови.
Обойдя все палаты, Вера вернулась к себе за столик – на пост, и почему-то почувствовала себя одинокой в затихающем корпусе.
Все ей здесь знакомо. За двенадцать лет столько прошло больных! А сколько было сказано ей хороших слов, сколько дано обещаний и оставлено надежд. Где они? А она все одна. Все сидит на посту, ходит по палатам, встречает новых людей, в чем-то очень похожих один на другого, словно возвращаются опять ушедшие некогда. Порой ей кажется, что жизнь и смерть, встретившись в этом здании, остановили друг друга и никуда не двигаются. Лишь раза четыре в году: под праздники, когда в общую монотонность входит нечто иное, вроде благодарности профессора, грамоты, и весной, когда она шьет себе что-нибудь новое, дешевое, но модное – это напоминает о течении времени. А порой, вот так же, как сейчас, в ночную смену, ей вдруг становится жаль, что она не уехала несколько лет назад на север с тем веселым белокурым парнем. И зачем пожалела город? Конечно, он – свой, родной весь… Но что в нем родного для нее? Близких у нее нет. Даже где похоронена мать, она не знала. И хотя в блокаду Вере было уже десять лет, она помнила лишь ворота кладбища, где осталась ее мать на листе фанеры…
«Ой, глупая! Какая же я глупая! – часто думала она. – Жила бы сейчас с мужем. А тут и ребенка не заведешь: общежитие… А парень-то был какой! Помор. Весельчак, и по всему было видно, что не избалован, как здесь. А эти курсанты, что опять были вчера, даже этот, рыжеватый, с холодными коленками, – мерзавцы. Уходя среди ночи, горланили в коридоре и подло посмеивались в кулаки. Ну, если еще придут…»
– Верачака, уколичик… – простонал в двери Астаханов.
Коленом он придерживал дверь, здоровой рукой гладил больное плечо, и слезы блестели в его темных глазах.
А из палаты по-прежнему доносился ровным голос Крапова.
Вера встала.
– Иди ложись, сейчас сделаю, – сказала она заговорщицки тихо и огляделась – нет ли дежурного врача.
Астаханов вмиг убрался за дверь, и когда Вера вошла в палату со шприцем, он уже лежал на кровати и зубами засучивал рукав на здоровой руке.
– …и необозримость земных просторов. Да, друзья, кто не был в Австралии, – негромко говорил Крапов, – тот не может в полной мере представить, насколько велика и бесконечно обетованна наша планета. А Мельбурн… Верочка, вы ему морфий?
– Нет, немного понтапону. А вы все не спите? Разве можно? Ведь у вас завтра ответственный день.
– Зна-ю, зна-ю, зна-ю, – задумчиво, с расстановкой произнес Крапов и замолчал, тяжело вздохнув.
– А вы не были в Афинах? – спросил сухопарый Латов.
– Нет. Не случалось.
– А в Рио-де-Жанейро?
– Был. Верочка, а вы присядьте на минутку, – и продолжал, обращаясь уже ко всей палате: – Рио, как его там называют, – чудесный, исключительно своеобразный город. Есть в нем и то, что справедливо зовется контрастами, но меня, не только как европейца, но как русского, прежде всего не устраивает этот город, вытянувшийся колоссальной полосой вдоль океана. Это само по себе великолепно, но как нам, привыкшим видеть в понятии «город» нечто ограниченное, почти круглое и едва ли – не огороженное, как нам согласиться называть городом грандиозную набережную? Стоит только поехать поперек Рио, как сразу убедишься, что ты никогда не заблудишься в этом городе. А мне, признаться, приятно иногда поплутать в чужих городах, когда это возможно. Помню смехотворный случай, когда я заблудился в таком городишке как Хельсинки и допоздна не мог выбраться в предместье Отаниеми, где тогда останавливалась наша делегация. Хорошо, вспомнил гостиницу Карелия в самом городе и оттуда уже добрался рейсовым автобусом. Нет, что ни говори, а приятно заблудиться в городах. Вечерами кругом огни, а ты идешь по городу, как по чужой планете. Верочка, а вам это не интересно? Да сядьте вы, пожалуйста!
Вера села на табурет и подвинулась к постели Крапова. Она чувствовала, что на них смотрит старик Синицын, но не отняла руки, которую снова взял и осторожно гладил Крапов.
– Вам, Верочка, никогда не приходилось бывать за границей? – спросил он, приподняв свои брови.
– Нет. А как это сделать?
– А вы умница, – ответил он, помолчав.
Она не держала улыбки и все так же, не отымая руки, обвела взглядом палату.
Латов уже отвернулся к стене, натянув на ухо одеяло, Астаханов впал в забытье и лежал со сладкой улыбкой на коричневом лице, лишь один старик Синицын не ложился и смотрел куда-то к дверям, мимо ее ног.
– Да, да, не смущайтесь – умница, – повторил Крапов, – и, вероятно, еще не одни человек заметит в вас это и оценит. Вам было бы полезно посмотреть мир, но, к сожалению, не каждый это может. Однако вы должны были заметить, что жизнь может ложиться в иное русло, при котором ее развитие приобретает второе диалектическое направление – от сложного к простому. Поэтому не надо терять надежду.
– Где вы были в последний раз? – спросила Вера не столько потому, что это ее интересовало, сколько для того, чтобы Синицын не подумал плохо о ее молчании.
– Последний раз – в Италии.
– Там интересно?
– Интересно везде, где есть человек. Но в Италии интересна история, природа. Это общеизвестно, конечно, однако, побывав в Италии, чувствуешь возраст человечества, проникаешься уважением ко всему, что создано живыми руками людей.
Он помолчал, но вскоре встрепенулся, просветлев, и заговорил с жаром:
– А какая это лучезарная земля! Какое поистине лазурное море! Какие закаты! Что-то похожее встречается у нас на Черноморье. Смотришь и сожалеешь, что родился не художником и не поэтом… Представляете?
– Да-а, – протянул со своей кровати Синицын. – Пожить бы там, фруктов поесть вволю. Ведь это дело такое – здоровье. Небось там прямо в лесу фрукты-то растут, рви – не хочу! А?
– Да, вашему желудку это не повредило бы, – почтительно ответил Крапов и улыбнулся Вере. – Там природой многое лечится.
– И даже сердечники лечатся? – спросила Вера, полагая, что это уже профессиональный разговор.
– Право, не знаю, – виновато ответил Крапов. – Но мне кажется, что я бы там сердце не излечил, а душу – тем более.
– Что, не по климату, что ли? – спросил Синицын.
– Да, пожалуй… Душе моей надо, чтобы она за березку задевала, чтобы рыжички в траве… Но побывать там неплохо. Юг. Колыбель человека. Верочка, вы были на юге? На Черном море?
– Я там не была ни разу…
– Вера! А Вер! Врач идет, – приотворив дверь, негромко предупредила нянечка тетя Паша.
Вера осторожно высвободила руку, вышла в коридор и села за свой стол у зажженной лампы.
Врач сделал беглый обход и ушел, а Вера еще несколько раз заходила в палаты к тяжело больным, прежде чем успокоиться за своим столом. Но и тогда мимо нее еще несколько раз проходила нянечка, сердито ворча на больных.
– Тьфу ты, пята палата! Провалились бы там все! – возмущенно трясла она сразу двумя суднами в руках, и голова ее на жилистой шее нервно подергивалась. – Прорвало их, на ночь глядя. Уж не могли поутру или днем, у Феньки, сходить. Вот уж не люблю эту смену! А в пятой так один перед одним: всем давай и все по-сурьезному… Тьфу!
– Да не маши ты тут, тетя Паша!
– Вот и не маши! Хорошо тебе говорить – не маши, ты не уломавшись, а тут… Тьфу!
Вера встала и прошла в конец коридора, где был выход на балкон. Она толкнула стеклянную дверь – ветер хлынул ей под ноги и в лицо. Деревья в саду, высокие, черные, шелестели еще по-августовски густо, как хорошо смоченные свежие веники. Она не переступала порога и все смотрела вдоль уходящей влево улицы на белые шары фонарей, еще не притушенных, но уже мало кому нужных в этот поздний час. Что-то смутное закрадывалось в душу. Она не могла бы себе ответить, что это, но чувствовала, что на все окружающее она смотрит как-то по-иному, словно со стороны или из будущего. Может, и в самом деле она позволила себе в мыслях уйти в свое неясное будущее, а может, уже ушла, и настоящее осталось позади?.. Такое бывает, когда уходишь из гостей – знакомая прихожая, вешалка, за распахнутой дверью комнаты – разоренный стол, вразнобой стоящие стулья… Еще не все сказано, но уже пора уходить, и ничего этого не жалко – все кончилось, все ушло вместе с вечером, осталась лишь легкая забота: дорога.
Дорога… Вспомнился белокурый парень с севера. Захотелось, чтобы он позвал ее, как тогда, за собой. Ведь обещал вернуться, найти…
Кто-то тронул ее за плечо.
Оглянулась – Крапов.
Он стоял за ее спиной почти вплотную, в полосатой пижаме и больничных туфлях без задников, под названием «ни шагу назад». Лицо его в сумраке коридорного закоулка казалось моложе.
– Вера…
Она поспешно притворила дверь и повернулась, неожиданно коснувшись его высокой грудью.
– Вы все не спите? – спросила она, стараясь не замечать неловкости.
– Еще не поздно. Вера…
– Мне на пост…
– Вера, то, что я хочу сказать – очень важно. Прежде всего я не хочу скрывать – вы мне очень симпатичны…
– Мне на пост, – вновь проговорила она беспомощно, как школьница, и с одним только желаньем, чтобы он продолжал.
– Понимаю. Буду короток. Я, как вы знаете, врач и потому не строю больших иллюзий на завтрашний день…
– Все будет хорошо, уверяю вас, только идите скорей отдыхать: уже двенадцатый.
– Какая вы добрая. Верочка. Если мне когда-нибудь придется опять быть за границей, я привезу вам уникальнейшую вещицу, в знак нашей дружбы. Я непременно вспомню и найду вас. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула она с улыбкой и не могла вспомнить, кто же ей обещал нечто похожее…
– О, если бы мне вернуться в свою молодость! Я ни за что бы не прошел мимо такой, как вы… – сказал Крапов задумчиво, и она почувствовала примерно то же, как если бы он, пригласив ее на танец, раздумал. – Так не могу ли я попросить вас об одном одолжении?
– Пожалуйста.
– Если завтра со мной что-либо случится… Не так, как…
– Не волнуйтесь, все будет хорошо. Наш профессор – не новичок в таких операциях. Его ценят. Он даже летал в Индонезию и там делал операцию…
– И все же. Мы – люди, а с людьми все может случиться. Поэтому попросите, пожалуйста, вашу сменщицу, чтобы она опустила это письмо в том случае, если я…
– Хорошо. Но я могу и сама, меня попросили остаться в дневную смену, только не думайте…
– Ну, вот и превосходно! Спокойной ночи, Верочка! Счастливого дежурства.
– Спокойной ночи и вам.
Она положила конверт в карман халата и вернулась на пост.
Еще много раз загорались сигнальные лампочки, и она спешила на вызовы тяжело больных, делала уколы, поправляла подушки, слушала пульс. Дежурный врач спал у себя на диване. Тетя Паша пристроилась на стульях у кухни, чтобы утром не объехали повара, а Вера сидела на своем посту, и мысли, одна другой невероятнее, опять нахлынули на нее. Она старалась отогнать их, не поддаваться. Начинала думать об осеннем пальто, которое надо было переделать, о том, что неплохо бы перебраться в другую комнату и устроиться там за шкапом, где она могла бы закрыться от всех пологом и читать допоздна. Но мысли вновь возвращались к Крапову, и она поняла наконец, что ощущение тяжести шло именно от него. Она не уловила, когда разрушилась целостность восторженного отношения к нему, когда это отношение раздвоилось и появилось нечто новое, но хорошо понимала, что это в ней, и никуда от этого не деться. Сознание подсказывало ей, что Крапов неплохой человек, что это она никчемная и неудачливая, которой не везет в жизни, что нужно было больше и лучше учиться, смелей выходить в люди, но тут же вставал перед ней вопрос: неужели все те, кто умеет ловко устраиваться в жизни, кто преуспевает в ней, у кого она украшена и лишена однообразия – неужели они все так способны, умны и духообильны, что на ее долю уже не остается ничего?
Под утро она задремала и увидела во сне большое теплое море. Оно не бурлило, не пенилось, а властно накатывалось на пологий песчаный берег и омывало ей ноги. Было уютно и тихо на том берегу, и солнце ласково грело затылок…
– Вера! А Вер! Буди доктора: скорая!
Она встрепенулась и пошла за тетей Пашей, соображая на ходу, что ее ногам было тепло от батареи, а затылок грела настольная лампа.
Привезли сбитого машиной. Врач осмотрел, сделал назначенье и сказал Вере, перевязывавшей голову больного, чтобы везли в третью палату.
– Лучше в первую. – негромко возразила Вера. – Из третьей один завтра оперируется.
– Ну и что же?
– А покой?
Доктор ушел, а новый больной стонал в первой палате до самого утра.
3
Сквозь стеклянную дверь на балкон, нз своего любимого угла, Вера видела знакомую асфальтовую дорожку, на которой выплясывал дождь, и все тот же сад. Его полнокровная листва, его задорный шум на ветру заставляли думать о тепле, что еще должно быть впереди, но единственная в саду береза уже выкропилась желтизной, напоминая о скорой осени.
Утренние процедуры, завтрак и обход были уже позади, и можно было бы при желании позволить себе немного отдохнуть – ведь что ни говори, а вторая смена; но она целое утро не могла усидеть на месте и то металась по палатам, то уединялась и вновь шла к людям. В третьей палате она уже дважды поправляла постель Крапова, увезенного на операцию, заговорила с Синицыным о диете и нагрубила наконец Астаханову, пристававшему с уколом. В первой палате она сидела у постели больного, того, что привезли ночью. Он стонал в забытьи, и она, поправив барьер, страхующий его от падения на пол, подумала, что пора бы прийти врачам и сделать ему пункцию при таком сильном кровоизлиянии в мозг. Больной все стонал и метался. Она ввела ему немного морфия – он забылся.
Наконец она прошла по переходу в соседнее крыло здания и остановилась перед высокой белой дверью.
Из операционной долгое время не доносилось ни звука. Она уже начинала сомневаться, идет ли операция? Прикладывала ухо к гладкой холодной двери и с трудом улавливала клацанье металла и шорохи. Неожиданно отворилась дверь, и оттуда медленно вышли две женщины в опущенных на грудь масках. На несколько секунд Вере открылась операционная и там, поодаль от стола, – группа людей. Один стоял у стола и торопливо шил небрежными движеньями…
Вера прижала ладонь к лицу и почти бегом кинулась к себе на пост. Но там слонялись ходячие больные. Кто-то ее окликнул – не обернулась. Двое других стояли у самого стола, на ее пути, и один, тасуя карты, хрипло спрашивал другого: «Под интерес, а?» – и заходился свистящим кашлем. Она не сделала замечания и бросилась в свой угол. Там, прижавшись лицом к стеклу двери, она остановилась.
Непонятная пустота заполнила ее.
Вскоре из операционной, спешно пересекая коридор, провезли тележку с Краповым. Из-под простыни торчали две бледные стопы, неестественно развалившиеся в стороны, Вера прикусила рукав халата и снова отвернулась к стеклу.
А с улицы доносились звуки города. Где-то проныл трамвай, словно муха в паучьих лапах, шаркнула шина. Далеко-далеко зашелся криком паровоз, ворвавшись в городскую черту. Потом послышалась музыка… Замечательная музыка, которую она где-то слышала. Это была неожиданность.
Лет шесть назад Вера дежурила на квартире, у постели больного старого музыканта. Когда он выздоровел, он сыграл ей на прощанье вот это… Она вспомнила его вдохновенное лицо, вздрагивающие седые волосы… «Шопен!» – проговорил тогда музыкант, окончив играть. Она вспомнила это и, словно боясь спугнуть мелодию, осторожно распахнула дверь на мокрый асфальтированный балкон.
Дождь перестал, и кругом посветлело. А со стороны нового дома, видимо из открытого окна, звучала музыка. Она лавиной обрушилась на Веру, и то сильная и сдержанная, но отчаянно самоотверженная, полная света, жизни, осмысленной и справедливой борьбы, она сразу захватила ее. Она слушала, и ей казалось, что где-то рядом, за холодной стеной, бьется большое теплое море, какое приснилось ей ночью, которое вот-вот должно разрушить преграду, вызволить человека, вернуть его к жизни. Она чувствовала, как волны высокими всплесками подымались перед нею, срывались и откатывались назад в тяжелой массе низких звуков, где они набирались сил, чтобы снова и снова броситься и повториться в своем могучем и чистом порыве.
– Верачака, уколичик…
Она повернулась и увидела страдальчески сморщенное лицо Астаханова, а за ним – весь коридор. Там ходили больные, многие участливо смотрели в ее сторону, но не приближались. И в этом их внимании было столько осторожности и понимания, что Вера почувствовала что-то вроде нежности к этим людям, которым сегодня она нужна.
