Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Андрей Варфоломеич, а как там, в Финляндии-то, ничего?
– Насчет чего?
– Да насчет стенки?..
– Не должно!
Иван тяжело вздохнул от такой неопределенности и закрыл глаза. За воротник и снизу под шинель подкрадывался ветер, и все тело понемногу начинало стыть.
– Не должно! – убежденно повторил Шалин. – Мы с тобой заявимся туда как гражданские, понял? У меня в мешке и одежда на обоих есть кой-какая. Да если и в военном, так, я думаю, – ничего. А не захотят принять, так мы с тобой в Швецию подадимся. Мир-то, брат, велик…
Иван отцепил патронташ и бросил его в снег.
– Правильно, – кивнул Шалин, – хватит в революции играть да в дурацкие войны. Э-эх, мама! Зачем мне все это было? Торговал бы я сейчас в батькиной лавке, с милахой бы спал, ничего не знал…
– А вы кортик-то тоже бросьте, – посоветовал Иван и отвел глаза, подумав при этом: «Зря не взял винтовку, я бы ему не подчинился ни в жизнь!»
– Успею, – сухо ответил Шалин, и косой разлет его бровей на остром лбу сжался.
После еды, физического и нервного утомления незаметно подкралась к обоим дрема. Ветер стал казаться теплее, тише, не хотелось ни говорить, ни двигаться. Колени невольно поджимались к животу, а спины прилегали одна к другой.
– Вот ведь как, Андрей Варфоломеич, вдвоем-то хорошо. Не зря говорится: одно полено и в печке гаснет, а два и в поле горят, вот ведь как… – тихо бубнил Иван, любивший сказать к случаю народную мудрость по примеру своего деда и отца.
Первым очнулся Шалин. Он торопливо размял затекшее и застывшее тело, глянул на часы, которые стянул еще в семнадцатом году в Петрограде, когда патрулировал в ночь, и хлопнул Ивана по белой спине:
– Вставай!
Тот заворочался, хотел лечь поудобнее, но Шалин встряхнул его и выругался. Иван поднял посиневшее, начинавшее зарастать рыжей щетиной лицо, и в его глазах было столько мольбы, что Шалин даже отвернулся. Он опасался, что Иван опять потянется в Петроград, будет проситься и плакать, поэтому сердито повторял:
– Пора! Пора! Проспали!
Он все еще не глядел на Ивана, и только когда тот поднялся, вздыхая и кряхтя, Шалин повернулся к нему и спросил как можно насмешливее:
– Что? Неохота?
– Так ведь и не охоч медведь плясать, да губу теребят…
– Полно тебе, выкинь дурь-то из башки! Пойдем скорей! Да не распускай слюни-то, не трави себя…
– Да мне ведь разве Питер нужен? Мне на весь на Питер – наплевать-дако! Вы мне вот чего скажите: вернемся ли, успею ли я хоть перед смертью пожить дома, а? Андрей Варфоломеич?
– Полно тебе, говорю! Брось всякие мысли, с ними тяжело нынче. А что до дома – так это ты сможешь скоро обмозговать и обратно вернуться, хоть через год. Только не советую…
– Хорошо бы, как через год-то! – вздохнул Иван и пошел за Шалиным, ступая в его следы.
* * *
Пивоваренный завод, где с весны работал Иван Обручев, находился на окраине Гельсингфорса.
Очутившись в чужой стране, брошенный Шалиным, не зная языка и обычаев, он со страхом прошел волокиту эмигрантской законности, потом с большим трудом вымолил место на заводе, отыскал угол для жилья – словом, прежде чем в первый раз на чужбине уснуть спокойно, он сполна хлебнул горького, что всегда выпадает на долю неимущего инородца.
Иван поначалу был особенно рад, что попал именно на этот завод: от кого-то из русских он слышал, что этот завод – бывшего купца Синебрюхова, выходца тоже вроде из тамбовских. Однако ничего российского Иван не нашел на заводе. Кругом были чужие люди со своим языком, одеждой, обычаями. Он замечал, что у них были свои интересы, своя религия и свое безбожие, однако глубоко это его не интересовало, поскольку главного-то на заводе он не нашел: не с кем было отвести душу.
Работал он бондарем. Первоначально чинил, а потом и заново делал пивные бочки. Себя, как человек одинокий, он обеспечивал, к тому же вина опасался, крепко помня, что вино уму не товарищ. Жил он одной надеждой – вернуться домой. Как-то там? Живы ли? Помнят ли еще? Иной раз начнет нагонять обруч на бочку или станет врезать днище, да вдруг остановится, опустит руки, повесит голову так, словно сердце схватило, и замрет надолго.
Чаще всего в такие минуты подходил к нему кто-нибудь из троих русских, работавших на заводе, хлопал его по плечу и весело говорил:
– Не горюй! Перемелется – мука будет! Пойдем-ка сегодня в кабачок – сразу забудешь, легче станет.
Иван молча принимался за свое дело. Что им, этим зубоскалам, они с малых лет тут, по-фински лопочут, как из пулемета.
Иван скоро набил руку в бондарстве. Лишние марки копил, рассчитывал, что пригодятся. По субботам он садился на кровать спиной к окну, выходившему на плотный забор, и принимался считать деньги. В маленькой комнатушке, которую он снимал у многодетной финки, было все слышно: как возится на кухне хозяйка, как бегают по дому дети; поэтому Иван, считая деньги, косился обычно на дверь, припертую в таких случаях скамейкой. Он считал, расправляя марки, а потом держал их в руке под одеялом и прикидывал а уме, чего бы лучше купить, когда придет время ехать домой.
Изредка наезжал к нему Шалин, нанявшийся матросом на рыболовное судно. Приезжал всегда пьяный и просил у Ивана денег. На вопросы о том, скоро ли они направятся в Россию, Шалин отвечал всегда нервно и грубо:
– На кой она те черт, твоя деревня, твоя Россия? Зачем ты туда поедешь? Кресты целовать? Там все с голоду передохли! – Он делал широкий жест рукой, потом долго и молча грозил ему длинным шершавым пальцем и неизменно добавлял, – Ты должен по гроб за меня молиться, что вытащил тебя из Кронштадта. Дай марок! Да отдам, не мнись, сермяга!
Иван давал марок и просил:
– Андрей Варфоломеич, может, меня одного как-нибудь направить домой-то, раз вы…
– Хм! Направить! У тебя, должно быть, деньжата завелись, так дай их мне, я куплю пост президента – и дело в шляпе: направлю!
Последний раз он приходил угрюмее обычного, и на прощание зло твердил:
– Все там, в России, передохли! Все!
Но Иван не верил, он знал одно: Обручевы – цепкий народ, из земли все выжмут, спать не будут, лаптей наплетут, полотна наткут, – ни холод, ни голод их не возьмет. Живы они, и жива деревня! С этого не мог сбить его Шалин. «Ну, а если и в самом деле нехватки, – думал Иван, – так вот тут-то и пригодятся, тут-то и придутся в пору те вещи, что он привезет с собой».
Однажды в воскресенье он надел чистое белье, брюки и пиджак, повязал шарф-кашне, чтобы скрыть неважную рубашку, примерил новую кепку с большой пуговицей, надел и ее и отправился в центр города, в магазины, присмотреться к товарам.
Незнание языка, боязнь показаться смешным или помешать кому-либо сделали его осторожным, развили внимательность, какой раньше не было даже на флоте, и под вечер у него сложилось немало новых впечатлений о городе. Многое в этой неизвестной ему жизни казалось странным, что-то – удивительным или даже смешным. Так, например, он совершенно точно установил, что мужчины, заходя в магазины, где продавались женские товары, обязательно снимали шляпы, а многие даже заставляли себя улыбаться, хотя на улице Иван видел их озабоченными. Продавцы тоже были ласковы, не как Шалин-старший в своей лавке, кричавший, бывало: «Не мусоль мануфактуру, суконное рыло!» Здесь продавцы каждому купившему у них вещь говорили кúтош [2]2
Спасибо (финск.)
[Закрыть], а кой-кого, кто сделал покупку покрупней, провожали до дверей и кланялись.
Все эти наблюдения были приятны Ивану, он старательно запоминал их и уже раздумывал над тем, как он, возвратясь домой, в деревню, будет рассказывать обо всем этом своим деревенским, сидя где-нибудь на завалинке со стариками.
К вечеру он устал и побрел на окраину, к заливу. С высокого берега ему широко открылся простор воды, тихой у берегов и темно-серой вдали, где гулял ветер. Иван долго смотрел на море и жадно ловил прищуренными глазами точки судов, дымившие на горизонте. «Не в Россию ли это пошли? Вот бы…» И защемило в груди. Рядом с мыслью о доме все эти магазины, обычаи и даже люди с их мягким обкатанным языком показались ненужными и тягостными. «Эх, зашел бы сюда мой «Антей», забрал бы меня – и домой…»
В городе зазвонили. Он понял, что это звонят на русской церкви, очень похожей на одну из тех, что он видел в Петрограде.
Обратно шел по левой стороне улицы, поднимавшейся и гору, мимо кладбища с не по-русски низкой – до пояса – оградой из грубого гранита, с желтыми дорожками, с косым натесом могильных плит. Было еще не поздно, и он снова походил по магазинам, неторопливо и обстоятельно разглядывая товары, но в свою комнатушку он вернулся совершенно разбитым. По ценам на вещи он понял, что денег у него очень мало. Ложась спать, он все еще чувствовал себя измученным от того нервного напряжения, которое он испытывал в воскресной сутолоке Гельсингфорса, и решил, что больше туда не пойдет до самого отъезда в Россию. «Ну их всех!..» – думал он, засыпая. А в глазах – магазины, лица, кривые и короткие улицы, на которые то и дело выбегали сосновые перелески с живыми белками на ветвях, неровные разноэтажные дома, вывески на чужом языке, нахальные квадратные окна – все совсем не такое, как в России…
* * *
Всю минувшую неделю Иван ждал Шалина, приготовив ему немного выпивки, но тот не появлялся. «Не убили ли где горячую голову?» – думал Иван, и при этой мысли на него находил страх оттого, что он может остаться совсем один в чужом городе. Это чувство не могли рассеять ни изнурительная работа, ни шустрые хозяйские ребятишки – трое белоголовых сорванцов, которых он приваживал дешевыми конфетами, ни сама хозяйка – моложавая вдова, невысокая, тихая и аккуратная. Ивану нравилось ее смуглое лицо, обычно утомленное и строгое, мягкая, женская походка и голос, неизменно ровный даже с ребятишками. Иван засматривался порой на нее и думал: «А ведь ладная бабенка, только и есть, что в бедности, а ну-кось приодеть!..»
В такие минуты он сожалел, что, когда был в городе, не приценился к женской одежде…
В одно из воскресений он опять пошел в город, в магазины, но, услышав колокольный звон на русской церкви, постоял, подумал и побрел туда. Он знал, что в церкви услышит родной язык и потолкается среди русских.
Отзвонили. По широким каменным ступеням с церковной неторопливостью подымались богомольцы и, крестясь, проходили через высокие, настежь раскрытые двери, за которыми в сумрачной и просторной глубине уже густо пестрели свечи. Иван увязался за какой-то барыней, одетой в черное, и прошел за ней до середины храма. Толпа верующих становилась все гуще, но он стал осторожно пробираться за барыней и дальше, разгребая людей локтями. Черное платье было уже почти рядом, когда Ивана решительно оттеснил какой-то высокий, еще довольно молодой мужчина в военном кителе без погон; Иван уперся было, напрягая плечо, но тот холодно глянул сверху вниз, скривив тонкие губы, казавшиеся очень красными на его бледном, исхудалом лице, и полувопросительно промычал:
– Нну-с?
Иван уступил, а военный прошел за барыней и остановился позади, на некотором расстоянии. Барыня в черном платье исчезла вскоре за головами людей, должно быть, она встала на колени, а напротив дверей в алтарь Ивану осталась видна лишь узкая, прямая спина военного в кителе.
Служба только что началась, но он решил выстоять до конца и стал осторожно оглядываться вокруг, не выпуская из виду барыню. Иван рассеянно слушал проповедь священника, говорившего долго и громко, а когда запел слабенький, но стройный хор, он стал истово креститься. Несколько раз он становился на колени, как раз в тот момент, когда опускалась на колени барыня, и крепко прижимался широким лбом к холодному каменному полу. Порой он останавливался и погружался в свои думы. Мысли текли плавно, свободно, он их не сдерживал и не взвешивал, а, наоборот, охотно поддавался им, радуясь своей неожиданной фантазии и веря в нее… То ему казалось, что барыня в черном вот-вот повернется к нему, подойдет и расспросит, а потом, к радости обоих, выяснится, что они из одних мест, что на днях она едет в Россию и может взять его с собой. А этот долговязый, должно быть офицер, будет завидовать Ивану и ненавидеть его… То он уже видел себя около барыни, в ее доме, где перед отъездом все перевернуто вверх дном, а он, Иван, служит ей от души и весело таскает ее багаж… Он видел себя на родине, в деревенской церквушке, будто стоит он у самого клироса, подтягивает певчим… Красное вечернее солнышко заглянуло в стрельчатое окно и обагрило весь иконостас: за окошком розовые облака, носятся длиннокрылые стрижи, а в голове думка, не опоздать бы к приходу скотины с поля – тятька ругаться будет…
– Нну-с, православный!..
Иван вздрогнул и увидел перед собой военного.
– Служба кончилась!
Военный пошевелил бровями, оглянулся на барыню, припавшую к большой иконе Николая Чудотворца, и медленно пошел к выходу, где почему-то собралась толпа.
Когда Иван вышел на паперть и глянул из дверей, то увидел стоявший прямо на земле открытый гроб и бледное лицо мертвеца. Прислушавшись к пересудам. Иван понял, что священник не желает его отпевать, поскольку покойник этот – самоубийца. На верхней ступени уже стоял долговязый военный, поигрывая коленками сухих кавалерийских ног. Он громко говорил, оглядываясь на двери церкви:
– Смело, смело! Выстрел произведен в сердце, тут нет никакого сомнения! Взгляните, эта характерная бледность…
Военный увидел выходившую из дверей барыню в черном платье, заметно приосанился и продолжал:
– А между тем я узнаю его. Это тот несчастный, из матросов, что просил подаяния вот на этом самом месте. Но это не выход, как не выход стоять на паперти, ибо в нашем положении от нее ко гробу прямая дорожка. Нам, русским, надо ближе держаться друг друга.
Барыня взглянула на военного маленькими покрасневшими глазами и стала осторожно спускаться по ступеням на землю. Военный тотчас оказался рядом и помог ей сойти. В то же время он успел ей что-то сказать. Барыня остановилась, неторопливо разгладила перчатки и что-то ответила ему, подняв лицо и легонько покачивая головой. Через минуту они уже вместе выходили на людную улицу.
«Хорошо им, благородным, все у них просто выходит». – вздохнул Иван и зачем-то побрел за ними. Он видел, как они свернули в проулок, где была коновязь, и остановились возле легкой брички, запряженной понурой, скучающей без овса лошаденкой. Издали было видно, как они оглядываются по сторонам в поисках кучера, а когда тот пришел и стал неторопливо поправлять упряжь, – барыня и военный стояли рядом и смотрели, как будто учились «Вот невежа! – подумал Иван про кучера. – Хоть бы пошевеливался. Всю службу молилась, бедняжка, поди, устала, да и есть хочет, а он… Невежа!»
Военный помог барыне сесть в бричку, а когда колеса загромыхали по булыжнику, он вытянулся, взял под козырек и стоял так некоторое время, пока на него не стали оглядываться.
Испытывая какое-то непонятное самому разочарование, недовольство собой, даже барыней за то, что так легко подпустила к себе долговязого военного, а от всего этого – непривычную и неожиданную после храма душевную тяжесть, Иван побрел по улицам к заливу, чтобы отдохнуть там от сутолоки, любуясь его простором, а потом берегом вернуться на квартиру к хозяйке Ирье.
* * *
Вечером того же дня Иван купил рыбы на берегу по дешевке, а на сэкономленные деньги взял детишкам Ирьи конфет и, немного успокоенный, пришел домой. Рыба показалась Ивану слегка подпорченной, но он съел ее, надеясь, как всегда, на русский «авось», однако на этот раз он ошибся и заболел. Ночью начались боли в животе. Залихорадило. Потом поднялся жар во всем теле. Когда утром, придерживаясь за стенку, он вышел на кухню, чтобы напиться воды, хозяйка, хлопотавшая у печки, увидела его бледное, с ввалившимися глазами лицо, дрожащие руки и вскрикнула.
Три дня Ирья ухаживала за Иваном. Она отпаивала его парным молоком, заставляла пить какие-то желтые настои трав. Она же сбегала на завод и сказала, что русский заболел, но скоро придет работать, так что на его место никого брать не следует. В конторе позубоскалили над молодой женщиной, поперемигивались, но она, краснея от стыда, снесла все это и добилась согласия. Иван ничего не знал и, лежа в постели, думал о разных пустяках, радуясь своему выздоровлению. Порой он вспоминал барыню и военного в потертом кителе и наконец так о них раздумался, что его вновь потянуло в церковь.
Накануне выхода на завод Иван встал пораньше, пошел в баню, где оставалась после вчерашней стирки вода, обмыл свое потное после болезни тело, оделся в чистое и пошел в церковь, решив причаститься натощак…
В то утро он не слышал колокольного звона и решил, что идет рано, но, подойдя к церкви, заметил, что вокруг, на ступенях лестницы и на паперти, толпятся люди. Внутри храма слабо теплились редкие лампады и свечи – так, словно служба уже кончилась. Навстречу Ивану, вглядываясь в прохожих и заложив руки за спину, медленно шел долговязый военный. Сначала он прошел было мимо, но потом брови его дрогнули, и он резко остановился:
– О! Старый знакомый! Помолиться?
– Так точно, ваше благородие!
Военный ничуть не удивился такому обращению и сказал, покривив свои алые тонкие губы:
– Похвально, но не советую сегодня. Там батюшки разобщились. Пререкаются. И смех, и грех, и нехорошо. Да-с! – Он поиграл коленками, посматривая на прохожих и щурясь вдаль. – Слава богу; однако, что нет сегодня княгини Рагозиной. Нездоровится, видать, Анне Николаевне. Придется навестить…
Это он сказал уже не для Ивана, а как бы для самого себя, хотя они стояли еще друг против друга.
– А чего там такое? – осмелился спросить Иван.
– В алтарь меня не пустили. Но дело ясное – одиннадцать батюшек на одну церковь. Да-с!.. Откуда?
– Чего?
– Откуда, спрашиваю, родом?
– Из тамбовских я, – ответил Иван, – из тамбовских я, ваше благородие!
– Давно здесь?
– С весны.
– Из Кронштадта?
– Оттоле…
– Как здоровье генерала Козловского?
– Кто его знает!
– Жарко было?
– Не могу знать: я перед штурмом ушел, так что бог меня миловал, а издали, со льду, глянул – не приведи бог!.. А я перед штурмом…
– Дезертировал?
– А как хошь считайте!..
– Гм! А, пожалуй, умно! Даже – определенно умно! – заметил военный и после короткого раздумья выпалил. – Полковник Ознобов, Поликарп Алексеевич! – полувоенно представился он, щелкнув обсмыканными каблуками, и протянул руку.
– Иван, матрос… бывший… с броненосца…
– Это, дорогой мой брат во Христе, не имеет никакого значения!
Ознобов опять задумался, уже безучастно посматривая на прохожих, и вдруг обратился просто, по-дружески:
– А ты знаешь что, Иван? Ты мне очень нужен. Да, да, очень! Скажи, можешь ли ты послужить мне?
– Я, ваше благородие…
– Поликарп Алексеевич…
– Я, Поликарп Алексеевич, при деле состою, да и отвык уж служить-то…
– Да у меня служба временная. Послужи мне послезавтра вечерком. Ну, один раз. Сделай, так сказать, милость, а?
– Ну, один раз вечером отчего не послужить? Послужу.
– Вот это разговор! Итак, ты у меня будешь вроде денщика, понял?
– Ясно.
– Вот и сговорились. Пойдем ко мне на квартиру и обо всем условимся. Пойдем, пойдем, не стесняйся!
Шли недолго, но путано. Ознобов маршировал на полшага впереди и читал вслух названия улиц и переулков, но Иван не слушал и, как старый кот, которого тащат в открытой корзине, старался запомнить дорогу по приметам. На длинной, уходящей в низину улице, в конце которой виднелась квадратная колокольня кирхи, Ознобов отворил глухую некрашеную калитку и через нее провел Ивана к небольшому одноэтажному дому под тяжелой черепичной крышей. Дом, по всем признакам, был человека зажиточного и стоял на высоком – в рост Ивана – фундаменте с большими окошками-отдушинами из подвала. Вокруг дома – розы. Позади виднелись высокие надворные постройки, но – ни запаха навоза, ни дровяного развала… Ознобов провел Ивана мимо тесового крыльца за дом, где в задней стене оказалась невысокая дверь с веревочной петлей вместо ручки.
– Ну вот мы и пришли! Прошу рассматривать мое временное жилище как бивуак! Э… угощенье сегодня отсутствует. Да-с!
Иван стоял у порога, ошарашенный неожиданностью. Он надеялся увидеть полковничьи хоромы, хотя бы весь этот дом, а тут – замусоренная комнатушка в четыре шага, хуже и меньше, чем он снимал у Ирьи. Низкий, серой бумагой клеенный потолок, закошенное оконце, рассохшиеся немытые половицы. Налево, как вошли, в углу, вместо стола стоял большой чемодан, поставленный на криво отпиленный широкий чурбан. На козлах лежала постель, тонкая и серая, которую Ознобов тотчас закатал и сам сел на обнаженные доски. Направо стояла железная печка-буржуйка. Короткое колено трубы уходило за стенку, откуда доносились шаги и голос хозяина дома.
– Ничего, ничего! Так ли еще приходилось в пятнадцатом, на фронте! Да ты садись!
Иван сел рядом с Ознобовым, посмотрел на него искоса и увидел в лице его неожиданно проступившую боль. Казалось, что все, что составляло раньше сущность этого человека, уже вышло из него и только осталось где-то снаружи, умирая, в изломе бровей, в часто изменяющей ему осанке, в срывающемся, притихшем голосе…
Иван с трудом отвел взгляд и уставился на стену, на длинные железные крючья, предназначенные, по всей вероятности, для окороков, вяленой рыбы и прочих припасов.
– Удобно, верно? – хрипло спросил Ознобов, перехватив взгляд Ивана, и жестко покривил губы.
– Да что вы, господь с вами, Поликарп Алексеевич!..
– Со мной? Ничего. Пока – ничего… – Он приблизил к Ивану бледное лицо и шепотом спросил. – А ты о чем подумал? А?
– Да это я так чего-то… Нашло…
– Нашло? Бывает. И со мной бывает. Представь себе: ни с того ни с сего вдруг повеет резедой, как с материнской могилы…
Ознобов помолчал, потом крепко обхватил руками колени, так что хрустнуло в них, потом встал, прямой, стройный, и глуховатым голосом заговорил:
– Нда-с! Все полетело к чертям! Ничего не осталось из того, что мы считали вечным, незыблемым. И откуда, откуда взялась эта сумасшедшая буря? А ведь взялась и все и всех разметала к чертям! Вот и тебя, Иван, оторвала от земли, и гибнешь ты, как Антей Да! Как Антей! В твоей гибели есть что-то величественное – Антей, а я…
– Почто звали-то? – напомнил Иван.
– Сейчас, сейчас… – Он растер лицо ладонями и деловым голосом сказал – Итак, послезавтра у нас с тобой ответственный день, можно сказать – генеральное сражение, от которого многое зависит в жизни. В моей жизни. Послезавтра я принимаю княгиню Рагозину. Не удивляйся, я сам удивлен, но у меня нет другого выхода. Однако есть план, основные моменты которого я не хочу от тебя скрывать. Итак, первое: я на три дня снимаю этот дом вот за это кольцо. – Ознобов снял с пальца кольцо и вновь надел его. – Срок договора вступает в силу с завтрашнего утра. Слышишь, финские канальи прибирают барахло? Второе: когда прибудет княгиня, ты должен будешь встретить ее по всем правилам, в том числе сказать: «Сейчас доложу». Я буду в комнатах. Третье: когда я тебя вызову и потребую накрыть стол – как это делать и как встречать, я тебя научу, – ты устремишься вот в эту самую комнату и возьмешь со стола все тут приготовленное. Четвертое: я напущусь на тебя за плохое вино, фрукты, за сервис, на что скажешь, что виноват и лучшего не нашел. Я тебя, братец, как полагается, назову дураком и прогоню с глаз, а ты должен будешь ответить: «Так точно! Слушаюсь!» – и пойдешь подремлешь на моей постели. Вот, пожалуй, и все. Понял? Ах, да! Плата! Потом ты возьмешь вот эти деньги, а больше ничего нет, не обессудь…
Ознобов двинул ногой небольшой узелок, валявшийся под кроватью, и под носком его сапога грузно хрупнули монеты.
– Все понял?
– Ясно! – ответил Иван, едва справляясь с волнением.
«Деньги в мешке! Прямо в мешке! Все, говорит, возьмешь. Чудные господа, как им не быть тут нищими?»
– Ты чего?
– Да так… Поликарп Алексеевич…
– Ну ступай, только ты не подведи меня, – растерянно заморгал Ознобов, и вновь на его лице проступила знакомая боль – в изломе бровей, в морщинах по углам рта.
– Никак нет, не подведу! А когда приходить?
– Лучше пораньше, часам к четырем.
– Не получится, ваше благородие, завод у нас строгий, не отпустят, боюсь. Приду, разве что, к семи.
– Постарайся, голубчик, к шести, ведь надо еще порепетировать.
– Чего надо?
– Поучиться, говорю, надо.
– Ну ладно, к шести обернусь.
Ознобов проводил его до калитки.
* * *
На следующий день Иван пришел на завод раньше всех, а ушел последним.
– Натосковался по работе со своей хозяюшкой, а теперь хочешь все деньги заработать? – шутили над ним, но Иван только отмахивался и продолжал корпеть над заготовками к бочкам.
За этот длинный день он сделал норму и отфуговал выгнутые боковины на завтра – поскольку надо будет уйти пораньше. Мысль, что он завтра увидит княгиню, а может и поговорит с ней, волновала его; когда же он набирался смелости и предавался мечтам, по которым выходило, что он ей понравится и она возьмет его с собой в Россию, – у Ивана захватывало дух. «Вот бы утер нос Шалину! Вот бы!..»
И этот день наступил.
Иван справился с работой раньше времени, сдал бочки и отправился. Выходную одежду он предусмотрительно взял с собой в узелок, поэтому прямо с работы он пошел к Ознобову.
Шел другими улицами – прямее, держа направление на высокую кирху, торчавшую над крышами домов, а когда вышел на знакомую улицу – направился вверх по ней, высматривая по левой ее стороне дом под черепичной крышей. Подойдя, приостановился у калитки, подумал: «Забежать бы переодеться куда, вон хоть под горушку, что ли…»
– Заходи, заходи скорей! – позвал его из окна Ознобов.
Через каких-нибудь полчаса Иван все отрепетировал и, переодетый, сидел на кухне, выглядывая, как ему было велено, на улицу. Ознобов в это время взволнованно расхаживал по большой парадной комнате, заложив руки за спину, и что-то шептал. Лицо его то оживлялось, то мрачнело.
«Ишь, представляет, как будет говорить с княгиней, – заметил про себя Иван, украдкой поглядывая в раскрытую дверь. – А галифе и китель не сменил. Нету, что ли?»
Ждать пришлось долго. Княгиня приехала в восемь, и когда ее экипаж остановился за калиткой, Иван радостно крикнул: «Приехала!» И забыл, что дальше делать. Тогда Ознобов бегло, как в разгаре атаки, повторил Ивану его обязанности и подтолкнул к выходу.
Как и предполагал Иван, княгиней оказалась та самая барыня в черном. Он встретил ее на крыльце и, вспомнив свои грезы, завороженно уставился на гостью. Ему опять показалось, что это его судьба, что именно этой барыне надо понравиться и она вернет его на родину.
– Куда же мне идти? – нетерпеливо спросила княгиня.
– Через камбуз!
– Что?
– Пожалуйте сюда! – спохватился Иван и двинул дверь локтем и ногой одновременно.
В кухне он обогнал ее и бросился в большую комнату, скомкав весь церемониал.
– Тут! – просипел он Ознобову, но тот почему-то сморщился, прижав ладонь ко рту, а потом громовым голосом крикнул:
– Проси, каналья!
Но через порог, снова наткнувшись на Ивана, уже входила княгиня.
– О, как я рад, как я рад вам, Анна Николаевна! – воскликнул Ознобов, шагнув навстречу и поднеся ее руку к губам.
Он усадил ее в старое кресло.
– Иван! Накрыть стол и присмотреть за лошадьми!
– О, благодарю вас, Поликарп Алексеевич! Вы очень добры, но у меня нет лошадей, это извозчик, которого я обычно прошу… Что это у вас за слуга такой… неуклюжий?
– Это мой новый денщик, бывший тамбовский хлебопашец, ныне оторванный от земли. Современный, так сказать, Антей! – Ознобов хлопнул накрывавшего на стол Ивана по спине.
Княгиня молчала, изредка кивая на замечания Ознобова о погоде.
– Прошу к столу! – щелкнул, наконец, каблуками Ознобов и наклонил голову перед гостьей.
Дальше следовала сцена, подготовленная заговорщиками.
– Антей! – крикнул Ознобов и выпучил глаза. – Что это за вино? Что за вино, я тебя спрашиваю!
– Лучше не нашел, ваше благородие!
– Дуррак! Пошел вон!
– Так точно! Слушаюсь!
Иван пошел в комнатушку Ознобова. Он понимал, что все это игра, а после революции, когда его, матроса Обручева, даже высшие офицеры называли только на «вы» – даже такая игра была Ивану неприятна. Он лег на жесткую постель Ознобова и стал прислушиваться к голосам. Сначала там говорили тихо и не по-русски, потом послышался нетерпеливый вопрос княгини:
– К чему нам лукавить, ротмистр? Мы с вами оба нищие…
«Ротмистр! А мне говорил – полковник…» – с обидой подумал Иван, испытывая такое же гадкое чувство, как если бы боцман Шалин вместо законной чарки показал ему фигу.
– …но я прошу вас, – доносилось из-за стенки, – вы такая добрая, милая… Возьмите меня с собой. Возьмите! Во Франции я отыщу друзей или даже родственников, и тогда вы убедитесь, что я не забываю добра. Я одинок, а в этой ужасной чухонской провинции не сыщешь ни одного порядочного человека, на которого можно было бы положиться. О, как хорошо, что я встретил вас! Когда я вас увидел… Это лицо, эта походка…
– Сейчас я ничего не могу сказать. Положение в России прояснилось окончательно: перестали стрелять даже на Тамбовщине, но все же не следует впадать в панику.
– Помилуйте! Я разве паникую? Мне просто… Я не знаю как… – Он запнулся и тихо выдавил – Как дальше существовать.
– Поликарп Алексеевич, я не знаю еще сама, какими средствами я буду располагать в конце лета.
– Анна Николаевна…
– Прошу вас, встаньте. Не целуйте платье, оно пыльное…
– Вы озарили мою жизнь таким светом…
– Ну что вы, право! Зачем так…
– Анна Николаевна! Мы еще молоды, а то, что мы встретились на этом обагренном кровью перекрестке истории, – судьба!
– Одумайтесь, ротмистр! – жестко прозвучал голос княгини. – Садитесь, и поговорим серьезно! Итак, зимой я буду во Франции. Я обещаю вам разыскать каких-либо знакомых, сослуживцев или родственников. Возможно, что и я смогу помочь, если не пропало то, что перевел мой муж в Швейцарию. Ну а сейчас, если ваше положение действительно так отчаянно, я могу порекомендовать вас… одному предпринимателю. Не отчаивайтесь, коммерция сейчас в моде.
– Кому же? – упавшим голосом спросил Ознобов.
– Я напишу, дайте бумагу и перо.
– Минутку… Антей! Иван, черт тебя…
Не дождавшись, сам поспешил в задворную комнатушку, зная, что Ивану не найти ни пера, ни чернил, ни бумаги.
Они встретились во дворе.
– Ничего, Иван, ничего! Иди назад.
Они вошли в комнатушку. Ознобов взял из чемодана бумагу, ручку с пером, капнул в чернильницу из стоявшей на печке кружки, потряс и ушел.
Иван больше не ложился и, пока за стенкой продолжалось деловое молчание, размышлял. Ему становилось понятным положение Ознобова, прожившегося тут до нитки. Правда, он не понимал, к чему это надо ротмистру – и разыгрывать богача, и выдумывать звание, и болтать о богатых родственниках во Франции, – лучше бы найти дело и жить попросту, ведь человек-то неплохой… «А эта барыня с головой, видать: не поддалась ему, хоть и пытался облапошить, да еще на путь наставляет. А вот в Россию ехать не собирается», – уже с грустью подумал Иван и сразу потерял к ней всякий интерес. Ему захотелось уйти.
