Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
«Да полно! Со мной ли то было?» – вдруг неожиданно удивился он своей собственной жизни, и вопрос этот был так нов для него, так труден, что он не только не находил на него ответа, но был даже придавлен им, его тяжестью.
Иван согнулся, чтобы половчее съехать вниз, и тронул лыжи под гору.
И стоило только зашуршать лыжам на первом повороте, как от избы с визгом ринулась к нему собака.
– Мазай? Ты чего тут? Убежал?
Тут он едва не упал: пес на радостях ткнулся ему в ноги, прыгал через лыжи.
– Чумной! А кабы я упал да расшибся? А? Как тогда мне, убогому, через границу-то идти?
Собака вся дрожала от восторга, крутилась, прыгала, лизала лицо хозяина, а тот снял лыжи и опасливо огляделся: не слышал ли кто его запретное слово о границе, нежданно сорвавшееся с губ? Но кругом стояла все та же знакомая дремотная тишь.
Обрывок сыромятного ремня болтался у собаки на шее.
– Ну чего? Не залюбил новых-те хозяев? А? Аль харчи не по барину? А? – беззлобно поддразнивал он собаку, понимая между тем, что снова придется отводить Мазая на хутор.
По привычке разговаривая с собакой, он в то же время с робостью ощущал на себе некую властную силу, что вновь тянула его к этому обжитому месту. Видимо, годы, прожитые Иваном здесь, не прошли бесследно, ведь это были его годы, а в них – его труды, его заботы, его думы, его страдания, его короткие радости, и всему этому были свидетели: изба, озеро, лес, собака – преданные друзья, одарившие его теплом, радостью бытия… Да, это были его годы.
Он опасался размягчить сердце и пошел в избу, ворча на собаку:
– Чумной! Опришенник! Не лижись! Ремня на тебя нету! Право, нету, вот ужо я найду покрепче…
Изба встретила Ивана полумраком, тишиной, еле заметным запахом жилья. Темнота в углах и под лавкой, за печью и под столом снова, как многие годы назад, дохнула чужбиной. Изба, казалось Ивану, помнила своего первого хозяина, строителя, а его, пришельца, лишь терпела, отвечая теплом на заботу. Это было неприятно Ивану. Он отгонял это чувство, но оно владело им и в то же время облегчало минуты прощания с избой, озером, лесом.
Лисьерыжим огнем юлил Мазай по просторной избе. Нет тут теперь корзин, кадушек, даже дров нет – простор! Иван снова заворчал на собаку:
– Ну, радуйся, живи тут, коль охота! Живи, раз нет тебе любее места.
Он нашел на полу крепкую еще берестяную кружку – корец, – сделанную им несколько лет назад, и поспешил наружу к источнику, будто бы умирал от жажды, хотя на самом деле тяжело ему было оставаться в избе. В ту минуту он не признавался даже самому себе, что он сам, по своей охоте, оставляет уютное жилище.
Он в последний раз огляделся вокруг и стал надевать лыжи. Дверь была плотно притворена, стекла целы – служи изба людям! Собака улеглась у двери и не собиралась уходить. Она вопросительно посматривала на Ивана из-под кочек-бровей.
– Лежи, лежи, опришенник! Все одно заявишься ныне к Эйно, вот там то я тебя и повяжу на ремень! Лежи, коль мила тебе родная дверь…
Пес зарадовался, уловив добрые нотки в голосе хозяина, и радость эта была понятна Ивану: у собаки была своя дверь, свое крыльцо.
«Вот оно как пришлось, – раздумывал он, подымаясь в гору по лыжне, – собака и та мне кажет путь к отчему порогу. Убоюсь ли границы? Мне ли робеть? Пойду…»
6
В тамбуре было сыро.
Иван осторожно переступил с ноги на ногу за широкой спиной Урко, и валенки чмокнули в темной лужице под дверью. Оба стояли с ружьями в чехлах, с лыжами и вещмешками. Урко шутил с проводником по поводу предстоящей охоты близ пограничной полосы, где дичь непугана. Проводник напоминал, что сроки охоты на боровую дичь уже давно кончились, но при желании можно найти кое-что, а вообще советовал вернуться домой, оставить там лыжи и взять вместо них лодки. Он кивнул на капли, косо чиркавшие по мутному стеклу вагонной двери.
Иван молчал. Молчал даже в тех случаях, когда к нему обращались. Урко объяснил, что его спутник глух.
Вышли за одну остановку до пограничной станции, встали на лыжи и пошли в обратную сторону, на север. Войдя в лес, они сделали круг и повернули обратно, к границе.
Шли все время лесом. Им попадалось немало дичи, но они не стреляли, лишь чуть улыбались друг другу, провожая глазами стреканувшего зайца или шаркнувшего в голые ветви рыжего тетерева. Наткнулись на лося. Он смотрел на лыжников, как бы угадывая их направление и оценивая опасность, потом отбежал немного в сторону и опять уставился на людей, долго, внимательно, приподняв горбоносую морду и пожимая кривыми ноздрями. Урко бросил в него снежком, и лось ушел в чащу широким, деловым шагом.
Где-то в лощине Урко повернул обратно и пошел по старой просеке, то и дело посматривая на белый клубок солнца, скрытого облаками. Шли не меньше трех часов. Иван едва успевал за товарищем, шедшим по целине. В одном месте, съезжая с горы, Иван не справился с поворотом и упал.
Урко стоял далеко внизу, сдвинув на затылок свою шапку с козырем, и весело улыбался.
У Ивана сломалась лыжа. Он виновато спустился к Урко, боясь самого страшного: Урко откажется от него и не поведет дальше, заставит вернуться и вообще наплюет на такого медведя. Он неуклюже стоял на одной ноге, шмыгал по-мальчишески носом и зачем-то приставлял обломки лыжи один к другому. На его затылке таял снег и стекал за ворот ленивыми ручейками. Иван не смел вытереть шею, лишь осторожно поеживался и молчал, а Урко все улыбался.
– Смотри! – воскликнул он.
Иван поднял голову и увидел в лощине белое пятно крыши на фоне леса и тонкую струю дыма из трубы.
– Мы пришел, Ифана!
* * *
Лесная изба была небольшая – на две комнаты, одна из которых была еще раз перегорожена пополам. В избе пахло вареным мясом, тушеной картошкой и домашним печевом. По всему было видно, что здесь ждали гостей.
В первой комнате – в кухне – Ивана и Урко встретил молодой мужчина, рослый и сухощавый. Он прямо и радушно глянул на Урко, и они долго молча жали друг другу руки. Затем хозяин шагнул к Ивану и поздоровался с ним. А Иван смотрел в лицо хозяина и не мог вспомнить: где же он его видел?
– Юмари, Юмари, – назвал себя финн и широко улыбнулся, заметив, что в глазах Ивана мелькнула догадка.
Иван вспомнил ту первую белую ночь на хуторе Эйно, когда к дому подошел вот этот, тогда плохо одетый парень и разбудил Эйно, чтобы наняться на сенокос. Вспомнил праздник на берегу озера, где жгли по обычаю старые лодки. Испытание на сенокосе…
– А ты, Юмари, все такой же. И не постарел, ей-богу, все такой же! Урко, посмотри! – обрадовался Иван, понимая, что в том серьезном и опасном деле, на которое он идет, есть ему еще один надежный помощник. – Такой же жилистый, как тогда, как, помнишь, тогда… Вот ведь дело какое…
Иван знал, что финны не все понимают в его словах, и остановился, вытираясь шапкой. Юмари взял у него шапку, повесил на разлапые лосиные рога, приделанные к стене, и дал знак обоим гостям раздеваться.
Через кухню промелькнула, поздоровавшись, молодая женщина и скрылась за дверью комнаты. Иван заметил лишь ее белое, с мелкими чертами лицо да длинные завязки цветастого передника.
«Так вот куда занесла его судьбинушка, – подумал Иван про Юмари. – А девка-то не та, что фордыбачилась там летом на озере. Нет, не та…»
Хозяйка вернулась на кухню и стала торопливо готовить стол. Когда она бегала в другую комнату, неся новую, видать, редко употребляемую посуду, и отворяла дверь – Иван видел часть второй комнаты и какого-то человека, сидящего у окна на очень низком стуле. Человек, казалось, сидел поджав ноги и что-то мастерил.
Урко и Иван сняли свои сырые валенки. Хозяйка подала Ивану новые валенки, а Урко хозяин подал войлочные отопки и со смехом поставил их посреди кухни. Иван хотел надеть их, но Юмари заставил его обуться в валенки.
– Нет, нет! Тебе, Ифана! – подвигал он валенки к русскому.
– Ифан! – поднял палец Урко, поправляя приятеля, и оба сдержанно засмеялись.
Смех друзей радостно отозвался в душе Ивана, его понемногу оставляла сковывающая настороженность.
Обедали они тоже втроем. Подавала хозяйка, наблюдавшая за ними со стороны. Иван заметил, что больше всех ее интересует новый человек, то есть он. После обеда Иван попросился на печку и, забравшись туда, совершенно успокоился и стал сушить потную, усталую спину.
С печки была хорошо видна вторая комната – тоже небольшая, в три окна, чуть вытянутая, поскольку была перегорожена. У одного из окон, на полу и на подоконнике, стояли цветы, у другого сидел седой старик, весь обложенный кусками дерева, и что-то неторопливо резал. Сидел он, как оказалось, не на стуле, а на топчане, на каком в России сидят обыкновенно заправские сапожники, – на бочке без днища, покрытой кожей. Ноги старика были скрыты ватной накидкой и ни разу – сколько ни смотрел от нечего делать Иван – не пошевелились. На подоконнике и на полу стояли деревянные фигуры лосей – с рогами и без рогов, птиц – сидящих и в полете. В простенке между окнами, на широкой полке, Иван заметил фигуры людей, среди которых выделялась высокая фигура охотника с ружьем за плечами, вырезанная из большого куска дерева.
«Чудной старик, – подумал Иван, осторожно наблюдая сверху, – а большой умелец, видать».
Темнело, но старик работал, очевидно, хотел закончить начатую работу, и по мере того как убывал свет, он наклонял голову все ниже и ниже.
В доме хлопали двери, постукивали ухваты, бренчали ведра, громыхали тяжелые чугуны – хозяева управлялись. Несколько раз доносились со двора мычание коровы и куриный всполох.
На печку заглянул Урко. Он положил локти на край лежака, улыбнулся и сказал, что здесь живут надежные люди. Он сообщил также, что до границы совсем близко, но что придется подождать наста дня два-три. Иван кивал, улыбался кривым ртом, а Урк отводил глаза.
Ивану не раз, глядя на полное с ямочками на щеках лицо Урко, хотелось потрогать этого замечательного парня за плечо и сказать, чтобы он не стеснялся его кривого рта, что, мол, было – не воротишь, то ли, мол, потеряно! Но стеснение передавалось и ему, и он тоже, как Урко, старался смотреть в сторону, в стену, словно вся судьба задуманного ими опасного дела зависела от сучка в отесанном бревне. Этих людей тянуло друг к другу чувство мужской немногословной дружбы, которое могло бы пострадать или даже разрушиться, заговори они вслух о нем. И они молчали. Каждый чувствовал перед другим вину и каждый молча прощал друг другу, считая, что его вина больше.
– Старик-русскака, – сказал Урко и поправился: – Русский.
Он положил подбородок на руки и опять уставился в сторону, скользнув по лицу Ивана как бы случайным взглядом.
– Русский? Скажи на милость!
Иван смело высунулся с печки, стал подкашливать и громко зевать, чтобы обратить внимание старика. Однако в тот вечер ему это не удалось.
Утром, еще до рассвета, Урко и Юмари встали на лыжи и ушли в сторону границы. К обеду они вернулись озабоченные и голодные. После обеда они вызвали Ивана на улицу, дали лыжи и стали тренировать его в спуске с горы. Иван понимал, что это не случайно, не пустой интерес, и старался изо всех сил. Но как только лыжи брали разгон, особенно ближе к подножию горы, – ноги у него подсекались, он медленно оседал и падал.
«Инструкторы» не смеялись, лишь почесывали лбы и просили повторить спуск. Все кончалось так же. Но вот Иван съехал со склона. Он присел на лыжи со страху в самом начале спуска и так, сидя, благополучно достиг цели. Это подсказало выход. Иван несколько раз показал Урко и его товарищу, что он может таким образом съехать с любой горы.
К вечеру он опять лежал на печи и смотрел на старика. Тот по прежнему старательно резал кусок дерева ножом и кряхтел, и чмокал, и что-то нашептывал сам себе. Но вот он зашевелился, скинул с колен ветхую накидку, и удивленный Иван заметил, что он безногий. Старик нагнулся со своего сиденья, взял в руки по деревянной колобахе и, опираясь на них, ускакал в кухню.
«Вот так, та-ак… – ошеломленно шептал Иван. – Сердешный».
Опять послышался стук деревяшек и неожиданно голос самого старика по-русски:
– Люська! Ну-ко стрекани на лыжах к суседям, узнай – середа сегодня или четверг?
Дочь проговорила что-то по-фински. Старик недовольно ответил ей по-фински и по-русски выругался.
Иван не выдержал:
– Дядя, середа сегодня, середа!
– А! Земляк! Я думал, ты граф, что не подходишь. Аль кусаюсь?
Иван скатился с печки, насунул валенки и вошел в комнату.
– Люли! Анна тоули! [13]13
Дай стул! (финск.)
[Закрыть]– крикнул безногий, а когда дочь принесла стул, пояснил Ивану: – Люли – это Людмила по-нашему. Василий, сын Федоров! – без обиняков назвал себя старик и подал свободную левую руку.
Иван назвал себя, а старик сразу же принялся за работу, словно он был один.
– Василий Федарыч, как это бог обидел?
– Ноги-то? Омморозил. Да вот так и живу, пока зять не выгоняет – и ладно.
Говорил он весело, и лицо его все лучилось такой массой морщин, что не было на нем живого места, и даже когда он улыбался, морщин больше уже не прибавлялось.
– Вы откуда родом? – опять спросил Иван.
– Волгарь я, милой, волгарь.
– Давно здесь живете?
– Давно ли, говоришь? Не-ет, недавно. Я и на свете-то живу не так давно – всего семьдесят три года, с Василия-купельника семьдесят четвертый пошел.
– А тут давно?
– А как с Онеги утек, из острога… Лет тридцать я тут, не меньше. Меня в пятом году с Волги на Онегу увезли.
Он говорил, а сам продолжал вырезать новую фигуру из сухого куска карельской березы.
– Что смотришь – не душегуб ли? Не-е… Просто я в одном именье «красного петушка» подпустил. Дело это некрасивое, а надо было. – Он затаил дыхание и весь напрягся, делая какой-то сложный рез, и повторил, окончив: – Надо было. Посадили меня, стало быть, за дело, но многовато дали. Ну, а я поправил ошибочку: отсидел, сколько надо было, а потом – сюда, а потом и ног не стало… Ах! Многовато, кажись, выбрал! А ты, слышу, домой?
– Домой, – вздохнул Иван.
– Это хорошо. И хорошо, когда есть на чем бежать. С ногами-то примут. Мне вот игрушки и те не продать, дочка ездит. И ты беги, ребята тебе укажут дорожку, они тут стояли, на границе-то.
У него был целый набор ножиков, каждый лежал на своем месте на доске, справа, и старик брал их не глядя. Иван дивился мастерству безногого резчика, а особенно был поражен, когда в одной из резных фигурок узнал дочку старика.
– Так, так… Домой, значит. Раньше-то чего не бежал? Ног не было али баба вязала?
– Не было такой, Василий Федорыч.
– Это хорошо, раз не вязала. А то ведь так бывает: родная земля и под красным солнышком, да далеко, а баба, хоть и чужая, а под боком, ну и вяжет.
– Давно ли мастерите так? – спросил Иван.
– А уж и не помню. Кажись, всю жизнь.
– Самоучкой?
– А кто меня учить будет?
В окошко Иван заметил край желтого заката и с радостью отметил про себя: «Подморозит. Скоро идти…»
– Жену-то схоронили? – спросил он безногого.
– Так, а чего ей на столе-то лежать? Схоронил.
– Наша была?
– Здешняя.
– Веселый вы, Василий Федорыч…
– А это оттого, милый, что плакать надоело.
– Да-a, большое у вас горе.
– Верно. Большое. Тот, милой, счастлив, у кого ноги есть.
– А если бы ноги были?
– А на Волгу бы утек, милой, на Волгу.
Позвал ужинать. Иван ел вкусное кемалатико – рыбу с картошкой, а в ушах, как колокол: «На Волгу бы утек. На Волгу бы утек».
Перед сном Иван вышел на воздух и заметил, что начинает подмораживать, а редкие звезды среди тонкой облачной рвани обещают усиление мороза. Скоро… Иван с волнением посмотрел на юг. Там, набегая один на другой, толпились холмы, на них громоздился настороженный, угрюмый лес. Скоро через него идти. Скоро… Иван пробил ногой наст, поднял небольшой обломок и радостно понес его в дом показать Урко и Юмари.
Друзья сидели на лавке и разговаривали. Они потрогали наст и весело закивали.
– Хювя юйеда! [14]14
Спокойной ночи (финск.)
[Закрыть]– сказал Иван и полез спать на печь, бросив снег в ведро.
Следующий день был солнечным. С южной стороны крыш зацокала капель, а к вечеру вытянулись первые бугристые сосульки. Мороз к ночи усилился, а уплотнившийся под солнцем верхний слой снега схватился более крепким настом. После ужина Юмари попробовал его лыжами – наст держал, однако Урко отложил операцию еще на один день.
Это был последний день.
Иван слонялся по двору в поисках какого-нибудь занятия, чтобы хоть чем-то отвлечь себя. У сарая он обнаружил и отрыл из-под снега несколько чурок дров и с наслаждением расколол их на мелкие, как лучики, поленья, так что даже рассмешил хозяйку Люли, или Людмилу, как он ее называл. Потом он повозился у колодца, скалывая лед со сруба, откинул снег от двери сарая, и она стала отворяться широко, просторно. В полдень он помогал хозяйке кормить скотину. Сам таскал ведра с кормом и водой, давал сено коровам и овцам. С удовольствием, долго смотрел, как жадно ела крупная супоросная свинья, тряся набрякшими красноватыми сосками. «Скоро, милая, скоро», – твердил Иван, почесывая ее тугую щетинистую спину. Выйдя со двора, он посмотрел на лесистые холмы и прошептал: «Скоро, скоро…»
Захотелось побыть одному. Он зашел на солнечную сторону за сарай, смахнул с козел снег и сел на них, откинувшись спиной на поленницу. Солнце было еще слабое, но чем дольше и неподвижнее сидел он, тем сильнее ощущалось, крепло его тепло. Иван снял шапку и закрыл глаза, ему казалось, что он сидит перед разгоравшейся печкой.
– Иван! А Иван!
Он встал и вышел из-за сарая.
На пороге избы сидел, опираясь на деревяшки, старик.
– Поторапливайся! – крикнул он и махнул одной деревяшкой.
«Неужели уже идти?» – подумал Иван с беспокойством и вошел в избу вслед за стариком, бойко отворившим двери за маленькие, специально для него низко прибитые ручки.
По избе разносилась песня, широкая, русская.
– Сюда, сюда! – опять махнул деревяшкой старик и скакнул в свою комнату.
На постели у старика стоял небольшой приемник, прислоненный к подушке. Приемник работал на батареях, это был дорогой подарок зятя. Старик редко включал его.
– Вот оно, слушай!
Старик прыгнул к кровати, подпер кулаками подбородок, поставив локти на матрац, и замер.
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Не кляните вы меня,
Темно-голубые.
– Степные… – промолвил старик.
Я бы рад вас не топтать.
Рад промчаться мимо,
Да уздой не удержать
Бег неукротимый.
Когда певец кончил петь и бубенцовая музыка замерла в маленьком ящичке, старик посидел немного в прежней позе, потом выключил приемник и повернулся к Ивану.
– Вот оно как, милой: живешь, думаешь, и нет у тебя ничего на душе-то, а иной раз как разворошишь… Вот те и цветики степные, вот те и девичья забава! Ты видел волжскую степь?
– Нет, не видел. Так это поле.
– Вот те и поле, да не поле!
– Ну, большое, знамо дело…
– О милой! Степь попадается такая, что вот закроешь глаза, да и иди с утра до ночи, – и ни на чего не наткнешься. Вот она, степь, какая. Сейчас про нее пели, – тише добавил старик. – Люблю я эту песню: «Далеко, далеко степь за Волгу ушла». Это сама такая песня… Я за тобой уж не пошел. Не обессудь, милой, меня…
– Ничего, дома наслушаюсь теперь, – с робкой улыбкой ответил Иван.
Сморщенное лицо старика помрачнело. Он медленно уселся на свой топчан, взял один из ножей, деревяшку и засмотрелся в окно на сиреневое небо на закате.
– Сегодня в бега-то? – спросил он наконец.
– Пожалуй, сегодня.
7
В эту ночь никто не ложился спать. После ужина все, кроме старика, который зажег у себя сразу две лампы и занимался своим делом, сидели на кухне, изредка перебрасываясь словами. Все было давно ясно, ждали только глубокой ночи.
С Иваном шел только Урко. Вместе они должны были изображать заблудившихся охотников в случае провала, и хотя каждый понимал, как это наивно, но лучшего не было в их положении. Для этой цели оба они приготовили ружья, заплечные мешки ну и, конечно, лыжи. Хозяйка снабдила их едой – холодным мясом, соленым шпиком, хлебом и гордостью своей кухни – румяными ватрушками с картофелем, тоненькими и пресными, которые называются – каккарат.
К полночи собрались полностью и стали прощаться.
Из дверей показался старик, оглядел «охотников».
– Сыми-ко свою рвань! – приказал он Ивану, кивнув на его старые, раскисшие сапоги. – Так и есть! До седых волос доживешь, а об ногах и заботушки нет. Может, сутки в снегу сидеть будешь, а ты…
Он перекинулся словами с домашними, и Люли принесла крепкие, лишь слегка заношенные валенки мужа.
– Да полно вам… – слабо протестовал Иван, крайне смущенный и растроганный. – Сейчас эвон какая теплынь, сосульки…
– Ты пареного человека видел? Нет? А я раз видел оммороженного! – резко возразил старик.
Иван надел валенки.
– Ну, прощаться-то будем?
– Будем, Василий Федорыч…
Иван стал на колени, и они трижды обнялись.
* * *
Шли, как и несколько дней назад, один за одним. Урко впереди, Иван за ним. Во тьме безлунной ночи Иван видел лишь расплывчатую тень своего проводника да слышал легкое шуршание лыж. Сегодня наст не гремел, и лыжи на нем не раскатывались: с полночи шел густой, прямой снег. Было бы все как нельзя лучше, если бы поднялся ветер, тогда зашумел бы лес и скрылись в его шуме слабые посвистывания лыж и палок.
Они уже вышли из лощины, где остался приютивший их дом, и поднялись на первый из холмов. Иван заметно устал, и самым сильным звуком теперь стало ему казаться его собственное сбитое и хриплое дыхание. Урко не торопился исключительно потому, чтобы не уморился раньше времени его спутник. Длинные подъемы он брал не в лоб, а затяжными зигзагами, под углом, опять для того, чтобы легче было Ивану. При новом спуске в лощину Урко подал Ивану палку, чтобы тот не разогнался сильно и не упал, а сам, притормаживая, «плугом», медленно и бесшумно достиг низины. Здесь они ненадолго остановились отдохнуть. Прислушались, поправили крепления и двинулись дальше, в черноту леса. Порой Ивану казалось, что они идут на сплошную, непроницаемую стену, но она все отступала и отступала, неохотно расступаясь в нескольких метрах от них и выделяя из себя неясные очертания стволов, ветвей, которые в непосредственной близости и на фоне сероватого снега приобретали некоторую четкость и успокаивали на мгновение напряженные нервы.
Ивану вспомнилась ночь на льду, когда он бежал с Шалиным из Кронштадта. Тогда вот так же серо виднелся снег под ногами, тоже обрывавшийся где-то рядом в темноте ночи. Тогда он шел до самого рассвета с большой надеждой в душе, но впереди шагал загадочный Шалин, его земляк, и от его скрытности, неразговорчивости не приходилось ждать много хорошего. Сейчас его ведет совершенно чужой человек, тоже неразговорчивый и более сильный, вокруг такая же ночь и еще большая опасность впереди, но он верит ему и удивляется своему счастью.
Урко остановился и дал понять, что дальше пойдет один – осмотреть местность и найти нужный участок границы.
Иван остался ждать.
Урко ушел навстречу еще большей опасности, и это наряду с волнением за своего проводника как-то успокаивало Ивана, заставляя считать, что здесь еще не самое опасное место.
Тяжелое, непосильное раздумье наваливалось на Ивана и отодвигало страх. С горькой усмешкой думал он, что приходится так же, крадучись, возвращаться на Родину, как когда-то бежать из нее. Он размышлял, прислонясь спиной к дереву, что на свете живет, должно быть, очень много всяких народностей, что весь мир делится на разные страны – около десятка их он мог бы перечислить сам, – но все люди, в этом Иван был твердо убежден, делятся на подлых себялюбцев и на простых, добрых. С этими, простыми, ему самому просто и легко, потому что, сколько успел заметить Иван, они сами такие же, как он. Это они работали с ним в порту, обливаясь потом, мерзли, пили водку, падали, горбатясь, на берегу, и их потные рубахи пахли так же, как у русских… Ну разве мог он сравнить крестьянина Эйно или Юмари с Шалиным или ротмистром Ознобовым? Когда же он вспомнил и сравнил Ирью с княгиней Рагозиной, его даже передернуло. «Буржуйка, мать-таканы! – прошептал он в сердцах. – Францию ей подавай! Шалину – Америку! А мне бы хоть на коленях до дому… Да и что мне до чужих земель? Да и кому хошь! Разве будет человеку удача там, где пуп его не зарыт?»
Последнее время он часто задумывался над тем, что ждет его по ту сторону границы, и чем ближе подходил решительный час, тем сильней давила его неизвестность. Он понимал из недомолвок Эйно, что там, в России, теперь могут его и не пожаловать, но сомнения свои он разрешал одинаково просто. «Что же делать? – думал он. – Если виноват в чем – накажут, но ведь стенки-то не припишут: я же иду без камня за пазухой… Опять же там свои люди, русские, с ними и поговорить – рубль дашь…»
Захотелось почему-то курить, и этот требовательный зуд был так назойлив, как если бы у него зачесалась пятка в сапоге, и так же мучителен. А Урко все не приходил. К Ивану подкрадывалось беспокойство – найдет ли он это место? Сумеет ли вернуться сюда в такой тьме? А вдруг он… Нет, Урко не должен бросить его… Какая стать ему выдавать пограничникам безвредного беглеца?
«Почему же, – продолжал размышлять Иван, немного успокоившись, – так никудышно сложилась моя жизнь?» Он силился ответить на этот вопрос не один раз – и не мог, но ему все казалось: останься он в своей деревне, не пойди на войну – все было бы хорошо. Но, умудренный горьким опытом, он понимал, что человек не властен над собой, что в этом мире он не принадлежит самому себе. Правда, однажды он ушел от всего, выгородился на неизвестном озере, в глухомани и ощутил под собой бездонную пустоту.
«Нельзя, нельзя, – говорил себе Иван в последнее время. – В лесу человек лесеет, в людях – людеет. Человек должен виться около человека – вот жизнь…»
Урко вернулся не скоро, но пришел точно к тому месту, где ждал его Иван. Он шел по своей же, еле приметной лыжне, поскольку в низине, под соснами, наст был тонок и слаб. Приблизившись, Урко похлопал Ивана по плечу, поднес часы к самым глазам, рассмотрел время и покачал головой: пора.
Как по тонкому льду, осторожно двинулись они по лыжне. В одном месте, на каком-то невидном подъеме, Иван поскользнулся, неосторожно хлопнул лыжей и ударил палкой по дереву. Урко сразу встал как вкопанный, словно его пронзили, и прижал палец к губам. Иван готов был рвать на себе волосы, но он лишь до тошнотной икоты сжал челюсти и подвел от страха живот.
Левее их и немного позади послышался какой-то стук – казалось, где-то хлопнула дверь. Они долго стояли не шевелясь, даже не поворачивая головы. Прошла вечность, и они двинулись дальше.
Урко шел еще медленнее. Наконец они достигли подошвы холма. Урко снял лыжи, Иван – тоже. Дальше, наверх, они пошли пешком, держа лыжи в руках. Шли по-обязьяньн – след в след. На склоне не было ни дерева, ни куста – все голо, и потому здесь было светлее.
«Граница», – с тревогой и радостью подумал Иван.
Он уже видел на фоне темного неба неровный серый горб холма, с которого по ту сторону придется ему съехать вниз. Рядом – слева и справа – громоздились такие же оголенные вершины невысоких пограничных холмов, но более сумрачные, неотчетливые.
«Скорей бы!..» – билась одна и та же мысль.
Вот она, вершина!
Невидимый во тьме простор дохнул на потные лица чуть ощутимым движением воздуха.
Как тихо!
Урко надевает лыжи и торопит Ивана. Знаками он показывает, как идет пограничная полоса и как лучше ехать вниз. Иван кивает, вскидывает на вспотевший лоб шапку. Дышит тяжело, отрывисто. Урко прислушивается. Иван – тоже.
Все готово. Вот он, этот миг, к которому он столько времени стремился! Иван улыбается еле заметной в сумраке улыбкой, на глазах слезы. Он видит ответную улыбку Урко. Тот приблизил свое лицо и смотрит в глаза Ивана, впервые не отворачиваясь от его скривившегося рта.
– Урко!..
– Ифана!..
Обнялись.
Позади, внизу – неожиданный лай собак.
– Хювястэ, Ифана!..
– Хювястэ, друг!.. Ох, Урко! Совсем забыл. На том берегу Ифана-ярви неснятый капкан. Возьми.
Лай близко.
На небе – первые намеки на рассвет.
Иван отдает ружье Урко, поправляет мешок за плечами и ставит лыжи на спуск.
– Уходи скорей, Урко! Прощай!..
Иван скользнул в сине-серую муть сумерек. Урко по-прежнему стоял не двигаясь и уже не слыша Ивана.
Но через несколько томительных секунд, там, внизу, где сейчас должен быть Иван, раздался резкий, до нахальства своевольный в этой разбуженной лишь собаками тишине, выстрел.
За ним – второй.
Потом третий.
Урко тихо простонал и прикусил губу, но в это время на той стороне он услышал громкий окрик по-русски и лай собаки.
Урко облегченно вздохнул, облизал соленую от крови губу и услышал, что сзади вместе с собаками поднимаются к нему люди. Он снял с плеча ружье Ивана, размахнулся и бросил его в сторону.
Рядом послышался шорох лыж финских пограничников, энергично бравших подъем. Палки их взвизгивали о наст, как мимо идущие пули.
Светало…
