Текст книги "Золотое руно"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

– Чем торга-то шли? – решил спросить Иван, еще на флоте наслышанный о контрабанде.

– Меха, итальянский ратин, золотишко и еще кое-что… Так что я, брат, не ветродуй. Я хотел к тебе не на лыжах темной ночью приехать, а в ясный божий день на своей машине с лихим шофером.

– Так и приезжал бы, как добры люди! – уколол Иван и не удержался, добавил поговорочку. – К кому с моря на кораблях, а ко мне все на корыте!

– Эх, Иван, Иван! Живешь ты тут как крот, ничего не видишь, ничего не знаешь. В мире нынче таким блаженным не проживешь, даже если и за топор хвататься будешь. Уж на что я! Думал, что зубы у меня крепки, а оказалось, что звери есть почище меня. Что делается в мире! Друг друга топят, друг друга заживо без соли жрут да хвалят, а ты говоришь, почему я на машине не приехал. Ветродуй! Я ночи не спал, первые три года жизнью рисковал: в штормяги за рыбой ходил на такой-то посудине. Идешь, бывало, а она вся трещит, сволочь, и только по коже мороз. И все труды – даром. Вышли мои молодцы в море за рыбой и взяли с собой самую большую контрабанду, на все мои деньги. После того рейса, думалось мне, брошу это опасное дело, женюсь, домишко приглядел. Будут, думал, мои ребятки потихоньку рыбку ловить и меня не забывать. А они вышли в море – да и были таковы!

– Утонули?

– Если бы! Загнали контрабанду, выручили товар, наловили рыбы и вместе со шхуной загнали, а денежки – себе. Был бы ты со мной – не было бы ничего этого, жили бы, как короли. А теперь…

Он замолчал надолго. Потом, уже под утро, заскрипели полати – Шалин спустился на пол. Его длинная фигура приблизилась к постели Ивана.

– Не спишь?

– Нет, – ответил Иван.

– Допьем? – спросил Шалин и взял бутылку.

Иван отказался.

Шалин допил водку из горлышка, вместо закуски хватил ртом воздуха, словно собирался нырять. Постояв немного, он безвольно опустился на постель в ногах у Ивана и вдруг неожиданно, без слез заплакал, ткнув лицо, как колун, в свои длинные худые колени.

– Лучше бы утонуть мне, Ива-ан! – стонал он и скрипел зубами. – Лучше бы ты убил меня топором…

– Бог с вами, Андрей Варфоломеич, это нечистый меня…

– Лучше бы нам с тобой в Кронштадте расстрелянными быть, все в своей земле лежать…

– Так вот и пойдемте обратно, Андрей Варфоломеич, а? – оживился Иван и тронул его за плечо.

Шалин поднял голову, утерся рукавом и ушел на полати.

– Мне, Иван, и там места нет: я сын торговца, а там сейчас такие не в чести, ни на службу меня, ни на работу – никуда, – ответил Шалин с полатей печально.

– А мне как там?

– А тебе, думаю, можно. Пиши в Москву.

– Писано-переписано – без толку…

– Не доходят. Надо самому заявиться, не иначе.

– Да как? Вразуми, Андрей Варфоломеич!

– Как пришел, так и уходить надо. Другого хода тут и я не вижу, а как это сделать – ума не приложу: весь сейчас не двадцать первый год, а тридцать восьмой, не та граница… Попробуй, раз со мной не хочешь, может, чего и выйдет. Финны, может, тебе помогут. Есть надежные-то?

– Как не быть! Для человека всегда люди найдутся…

– Ну, действуй. Иван, действуй!

Встали оба поздно. Иван внизу озяб раньше Шалина, но кутался и ежился под одеялом до тех пор, пока собака не запросилась на волю. Поругиваясь, что не дала ему доспать, он встал и выпустил ее. Поглядев на толстый слой льда на стекле, Иван накинул на плечи зипун и растопил печку, после чего умылся и оделся полностью.

За завтраком Шалин опять было завел разговор с целью сбить Ивана с толку и увлечь за собой.

– Хочешь домой-то, Иван? – спросил он.

Тот лишь вздохнул в ответ.

– А там сейчас колхозы.

– А это чего такое?

– А это общая земля и все вместе работают. Хочешь не хочешь, а иди. Согласишься так жить?

– Ну и пускай. Свои, чай, все кругом, чего ж?..

– Председатель выдаст всем с утра по казенным порткам, да по рубахе, да по куску хлеба – и на работу, а вечером одежку-то сдай. А как обед-то придет – вытащат общий котел каши на полосу да как начнут жвыхать, только за ушами трескоток!

– Ну и пускай во здоровье…

– А ложки-то у всех разные: у кого большие, у кого маленькие.

– Вот и хорошо, лентяям и надо поменьше!

– А если наоборот?

– Ну и пускай! – дрогнувшим голосом ответил Иван с такой решимостью, что Шалин больше не приставал и только посматривал на расстроенного хозяина.

Иван тоже искоса поглядывал на гостя, сыро шмыгал носом и с нелегким чувством замечал, что Шалин уже не тот, какой-то подавленный, не горластый. Когда днем Шалин хотел покататься по лесу до магазина. Иван прикрикнул на него, и тот, не спрашивая, подчинился. Иван лишь потом объяснил, что его, если узнают, – убьют. Шалин стал еще печальнее.

Ночью они опять не спали долго. Под полом было слышно, как верещали мыши и катали там что-то, должно быть картошку.

– Счастливый ты, Иван, – вдруг сказал Шалин таким голосом, как будто спросонья.

– Велико счастье!

– Счастливый. Ты, я знаю, теперь обязательно пойдешь туда.

Иван не ответил, но почувствовал прилив какой-то радости и сам поверил ненадолго, что он счастливее Шалина.

– Так-то оно так, да отвык уж…

– Чего уж мудрить, Иван? Вижу я тебя, как ты горишь. Теперь ты все равно туда пойдешь.

– Нечего мне там делать!

– Наверно, твой дед Алексей еще живой, – продолжал Шалин, уже сам искренне увлекаясь. – И батька мой – тоже… А хорошо там в наших краях! Речушка светлая-светлая, помнишь? Телята белоголовые пьют, забравшись по брюхо, а подпасок их по батюшке, и по матушке… ха-ха-ха! Помнишь? Хорошо… Родина… А помнишь, Иван, луг по реке, как идти от мельницы к вашей деревне?

– Помню.

– Приснился тут мне как-то… Иду вроде я по нему, а цветов всяких – так и пестрит в глазах! Медом пахнет… Итак хорошо сделалось мне… Раскинул я вот этак руки, упал лицом в цветы-то, да и… на мокрой подушке проснулся… А помнишь, по вечерам, деды на завалинки выползут, гудят в бороды… Молодежь гуляет… Ты, Иван, кажись, играл на гармони в молодцах-то?..

– Играл.

– То-то я помню, раз мы ваших лупили на гулянье – то ли в троицу, то ли в медосьи – так вроде ты бежал с гармошкой по огородам. Перед самой перед войной, помнишь?

– Не помню. Не было этого! Вашим попадало, это верно. Да что об этом языки чесать!

Иван еще больше расстроился от этих воспоминаний.

На следующий день Шалин ушел от Ивана навсегда. Ушел в сумерки на лыжах, чтобы не узнали его на ближних хуторах. Прощаясь, он с какой-то безнадежной удалью сказал:

– Ну, Иван, не поминай лихом! Теперь уж, наверно, не увидимся. Будешь дома – земным поклоном поклонись всему и всем. Скажи – жив Андрей, по свету, мол, ходит… Скажи… Коль не взлечу – к чертям полечу, а взлечу да сорвусь – тогда и вовсе конец.

– Чего хошь вы надумали, Андрей Варфоломеич? Одумайтесь, ведь уж под пятьдесят, дело ли надумали?

– О чем там еще думать, если уж жизнь проходит!

– Тогда чего же по свету маяться? Да и куда идти-то?

– В Америку махну или еще куда-нибудь, вот только деньжат раздобуду.

– В Америку? Да на кой она вам пес, Амернка-то эта?

– Надо где-то кости сложить, Иван… Ну?..

Они обнялись. Иван – сдержанно, с холодком, все еще в обиде, что Шалин ни разу не спросил про кривой рот, а тот – порывисто и откровенно, как к кресту.

– Ну, я пойду… – сказал Шалин последние слова и так растерянно огляделся вокруг, словно заблудился.

Он ушел вверх по лыжне, к Большому камню, и долго был слышен скрип снега в морозном воздухе.

«Не встретил бы кто да не признал, подлеца, – убьют, сердешного…» – помимо воли подумал Иван и, нахохлясь от холода, неохотно пошел в избу.

Никогда еще, кажется, не было Ивану так неуютно в своем жилье, все в нем казалось надоевшим, ненужным, временным. Его раздражали маленькие оконца, скрипучие половицы и даже эти, им же самим сделанные, полати. Ему вдруг стало казаться, что он обязательно разобьет голову о неровно отпиленные доски.

В избе было прохладно, но он не хотел топить. Когда же вспомнил, что если не протопить, то утром не высунуть из-под одеяла носа, сердито пошел за дровами.

Топилась печь. Он сидел на низкой скамейке напротив дверцы и смотрел на огонь. Лицу становилось жарко, но он лишь щурился и все напряженнее смотрел в хрупкую дрожь угольного жара. Смотрел и видел… свою деревню, родных. Как в первые годы на чужбине, они обступили его, укоряли, звали…

Не раз Ивану вспоминался сон про раннюю весну, но еще, кроме сна, воображение восстанавливало в памяти очень многое, что ласкало, нежило и одновременно бередило душу. Сейчас он видел деревню с ее двумя рядами домов, с прудами, кривыми ивами и березами под окошками. Он слышал звуки гармошек и вспоминал свою, с голубыми мехами… Жива ли? «Если жива, – думал он, – то, значит, и его помнят. Узнать бы…»

Он оторвал глаза от огня и вдруг впервые увидел, что боров печи, сделанный еще при прежнем хозяине, сложен криво и разделка под потолком выложена некрасиво и неправильно. «Руки бы обломать такому печнику», – вспомнил Иван изречение деда Алексея, понимавшего в печном деле. Все ему опять показалось тошно в избе, подумал, что он забыт здесь всем миром. «Вот ткнусь где-нибудь или утону, как тот, безродный, что жил тут, – и никому никакого дела ни до меня, ни до могилы», – со страхом подумал Иван и, захлопнув дверцу печи, заторопился к Эйно.

«Надо действовать! Надо действовать!» – повторял он слова Шалина.

Опять была ночь, спокойная, лунная, как вчера. Облака осторожные дышали на луну и не могли надышаться на ее чистое полное лицо. Так же бесшумно скользили по озеру тени и, взбираясь по стене леса, просеивались в него. Лес по-прежнему был полон неуловимых шорохов и потрескивал от мороза, но Иван уже ничего этого не замечал. Он торопливо надел лыжи, позвал собаку и только тогда по привычке оглянулся вокруг.

– Яма! – вдруг страшно произнес он. И, окинув взглядом нависший кругом лес, еще громче повторил. – Яма!

И заспешил наверх, словно выбирался из глубокого колодца.

4

Иван успокоил кинувшуюся на него собаку, снял лыжи и вошел в дом Эйно.

В просторной, как и в большинстве финских домов, занимавшей почти половину помещения кухне он снял у порога шапку, поздоровался с хозяйкой и огляделся. Здесь ничего не изменилось: все так же возилась с тяжелыми чугунами хозяйка, в которых мылась, варилась и стыла еда животным – коровам, поросятам, овцам, курам, собаке и кошке. Все так же было здесь немного парно от этого и также пахло картошкой, свеклой и заварной мешаниной, приправленной мукой. Крестьянская, полная и напряженная жизнь текла здесь своим обычным чередом, и люди трудились изо дня в день, терпеливо и буднично, производя самое нужное для человека – пищу.

Но сегодня было и новое.

Посредине кухни сидел на стуле сам Эйно. Он даже не поднял голову, когда вошел Иван, и продолжал что-то ворчать, по временам громко выкрикивая и косясь на дверь, что вела в другую комнату, слева.

– Хювя-илта, Эйно! – поздоровался Иван отдельно.

– А!.. Ифан!.. – так же сердито воскликнул хозяин и снова опустил тяжелую голову.

Он был нетрезв.

Хозяйка с улыбкой кивнула Ивану на скамью у стенки. Лицо ее для такого случая было слишком светлым, она то и дело отворачивалась от мужа, пряча улыбку. А тот все ворчал и выкрикивал что-то, по-прежнему косясь на закрытую дверь комнаты.

– Урко там! – радостным шепотом сообщила хозяйка Ивану, пройдя мимо него с ведрами в руках.

Она позвала младшего сына, и тот понес вслед за матерью еще два ведра корму.

Ивану было известно, что Урко ушел из дому девять лет назад, после того несчастья. Доходили слухи, что он работал в городе на большом заводе, был в армии. Эйно также говорил ему по секрету, что Урко разыскал уехавших Хильму, ее мать и брата. Помогал им, поскольку их отец, Густав, сидел в тюрьме. Возвращение Урко было для всех неожиданностью, хотя его и ждали всегда.

И вот Урко приехал, он здесь, за дверью, а отец почему-то недоволен и напился.

– А! Ифан!..

Иван подошел.

– Эйно, я к тебе по большому делу, с большим секретом я к тебе пришел…

Иван говорил неуверенно, понимая, что с пьяным об этом говорить не следует, но он уже не мог молчать и, сказав это, почувствовал большое облегчение. Теперь он знал, что первый шаг к дому уже сделан. Сейчас он доволен и этим.

– Бальшой секрэ-эт… О! Ты хытрай русскай челафе-ек! Ты харашшо знаешь, что финн чэстнай, что финн не расскажет тфой секрэт, та-а…

Вернулась хозяйка с сыном и снова стала наполнять ведра кормом. Эйно быстро наклонился, пошарил рукой под столом и вдруг кинулся на сына с ремнем.

Иван был удивлен еще больше и не знал, что ему делать.

– Лайскури! Лайскури! [10]10
  Лодырь! Лодырь! (финск.)


[Закрыть]– кричал Эйно.

Он ударил ремнем по широкой спине сына. Тот только поежился и улыбнулся матери. Та кивнула: терпи.

Дверь из комнаты старшего сына распахнулась, и вышел Урко. Он удивленно глянул на неожиданного гостя и с трудом отвел глаза от его стянутого на сторону рта. Переламывая в себе неудобство, Урко приблизился к разбушевавшемуся отцу, потом опять глянул на Ивана, сдержанно поздоровался с ним и обхватил отца огромными руками.

– Йся! Йся! [11]11
  Отец! Отец! (финск.)


[Закрыть]– негромко повторил он.

Осторожно, почти по воздуху, но так, чтобы не унизить старика, он подвел его к стулу и усадил. Эйно рвался, кричал, мотал головой. Урко держал его. Он чуть развернулся и прижал седую голову отца щекой к своему мощному плечу. Эйно еще немного пошевелился, притих и заплакал то ли от бессилия, то ли от радости, что у него такой сын. Урко погладил отца по спине, но тот сбросил его руку, и сын опять ушел в свою комнату, не подымая на Ивана глаз.

Трудно было понять эту сложную семейную ситуацию. Иван решил прийти на следующий день и уже взялся за шапку, но заметил в углу кухни бочку с водой, которую сам делал. Бочка текла, и на полу было сыро. В мастере проснулось неудобство за свою работу. Он подошел, осмотрел место течи. Так и есть – выпал сучок. Иван, все знавший в этом доме, сам достал из шкафа нож, отщепнул от сухого полена и сделал тычку по размеру отверстия. Затем он отрезал от висящей над плитой веревки кончик и вытрепал из него немного льна. Тычку обмотал льном и заткнул отверстие. Потом он еще поколотил по тычке, загоняя ее потуже, обрезал лишнее изнутри и снаружи и залил воду. Место течи посырело, но вода не пошла.

– Все. Забухнет, – заверил Иван и махнул рукой.

Эйно молча наблюдал, а когда Иван надел шапку, крикнул:

– Ифан! Спать лашись! Фолк гляди того…

– Спасибо, Эйно, на добром слове. Я завтра приду по своему делу.

– Делу? А! Секрэ-эт…

Иван простился и вышел. Какая-то удивительная бодрость наполнила его. После того как он всерьез начал свое дело, он чувствовал себя готовым на что-то большое, серьезное и знал, что уже не отступит.

До Большого камня он бежал на своих лыжах без отдыха и дразнил собаку, как мальчишка. А дома, отогревая озябшие руки, он обнял кривой боров печки и зажмурился от удовольствия. «А-а-ахх, хорошо! Еще погреешь меня немного, родимый ты мой…» – кряхтел Иван, поглаживая боров, уже не казавшийся ему некрасивым.

Утром неожиданно пришел Эйно с извинениями за вчерашний вид. Он тяжело сел на скамью и молчал, видимо, ждал, что Иван спросит о причине вчерашнего расстройства, но Иван молчал. Эйно выпил брусничного соку, покряхтел и сам заговорил. Говорил он с полуулыбкой, потирая виски.

– Урко, – говорит он, – это все Урко. Ты понимаешь Ифан, он коммунист. Мой сын. Это неплохие люди, ведь Ленин был коммунист, а это был – челофек! Он людям сфабоду дал. Он финнам сфабоду дал.

– Ну вот, а ты кричал на сына… Зачем?

– Зачем? А я кто ему? Отец? Отец! Я не против, что он коммунист, сафсем не против. Урко мне много объяснил. Хорошо это…

– Так чего же тогда.

– Чефо же, чефо же! Он не спросил меня, вот чефо же!

Рот Ивана увело еще больше в сторону.

– Я понимаю, это немного смешно, но феть я отец, ферно? – оправдывался Эйно и мял шапку.

Иван кивнул.

– А ты, Ифан, плохо сделал – Россию остафил. Урко гофорил, там большая жизнь. Там школа – бесплатно, ляккяри – бесплатно, рог бы тебе починили, фо-от… Там челофек прямо ходит. Там…

– Эйно…

– Молчи, Ифан! Плохо сделал! Только зферь уходит с родной земли, когда там трудно, та! А человек должен жить до конца и делать там жизнь себе и другим, так сказал Урко, та! Ну, чефо ты плачешь, ну? Федь прафду сказал Урко, ну?

– Экой ты, Эйно! Разве ты не знаешь, что у меня вся душа почернела – домой тянет. А ты…

– Ладна… Гофори секрэт.

– Так вот за этим и приходил, что сил больше нет. Бежать хочу через границу. Помоги!

Эйно присвистнул и так вжал свою седую голову в плечи, что ощетинились волосы на затылке. Он чмокал губами, качал головой:

– Ой, Ифан, ой, Ифан! Умереть там можно, на границе. Та-а!

– Ну и пускай!

– Кофо пускай?

– Наплевать, говорю, убьют так убьют, от смерти не посторонишься, а здесь я теперь все равно зачахну. Умру от тоски.

Эйно долго сидел и все испуганно охал и качал головой.

– Подумай лучше, Ифан, это опасно, – наконец сказал он.

– Эх, Эйно!.. Чего уж тут думать – голова трещит.

– Фот и у меня трещит, а я фсе же пойду думать. Иди. До сфиданья, Ифан!

– Хювястэ [12]12
  До свидания (финск.)


[Закрыть], Эйно. Хювястэ, друг…

* * *

Два дня не было Эйно. Два дня Иван ничего не делал, не варил еду, ел неохотно, мало и сухомяткой. Он зарос еще больше и не умывался. Многие часы без сна валялся в постели прямо в одежде, и все силы его уходили лишь на то, чтобы сдержаться и не бежать к Эйно.

Ночью проходили перед ним воспоминания, его семья, родные. Иван смотрел на них и дивился: лица были как в тумане, он не мог их точно восстановить в памяти. Он досадовал, силился – бесполезно: годы стерли их. Порой он представлял себя подходящим к границе. Вот его окликают… Болезненное воображение рисовало схватку, из которой он выходит победителем и бежит к нейтральной полосе… Выстрелы… Он живой и на той стороне… Его подымают с земли, и какой-то большой начальник идет к нему… Иван плачет, падает на колени, а он накрывает Ивана своей шинелью и говорит: «Пусть поспит…»

Собака царапала дверь, просясь на улицу, и отвлекала его.

На третий день приехал Эйно, снял у избы лыжи, вошел, поздоровался. Лицо его было непроницаемо и торжественно.

– Идем! – сказал он наконец, поправляя свою рёкса-хатту.

Иван ни о чем не спрашивал. Он поспешно вставил ноги в холодные валенки, накинул полушубок, шапку и вышел за Эйно. Они встали на лыжи и вскоре были в доме Эйно.

Потом они вдвоем сидели за столом, ели горячие жирные щи, кашу с мясом, оладьи со сметаной и пили кисель. Иван с наслаждением опускал лицо в клубы пара и ждал. Эйно молчал. Иногда он посматривал на жену, просил что-нибудь подать и опять погружался в раздумья. Под конец обеда Эйно дал понять Ивану, что не лучше ли еще раз попробовать официальным путем, но Иван и слушать не хотел. Тогда Эйно встал и попросил пройти в комнату Урко.

Иван вошел вслед за хозяином.

Это была лучшая комната, в два окна. В углу – печь, выложенная изразцовыми плитами, в большом простенке все та же кровать, что была еще при Иване, а на стене, где раньше висело лишь ружье, теперь были сделаны полки. Половина из них была заполнена книгами.

Эйно притворил дверь – так, для порядка, поскольку в этом доме не было тайн – и посадил гостя на стул. Сам прошелся по комнате, остановился у полок и достал книгу в темно-красном переплете.

– Ленин, – сказал он многозначительно, – мой сын читает.

Эйно дал Ивану подержать книгу и снова поставил ее на полку. Потом сел напротив Ивана, смущенно потер колени ладонями и сказал, что Урко уехал в столицу по делу перемены гражданства и выезда Ивана на родину.

Это сообщение Ивану не очень понравилось, поскольку он не верил в успех. Тогда Эйно сказал:

– Не будет успех, тогда Урко профедет тебя через границу, он там служил. Там у него тофарищи. Та-а!

Это Ивана обрадовало больше, потому что не требовало волокиты и ожиданий, хотя и было сопряжено с опасностью.

В самом лучшем настроении он вернулся домой. Теперь осталось ждать немного. Скорей бы вернулся Урко!

Урко вернулся на четвертый день, сумрачный, усталый, и сообщил, что придется Ивану возвращаться нелегально. Через отца он передал Ивану, чтобы тот собирался, ибо по первому хорошему насту им предстоит идти.

* * *

– Вот так, Мазай, уйду скоро от тебя, как только наст ляжет, уйду, брат. Надо идти, пора, а то уж мочи моей нет, кончилось всякое терпенье – шабаш! Ты тут не убивайся по мне, будешь у Эйно жить или у кого другого, во-от… Дай-ко полешко, приподымись, обаляй!

Иван подложил в печку еще одно полено и сидел перед открытой дверцей весь раскрасневшийся, разомлевший. Собака лежала на поленьях, вытянув лапы, и слушала хозяина. Иногда она вскакивала, если Иван трепал ее по голове, и лизала его в щеку.

– А у нас сейчас, на Тамбовщине, уж снег давно осел и наст такой – как по столу иди. Бабы с вязанками из лесу идут – дороги не разбирают: гладь такая, как все равно тебе лед. А если, бывает, провалится какая – так одна голова торчит да подол вокруг лежит. Смех, право! Сейчас уж там коровы телятся, ребятишки по деревне бегают, только щеки розовеют. Это, брат, с молока, с парного. Да-а… А ты думаешь, с морозу? С морозу щеки только синеют, больше ничего. Вот дело-то какое, Мазай… Да не лижись ты, обаляй, не лижись!.. Только синеют… Было – с синими щеками бегал, всяко было, а может, и опять будет, только нет милей мне тех краев. Нет. Пойду я скоро, Мазай, а то тут совсем зачахну.

Иван кое-как протопил печь, потом вышел посмотреть донки на озере, а вернувшись, упал на кровать и задремал. Раньше не случалось, чтобы он уснул в одежде, сейчас же все ему было безразлично, как на случайном ночлеге.

Под утро он проснулся оттого, что дергало одеревеневшую, затекшую руку. Открыл глаза и понял, что лежит на неразобранной постели животом вниз, в полушубке, в шапке и в сапогах. В избе было холодно. Собака скулила у двери, просясь на волю. Иван выпустил ее и остановился на пороге, прислушиваясь. Кругом шумел лес, и шумел по-особому. Он вышел.

Из кромешной тьмы прямо на его заросшее лицо косо падал торопливый снег, редкий и крупный, а по вершинам деревьев прокатывались, словно волны, затяжные порывы ветра. И по тому, как необыкновенно шумит лес – просторно, широко, без свиста, он понял, что надвигается желанная оттепель. Скоро сядет снег, в голубые деньки солнце подплавит верхний слой, ночной мороз схватит его коркой – и наст лег.

Скоро в путь…

5

Дня за три до намеченного срока Иван пришел к Эйно, сел у порога на корточки, что всегда делал, если чувствовал смущение, мял в руках шапку, кряхтел, пока Эйно сам не спросил, в чем дело.

– Эйно, я хочу на денек в город. Можно ли, спроси у него…

И он ткнул шапкой в сторону двери Урко.

Эйно ушел к сыну, погудел там за дверью и умолк. Потом заговорил Урко – спокойно, деловито и непонятно, а когда и он замолчал – отворилась дверь и вышел Эйно. Лицо его было озабочено. Он пояснил Ивану, что съездить можно, но – тайна должна оставаться тайной. Кроме того, вернуться надо быстрей, если можно – через сутки.

– Да я мигом обернусь! Ночью там пересплю, а в середине дня тут буду. А что про тайну, так я не маленький, – ворчал Иван и с радостью побежал домой на лыжах, чтобы собраться в город.

Под утро он купил на полустанке билет у того самого старого железнодорожника, выполнявшего почти все вокзальные должности, дождался поезда и уехал в город.

В разгаре следующего дня он вышел из вагона на городском вокзале и с непонятным самому волнением пошел к той окраине, что выходила к заливу. Он надеялся застать Ирью дома.

Сначала, когда ехал в поезде и думал о встрече, он хотел купить ей и ребятам подарки, но потом поразмыслил и решил, что лучше отдать ей деньги, а она сама знает, какие сделать покупки. Иван старался представить, какая она стала теперь, но не хотел разбираться в себе и в своих думах об Ирье, он даже избегал этого и чувствовал, что он перед ней в большом долгу, что он ее помнит и нежно, по-человечески жалеет ее за рухнувшее семейное счастье и неустроенную судьбу.

«А ребята-те выросли, поди! Да, сколько лет прошло!..»

Домик Ирьи он узнал с трудом. Вокруг вытянулись деревья, кусты заслонили половину стены, где было его окно в огород. В остальных окнах он заметил новые рамы, крыша была покрыта новой дранкой, а над самой землей белели в стенах два новых венца бревен – дом подрубали. Калитка тоже была новая и на другом месте. На лавочке, возле дома, сидела седая старуха и щурилась на прохожего. Иван поздоровался и медленно заговорил по-фински. Старуха слушала, оскалив полуразрушенные зубы, а когда он спросил про Ирью и ее сыновей, старуха замахала руками куда-то в сторону и затараторила, из чего Ивану с трудом стало ясно, что Ирья давно уехала на хутор к родным.

«Все ясно, – думал Иван, покачивая головой. – На хуторе легче подымать троих: там спрос меньше – не город…»

Он вышел к заливу и посидел на берегу. Поел вареных яиц, которыми угостила его жена Эйно, погадал, в какой стороне сейчас от него Россия, и побрел в город.

Ивану некуда было спешить: до поезда ждать весь вечер и почти всю ночь. Он ходил по улицам, подмечая в них новое, радуясь старым зданиям. Он видел пивной завод с новыми большими воротами, послушал, как стучат там бондари; видел пекарню, обнесенную высоким каменным забором, построенным уже после Ивана, но сердце его не забилось от волнения, как при виде домика Ирьи. Он понял, что приехал в город напрасно.

Когда в русской церкви зазвонили ко всенощной, Иван обрадовался случаю убить время и побрел туда.

Еще подходя к собору, он заметил, что верующих стало меньше, чем семнадцать лет назад.

В церкви тоже толпились только близ алтаря, а на клиросе пел жалкий, слабенький хор. Иван подал нищим, купил дорогую свечу, поставил ее у первой попавшейся иконы, постоял молебен и очень скоро устал.

Выходил он осторожно, чтобы не оскорбить кого своей нерадивостью. На паперти он опять оделил нищих легкими серыми монетами по нескольку пенни и уже собрался надеть шапку, как услышал рядом дрожащий, словно от холода, голос:

– Во имя святого Георгия-победоносца… Полковнику, кровь пролившему в битвах с супостатами, христа ради…

Иван остолбенел на мгновение. Потом, напрягая память, вспомнил, как зовут этого человека, и схватил его за протянутую руку:

– Поликарп Алексеевич! Не узнаете? Иван я, Иван.

Ротмистр смотрел на него дико и отчужденно, а его слезящиеся, немигающие глаза казались стеклянными. Заросшее лицо выглядывало из бороды маленьким бледным пятном, а тонкие губы застыли в горькой полуулыбке. Одежда на нем была гражданская и рваная до невозможности. Он весь трясся и совал Ивану вторую руку, ладонью вверх. Иван дал ему еще денег и все хотел добиться, чтобы ротмистр вспомнил его.

– Поликарп Алексеевич, да помните ли вы меня? Я Иван, Иван. Помните, княгиню вместе принимали? Я у вас вроде денщика был. Вы меня тогда прозвали этаким смешным именем – Антей. Помните – Антей?

В глазах ротмистра затеплился осмысленный огонек.

– Антей? – слабо воскликнул, словно охнул, ротмистр и стал лихорадочно трясти его за рукав. – Антей! Помню! Ты уже побывал во Франции? Нет? А в России? Скажи, как там, в России?

Ивану захотелось тихонько шепнуть, что в Россию он только еще пойдет, и скоро, совсем скоро – на днях, но он одумался, поборов в себе эту детскую слабость.

Ротмистру кто-то сунул кусок пирога, и он сразу потерял интерес к Ивану.

– Полковнику, кровь пролившему…

– Ну, прощай, Поликарп Алексеевич! Больше уж мы не увидимся никогда!

Иван низко поклонился ротмистру Ознобову и попятился к выходу.

* * *

Иван вернулся, как обещал, в середине следующего дня. Он привез жене Эйно дорогой материал на платье, а самому Эйно – дорогой водки.

– Это из нового магазина на большой улице, – сказал он, выставляя две бутылки на стол.

В семье Эйно все считали, что Иван только за этим и ездил в город, и восторгам их не было конца.

Урко был сдержаннее, но и тот не мог скрыть улыбки удовольствия. Вечером они пили кофе и только один хозяин – водку, поскольку Урко перед серьезным делом не разрешил пить Ивану и не притронулся сам.

* * *

Избенка под обрывом казалась сверху совсем крохотной. Она сиротливо горбатилась щербатой, полуразрушенной трубой, в то время как сама крыша, шелушившаяся старой, почерневшей дранкой, просела в середине, будто изогнулась от страха быть раздавленной однажды Большим камнем с горы. Там, внизу, сокрытое от всего мира, под самым коленом горы, ютилось это жилье, будто и впрямь недоступное не только ветрам, людям, моровым напастям, пожарам, но и самим треволнениям мира. Недаром же даже сейчас, когда весь лес, запеленутый в плотные, блестящие на солнце сугробы, наполнен пробуждающейся жизнью, запахами очнувшихся на мартовском тепле ветвей, когда над вершинами сосен широко растворилось и, как забытое детство, манило к себе чистое, бездонное небо, какое бывает только весной на севере, – даже сейчас на склоне горы, на кромке берега и на самой крыше лежали бесстрастно-ровные, наполненные хладом и тишиной голубые тени.

Иван приостановился и снял шапку. Теперь лыжня пойдет зигзагом и будет гасить скорость лыж – это привычный, безопасный путь, а он стоял в раздумье, выстуживая вспотевшие волосы. Нет, он не страшился этого привычного спуска, он просто вдруг понял, что это – в последний раз… Он мог уже и не ходить сюда сегодня, потому что все нужное, то есть необходимое, он взял с собой, все годное для жизни он отнес в дом Эйно, даже собаку отвел на соседний хутор – словом, все счеты с этим жилищем были покончены, но он все же пришел. Пришел, чтобы в последний раз съехать по своей лыжне, в последний раз в этой жизни поклониться уголку земли, приютившей его.

– Ифана-ярви… – еле слышно произнес Иван, и что-то потеплело у него в глазах. Он покачал седеющей головой.

Сколько же прошло здесь лет? Уж не целая ли жизнь? Сколько пролетело над этой крышей метелей, сколько яростных гроз и обломных ливней! А сколько проголубело погожих дней! Забудутся ли когда тихие утра, всплески рыбы на рассвете, таинственный шепот прибрежного тростника? Вот и старая лодка дремлет на песке, и старое, мятое ведро ржавеет на ее корме, даже весла, никогда не вынимавшиеся из уключин, кроме как на зиму, будто ждут хозяина, зовут: поедем по озеру, куда ты от такой благодати? Сколько лет… Сколько лет… Иван видит себя совсем молодого – того, каким пришел он к Эйно косить, и слышатся ему веселые голоса финских девушек у высоких костров на празднике Иванова дня, видит лица людей, ставших близкими ему за эти годы, и сам не может понять, какая же сила влечет его из этих благословенных мест. Перед ним промелькнули лица людей, прошедших тут за эти годы, – семья Эйно, финны и шведы из ближних и дальних хуторов, боцман Шалин, наконец, – и ни перед кем ему не совестно ни за дела свои, ни за думы, ни за свою неудавшуюся жизнь, ибо жил он, как велела ему совесть – трудом своим. Иван был уверен, что никто в этих местах не помянет его недобрым словом, хоть и прожито тут немало, а ведь жизнь прожить – не поле перейти… Всего было и холода, и голода, и страхов, и…