Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– …А чего задумал – выбрось из головы, ничего тут не добьешься Он тебя сожрет! – Ольга поддела вилкой консервы и положила их в рот для пробы, а ему показалось, что именно так сожрет его директор.
– Не базарь. Не люблю.
– Я не базарю, а говорю, что было и есть. Этот директор не таких отсюда выпроваживал. Сколько – люди говорят – было жалоб на него понаписано, сколько комиссий всяких наезжало, а он сидит себе да посмеивается над дурачками: все от него отскакивает, как от стенки горох. Видать, не зря говорят, что в области у него рука сильная есть, вот она, рука-то…
– Перестань! Чушь собачья! Кому-то надо защищать в области Бобрикова! Да кто он такой?
– Самый лучший директор, лучший из лучших! Директор самого передового совхоза, кого же и защищать, как не его?
Дмитриев чувствовал логику в этом доводе жены, но все же поднялся, отодвинул стакан.
– Я больше не хочу слышать эти посиделочные разговоры! Если питаться слухами…
Он не договорил: в дверь постучали.
– Можно? Здравствуйте! – Директорский шофер громыхнул дверью, неплотно ее притворив. – Директор сказал, везти вас в райком надо.
Дмитриев не успел сказать «войдите», не успел ответить на приветствие, а услышав такую новость, даже несколько растерялся: вот уж полгода как он работает здесь, а директор еще ни разу не давал ему своей машины.
– Деньги возьми! Возьми деньги – мясо хоть привези!
Дмитриев надел поношенную куртку на искусственном меху, достал из шкафа перчатки и шапку.
– А директор едет?
– Он поздней приедет. На «Волге», – ответил шофер и нахмурил свою чернявую физиономию, будто рассуждал о генеральном сражении. Сказал и вышел.
– Чего это раздобрился Держава? – изумилась Ольга, и оттого, что ее мужа все же уважает сам директор, улыбка заиграла на ее чистом, мягком лице. – Может, «Москвича» тебе отдаст?
Директор недавно получил новую «Волгу», и предположение, что «Москвич» может быть определен парторгу, было естественным, поскольку совхоз размахнулся на десятки километров, но Дмитриев не торопился с предположениями. Он мельком глянул в зеркало на свое сухощавое лицо, пригладил хохолок на макушке и надел старую мутоновую шапку.
– Погоди! – Ольга ловко, в одно касанье, поправила галстук – старенький тоже, фабричной завязки капроновый галстук с мелким узлом. – Рецепт взял?
– Взял.
– Ну, давай…
Она потянулась к нему. Он встретил ее лоб губами и вышел, осторожно притворив за собой перекошенную дверь.
Над далями заозерья, над лесом уже занималась заря. Свет от нее, перетакнувшись со снегом в сосновом бору, вытеснял сумерки, но поселок – все каменные косяки жилых домов центральной усадьбы – еще стоял в огнях. Светились окна в школе, в учительской. Ровно, четко высвечивали поодаль от домов окошки длинных скотных дворов. Там сейчас было тихо: дойка закончилась, скот накормлен…
– Надо поторапливаться, а то дорога-то…
– Шоссе открылось? – спросил Дмитриев шофера. Он снял шапку и теперь поудобнее вжимался в сиденье, готовясь к полусоткилометровому прогону. – Или только местами?
– Всего будет… – уклончиво отозвался шофер, уже заворачивая на темную ленту шоссе.
Неправдоподобно скоро слова шофера оказались пророческими.
В полукилометре, как раз на перекрестке, где надо было поворачивать на большое междугородное шоссе, произошла катастрофа: столкнулись две грузовые машины.
– Начинается денек! – буркнул шофер, пытаясь проехать.
– Стой!
Дмитриев вышел.
На дороге стоял, развернувшись поперек проезжей части, цементовоз. Крыло левого колеса и капот завернулись на кабину гигантским рваным лопухом, открыв смятый двигатель, от которого еще излучалось тепло. Вторая машина лежала в глубоком кювете вверх колесами, обнажив исподнюю хрупкость кардана, срамнину немытого днища. Вокруг – на асфальте, на обочине, на склоне кювета – всюду валялись ящики в хрустальной осыпи битого бутылочного стекла. Видимо, ни одной бутылки не осталось целой.
– Никак водку вез? – полувопросительно заметил шофер, кивнув на сельповского шофера, стоявшего на четвереньках.
– Помоги! – рыкнул Дмитриев.
Его шофер стал спускаться к сельповскому коллеге, которого продолжало тошнить, а Дмитриев подошел к цементовозу.
Там, в кабине, неподвижно темнела фуфайка человека за рулем. Левая дверца не открывалась. Дмитриев стал на подножку, просунул руку через разбитое стекло, но изнутри тоже открыть не удалось: заклинило. Он зашел с другой стороны, нажал на ручку, и кабина открылась.
– Федор! Погоди с тем! Давай сюда…
Человек еще дышал. Кроме иссеченных осколками стекла щек да синяка на лбу, не было видно других повреждений, но за этими безобидными царапинами и синяком могла стоять смерть. Катастрофа произошла совсем недавно, минут каких-нибудь десять назад, но шофер цементовоза так, видимо, и не приходил в сознание. Голова его, неловко подвернувшись, лежала виском на щитке. На самой макушке сквозь редкую проседь прямых волос жалобно смотрелась круглая розоватая лысина.
– Подгони машину! – Не оборачиваясь, но в то же время очень тихо, будто опасался разбудить спящего, сказал Дмитриев.
– А в район ехать? – вскинулся шофер, завалив на переносице темную складку.
– Машину сюда! – сорвался Дмитриев.
– Машину, машину…
И по тому, как медленно, кособочась, шофер пошел к «Москвичу», Дмитриеву вдруг стало предельно ясно, за что директор пригрел этого человека, за что ежемесячно платит ему премиальные. Родственные души…
С пострадавшими провозились минут десять.
– Коврик в крови, – заметил директорский шофер.
– О чем ты говоришь!
– О коврике, о чем же еще! Директор съест меня.
– Скажешь, я велел! Поезжай в больницу, да осторожней!
– В какую?
– В Дачный поселок. Не в город же трясти целый час! Поезжай же скорей, я сам доберусь!
Шофер облегченно вздохнул, закурил не торопясь и поехал в поселковую больницу – в обратную от города сторону.
Дмитриев остался на месте аварии, на перекрестке, один. С каждой минутой становилось все светлей, и уже пора бы идти машинам, но пока слышно было только потархиванье легких тракторов-колесников за перелеском, в их центральной усадьбе, да прошел из города ранний рейсовый автобус. Притормозил на перекрестке и с шумом потянул в гору на второй…
В иные часы перекресток – оживленное место в этом лесном краю. Две дороги: большая, бесконечная, днем и ночью по ней тарахтят машины. Пересекает ее проселок. От центральной усадьбы он заасфальтирован, а дальше идет песчано-гравийным накатом мимо полей, летней фермы и до самой отдаленной деревни Бугры. Теперь, при совхозе, деревню стали величать «отделение» и даже еще менее привлекательно – «бригада». На полпути до Бугров проселок раздваивается, и правая ветвь его идет в соседний совхоз «Большие Поляны», где работает директором друг Дмитриева Орлов, еще молодой, но на редкость способный и просто хороший человек.
«Хоть бы Орлов поехал…» – между прочим подумалось ему.
Однако машины до города он так и не дождался. Проходили совхозные самосвалы за кормами, проходили с забитыми до отказа кабинами грузовики. Он сел на свою, совхозную «техпомощь», направлявшуюся в другое отделение на ремонт водопровода на телятнике, и попросил срочно подбросить на станцию, чтобы сесть на поезд.
– Если успею… – вздохнул Дмитриев.
На поезд он успел.
Новый длинный вагон пригородного поезда-подкидыша, его успокаивающие тишина, тепло, неожиданная полупустынность и приятная озабоченность в выборе свободных мест – все это благотворно, как заслуженная награда, подействовало на Дмитриева. Он выбрал место у окошка, сел лицом по ходу поезда, снял шапку, положил ее рядом, расстегнул куртку и поерзал, прижимаясь к полужесткому кожаному сиденью. По привычке он тотчас достал книгу «Детали машин», но читать подождал, как бы забыв о ней, а по существу оттягивая серьезные размышления над предметом, хвостом повисшим за прошлый курс. Нет, не стоило пока портить настроение, так неожиданно и так радостно кинувшееся ему в душу вместе с первым лучом встававшего солнца, с багряным промельком кустов и деревьев за окном, с тяжелым, жерновым выкрутом все еще заснеженных полей… В эти минуты он еще раз убедился, как велико и неистребимо чувство жизни в человеке. В этом древнем, как мир, выводе он убеждался и раньше. Иной раз после больших неудач, горя, затяжной депрессии вдруг мелькнет какой-то лучик – улыбка ли красивого лица, голос ли хорошего человека – и уже что-то сдвигается внутри, идет от темного, безысходного к свету, и уже встают перед тобой перспективы новой жизни, ничем не хуже тех, которые ты утратил, которые суждено было потерять навсегда. Стоило Дмитриеву остановить на перекрестке машину, исполнить свой человеческий долг, а потом так удачно успеть на поезд, как сразу же многое из того, что тревожило его последнее время, отступило в потаенные углы души, и то, что это тревожное еще осталось в ней и приглушенно подсасывало, делало утреннюю радость Дмитриева тоньше, желанней, дороже от ее непрочности.
Подтаяло лишь у самой линии, и в воздухе к запахам отмякшей тополиной почки, к дегтярному духу толевой кровли пакгауза примешивался от шпал сильный креозотовый ноздредер, но даже сквозь него просачивалось первозданное веяние притаявшей земли. На редкость медленно, со скрипом ошалевших утренников разворачивалась весна. В эту пору, когда обычно в привокзальном садике, особенно по ручью, вдоль линии начинают пестреть первые цветы, теперь бессовестно громоздились тяжелые увалы снега. Только и было радости, что весна все же зашевелилась, многообещающе запахла распеленатой прелью древесных комлей. Скоро… В это утро вся привокзальная площадь, искаблученная накануне, в полдневную ростепель, упорно держала заледенелую пестроту следов, и люди, беспомощно раскидывая руки, по-пингвиньи переваливаясь, выбирались на посыпанный песком узкий тротуар. Там они, почувствовав под ногами твердь, возвращали себе осанку и поступь.
До большой городской площади Дмитриев вышагивал в тесноте, подчиняясь неторопливому ритму общего движения, однако у магазинов толпа стала редеть, рассыпаться в разные стороны, и вот уже задышалось легче, просторнее. Он прибавил шагу, понимая, что пока опаздывает немного, но предчувствие большого тревожного дня, совсем не связанное с опозданием, вновь охватило его, как только среди голых деревьев замаячило яично-желтое пятно знакомой стены. Еще через сотню шагов открылось все здание райкома – небольшое, но емкое, освеженное белой гладью пилястров по рыхло-оспяной ряби стен. Думал ли Дмитриев, когда строил это здание несколько лет назад, служа в стройроте, что нынче пойдет в него по делам? Нет, не думал. В те будто бы уж и далекие, а в сущности, всего восьмилетней давности дни он, выравнивая подоконники по отвесу или негромко переругиваясь с товарищами из-за раствора, ни на минуту не забывал о доме, перетирая в сердце – сутки за сутками – свою обычную солдатскую тоску. Но чем дальше катилось время, чем больше слабели связи с его небольшим прошлым и выветривалось тепло юношеских привязанностей, тем легче становилось служить. Именно в то время он сделал на будущее вывод – так, на всякий случай: если случится когда-либо отрываться от привычного уклада жизни, то необходимо отказаться от воспоминаний о прошлом, забыть, хотя бы условно, все, что заставляет рваться назад, и тогда станет легче входить в новую действительность. Правда, опыт учил, что сделать это трудно, и чем эмоциональнее по своей натуре человек, тем сложнее ему забыть прошлое, тем сильней обугливается его сердце в отрыве от этого прошлого. Видимо, думалось ему, опустошенные личности уголовного типа потому так легко расстаются с нормальной жизнью, что перемена для них малозаметна. Когда он сам встретил вон там, у галантерейного магазина, свою Ольгу и после службы женился, то, на удивление себе, легко уступил ее желанию остаться в этих местах, но все эти годы он лелеял мечту нагрянуть домой, погостить подольше, побередить душу воспоминаниями золотой юношеской поры. И вот собрался нынче, поехал в такую пору, когда не стыдно гулять отпускником, поскольку не началась еще весенняя страда, но сорвался отпуск. Ну, да ничего, лишь бы тут работалось… только так, как велит совесть, или надо оставить надежду на работу с людьми, со стыдом избегая разговоров о высоких понятиях – о долге, о человечности, ответственности, чести. Он догадывался, а скорей предчувствовал, что рано или поздно настанет день, когда необходимо будет стать самим собой или же навсегда примириться с чем-то уродливым и быть «гибким», «всеулаживающим», «мудрым», научиться быть «метеочутким», дабы вовремя определить, откуда сегодня дует ветер сиюминутных интересов…
Сегодня с самого утра ему казалось, что этот решающий день наступил.
Он поравнялся с аптекой и тотчас, будто испугавшись чего-то, кинулся на этот больничный дух, вспомнив, что надо заказать лекарство сыну. Уже подавая рецепт, он вдруг устыдился своего благодушия в дороге, незаметно отодвинувшего и заботу о сыне, и мысль о потерпевших катастрофу шоферах. «Как же это нескладно устроен человек? – вдруг подумалось ему. – Чужое горе живет не в сердце…»
– Как вы сказали?
– Через два часа! – повторила ему фармацевт.
Он повернулся и пошел к выходу.
Через минуту он уже торопился к открытым ступеням райкомовского крыльца. Там, как с трибуны, возвышался над стайкой легковых машин какой-то человек, очень знакомо – циркулем – расставив ноги и повернувшись к Дмитриеву спиной.
– Орлов? – Он узнал директора «Больших Полян». – Ты что тут, за сторожа?
– Скоро подамся в сторожа от такой жизни!
– Корма? – догадался Дмитриев.
Орлов лишь махнул рукой, но, вышагивая следом за Дмитриевым, все же не мог не поделиться своей болью.
– Да, дружище, дело у меня – бяка.
– Что такое?
– Всю зиму удои держал, – и какие удои! – а сейчас из-за этой безногой весны все можно пустить насмарку. Все! До выпасов еще – зубы позеленеют, а у меня кормов – кот наплакал. Бяка дело, Коля…
Длинной ручищей Орлов достал дверную ручку через плечо Дмитриева, отворил дверь и пропустил приятеля вперед.
Знакомы они были недавно – года два, – и оттого, что и работали, и жили они в разных, хотя и соседних, совхозах, отношения их были не замусорены мелочами. После каждой сессии в институте, где они неизменно поселялись вместе, их обыкновенное товарищество переходило в дружбу, и дружба эта крепла. Орлов неоднократно сожалел, что такой понимающий его с полуслова человек, как Дмитриев, работает не у него в совхозе.
– Да, кстати, Держава здесь? – спросил Орлов.
– Бобриков-то? – переспросил Дмитриев, называя своего директора по фамилии. – Хотел будто бы до собрания в суде выступить.
– Уж не его ли судят? Пора! – хохотнул Орлов.
Они подходили к дверям приемной.
– Подожди! – зашептал Орлов. – Пока тут начинают да с президиумом возятся, я сбегаю до суда, – тут рядом! – а ты скажи-ка мне: может Держава продать мне грубых кормов хоть несколько тонн?
– Продать? – Дмитриев наклонился с верхней ступени – лица их были на одном уровне. – Сейчас алмазную гору купить легче, чем сено.
– Да мне бы и солома сгодилась! У меня к весне прибережены самые лучшие сена, но ведь их ферма слизнет за две недели, а я бы с соломой перемешал, перетряс и, глядишь, дотянул бы до травы. Что смотришь? У меня еще силосу много, моркови бурт, картошки не пожалею. Удоев, Коля, жалко. Собьешь молочко – не скоро направишь, а тут на меня надеются, – кивнул на дверь.
– Ищи Державу. Есть у нас две скирды соломы. Ржаной.
– Это за перекрестком? В лесочке?
– Ну да, в том поле, где спален хутор Славянка.
– Так, милый ты мой! Да я на эти скирды давно пялюсь!
– Тогда давай уламывай Бобрикова и торопись на актив!
Секретарша укоризненно покачала головой – опаздывает, мол, партийный секретарь передового совхоза, а собрание уже вот-вот начнется.
– Проходите скорей! – с сочувствием, какое всегда проявляют секретари больших руководителей к преуспевающим руководителям среднего звена, горячо прошептала она.
Дмитриев скинул куртку и шапку, пристроил их, вдавил меж других пальто на небольшой распухшей вешалке и прошел в зал. В тот момент он желал одного – чтобы его не заметили, но этого не случилось, поскольку на сцену вышел и остановился за длинным столом секретарь райкома Горшков. Стало ясно – он поведет собрание. Дмитриев пригнулся, хотел втереться в задние ряды небольшого зала, но упала в тишине книжка, и кто-то скрипнул стулом. Поднялся шепот, всегда очень досадный для опоздавшего.
Дмитриев поднял книгу, пригладил неуемный хохолок на макушке и пошел по проходу, сжав плотно губы и глядя на сцену, посвечивавшую спинками стульев над темно-зеленым полем стола. Он намеренно держал взгляд на стульях, чтобы не кивать десяткам знакомых лиц, вдруг повернувшихся к нему, – директорам совхозов, его коллегам – секретарям, ответственным работникам Сельхозтехники, исполкома, молочного завода… Однако каким-то угловым зрением он увидел справа, в первом ряду, знакомый тяжелый затылок, отливавший густым серебром. «Держава тут!» – узнал он своего директора и тотчас с сожалением подумал об Орлове, о том, что тот теперь опоздает. Дмитриев уже достаточно знал Бобрикова, но все же не мог понять, зачем надо было тому пускать по совхозу слух, что едет на суд? Не иначе как попугать, досадить Маркушевым. Что за натура!.. Дмитриев скромно сел в первом ряду, но слева, на самый крайний стул.
– Товарищи! – Голос Горшкова окреп по-деловому. – Для ведения собрания предлагается президиум. Слово для оглашения состава президиума предоставляется товарищу Беляеву.
Не раз приходилось Дмитриеву переживать эти организационные минуты, и всякий раз это были, в сущности, обыкновенные минуты ожидания главного – доклада, интересного сообщения, разноса или своего выступления, сейчас же он был преисполнен нового, еще неведомого чувства готовности к чему-то необыкновенному, может быть, не совсем уместному, но крайне необходимому.
Беляев вышел, окинул зал беглым, никого не видящим взглядом и прочитал список. Дмитриев услышал знакомые и незнакомые фамилии директоров совхозов, доярок, тракториста Алпатова и среди этих фамилий ясно, под одобрительный шелест притушенных голосов прозвучала и фамилия Бобрикова.
– Кто за этот список, – прошу проголосовать, – поднялся Горшков, фамилия которого тоже названа была в списке.
Лес рук единодушно поднялся. Дмитриев не мог понять, видит их или чувствует, но был уверен, что все пришедшие подняли руки в знак полного согласия. Дмитриев сидел, вцепившись пальцами в книгу. Ждал. Казалось, никто не заметил, что он не поднял руки.
– Кто против? – буднично прозвучал голос Горшкова, но Дмитриеву на этот раз показалось, что это прямое обращение к нему. Он распрямился и в тот момент, когда секретарь райкома намерен был поставить третий вопрос – о воздержавшихся, Дмитриев высоко поднял руку – против!
– Та-ак… Тебе чего? – не понял Горшков.
– Я против предложенного списка.
По залу прошел гул. Кто-то приподнялся с задних мест.
Горшков чуть помедлил. Следовало бы объявить один голос против – и все, но совещание было обычным, деловым, среди своих, и он спросил:
– В целом против или как?
– Против одной фамилии.
За свой следующий вопрос Горшков ругал себя, но опять же привычность обстановки, желание ясности не позволили ему оставаться в рамках обычных правил ведения собрания, он спросил:
– Против какой фамилии?
Дмитриев поднялся, физически ощущая каждую уходящую секунду. Они, эти секунды, уходили от него и, казалось, становились на сторону тех, пусть и немногих, кто сейчас подымется против него, Дмитриева, и может случиться так, что именно сейчас многое начнет изменяться в его жизни. Он ждал похожего дня, предполагал его сегодня, но когда этот день пришел, все показалось неожиданным и трудным, вот как этот ответ секретарю и замершему залу.
– Я против кандидатуры директора совхоза «Светлановский» Бобрикова.
Зал выдохнул – и шумок прошел по нему, но не затих, а наоборот, подымался по мере того, как все убеждались, что против выступает не кто-нибудь сторонний, а секретарь партбюро того же самого совхоза!
– Ни-че-го-о… – послышалась первая реплика.
– Наживе-ет…
– Тихо, товарищи! – одернул Горшков. – Итак, один против. Кто воздержался? Так. Список принят большинством против одного. Прошу президиум занять места!
Настроение Горшкова явно испортилось. Он раза три метнул в сторону Дмитриева строгий взгляд и отвернулся. Тем временем президиум занял места. Бобриков сел по правую руку от Горшкова. Тучная фигура директора была сейчас у всех на виду. Он краснел, хмурился, жевал губами и тоже не смотрел на Дмитриева.
– Извините меня! – в зале поднялся директор пригородного совхоза и возбужденно заговорил, – Мне непонятна выходка товарища Дмитриева. Это мальчишество, наконец!
– Тут мальчишек нету! – резко одернул его из президиума тракторист Алпатов, блеснув загорелым лбом в глубокой пропаши морщин.
– Тихо, товарищи! Слова никому не давали! – Горшков объявил: – Слово для доклада представляется начальнику производственного управления товарищу Фролову!
Горшков сел, наклонился к Звягинцевой, второму секретарю, она покивала и тотчас тронула сидящего за Бобриковым Беляева. Дмитриев видел, как они о чем-то коротко переговорили и в это время Беляев смотрел на него.
А в зале еще потихоньку гомонили. Можно было различить приглушенные реплики:
– Молодо-зелено…
– Ничего-о. С характером, видать, мужик!
– Против ветра…
– Я и говорю: наживе-ет…
Заведующий районным сельхозуправлением сидел в первом ряду с материалами доклада, одна страница выпала из папки и, мелькнув, упала на ступеньку сцены как раз напротив Дмитриева. Он хотел было поднять ее, но сдержал себя. Фролов сам с досадой спустился вниз и, пользуясь случаем, прошептал Дмитриеву:
– Дон Кихот!
После доклада был перерыв. Беляев остановил Дмитриева в проходе, сунул ему руку и покачал головой сокрушенно. Потом оглянулся, держа молодого партийного руководителя за локоть, и негромко, но решительно сказал:
– Зайдем-ка ко мне!
Они вошли в кабинет Беляева – небольшой, шумный, поскольку окно выходило на главную улицу.
– Что случилось? Ты не доверяешь передовому, давно зарекомендовавшему себя директору? Я понимаю! – предупредил он Дмитриева. – Могут быть трения. Он тоже не бог, и мы – не ангелы, но вот так, как ты сегодня…
– На мой сигнал о недопустимом самодурстве Бобрикова райком не отреагировал полгода назад.
– Да, мой предшественник упоминал об этом, но посуди: ты еще новый в совхозе человек… Словом, тебя занесло крепко, и судя по всему, тебе придется выйти на бюро, пожалуй.
– Я сам этого хотел. Именно по этому вопросу.
– Ты хотя бы посоветовался, черт возьми! А теперь…
– Что теперь? – сдержанно спросил Дмитриев.
– А теперь… – Беляев открыл стол, порылся в папках, вынул одну, достал из нее несколько страниц, нашел нужную и подал Дмитриеву. – Читай и оцени, насколько уместным было твое сегодняшнее заявление.
– Я еще ничего не заявил, я только проголосовал против по всем правилам демократии. А заявлю о своей точке зрения где райкому будет угодно.
– Читай! Угодно…
Дмитриев вскинул перегнувшийся лист, подписанный его предшественницей, и прочел:
ХАРАКТЕРИСТИКА
Товарищ Бобриков Матвей Степанович, 1918 года рождения, русский, член КПСС с 1944 года, образование неполное среднее. С1939 по 1958 год служил в рядах Советской Армии. С 1958 года работает и системе сельского хозяйства.
В совхозе «Светлановский» работает со дня его организации. За эти годы совхоз из отстающего, сформированного из нескольких слабых колхозных хозяйств, превратился в передовое предприятие сельского хозяйства. В течение многих лет под руководством т. Бобрикова М. С. совхоз держит первое место в районе, далеко опережая соревнующиеся с ним хозяйства по всем показателям.
Хороший организатор, сторонник всего нового, передового, т. Бобриков М. С. требователен к себе и подчиненным. В быту скромен. Пользуется большим уважением в коллективе. Принимает активное участие в общественной деятельности, неоднократно избирался делегатом на районные и областные партконференции.
За высокие достижения в соревновании в честь 50-летия образовании СССР т. Бобриков награжден орденом «Знак Почета».
Характеристика представляется для награждения т. Бобрикова М. С. орденом Ленина.
– Теперь понятно?
– Горшков мне нужен. Немедленно, – сухо ответил Дмитриев и вышел с характеристикой в руке.
Когда он подошел к дверям кабинета первого секретаря райкома и спросил у секретарши, может ли принять его на минуту Горшков, секретарша безнадежно покачала головой, но увидела лицо Дмитриева и ушла за дверь. Вернулась она тотчас и решительно ответила, что секретарь ждет его через несколько дней на бюро райкома и позвонит, какой вопрос готовить к отчету.
Дмитриев вернулся в кабинет Беляева под звонок к заседанию.
– Не принял? И не примет сегодня.
– Ну тогда сегодня я обойдусь и без него, – так же сухо произнес Дмитриев, держа бумагу в руке и как бы взвешивая ее в воздухе. – Сегодня я сам приму решение.
С этими словами он разорвал листок надвое.
7
Орлов напрасно ждал Державу в суде: суда над шофером Маркушевым никакого не было, он должен был состояться позднее, поскольку Сорокина не взяла заявления.
Чертыхнувшись на приятеля, перепутавшего день, он направился опять в райком, чтобы между делом попенять Дмитриеву, а главным образом затем, чтобы встретить Державу и выманить у него за деньги или за картошку те самые две скирды соломы. Впрочем, неудача помогла. Встреться он с Державой в суде – не видать бы ему соломы, но иначе обернулось дело в райкоме.
Минут сорок – не меньше – циркулировал Орлов по приемной, надоедливо маяча перед глазами секретарши, терпеливо сносившей вышагивания этого длинноногого, чем-то расстроенного директора. Ей, просмотревшей сегодняшнюю сводку в местной газете, было непонятно, почему Орлов нервничает, если его совхоз по надоям снова обошел «Светлановский», но она была человеком бывалым, работавшим тут давно, еще в старом здании, и знала, как много неожиданностей может возникнуть ежечасно в крупном хозяйстве. Что же касается неприятностей, то они могут свалиться даже без всякой связи с работой. На то жизнь…
Одним из первых вышел из зала Дмитриев. Орлов незаметно, по-приятельски, показал ему кулак, но спросить, почему у того измочаленный вид, было некогда. Он метнулся к двери, вытянулся во весь свой баскетбольный рост да еще приподнялся на носки и неторопливо, поверх голов, заглянул в душную, пахнущую крашеным деревом, кожей сидений и потом утробину тесного зала. Выходившие – те, с которыми он был коротко знаком, – совали ему руки, говорили какие-то пустяки, а он лишь кивал, неотрывно следя за небольшой группой, столпившейся вокруг Горшкова по своим неотложным делам. Мимо прошел тракторист Алпатов, у него не было крупных хозяйственных дел, чтоб решать их с начальством, он торопился на поезд. Спешили и другие, разбирая пальто, медлил только Бобриков. Орлов видел его, стоявшего за Горшковым, пережидавшего, видимо, всех, чтобы остаться один на один. Вот он, действительно, выждал, заговорил с секретарем. Горшков коротко ответил что-то и пошел, оставив Бобрикова в раздумье.
Горшков узнал Орлова издали, кивнул ему, а приблизившись, протянул руку.
– День добрый, передовик! По делу? Говори! – он назвал Орлова на «ты», как было принято у него с молодыми, но способными руководителями. Это звучало сердечнее.
– Передовик… Вот пущу все стадо под нож!
Горшков рассмеялся.
– Да мы тебе только за одни слова такие голову по самые плечи оторвем! – Горшков оглянулся на двери своего кабинета, вероятно, хотел пригласить для разговора, но, уже нахмурясь, спросил прямо тут – Эпидемия? Говори!
– Да не-е… С кормами худо.
– Америку открыл! У всех скоро будет худо: вон весна-то нынче запропастилась. Так у тебя все? Ноль?
– Ну да – ноль! Есть еще, но скоро будет дело бяка…
– Ишь ты! Заранее тревогу бьешь. Молодец… Бяка!
– Если я не забью – никто за меня этого не сделает, а спрашивать станете с меня.
– Я уже спрашиваю: как дела?
– Пока удои держу…
– Знаю по сводке. А приехал зачем?
– Да вот его ухватить, – кивнул Орлов на подошедшего Бобрикова. – Как вы думаете, продаст он мне соломы две скирды?
– Ну! От этих торгов меня увольте! Я знаю одно: если можно помочь соседу – надо помочь!
Горшков повернулся, подошел к секретарше, взял на столе какие-то бумаги и ушел к себе, читая на ходу.
– Ты чего? – рыкнул Бобриков. – Какие тебе скирды? Какую солому в райкоме?
– Не в райкоме, а на твоем поле, за перекрестком, будто не знаешь. Продай!
Бобриков находился все еще в своеобразной контузии от выступления Дмитриева и потому стал сонно выбирать пальто из-под других. Это всегда так: кто рано придет на совещание, тот не скоро дороется до своего пальто, – завалят, завешают.
– Пойдем в столовую. Потолкуем.
– О чем с тобой толковать? Дмитриев – дружок тебе? – он холодно глянул из-под седеющих бровей, сжал губы в узкий прямой шов. Смотрел он долго, испытующе, и Орлов понял, что от ответа будет многое зависеть.
– Мне тот дружок, кто помощник, – смекнул Орлов. – Вот ты мне поможешь, как товарищ Горшков посоветовал… – тут Орлов сделал расчетливо паузу, – и станешь мне не только соседом, но и другом.
Дверь на лестницу то и дело хлопала. Снаружи тянуло прохладой, желанной после душного зала. Бобриков тщательно застегнулся, аккуратно надел шапку, охлопал себя по бокам и двинулся к выходу, не кивнув никому.
– Дмитриев ушел? – выглянул из кабинета Горшков.
– Ушел, – ответил Орлов.
– Гм… Бобриков!
Тот развернулся в дверях и снял шапку.
– Передайте своему секретарю парткома, чтобы послезавтра к двенадцати прибыл сюда!
Бобриков с надеждой смотрел на затворившуюся дверь, потом обвел приемную враждебным взглядом и ушел.
– Да-а… Что-то будет, – мотнул головой зампредисполкома.
– Что такое? – встревожился Орлов.
– Да ты, брат, с неба свалился! Небывалый, должен тебе сказать, случай… Впрочем, спроси у Бобрикова, если он в состоянии говорить.
Бобрикова Орлов догнал на улице, но спрашивать его о каких-то там неприятностях не хотелось, да и могут ли сегодня существовать неприятности значительней, чем надвигающаяся бескормица в «Больших Полянах» – совхозе крепком, многообещающем, теснящем уже «Светлановский»? Нет, таких неприятностей существовать не может.
– Ну, так что, Матвей Степаныч, пообедаем да и домой? – осторожно подводил сачок Орлов, прикидывая между тем, сколько денег у него в бумажнике, хватит ли…
– Не до обедов тут! Паразит! Свинья! Кормовой огрызок! Я его в сенную труху сотру!
Бобриков стремительно двигался к машине, по обыкновению покидывая в разные стороны носками меховых ботинок, будто распасовывал налево и направо мячи. В сторонке стояла группа шоферов. Они озорничали от скуки – поталкивались, подсекая друг друга на скользком ледке, беззаботно смеялись, если кто не устоит. Как только появился Бобриков, из толпы вырвался молодой шофер, недавно вернувшийся из армии и бывший у директора на подхвате. Под взглядом строгого хозяина он двигался к машине с ускорением.
