Текст книги "Золотое руно"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Узлы старухи Сойкиной покидали в машину. Развернулось на ветру какое-то бельишко.

– Бабка с приданым едет! Садись, старая! Чего расплакалась? В новые хоромы едешь! – кричал ветврач Коршунов, то и дело поглядывая на директора.

– Это она от счастья! – прохрипел, откашливаясь от дыма, Бобриков.

Дмитриев подошел к нему.

– Что-то весело у нас, как на масленице, Матвей Степаныч.

– А мы и всегда жили – не тужили! Это тебе в новинку все!

– Воистину. И все же, зачем пожар?

– Дома совхозные.

– И что же?

– Содержать их дороже, чем дать новую квартиру в каменном доме. Экономика! Потому сегодня переселение.

– Вы пропустили слово. Матвей Степаныч…

– Какое еще слово?

– «Варварское». Надо было сказать: варварское переселение.

– Это мое дело! – резко ответил Бобриков и повернулся к дороге, откуда донесся сигнал пожарной машины, а вскоре и сама она – красная оснащенная цистерна – влетела на поляну.

– Эва разбежались! – хмыкнул директор.

Из кабины выскочил молодой парень в форме младшего лейтенанта пожарной части. Другие вмиг катнули рукав.

– Стоп! А ну назад! – крикнул директор на командира. – Кто звал?

– Получен сигнал…

– Стоп, говорят тебе! – Бобриков наступил на рукав. – Опоздал, а теперь разбежался! Вот позвоню Медведеву!

Младший лейтенант опешил.

– Чего смотришь? А ну беги поджигай второй дом, видишь – худо горит!

Младший лейтенант растерянно посмотрел на дымившийся изнутри дом, на «Волгу» директора.

– Чего выглазился? Поджигай!

– Нас этому не училн…

– Научишься! Коршунов! Дай спички пожарнику!

Молодой пожарник пришел в себя.

– Если у вас это по плану, надо было предупредить…

– Помалкивай! Лучше прикрой ка вон те скирды соломы!

За березняком высились потемневшие скирды соломы – бесценный в эту затянувшуюся весну прикорм коровьему стаду.

Пожарники отъехали к скирдам. Бобриков крикнул вслед командиру:

– Не вздумай заразой поливать! Окати водой для страховки да посматривай за искрой! Работнички, понимаешь…

Машина со старухой Сойкиной и ее соседями уехала в центр совхоза, там пустовало несколько квартир. Первый дом уже рухнул, опустил столб огня, но жар от обуглившихся бревен отжимал мальчишек к кустам. Они кидали в груду углей снегом, вслушиваясь в короткое шипение, похожее на отдаленный выстрел, – в этом и была их игра.

– Коршунов! Плесни бензину на тот дом! – приказал Бобриков и буркнул Дмитриеву, не оборачиваясь: – Садись. Поедем, секретарь!

Дмитриев сделал было шаг за директором, но посмотрел на инженера, стоявшего у кабины грузовой, и пошел к нему. Он сделал вид, что не слышал приглашения директора сесть в его новую «Волгу».

– Он тебе этого не простит, – заметил инженер.

– А я об этом не думаю, – ответил Дмитриев. Он снова вжался в кабину, прихлопнул дверцу. – Я думаю сейчас о тебе, дорогой Григорий Петров.

– Будто бы?

– Да. О тебе. Ты тоже вздумал уходить из совхоза? Или слухи неверны?

– Все верно.

– А правильно?

– Когда все отравлено, не думаешь, правильно поступаешь или нет. Главное – сбросить эту тяжесть. Пойду попрошусь в «Большие Поляны», там хоть слово человеческое услышишь, и это для меня лично дорого стоит.

Дмитриев понимал его, но, понимая, никак не мог отделаться от чувства досады на Петрова за то, что этот энергичный, неглупый, даже – судя по профилю, четко очерченному на стекле кабины, – волевой человек может так сникнуть.

– У меня к тебе, Григорий, одна просьба…

– Да?..

– Продержись два-три месяца, проведем посевную, а там…

– А что – там?

– Что-нибудь изменится. Возможно, раньше даже.

– Свежо предание… Если рассчитываешь на свои силы, Николай, то ничего не получится: не в том весе выступаешь. В «Светлановском» все сколочено прочно, все слежалось плотно. Не сдвинуть с места. Не поднять. Давай уйдем вместе в «Большие Поляны» – я сам, тебя райком направит, вот бы…

– А там что же, Орлов формирует батальон дезертиров?

– Ну, ты уж… – Петров насупился и умолк, не найдя слов возразить или просто остерегаясь шофера.

– Нет, Григорий, я не сгущаю краски. Сейчас молчаливый уход каждого специалиста я расцениваю только так. Мне, признаться, братья Маркушевы больше по душе с их даже глупым протестом, чем позиция твоя или ушедшего из совхоза зоотехника.

– Маркушевых напрасно защищаешь. Братец старший, что из тюрьмы пришел, кокнет сгоряча директора – счеты сведет или в порядке развлечения, а ты окажешься в борозде…

– Нет у них счетов. Бабьи сплетни, да и об этом ли речь, когда бегут из совхоза люди, как из чумного города.

– Из передового совхоза! – желчно вставил Петров.

– Да. Из передового, – с горечью согласился Дмитриев и по привычке добавил: – Пока передового.

– Черт его знает, что за жизнь! – Петров выхватил сигарету, наломал с полдюжины спичек, пока прикурил. – Учился, думал, что главное – знать свое дело, а тут выходит главное – чиновничать, выколачивать, обещать, хитрить… Тьфу! А Бобриковы живут в этой стихии, преуспевают, процветают. Вон, взгляни, как ворота снова выкрасил! – указал Петров на ворота, показавшиеся за перекрестком, к которому они подъехали и где пережидали несколько «Жигулей», мышино стрельнувших в гору.

– А ты хотел, чтобы совхоз был для тебя продолжением студенческой аудитории?

– Я хочу, чтобы совхоз был нормальным предприятием с нормальным человеческим климатом, как, скажем, в «Больших Полянах» у Орлова. Вот директор, хоть еще и недоучка.

– Спасибо. Я доучиваюсь вместе с ним…

– Ладно. Извини. Вот доучишься, будет свободное время – разберись диалектически, отчего бегут люди из «Светлановского».

– Будет поздно. Пора сейчас не только разбираться – действовать.

– Действуй, но оглядывайся.

– И все-то ты, Григорий, понимаешь, все-то ты видишь: как ворота покрашены, как директор процветает, а не видишь, как он крутится, работает, порой и за тебя, и за меня, возможно. Представляешь, сколько ночей он не спал, пока выбил да выколотил из людей, из района, из самого себя все эти новые корпуса мастерских, жилые дома, фермы.

– Представляю, конечно… Директор он, возможно, и неплохой. Экономист – по всему видать, сейчас такие нужны, это верно.

– Ну и какой же вывод? – Дмитриев повернулся к Петрову, насколько позволяла теснота кабины, и смотрел тому в лицо.

– Какой вывод? Не знаю, что и ответить… Видимо, я ничего не понимаю еще, мало работал.

Они уже подъехали к воротам гаража, отсюда до дома – пятьдесят метров. Оба вышли.

– Так вот и поработай еще, разберись, – продолжая начатый разговор, предложил Дмитриев.

– Нет. И рад бы, да душа не лежит ко всему здесь. Какой уж я работник, если глаза ни на что не смотрят! Домой?

– Да. Надо показаться.

Простились они холодно. Дмитриев понимал инженера, и в то же время расчетливая убежденность этого технаря в том, что у Орлова ему будет лучше, вызывала чувство неприязни, будто Петров нашел другой надежный окольный путь в жизни, сухой и верный, в то время как он, Дмитриев, напрямую через болото…

Придя домой, он только поздоровался со своими и направился к Маркушевым, но разговора в тот вечер не получилось, поскольку братья гуляли в ожидании конца света. Поразмыслив над судебной ситуацией, в которую все равно придется влезать, он разыскал новую доярку Сорокину и битый час убеждал ее поехать в суд и забрать заявление обратно, если не поздно. Сорокина согласилась.

Около своего дома встретил старика Сойкина.

– Куда это вы ходили с инструментом?

– Директору засов делал на дверь. Нутряной. – Он поставил ящик на землю, меж ног. Закурил. – Маркушева боится, видать.

4

Утром другого дня Дмитриев побывал на фермах, в производственных мастерских и подгадал к началу планерки. Директора встретил у входа в правление. Бобриков нахмурился:

– Отпуск сломал? Поезжай-ка тогда в Грибное, там надои падают! – буркнул Бобриков. – Чего глядишь, не видал давно?

– Да гляжу, нельзя ли мне встать к вам на денежное довольствие.

– Какое еще довольствие, да еще денежное? Ты получаешь свои.

– А мне бы еще – как чиновнику по особо важным поручениям при передовом директоре современного передового совхоза.

– Ладно умничать!

– А директору надо бы знать, что у парторга есть свой план работы.

– У нас есть один общий план – дать державе как можно больше продукции животноводства и как можно дешевле! Если у тебя другой план – скажи об этом в райкоме! Понятно?

Бобриков резко, насколько позволяла его тучная фигура, повернулся и затопал по ступеням. Перед дверью замешкался, долго постукивал толстоголовыми ботинками о стенку, будто оббивал грязь, потом повернулся и совсем другим, оттаявшим голосом сообщил:

– Подготовься к общему собранию: нам вручают переходящее знамя! – и все же не удержался глянул с высоты крыльца-пьедестала так, будто одаривал золотым и кричал: «Цените, пока жив!»

Дмитриев вошел в контору за директором, открыл ключом дверь своего закутка-кабинета. Посидел с полчаса над бумагами, а перед глазами все стояла картинная поза Бобрикова на крыльце, и было нерадостно почему-то, что совхоз получает переходящее знамя.

Судя по голосам и шарканью сапог в коридоре, планерка закончилась. Голоса директора не было слышно, очевидно, задержался на приеме по личным вопросам. Такие «вопросы» с утра всегда были одного и того же порядка: увольнение и прием на работу. Эта процедура со спорами в бухгалтерии, с подписанием бумаг, с руганью была явлением неприятным, более всего поразившим Дмитриева в первые же дни его работы, и ощущение какой-то оскомины оставалось до сих пор. Привыкнуть к этому тоже было трудно, хотя и видел, и слышал он все это чуть не каждый день.

– Скатертью дорога! – раздался голос директора под самой дверью. – Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!

Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:

– Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!

– Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?

– Знаю кого!

– Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…

– Это не люди! Это – мусор! Настоящие люди остаются.

Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.

Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.

– Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!

Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.

«Неужели и его уволил? Конечно, его!» – обожгла Дмитриева мысль.

Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин – человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело – разобраться в человеке…

В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», – посмотрел и решительно дописал букву «ы» – «Костины».

Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.

– Чего стряслось? Я тебя не звал! – Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.

Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.

– Не по квартирке ли соскучал? – прищурил один глаз Бобриков.

– Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание – очень горячее собрание, – мне хотелось поговорить с вами о…

– Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!

– Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.

– Не больно-то и хотелось!

Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.

– Мне тоже, признаться, разговаривать с вами – не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.

– Я занят! – Бобриков подвинул телефонный аппарат, и действительно на лице его отразилась неподдельная озабоченность. Несколько секунд подумал и решительно набрал номер. – Милиция? Начальник? А где он? Вы за него? Фамилия? Что – моя? Моя – Бобриков, директор совхоза. Что хочу? Да вот тут у нас вернулся из мест известных такой… Маркушев. Как что? Забрать его к черту – и все! Шляется тут, пьет, грозится… Что? На работу его? Ни в жизнь! Пусть кто нибудь берет, но не я, с меня хватит. Так милиция его не заберет? Нет! Ага! Будете ждать, когда совершит преступление? Как не разговор? Это разговор! – Бобриков отяжелел дыханием, повесил трубку, проворчал: – Набрали каких-то со значками. Сопляков.

– Может быть, сначала поговорим?

Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и – то ли притворно, то ли всерьез – ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.

День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику – просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта – отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.

Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли – через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.

– Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.

– А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…

Бобриков спешно набрал номер.

– Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!

Перед Дмитриевым сидел человек, как ему казалось, многожильный, способный вынести огромные нагрузки, но ради чего? Этот вопрос сразу высвечивал деятельность Бобрикова, показывая поразительную бессмысленность многих и многих его поступков.

– Матвей Степанович, неужели у вас мало других дел?

Дмитриев проговорил последние слова неторопливо, четко, будто читал текст, написанный вразрядку, не сводя глаз с лица директора. Увидел, как на скулах Бобрикова шевельнулись желваки.

– Алле! Завод! Привет асфальту! Бобриков! Да ничего… Вот знамя сегодня получаем. Спасибо… Я вот чего звоню: подкинь мне машин семь-восемь асфальта, надо тропку проложить метров на сто. Да не-ет! Хватит: всего-то в ширину катка. Ну, посмотри, посмотри… И вот еще что: к тебе поступает на работу мой электрик, Михайлов… А то, что ты скоро сгоришь с ним! Завод, говорю, в небо пустит, как у меня пилораму чуть не сжег. А ты что думал? Пьяница конечно! Так что смотри, тебе жить. Так ты подбрось асфальтику-то, не жмись, ведь на моей территории песок копаешь, возьму и не дам! Ладно, ладно! Всего!

Бобриков положил трубку и посмотрел на Дмитриева. Тот поднялся, подвинул к себе телефон и набрал номер асфальтового заводишка. Трубка тотчас отозвалась мужским голосом.

– Здравствуйте! – спокойно поздоровался Дмитриев. – С вами говорит секретарь партбюро совхоза «Светлановский», Дмитриев. Я должен вам ответственно заявить, что электрик Михайлов – специалист высокой квалификации. Что касается ЧП1 на нашей пилораме, его вины в том нет. Пьяницей его назвать я тоже не могу. Почему уволили? А у нас многих увольняют… До свидания.

Дмитриев мягко положил трубку и встретился взглядом с Бобриковым.

– Та-ак… – Директор попытался изобразить улыбку, но получился болевой оскал. Похоже, он не знал, как реагировать на столь необыкновенное оскорбление, не виданное здесь, в этом кабинете, никогда.

– Вы меня будете слушать? – как ни в чем не бывало спросил Дмитриев.

– Я спрашиваю: как это называется? Как ты смел?

Дмитриев решительно, даже, как ему показалось, слишком картинно поднялся со стула, переждал несколько секунд и спокойно сказал:

– Я попрошу вас, Матвей Степанович, опуститься с небес на землю.

– Это еще зачем?

Дмитриев подавил улыбку, разговор был слишком серьезен, и пояснил:

– Для того, чтобы увидеть вещи в их подлинном, а не уменьшенном виде. Поэтому попрошу еще раз: с сегодняшнего дня быть повежливее хотя бы со мной и говорить мне «вы». Вы неисправимы, Бобриков. Я вынужден еще раз поставить вопрос о вашем обращении с людьми на партийном собрании. Попрошу отнестись к этому со всей серьезностью.

– Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!

– Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.

– Не спали! – ядовито подтвердил Бобриков.

– Итак, давайте говорить.

– Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…

– Я жду.

– Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? – закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.

– Я спасал вашу репутацию, Бобриков.

– Как это – спасал? – с хрипом спросил директор, нависая над столом.

– Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!

– Что-о? Да я тебя…

– Не забывайтесь, Бобриков.

– Нам с тобой не работать!

– Вы и эти вопросы полномочны решать?

– Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!

– И не подумаю.

– Хорошо! Я прикажу! – Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.

– Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.

– А то он не хочет мне зла!

– Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы – слева портрет, справа – голова коровы. Одумайтесь!

Дмитриев вышел.

Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.

«Та-ак… Что же делать?» – машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях – не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб – дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей, выслушать советы, как лучше перегоревать до травы – до желанного времени выпасов. А время это, судя по погоде, наступит еще не скоро… Вон машина какая-то легко шаркнула по асфальту, сошла на обочину, и тотчас захрустел лед на лужах, это в конце-то апреля!

Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, – узнал по машине.

Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке – очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.

– Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?

– У себя.

– Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? – с улыбкой спросил гость.

– Ничего не имею против, – ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.

Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.

– Свежо тут, однако! – заметил весело Беляев.

– Ничего, мы не кабинетные работники, – ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека – тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» – вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.

– Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, – подвел итог Беляев после короткого разговора. – Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…

Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли – приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее – что же еще для первого знакомства? – и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.

– А этот молочный комплекс тоже построен при вас? – спросил Беляев.

– А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки привыкли жить сами по себе. Прикажешь, помнится, ехать работать из центра в другую деревню – в Бугры, к примеру, – а они не идут.

– Кто не идет? – спросил Беляев.

– Рабочие не идут. Привыкли, понимаешь, на своих колхозных полях работать, да так, чтобы дом видать было, вот и не идут. Пришлось власть употребить…

– То есть? – спросил теперь Дмитриев, будто он не здешний, а приехал с Беляевым, но Бобриков только пожевал массивными губами, зарозовел ухом, но не удостоил ответом.

– Так что все построено при мне. На месте этих современных каменных дворов тут догнивали бревенчатые. Приказал все сжечь! Вон стоит водокачка! – указал он на высокую гранату водонапорной башни, стоявшей близ ровного ряда скотных дворов, выложенных из серого кирпича. – Нашел воду на глубине сто сорок метров, зато вода – высший сорт. В домах еще не везде водопровод, но колонки действуют все. А клуб? Вон он, клуб! Красавец! Что ухмыляешься, Дмитриев?

В сосняке, под горкой, усыпанной вытаявшими из снега валунами, красовалось здание небольшого, но уютного клуба. Дмитриев ничего не имел против клуба, клуб неплохой, но у него были причины горько улыбнуться. Нашел бы он что ответить директору, но промолчал. Беляев сразу почувствовал сквозняк меж властью административной и партийной, теперь он чаще посматривал на Дмитриева, будто ловил впечатление от слов директора на его лице.

– Я считаю, что все условия для работы в совхозе рабочему созданы: зарплата, – он посмотрел на экономиста Петрову, отрешенно ходившую в хвосте свиты, будто решавшую на ходу сложную задачу, отложив «семь в уме», – зарплата хорошая, условия труда не хуже, чем на городском предприятии. Техники если и не вволю, то побольше, чем у других.

– Как это вам удалось? – спросил Беляев.

– Храним старую и получаем новую. Если девять тракторов не делятся на восемь совхозов, то кому-то перепадет и два! – озорно прищурился Бобриков.

– Сколько жилых домов у вас?

– На центре – четыре и по бригадам строим. В Буграх уже два двухэтажных дома стоят. С жильем благополучно. Город позавидует! А Дмитриеву опять смешно? Посмотрел бы, как тут люди жили! Прибегут: дай соломы крышу прикрыть, выпиши пол-листа стекла – свету не видим за фанерой! А пьяни, а разболтанности! Никого ни во что не ставили! Привыкли по-колхозному: проголосовали – приняли.

– А что в этом плохого?

– В чем?

– В голосовании? – спросил Дмитриев.

– Ладно умничать, понимаешь!.. Пойдемте дальше.

Они шли к каменному корпусу производственных мастерских, выстроенных лет восемь назад. Территория была обнесена забором, въездные ворота сделаны добротно, и от них влево и вправо тянулась аллея показавшихся из-под снега молодых елочек. Елочки торчали желтыми палками мертвых вершин, и Дмитриеву вспомнилась старинная примета: у плохих хозяев деревья не растут. Он подумал было так о Бобрикове, но хозяином директор был как будто хорошим, и надо было заставить себя освободиться от чувства неприязни к этому человеку. В самом деле, разве не он организовал это мощное механизированное хозяйство? Разве не он, Бобриков, потратил неведомое число дней и ночей, чтобы все это выколотить, утвердить, построить? И что с того, что он плохой по характеру человек? Разве от его характера снижается мощность трактора или падают удои? Дмитриев не задавал себе эти вопросы – они пронеслись в голове и вызвали целую бурю других, не менее весомых, противоречащих первым вопросов. Он понимал, что жить и работать дальше в столь противоречивой путанице настроений ему будет еще трудней, что необходимо еще раз выделить то главное, к чему он уже приходил не раз в своих раздумьях над делами в совхозе, – выделить, проверить и… действовать.

– Товарищи, я оставлю вас! – окликнул их Дмитриев, остановившись у входа в мастерские.

Беляеву он, очевидно, был не нужен, а директор даже заметно обрадовался, что неудобный человек не станет ему дальше мешать своими двусмысленными улыбками. Он лишь напомнил:

– Надо съездить в Грибное! А праздник организуй – твое дело.

– Завтра партактив! – напомнил Беляев.

5

Последнюю неделю в семье у Дмитриевых сквозил холодок, что-то разладилось после его короткого отпуска. Ничего серьезною Дмитриев и в мыслях не допускал, полагая, что причиной послужила болезнь сына и общая за зиму усталость.

В то утро разговор с женой тоже не клеился. Дмитриев вышел на кухню, чтобы не разбудить сына электробритвой, умылся и сам собрал чай. Заварка была старая, но крепкая – для нечаевника все равно! Он плеснул в стакан крутого кипятку и едва донес огневую посудину до стола.

– А, черт! В этом доме не найдешь даже подстаканника!

Последние слова относились к Ольге, суетившейся у газовой плиты. Слова дошли по адресу, и она, погромыхав посудой, поставила на стол подстаканник – старенький, поблекший, с изображением человека с ружьем.

– В этом доме, в этом доме! Не жилось спокойно, вот теперь и болтайся по району: туда пошлют, сюда направят – как цыгане! Да и было бы из-за чего, а то зарплата тут меньше и жилье непутевое – уборная за сто метров. Люди кругом чужие, востроглазые. Меня в детсад упрятал, а ребенок все равно болеет. Там, у мамы, на молоке рос, а тут…

– И тут люди живут! – угрюмо, но спокойно ответил он. Спокойствие это было, впрочем, виноватое, шедшее от справедливости ее слов.

– Ну вот и живи! – Она хлопнула дверью с такой силой и решимостью, будто кинулась в бега, под кров матери, но в действительности пошла в другую комнату за консервами, а точнее – на балкон, где они хранились.

Дмитриев торопливо делал бутерброд, прислушиваясь к шагам соседей за стенкой, к голосам из другой квартиры. Домишко был сделан по типовому проекту, но сделан так халатно, что диву давались люди, как такой дошлый экономист и решительный хозяин, как директор совхоза «Светлановский», мог принять этот дом у строителей. Дом и впрямь лишь казался современным двухэтажным раем, а на деле не имел ни водопровода, ни канализации, ни отопления. Одна радость – газ баллонный. За водой беги на колонку, за дровами – во двор. Там сараюшек налеплено вокруг этого современного дома – в глазах рябит. В совхозе выросло еще несколько домов, но директор Бобриков не давал пока заселять их. Берег…

В парадной пушкой выстрелила входная дверь, и в комнате заворочался больной сын. «Рано еще», – подумалось Дмитриеву, когда он глянул в окошко, где все еще по-ночному, полноправно светила на столбе лампочка, раздвигая темноту. Лампочка эта и сбивала с толку: из-за нее-то и не виден был рассвет, уже сочившийся над лесом.

– Надоели эти консервы! – Жена влетела в кухню. – Совхоз называется, а мяса не видим. В детсад привезли на той неделе по директорскому указанию…

– Хватит! Знаю…

Он понимал, что жизнь сдвинулась в сторону от привычного круга. В том совхозе, откуда он прибыл сюда, было легче: должность управляющего отделением, кой-какое уважение, уже завоеванное в народе, приличная зарплата и поддержка тещиного дома – немаловажная для их молодой семьи. Там, на старом месте, меньше было забот. Директор совхозе, недалекий, но спокойный человек, всеми силами стремился к золотой середине во всем – в дружбе, в застолье, в достижениях… Такие существуют незаметно и долго. Там Дмитриев не оглядывался на свои дела, он знал: за них ни ругать, ни хвалить не станут. Здесь же совсем иное дело. В последнее время он неоднократно задавал себе вопрос: не ошибка ли, что он стал секретарем? Вопрос этот будил в нем струну, что зовется самокритичностью. И вспоминалась мать: «Делом ли ты занимаешься?»