Текст книги "Золотое руно"
Автор книги: Василий Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Бобриков насторожился.
– Откати! – кивнул он шоферу, и тот мышью юркнул в кабину, отогнал машину метров на сто, остановился на обочине. – Ну, ругаться будем или мириться? – спросил он Дмитриева и сам же поспешно ответил: – Я думаю, мириться: худой мир лучше доброй ссоры. Ты наскочил на меня… А, да ладно! Я, коль хочешь, могу вытащить Маркушева из тюрьмы. Так и быть!
– Так и надо! Ведь довели его до такого состояния.
– Ладно, ладно! Кто довел, за что довел – не о том речь! Сказал – вытащу, значит, вытащу. Позвоню прокурору, пусть не наваливается, а сам заявлю, как свидетель, что ничего такого не было… Только ты… Это… Получится игра в одни, понимаешь, ворота. А надо, чтобы в обои, ведь я же, как человек…
– То есть как это – в обои?
– То есть! Будто не понимает! Где так на лету схватывает, а тут – то есть! Дело делается так: я Маркушева твоего…
– Он не мой.
– Ну хорошо, хорошо! Значит так: я сегодня Маркушева не сажаю, а ты завтра…
– Вы что же – прокурор?
– Пошлю Сорокину вместо суда на работу. Суд отложат, а там она возьмет дело назад, или как там у них?.. А за это ты завтра в райкоме скажешь, что напраслину на меня взвел, погорячился, мол. Бывает… Ты что? Ты что? Да я тебя за это!..
Дмитриев, однако, уже крепко держал его за воротник. Он притянул тучную, рыхлую фигуру грозного директора к себе, увидел как никогда близко кустики его бровей – испуганно вскинутые белесые кочки – и не смог удержать в себе поднявшийся было гнев.
– Убирайтесь, пока еще возят, в машину! – оттолкнул он Бобрикова и невольно оглянулся: не видел ли кто эту сцену.
Это видел один шофер.
– Так-так! Так-так! – лихорадочно покивал Бобриков и засеменил к машине, покидывая в стороны носками ботинок. – Теперь посмотрим! Ладно! Понимаешь…
Дмитриев отвернулся, поплевал на ладони и крепко растер их, будто готовился к новой схватке. «А все же напрасно, – подумал он тотчас. – И хорошо еще воротник не оторвал…»
Он направился зачем-го к детсаду – по привычке, должно быть, но вспомнил, что Ольга и сын уехали к теще, вернулся на дорогу и пошел в контору. «Ничего, скоро вернется, потешит гордыню и вернется, только бы белый грибок выздоровел», – подумалось о сыне, но даже болезнь малыша и обида за сумасбродство жены не заслонили Бобрикова, его свинцовое, кабанье упорство, и долго бесновались в глазах белесые кочки директорских бровей. «О, проклятье! Да неужели там не разбираются в людях? Неужели им еще нужен этот робот-хам?»
– Привет начальству!
Дмитриев вскинул голову и увидел в пяти шагах, на обочине дороги угрюмого человека лет тридцати пяти. Он стоял в вольной позе, полупальто нараспашку, руки в карманы. Зимняя шапка сдвинута на глаза, остро покалывающие из прищура. Лицо тонкое, неглупое, продольно отчеркнутое складками по щекам. Пожитое лицо.
«Маркушев-второй», – тотчас признал Дмитриев породу и приостановился. Отволгли окаменевшие скулы.
– Здравствуйте! Чем могу служить?
– Зачем служить? – Маркушев неторопливо подошел и вынул пачку дешевых сигарет.
– Спасибо… – Дмитриев взял сигарету автоматически, хотя не курил с армейских лет. Прикурил из жесткой ладони Маркушева.
Дмитриев рад был этой остановке, всем нутром ощущая, как опадает в нем окалина, остывает все понемногу. Маркушев прикурил от самого хвостика спички и не отбросил ее, а задавил в шершавых пальцах.
– А ты, секретарь, человек! – сказал убежденно и направился к механической мастерской.
До того как попасть в тюрьму, он работал механизатором, тянуло, видать, к металлу – это Дмитриев знал по себе.
14
Вот тут попробуй и поработай: объявлено было каждому лично о заседании партбюро, а собираются – нога за ногу. Правда, час был выбран не совсем удачный, половина четвертого, но Дмитриев рассчитывал, что к этому времени вернется Бобриков и работники фермы успеют к вечерней дойке. Была у него с утра тайная мысль: назначить заседание не середину дня, чтобы удержать Бобрикова от поездки в город на суд, но не умел, видимо, Дмитриев заниматься этой темной стратегией, да и директор не из тех, чтобы поддаться на эту удочку, он нашел бы десятки отговорок, лишь бы не прийти на заседание, а то и обвинил бы молодого секретаря в неумении работать, раз тот назначает такой неудобный час. Дмитриев и сам понимал, что в этой новой для него работе не все идет так, как надо бы. Хотел посоветоваться в райкоме, но все откладывал на то время, когда сам, своими силами наладит работу внутри организации – в партгруппах и в бюро, – однако дело оказалось и кропотливым и сложным. Конечно, думал он, на отчетно-выборном собрании, если с его кандидатурой все будет в порядке, он предложит обновленный состав бюро, из людей новых, но и их необходимо еще пробуждать, готовить. Вот они идут – нога за ногу, с удивлением оглядываются: нет директора, – нет главного бухгалтера, а без этих величин тут не мыслится даже партийная работа. Порядочек…
Дмитриев оглядел присутствующих. Дерюгина пришла раньше всех, хотя дома семеро по лавкам. Кассирша, бывший секретарь партбюро, пришла заблаговременно, теперь она просто секретарь, ведет протоколы заседаний. Тракторист Есаулов из отделения «Бугры» только что пришел весь красный, вспотевший, извинился за опоздание и притих в углу, уравнивая дыхание. Агрономша укосолапила за главным бухгалтером, и вот теперь, слышно, они тащились по коридору, занятые домашними разговорами. Не приходилось ждать представителя рабочего класса, бригадира стройбригады Завьялова – уехал из совхоза, не поладив с директором. Дмитриев вспомнил машину с вещами в день приезда из отпуска… Директора ждать не имело смысла, правда, была надежда, что он появится под конец, к последнему вопросу, имеющему прямое отношение к директорской работе!
– Товарищи, пора! – выглянул Дмитриев в коридор. – Нам нужно уложиться до вечерней дойки: людям на работу.
Все так же, не прибавляя шагу, вразвалку вошла агрономша и округло прокатилась в конец стола, а за ней, сутулясь, прошествовала бухгалтерша. Села рядом и уставилась раскосым глазом в окно, делая вид, что ей тут скучно, а возможно, она и в самом деле считала, что без директора, без его категорических суждений не может быть интересным и представительным заседание партбюро.
Первый вопрос – положение с кормами на весенний период. Заслушали заведующую фермой и зоотехника. Дмитриев спросил, не скажется ли продажа соломы соседнему совхозу на их собственном хозяйстве. Бюро пришло к выводу, что продажа соломы – акт хотя и рискованный (у самих осталось сена в обрез), но продажа была выгодной, поскольку картошку все равно пришлось бы покупать у соседей. С этим мнением согласилась и Дерюгина, к голосу которой прислушивался Дмитриев. Вынесли решение: строгий учет и всемерная экономия кормов на время весеннего стойлового периода. Рассмотрели вопрос о заготовке хвойной прикормки, богатой витаминами, для чего рекомендовано дирекции связаться по этому вопросу с лесхозом.
Вторым был обсужден вопрос о состоянии семенного фонда совхоза и подготовке к весеннему севу. Агрономша сделала короткое сообщение, из которого стало ясно, что семена зерновых были в более-менее благополучном состоянии, а с картошкой назревала катастрофа: более ста тонн картофеля погнило в буртах. Картошку пытались лихорадочно скормить скоту, но степень гнили была такова, что у некоторых коров сразу начались заболевания. Директор орал на ветврача, но тот, как ни боялся всесильного Бобрикова, все же убедил его, что может быть еще большее несчастье – падеж скота. Картошку выбросили в лесной овраг.
– Кто повинен в порче картофеля? – спросил Дмитриев.
– Так кто-кто… Сама сгнила! – ворохнулась агрономша.
– Это не ответ! – жестко сказал Дмитриев и почувствовал, как напряженно затихли Дерюгина и Есаулов.
– Какой же еще ответ надо?
– А кто следил за состоянием картофеля в буртах в течение минувшей холодной зимы?
– Много кто следил.
– Почему много? Почему не один ответственный человек, который бы был подготовлен вами? – спросил Дмитриев, хотя ему уже была ясна причина порчи и причина, почему не один, а несколько человек менялось на досмотре за картофельными буртами.
– Потому и не один, что только поставишь – уезжает. Поставили Ясногорскую Ольгу – смоталась из совхоза. Трофимову директор сам выгнал за поганый язык, когда она на него…
– Это к делу не относится!
– А когда бурты достались Коршуновой – это уж в конце февраля, – картошка была сверху прихвачена морозом, а снизу она гнила от самой осени.
– Почему гнила?
– Не знаю почему. Картоша – такой продукт, год на год не приходится…
– Товарищи, у кого какое мнение по этому поводу? Прошу смелей и короче.
Он посмотрел на Дерюгину. Она встала.
– Картошку мокрую закладывали, – сказала она. – Мокрая картошка, в бурт положенная, – выброшенная картошка. Агроном должен это знать!
«Молодчина!» – подумал Дмитриев, радуясь, что женщина так решительно заговорила, да еще против кого – против правой руки директора!
– А я что – ее под подолом стала бы сушить? – вскинулась агрономша.
– Не распускайтесь, товарищ Тихонова! У вас есть что сказать? Нет? Давайте, товарищи, решать… Скажите, Марина Осиповна, какой убыток потерпел совхоз от порчи картошки? – спросил он бухгалтершу.
– Убыток?
– Да, убыток. С точностью до рублей не надо…
– Около четырех тысяч рублей.
– Это по какой же бухгалтерии?
– По нашей, а по вашей как? – вызывающе спросила она.
– А по моей – больше. Вы спросите почему? Отвечаю: из ста тонн картофеля, испорченного в буртах, скоту скормили лишь восемнадцать тонн.
Пятнами пошло лицо бухгалтерши. Сухо стукнули ее коленки по ножке стола, но она не вскинулась. Сидела.
– Товарищ Есаулов! Скажите, сколько картошки помещается в кузове тракторного прицепа?
– Да я возил около трех тонн сразу, – приподнялся Есаулов и тревожно посмотрел сначала на Дмитриева, потом на бухгалтершу.
– Хорошо. В Бугры возили два раза?
– Два. И в другие отделения по два раза.
– Так. Значит, я тоже ошибся на шесть тонн: не восемнадцать, а двадцать четыре тонны были скормлены скоту, а вы с Бобриковым списали все пятьдесят тонн с лишним! Вы решили хоть немного скрыть бесхозяйственность – списать на коров, благо они не умеют говорить.
– А может, еще возили…
– Нет, Марина Осиповна, никуда больше картошку не возили, кроме как в овраг! И фактические убытки, следовательно, значительно больше четырех тысяч рублей! Вы совершили приписку!
В партбюро стало тихо. Дмитриев посмотрел на Есаулова – не узнать человека! Насупился. Смотрит на бухгалтершу и агрономшу.
– У кого какое будет мнение, товарищи? – посмотрел на Есаулова.
– Кто понесет ответственность за порчу картошки – агроном или директор? – резко спросил Есаулов.
«Неужели пошло? Неужели оттаяли?» – радостно мелькнуло в сознании. Вопрос был к нему, к Дмитриеву.
– Это выяснит следствие. Думаю, что тут повинны не только агроном и директор, но и те, кто следил за буртами.
…Третий вопрос – самый важный – о кадрах. Именно по этому вопросу Дмитриев намеревался предъявить директору самые большие претензии, но директора все еще не было, кадровица заболела. Пришлось самому сделать сообщение о состоянии движения кадров в совхозе. Цифры, которые он назвал, для постороннего уха были бы сокрушительны, но в «Светлановском», очевидно, привыкли к людской текучке. Только Дерюгина, уже несколько раз порывавшаяся бежать на ферму, охнула и покачала головой сокрушенно.
– Это сколько же человек? – переспросила она.
– С января по январь – данные за прошлый год – уволилось из совхоза восемьдесят девять человек.
– Восемьдесят девять… – промолвила она автоматически. – Это сколько же людей наплевало на нас!
– Да, восемьдесят девять, товарищи, из трехсот пятидесяти пяти человек рабочих совхоза. Цифра более чем ненормальная.
– Увольняется мусор, хорошие остаются! – заученно высказалась агрономша.
– Нет, извините, товарищ Тихонова! Среди уволенных были отменные специалисты.
– Надо бы не отменные! Одни Завьяловы чего стоили! – заволновалась Дерюгина. – Какая она была доярка! Мы с ней…
– Да и сам был специалист не худой, – веско заметил Есаулов, снова обрадовав Дмитриева. – Мое мнение такое, Николай Иванович, и вы, члены бюро: директора надо поставить на место. До каких пор будем молчать? Завтра он и меня погонит, и вас – всех, кто не глянется ему или слово скажет поперек.
– Что это вы без директора так разговорились? – покосилась бухгалтерша.
– А я и при нем скажу! – поднялся Есаулов. – Помолчали и хватит!
– Хватит! Надо бы хоть немного уважения иметь. Директор столько сделал для совхоза! – ела его глазами агрономша.
– Оценку деятельности товарища Бобрикова будет давать не наше партбюро, а организация повыше, – после этих слов бухгалтерша поджала губы.
– Полгода назад партбюро обсуждало характеристику товарища Бобрикова Матвея Степановича… – вставила кассирша, но Дмитриев ее перебил:
– Знаю. Видел вашу характеристику в райкоме. Я ее порвал. Возможно, я поступил неправильно, но во мне возмутилась моя совесть, партийная совесть, если хотите.
Теперь все смотрели на него с некоторым замешательством, но если в глазах Есаулова и Дерюгиной замешательство это сменялось сочувствием, то в глазах остальных на смену их замешательству проступало веселье от возможной неприятности для Дмитриева.
– Характеристика, товарищи, не соответствовала ни действительности, ни ее назначению. Эту свою точку зрения я буду защищать в райкоме.
Дерюгина поспешно повязала платок и попросилась на ферму.
Дмитриев внес предложение – вернуться к вопросу о кадрах совхоза на следующем бюро, а сам невесело подумал: «Если я еще буду здесь…» А за окошком конторы мелькнули машины – Бобриков, веселый и решительный, привез комиссию.
Уже где-то под вечер, когда за сосновым гривняком садилось солнце, Дмитриев выехал из совхоза. Нет, не вдогонку за Ольгой. Голодный, раздерганный, сел в кабину грузовика, привезшего последние тонны картошки из «Больших Полян». Орлов не бросал слов – вывез картошку в один день. Теперь солома его… Мысли о приятеле немного смягчили оскомину на душе, оставшуюся после встречи с Бобриковым утром и от всех других дел и неурядиц. Тяжелый был день, но завтра – еще тяжелей: в райком. «И все это вместо безмятежной жизни у мамы! – с сожалением подумал Дмитриев. – Как там она сказала – делом ли я занимаюсь? Эх, мама, мама…» Он подумал, что завтра же напишет ей письмо, знал, что старуха каждый день выспрашивает девчонку-почтальоншу. Дорога-то – страх какая далекая, не случилось ли что с ее сыночком? «А ведь будет некогда», – подумал он тут же и вынул из кармана блокнот. Достал ручку и набросал крупным почерком, пользуясь тем, что машину шофер вел умело, не сильно трясло:
«Мама, доехал благополучно. Сразу приступил к работе. Ничего тут серьезного не произошло. У нас тоже все в порядке. Скоро напишу большое письмо.
Крепко целуем. Коля, Ольга, Володя».
«Завтра опущу на вокзале в городе», – подумал он и в усталости прикрыл глаза.
Вспомнилась комиссия, приехавшая сегодня во главе с Фроловым. Привез он с собой директора пригородного совхоза Назарова, зоотехника того же совхоза. Агронома вызвал из другого совхоза – из «Киреевского», бухгалтер прибыл откуда-то еще. Торопливо собрана комиссия. Торопливо. Справились тоже неимоверно быстро – по верхам глядели, сразу видно: комиссия прибыла для поддержки Бобрикова. Акт был написан так, что хоть сейчас директора на Героя Труда представляй… Дмитриев понимал, как важно было Фролову поддержать Бобрикова, ведь это значило поддержать себя. Ему было важно – не дай бог! – не обезглавить совхоз перед посевной. Да и вообще, что ни говори, а «Светлановский» со своими сотнями голов скота держит завидные удои и дает дешевую продукцию. Этот совхоз трудно покачнуть даже в годы недородов. Вон в прошлом году вымокла картошка на всех низких полях, – а по севообороту как раз подошли под картошку низкие земли, – но «Светлановский» не охнул: есть другие резервы. Намолотили соломы, на великолепных лугах накосили сена, заготовили вволю силоса, а картошку – пожалуйста! – добыли на той же бросовой соломе, из-за которой бедный Орлов ночи не спал, видел ее, матушку-спасительницу. Все пока есть в «Светлановском» – и земли, и техника, вот только пошли первые перебои с людьми, о чем знает Фролов, но это его не очень беспокоит. Техника ломается – дает технику в первую очередь «Светлановскому». Передовому совхозу первое и внимание. Не раз слышал Дмитриев возгласы неудовольствия, на собраниях – ворчали директора других совхозов, что завелся в районе совхоз-любимчик. Мелиорацию в первую очередь – «Светлановскому», лучшие семена – «Светлановскому», все «Светлановскому» лучшее.
Но это надо Фролову. Во-первых – показательный совхоз, о таком совхозе даже областная газета подумает, как написать плохо, если это плохое и окажется в действительности, Нет, нет, пока «Светлановский» не сбавил свою мощь, пока другие совхозы тянутся в своих показателях за ним, Фролов спокоен в своем кресле, так неужели он вот так просто отдаст на съедение своего надежного директора? Ради чего? Дмитриев это хорошо понимал, и результаты акта-обследования совхоза не удивили его. На вопрос Фролова: «И ты подпишешь акт?» – Дмитриев поставил свою подпись, но заметил, что акт поверхностен. А когда Дмитриев, улыбаясь, подергал плечом и пригладил свой непослушный хохолок, Бобриков забеспокоился и увел комиссию ужинать. А впрочем, что может он, Дмитриев, выдвинуть против Бобрикова? Им – Фролову и Бобрикову – покажется, что это пустяк, отвлеченные от живого и важного дела эмоции…
«Ладно, посмотрим…» – едва не вслух проговорил Дмитриев и покосился на шофера.
– Так, говорите, Орлов в конторе был? – спросил он.
– В конторе. Он прием рабочих ведет сегодня. По этим дням у нас прием, как часики.
– Директор-то нравится рабочим?
– А чего? Хороший мужик. Шею намылить может, коль за дело, а так обижаться не обижаются люди. Нам что? Душа есть у человека – и ладно, а работать везде надо.
Дмитриеву вспомнилось, как всего несколько минут назад, перед самым его отъездом, прибежала Маркушева, вся в слезах. Сашка получил целых два года по двести шестой, части второй – за злостное хулиганство в общественном месте. Выше некуда. «Нужна кассационная жалоба», – решил он.
15
На самом краю оврага Дмитриев ждал Орлова, застрявшего в отдаленной бригаде своего совхоза. Было уже около десяти, – и, судя по тому, как весело выбульки-вал ручей, ночь снова обещала простоять теплой. От темного косяка сосен пахло смолой, мирным запахом дыма – от дома Орловых, где его накормили и обогрели, а из оврага все еще потягивало промозглой сыростью снега, серым облаком лежавшего на самом дне. В отдалении светились огни поселка, а над вершинами перелеска подрагивали крупные звезды. Во всем этом привычном мире было столько мудрой тишины, что Дмитриев ощутил наконец желанное облегчение. В те минуты ему хотелось, чтобы Орлов еще немного задержался, и тогда можно без стеснения остаться ночевать в этом гостеприимном доме, стоявшем на отшибе от поселка, и не придется возвращаться за восемь километров в «Светлановский», где его не ждут. Ему хотелось, чтобы сегодня вернулась жена и не застала его дома, чтобы она строила догадки, мучилась и сожалела о своей выходке. Он надеялся также, что комиссия, приезжавшая в совхоз, наткнулась на недостатки, не отмеченные актом, надеялся и понимал, что говорить о них завтра в райкоме придется со всей ответственностью.
Он повернулся на свет в доме и угадал за занавеской неподвижную тень – сестра Орлова, Мария. Понял, что она проверяет тетради своих первоклашек. Хорошо бы, подумалось, вышла и позвала в дом, сказала бы что-нибудь приветливое. Вслушивался, не скрипнет ли дверь, но слышал только сотни, а может, тысячи микрозвуков оттаявшей земли, и над всеми этими звуками откуда-то со стороны низкого поля за оврагом долетал, останавливаясь и замирая, печальный крик чибиса. Никогда ранее, казалось Дмитриеву, он не ощущал такого полного, такого безбрежного единения с природой, особенно с этим пронзительно-болевым криком потревоженной кем-то птицы, и это новое ощущение самого себя, когда он по-звериному тонко внимал темноте со всеми ее звуками, запахами, призрачными тенями и предчувствиями, вдруг подвинуло его как бы на самую грань, за которую уже невозможно ступить человеку. Отчего это? Не от того ли простого и обычного положения, что он стоял всего-навсего на краю оврага, как на краю земли? А может быть, Дмитриев, как некогда, быть может, его пращур, почувствовавший опасность, тоже стремится уйти куда-то в глубь леса, к заветным криницам, где без него все взвешено и расставлено мудро и просто? Без него… Это так легко, так просто – брать готовое, а способен ли он хоть что-то свое сделать?
Он последний раз окинул взглядом сине-серый сумрак заснеженного оврага, непроницаемость перелеска, с его весенним чернотропьем, и с удовольствием потянулся к свету окошек. Поднялся на крыльцо, увидел сверху склоненную над столом голову Марии. «Скажу: озяб… Скажу: посижу… Скажу..» – что дальше хотелось сказать, он еще не знал и, поборов неловкость, вошел в дом.
Орлов приехал минут через двадцать. Заглянул в комнату к Марии и ввалился прямо в пальто.
– А! Скандалист? Меня ждешь?
– Так уж и тебя! Просматриваю вот уникальную литературу, ничего подобного не читал, – ответил Дмитриев.
– А! Это она собирает для истории.
– И ничего плохого! – послышался в растворенной двери голос жены Орлова. – Вот вырастут ребята, она им даст почитать. Лучше чтения не будет.
Мария молчала. Она молча выбирала наиболее интересные отзывы ребят о книгах и выкладывала перед Дмитриевым.
– О! – воскликнул он. – Слушай, что пишет первоклашка: «Книжка мне совсем пондравилась. Прочитаю ищще чего небудь». Каково? А вот совсем шедевр: «Прочитать бы книжку про Айболита, но не про то, что он зверей лечил, а как война была». Ну, разве это не откровение? А?
Орлов скинул пальто, поволок его в прихожую и оттуда:
– Откровение. Правда. А помнишь старую шутку? Нет? Почему у верблюда два горба? Ответ: он дважды сказал правду.
Дмитриев понимал, к чему ведет Орлов, вышел к нему, и они проскрипели половицами на кухню.
– Ты чем-то недоволен? – спросил Дмитриев.
– Скандалом твоим. Бяка дело… – Орлов замолчал, махнул рукой на жену – сам справлюсь! – Поставь на стол яичницу да банку молока! Да и иди ты, иди спать! Мы с Николаем поедим.
– Я ужинал, – предупредил Дмитриев, – Так почему недоволен?
– Сегодня я звонил в район, попал на правую руку, а она, Звягинцева, на мой вопрос о тебе собачку спустила – не твое, говорит, дело! Скандал, Колька! И на кой тебе это…
– Что?
– Да скандал этот!
– Странно, что ты не понимаешь, помнится, ты прекрасно разбирался в диалектике.
– Слушай: уволь ты меня от твоих умствований! Я ему о жизни, а он…
– И я о жизни, Андрей. Пойми: развитие – это спор.
– Ого! Вот как?
– Да. Так. Хороший, аргументированный спор как следствие нетерпимости к затянувшемуся покою.
Орлов подумал, потом схватился за вилку.
– Это тебя секретарство испортило: делать нечего, вот и мудрите в своих теориях, а потом плачетесь или в позу: обидели!
– Не заплачу. Не покаюсь. Не рассержусь на весь мир.
16
Утро туманное, утро седое…
Дмитриев бодро пропел начало старинного романса, посматривая на занавешенное окошко Марии.
А утро и впрямь было седое. Туман не клубился, как по утрам над рекой, а висел над оврагом и по-над дорогой по просеке, ведущей в поселок, где уже запоздало и ненужно посвечивали лампочки на столбах. Туман этот не пугал друзей-автомобилистов, – стоит ли думать о пустынной лесной дороге до станции! – туман этот радовал обоих, особенно Орлова, ведь еще два-три таких утра – и снега как не бывало! Обнаженные поля покиснут деньков десять на ветрах, да на солнышке, удлинившем свой путь, посветлеют их горбы-трудяги, и, глядишь, пойдут по высоким местам первые трактора. На пастбищах проклюнется, зазеленеет, подымется трава, потом закучерявится, загустеет подсадом – выгоняй скот, вози молоко…
Машину Орлов пригнал из гаража сам, но до станции ехать велел Дмитриеву.
– Садись, сбрасывай дрему!
Дмитриев и сам хотел попроситься за руль, поэтому с особым удовольствием ощутил в ладонях бугристую прохладу баранки, легкое подрагивание машины. Развернулся и будто невзначай задел за звуковой сигнал.
– Не балуйся, – заметил Орлов и покривил губу: – Спит она.
– Засек! Все равно украду у тебя сестру, мы с ней договорились. Без пряников заигрываю, а украду!
– Без пряников – ладно, а вот без поста сегодня останешься – куда пойдешь?
– Ты хочешь спросить, где буду работать, когда меня выгонят? – Дмитриев задал риторический вопрос, но отвечать не торопился – выводил машину с проселка на шоссе. – Опыт, дорогой мой, учит, что самая лучшая работа – последняя работа. У меня есть такая на примете, только нужен напарник.
– Возьми меня!
– Не-ет, ты не годишься. Я возьму Маркушева, что из тюрьмы, немного повышу, так сказать, квалификацию – и пойдем мы с ним, два отверженных и презренных, на свою исконную работенку, где сам себе хозяин.
– Ну? На какую же? – "принял шутку Орлов.
– Работка хорошая: вечером ножик точим, утром – деньги считаем!
– Все равно поймают и приговорят к вышке! Или к пятнадцати годам работы у меня на ферме!
– У тебя еще можно, а вот если в «Светлановском» – тогда беда! Уж лучше я сразу к тебе прибегу. Сейчас поеду, скажу: сдаюсь, от слов своих отказываюсь, направьте к Орлову на исправление!
– Во-во! Я из тебя кислую-то шерсть повытру! А то ишь чего выдумал: на командира производства напал!
Орлов сидел, как сложенный охотничий нож, – ноги, торчавшие коленками выше щитка, были прижаты у него к животу. Руки он боялся трогать с места, чтобы не задеть водителя, и они были у него прижаты локтями к бокам. Тяжело с таким ростом в маленькой машине…
Негустой сосновый лесок в светлых подбоях березняков то набегал на дорогу, то отступал, открывая небольшие – гектаров по пяти-семи – поля, пока заснеженные.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые… —
продолжал напевать Дмитриев.
– Что это у тебя за настроение сегодня? Как у безнадежно влюбленного: поешь…
– Маму вспомнил. Надо бы привезти старушку, – вздохнул Дмитриев.
– К чему бы это?
– К смерти, конечно. Сегодня умру.
– От чего?
– От щекотки. Держись!
Машину тряхнуло на ухабе – Орлов вжал голову в плечи и все так же – не отводя локтя от бока, воровски, – попридержался за щиток машины.
Нехотя вспомнишь и время былое.
Вспомнишь и лица, давно позабытые…
– Где ты научился этим романсам? – всерьез спросил Орлов.
– A-а… Это я в армии, в своей милой стройроте. Был у нас там один парень, Аверин по фамилии, любил поэзию, сам пописывал и петь тоже любил. Погиб…
– В мирное-то время?
– В любое время человеку для этого немного надо.
– А ты как попал в стройроту?
– Давление у меня не то, для авиации, скажем. Мы – слабое племя.
– Ну уж и слабое! – выкатил грудь Орлов, любивший порой прихвастнуть силенкой.
– Хочешь проверки на прочность? Пожалуйста! – Дмитриев наддал газу.
– Ты что?
– Разгонюсь, а потом – в дерево!
– Стой! Стой же! Автоинспектор!
Дмитриев нажал на тормоза – машину занесло левым боком. Он резко вывернул руль налево, но скорость была уже солидной, и машина еще раз раскатилась, но теперь правым боком. Остановилась.
– И верно стоит! Красавец!
– А морда-то, а морда! Нос – горбом.
– Смо-отрит! Сейчас бы он нам врезал… Сиди, я прогоню!
Однако Орлову не захотелось оставаться в машине. Он обстоятельно, со строгой очередностью – одна нога, другая, руки, голова – выпростал себя наружу, пригнулся, чтобы не скребануть горбом, и тоже вышел.
– Посигналь – убежит! – посоветовал он Дмитриеву.
– Зачем поганить такое утро сигналом?
Приятели стояли у машины – каждый со своей стороны – и смотрели на крупного лося. Зверь стоял боком, поперек дороги, смотрел на машину и на людей, пожимая узкими ноздрями. Одна ветвь его правого рога запала далеко вперед, и лось, вскинув большую голову, обнажив седой киршень груди, смотрел из-под рога, как пастух из-под козыря. Орлов шагнул к обочине, цапнул горсть крупнозернистого снега и швырнул в лося.
– Пошел! Смотри, как пошел!
Лось с удивительной легкостью, будто танцуя, зацоркал копытами по неглубокому уже снегу. Добежал до опушки, посмотрел на людей, ушел за кустарник, но другим – деловитым шагом, потрескивая валежником.
– Чертова жизнь! Сто лет не был на охоте, а в лесу, называется, живу! – воскликнул Орлов.
– И еще сто лет живи и сто лет не ходи на охоту. Так вот лучше.
– Да. И так хорошо…
Они стоили, очарованные привычной для них тишиной утра, вслушивались в шорох и треск, в шаги большого бездомного зверя, которого еще можно встретить на лесной дороге, который еще дик и боится людей… А в мире посветлело. Туман постепенно поднимался и редел. Над лесом багрянилась назревшая заря – вот-вот уж выдавится из-за леса солнце, охватит землю и еще на один день приблизит лето. А в воздухе уже пахло талой водой, березовой почкой, прошлогодней хвоей.
– Надо ехать! – встрепенулся Дмитриев. – Садись, складывайся скорей, а то я опоздаю на поезд. А может, до города повезешь?
– Не повезу: работы много.
На развилке, где дорога от «Больших Полян» поворачивала влево, к перекрестку, Дмитриев на секунду притормозил, – не заехать ли в Бугры за Костиным? – но так же, как и вчера, когда он звонил из бухгалтерии, он не решился напоминать трактористу о его святой обязанности. «Пусть сам решает этот вопрос!» – твердо сказал себе Дмитриев. Он погнал машину на предельной для этой дороги скорости. Орлов раза два глянул на часы, не понимая, зачем так спешить, если есть еще время. Однако Дмитриев гнал машину. Он не снизил скорости даже тогда, когда проезжали мимо вожделенных для Орлова скирд соломы. Скирды покружились за деревьями, помелькали проталинами вокруг, поманили к себе, и Орлов, наверно, остановил бы машину, подошел бы и пощупал солому, но в канаве и за нею еще лежал снег, сырой и неверный, с хлюпкой подталостью в глубине. Идти по нему в ботинках не стоило…
На перекрестке Дмитриев не повернул к станции, то есть направо, а махнул напрямую, под арку совхозных ворот, и через минуту подкатил к дому.
– Я сейчас! – и бешено хлопнул дверцей.
Дома он по-прежнему никого не застал. В комнатах было пустынно. За какие-то сутки из квартиры повыветрился живой человеческий дух. Стены смотрели голо, равнодушно. Тоской повеяло от холодных, разворошенных постелей, от опустевшей вешалки. Старые Володькины ботинки прижались к стене, будто в страхе или обиде на него. Дмитриев вздохнул, нашел немного денег в шкафу, выбросил в ведро остатки засохшего батона и торопливо вышел.
