Текст книги "Золотое руно"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– А кто за тебя прогревать мотор будет? – сорвался на него директор, огибая «Волгу».

– Матвей Степаныч, поедем на моей! – весело предложил Орлов. – Я сам вожу.

– Нет уж! Я еще хочу эту пятилетку доработать. Не знаю, как ты, а я еще не один эшелон молока дам державе!

«Державе! – скрыл улыбку Орлов, но глаза его сузились весело. – Держава – державе! Ничего, ничего-о… А совхозик-то твой скоро обойду».

– Прямо домой? – спросил Орлов.

– Какой тут дом! На молзавод надо.

– Маршрут совпадает!

Орлов весело – еще не все потеряно! – прошагал к своему бордовому «Москвичу», открыл помятую дверцу и без прогревания рванул своего работягу с места, погнал за палевой «Волгой» на окраину городишка. «Держись, Держава, держись!» – почти вслух и по-прежнему весело думал Орлов, легко настигая ушедшую вперед машину. Он был доволен тем, что затянул директора-соседа на разговор о кормах в присутствии самого секретаря, а раз так случилось – Держава не посмеет отказать. Не должен. Радовало и то, что удастся еще стрельнуть машин девять сена в пригородном совхозе в обмен на семенную картошку, за которой нынче, по слухам, охотится чуть ли не каждый второй совхоз. Об обмене договорился новый зоотехник Семенов, только что пришедший в его совхоз из «Светлановского», где он, добросовестный и старательный работник, специалист с четвертьвековым стажем, не поладил-таки с Бобриковым.

На молзаводе Орлов никак не мог найти момент, чтобы обговорить дело с соломой, хотя настроение Бобрикова заметно улучшилось. Он уверенно выхаживал по двору молзавода, перекидываясь с «молочником» короткими фразами бывалых, хорошо знающих друг друга людей, и то, что Орлов должен был ходить за ними от кабинета к приемному пункту, от «приемки» – в бухгалтерию, оттуда – через двор к машинам, казалось, забавляло Бобрикова, тешило его самолюбие. «Водит, как на спиннинге…» – пришло сравнение, но все же Орлов чувствовал себя рыбаком, судаком же казался Бобриков, под него требовалось умело подвести сачок.

– Видал? – дернулся «судак». – Меня обошел по надоям, а солому продать просит. Смотри, смотри, какой бравый директор! Орел! – кивнул на Орлова, и «молочник», маленький розовый человечек, вечно смотрящий в землю, как больной барашек, поднял голову, посмотрел и тихонько кивнул.

«Тешится, кретин!» – Орлов сжал кулачище в кармане, а вслух спокойно сказал:

– С кормами у меня порядок!

– Да-а? А соломки захотел от хорошей жизни? – мелким бесом лягнул Бобриков.

– Солома нужна на подстилку племенным бычкам. От торфа что-то у них с копытами непорядок, – уверенно лгал Орлов, со всех сил сдерживая себя, чтобы не сорваться, не наговорить этому преуспевающему, самоуверенному директору – Державе – ничего лишнего и не испортить тем самым важный торг.

– Так тебе я и поверил!

– А тебе не все равно продавать-то?

– Сейчас нет таких денег, на которые покупают корма, хоть бы, понимаешь, и солому. Не напечатали еще таких денег!

– Другой стыдился бы говорить о продаже! Я тебе вдвое отдам с нового урожая.

– Дорого яичко во христов день! – прищурился Бобриков. Ноги его в добротных ботинках поигрывали на притаявшем ледке – соображал что-то. – Там, в скирдах, тонн около сорока соломы будет, а то и больше. Это если на пуды…

– Ну, две с половиной тыщи пудов, раз на пуды, – оскалился Орлов здоровой бело-розовой улыбкой.

– Мне надо молоко, понимаешь? Вот молоком и плати!

– Что-о?

– Не чтокай, а если хочешь солому – вези молоко вот ему, тонны четыре, и пиши на мой счет!

Бобриков не видел, как побелел Орлов: он простился с директором молзавода и «пофутболил» к машине, уверенный, что дело он обделал как нельзя лучше. Действительно, ненужную солому пристроил, на четыре тонны увеличил удой за счет конкурента, значит, разрыв – восемь тонн!

– Матвей Степаныч, садись в мою! – Орлов догнал его и с мягкой настойчивостью потащил к своему «Москвичу».

– Ладно, ладно, не толкай! Доеду уж до управления.

Махнул своему шоферу, чтобы следовал за ними, и обе машины снова полетели в центр города.

– Надо бы и мне зайти в управление, – проговорил Орлов, прикидывая, как ему пристыдить Бобрикова за этот невиданно позорный торг. Он весь был во власти злости, и злости по-настоящему крутой, но ничего не мог придумать пока. – Надо бы, да опасаюсь завязнуть в кабинетах – пока всех обойдешь!

– Я тоже на минуту, только уточню цифры, понимаешь, экономика!

«А ведь он действительно экономист, черт его закатай! Не уступит солому за деньги – придется молоком отдавать, бяка дело…» Вслух спросил:

– Ну, как я вожу машину? – и точно вписался в поворот у исполкома, остановился у подъезда нового, плоскостенного здания.

– Да все вы нынче мастера! – буркнул Бобриков и нахмурился – вспомнил, должно быть, выступление Дмитриева.

– Тогда едем в моей до перекрестка? Дорогой и порешим окончательно с теми скирдами. Я подожду!

Сачок оказался под «судаком»: Бобриков согласно махнул рукой и двинулся к дверям исполкома.

8

«Экономист, экономист, – прицельно прищурился Орлов. – Хорошо, я сдержался и не схватил его за грудки».

Он сидел в тесной машине, едва не касаясь руля сухими, острыми коленками, похожий на большого кузнечика.

Из мясного магазина, что был как раз напротив исполкома и зарился на площадь огромной витриной, вышел инженер молочного завода Боровой. Поморщился от солнечного света. Подошел. Орлов опустил стекло.

– Привет передовикам!

– Здравствуй. – буркнул Орлов, сунул Боровому руку, как из амбразуры. – С вами станешь передовиками!

– А что?

– Он еще спрашивает! А цистерну молока кто завернул обратно?

– Кислотность высока…

– Кислотность высока! Это в такое время высока? Морозы еще, утренники, а у вас хватает нахальства говорить о кислотности! Ты проверял молоко? Разве оно скисло?

– На то лаборатория…

– Я вот как-нибудь доберусь до вашей лаборатории! Директор там у вас тоже хорош: кому вкатит кислотность, кому – так пройдет. Вон Державе ни одной цистерны не завернул. Это почему? Что у него, доярки чище? Да у него не доярки – сброд, каждый месяц меняются, а у меня кадровые, чистюли. Знают дело!

– Вот и радуйся, если кадровые!

– Просмеетесь! Я вот возьму вас с директором за шиворот да вот сюда, на четвертый этаж, к прокурору, сукиных сынов! Вы у своих борзыми берете или на жирности вам хватает? А?

– Ты на меня не ори! Мне хватает дел с оборудованием, – ответил инженер, намеревавшийся доехать на машине Орлова до райпотребсоюза.

– У всех у вас свое дело, а кто же там занимается этим… Посмотришь: бегают по двору – рыла красные, глаза оловянные, будто водкой налитые. Смотри, Боровой! Выгонят – и трактористом не возьму!

– Уж очень вы, молодые руководители, горячи пошли! – выпрямился Боровой, стоявший до сих пор внаклонку. – Нынче слышал, как твой дружок, Дмитриев, директора своего захаял?

– Нет. Не слышал, – насторожился Орлов.

– То-то! Я, говорит, против своего директора. Против, говорит, того, чтобы его в президиум и вообще… О как!

– Так и сказал? – Орлов открыл дверцу, выпростался наружу.

– Так и сказал.

– Да он что – в уме?

Боровой пожал плечами.

– Постой, а он объяснил что-нибудь?

– На днях вызовут для объяснений. Не время было.

– Что же это он наделал? Что же он… Да ты сам слышал, или сорока на хвосте принесла?

– Сомневаешься – спроси самого. Вон он в магазине! Погоди! Ты куда едешь сейчас? Тьфу ты…

Орлов, не слушая, метнулся к магазину, громыхнул тяжелой дверью, огляделся с высоты своего роста, увидел приятеля и подошел к нему.

Дмитриев не был расположен к разговору и все смотрел куда-то в сторону с задумчивой рассеянностью. Это его нестроение окончательно убедило Орлова, что дело Дмитриева неважно – бяка дело, как привык он говорить в приятельском кругу.

– Ты домой сейчас? – спросил Орлов.

Дмитриев кивнул.

– Права у тебя с собой?

– Дома.

– Ну да и черт с ними! Ты не пьяный. Бери мою машину и кати домой, вези мясо, а то протухнет! – Он подал Дмитриеву ключи от машины.

– А ты?

– А меня придется везти Державе. Чего вызарился? Сматывай скорей отсюда, не порти мне малину!

– Ладно… За машину не волнуйся: я не лихач.

Дмитриев повеселел, казалось. Он обстоятельно завернул мясо в целлофановый пакет, опустил в сетку, спросил:

– Чем занимаешься по вечерам? Зубришь?

– Зубрю сквозь зубы… Ты чего отмочил сегодня?

– Ничего решительно. Просто сказал несколько слов не по тексту…

– Ладно. Чую, разговор не для магазина. Давай сегодня ко мне закатимся, поразмыслим в две головы.

– Нет. Сегодня не до посиделок, – Дмитриев нахмурился, будто перебирал в памяти дела.

– А что?

– Времени мало. За два дня надо многое наверстать в своей работе. Обдумать кое-что с людьми. Ты знаешь, видимо, нашего брата, это в крови: сначала слово выпустим, потом дело гоним, вослед.

– Все по святому писанию: «Сначала было слово…» А все же балда ты, пожалуй. Кукарекнул!

– Тебе смешно? Ну, я поеду, а то поссоримся, Андрей.

– Да, да! Сматывайся скорей! – Орлов подтолкнул приятеля в кабину. – Приоткрой стекло побольше, а то угоришь: двигатель сечет у старой галоши.

– Ну, всего! – кивнул Дмитриев.

– Всего! – Орлов поднял руку, как семафор, и с удовольствием отметил точность разворота, сделанного Дмитриевым.

Шофер «Волги» дремал. Орлов стукнул ладонью по капоту – тот ворохнулся и по знаку руки вышел.

– Айда за сигаретами! – неожиданно предложил Орлов.

– У меня есть…

– Идем, идем, а то уедете без меня!

В гастрономе он купил две пачки сигарет шоферу Бобрикова, себе – бутылку коньяку и кулек мягких конфет, хотя жена наказывала привезти полукопченой колбасы и еще всякой всячины, даже сапоги резиновые. Но какие тут сапоги! Какая колбаса! Вот и у него, как у Дмитриева, дело пошло за словом: обещал – выдержал удои и держит пока, а дальше как? «А у Кольки дело бяка, кажется…» – опять настигла мысль о приятеле.

Бобриков уже рыскал у машины. Шофер виновато потрусил к нему. Прибавил шагу и Орлов – не опоздать бы! Он махнул Бобрикову рукой, когда тот уже забоченивался в кабину.

– Подожди! Я отпустил свою!

«Неужели не дожму за дорогу экономиста?» – подумал он, устраиваясь один на заднем сиденье.

Разговор не вязался до полдороги. Бобриков был мрачнее тучи грозовой – очевидно, выступление Дмитриева расстроило его.

На тридцатом километре от города, близ полустанка, шофер робко попросил директора заехать на минуту на пункт приема кожсырья – мать просила узнать, когда можно сдать шкуру молокопойного теленка. Бобриков буркнул что-то, недовольный, но на минуту разрешил. Этой минутой и воспользовался тотчас Орлов.

– Матвей Степаныч! Встряхнись! Счастье любит веселых! – сказал он решительно. – Давай-ка коньячку! Чего смотришь? Не отрава, а хлебнешь – полегчает. Давай-давай! Стакан-то имеется?

Шофер уже скрылся в растворе амбарных дверей пристанционного строения, и Бобриков сам достал стакан, мутный, как лунный камень.

– Сойдет! – Орлов зубами отгрыз легкую жестяную пробку, выковырнул капроновую, булькнул в стакан, ополоснул коньяком и щедро выплеснул на раскисшую дорогу: игра стоит свеч!

– Ишь ты!

– A y нас так: коль любить – так королеву, воровать – так миллион! Иди сюда, тут просторней, на заднем-то сиденье! И что за манера у некоторых начальников – плюхнутся рядом с шофером и сидят, скалятся, будто уселись на седьмое небо, что в алмазах.

– Где же сидеть?

– Всегда положено на заднем сиденье – простор мыслям и телу, портфелю и делу.

– Не тебе учить! Ездишь, как нищий, – сам за рулем, на ободранной машине, вот позвоню в ГАИ, чтобы прихватили! Чего шофера не держишь?

– Я тоже экономист, – прищурился Орлов. – Только экономлю исключительно на своей персоне. Так-то, коллега…

Бобриков влез на заднее сиденье, глянул было после этих слов в глаза Орлову, но тот намеренно не подымал их, сосредоточенно наливая коньяк. Лицо Орлова показалось Бобрикову неожиданно строгим, да и слова эти насторожили его, заставили уйти в себя. Даже после выпитого он все еще держал в себе холодок, будто заиндевелый порог между ним и Орловым, и через порог этот с трудом перекатывал начатый разговор.

– Не накажут этого остолопа – уйду! Меня знают в области, мне дадут другой совхоз, и учить не надо: Бобриков знает дело!

Прибежал шофер, задержавшийся несколько дольше, чем обещал. Он юркнул за руль, поерзал на сиденье, покидывая виноватыми взглядами назад.

– Пошел! – дохнул ему в затылок Бобриков. – Слизняк! Охламон! Я его раздавлю!

Уши молодого шофера вспыхнули – едва не принял на свой счет эти слова, а Бобриков все продолжал выливать наболевшее, распаляясь все сильней, ободренный тяжелым молчанием Орлова. А тот молчал, глядя на розовые уши шофера.

Машина шла мягко, грамотно вписываясь в повороты. Асфальт, уже открывшийся до самых обочин, был влажен, свеж и отливал необычными для этого мертвого покрытия воронеными отблесками – приглушенным отражением весеннего поднебесья. Привычная скорость, удобства просторной машины должны были бы успокоить соседей, однако даже выпитое не производило на них ожидаемого впечатления. Даже Орлов, все время державшийся навеселе, очевидно, устал от этой искусственной позы, голова его решительно отринула спиртной обман, и он стремительно мрачнел. Это заметил даже Бобриков.

– А ты чего киснешь? – спросил он.

– Жизнь наша, коллега, – не малина. У тебя свои неприятности, у меня – свои. Вот из-за твоей соломы убиваю целый день, а дел невпроворот. Из башки не выходят корма…

– А! Значит, соломка-то тебе не на подстилку нужна! – тотчас усек противника Бобриков.

– Ну и что?

– Так бы и говорил!

– Так и говорю! – жестко ответил Орлов, ломая взгляд соседа.

И вместо того чтобы набычиться, Держава неожиданно проникся сочувствием.

– Вот она, наша жизнь! – приблизил он потный крепкий квадратный лоб к губам Орлова. – Все только завидуют, а никто не спросит, как нам спится. Работаешь год, работаешь два, десять лет работаешь хорошо, а на одиннадцатый оступился – и нет тебя! А куда, спрашиваю, заслуги деть? А? Я этот совхоз из колхозного отребья создал – из разных пьяных деревень вроде Бугров или Заполий, ввел механизацию, построил первоклассные скотные дворы, забетонировал силосные ямы на сотни тонн сочного корма, дороги делаю, первым в районе вышибаю новую технику, даю самую дешевую продукцию, дешевле, чем у тебя! Верно?

– Верно. На полкопейки…

– На полкопейки, а дешевле! Я и за полкопейки биться буду! Если полкопейки на миллионы литров помножить – получатся большие тысячи. И я бьюсь! И никому не обойти меня, даже тебе, Орлов!

– Да мне не до обходов, Бобриков. Мне коров бы не уморить в нынешнюю весну… А что это ты сказал про то, что-де оступишься – и полетел? Боишься чего, что ли?

– Я? Да мне ли бояться? Пусть кто-нибудь боится, но не я. У меня все в порядке, а если в райкоме не захотят меня понять и не накажут этого болтуна – уйду!

Бобриков взял у Орлова бутылку, плеснул остатки в стакан и выпил.

– Вот конфета.

– Не надо… Уйти мне нетрудно. Меня, говорю тебе, всюду примут: в областном управлении я свой человек, там меня знают получше, чем в своем районе.

Бобриков разволновался, и Орлов впервые заметил, как дергается у него при этом нервная жила на шее. «А нелегко, видать, дается ему успех…» – подумал он.

– Мне дай любой совхоз, и я его выведу в передовые. Ты должен знать, что это не хвастовство: умеет Бобриков работать! – Он прищурился, всматриваясь через ветровое стекло, однако машину качнуло, и он вернулся к своим мыслям, но уже не с тем пафосом. – И ушел бы, да жалко всего тут…

– Если человек чувствует в себе силу, вот как ты, то ему бояться нечего.

– Силу! Силу копить надо! Сила – она с годами растет! Что щеку-то повело? Смешно? Не-ет! Слабоват у тебя, Орлов, чердачок, потому и смешно тебе при дельных разговорах. Не знаешь, в чем сила при нашем, скажем, директорском деле.

– В чем же?

– Да хоть бы в том, что каждое место новое обжить надо. Можно ли работать спокойно на необжитом месте? Нельзя! Голову отдам на отсечение – нельзя! Собака и та, прежде чем лечь, место кругом обтопает да обнюхает, а мы с тобой люди. Так вот и я начинал тут, в «Светлановском»…

Бобриков вдруг замолчал, насупился. Орлов тоже посмотрел вперед и увидел в длинной выгнутой раме ветрового стекла свою красную машину. Дмитриев развернул «Москвича» на перекрестке и мелькнул вправо, к центральной усадьбе «Светлановского». Бобриков почему-то безошибочно догадался, что в машине Орлова едет его парторг.

– Пожалел дружка?

– Надо же человеку добираться, – бесстрастно ответил Орлов и тотчас сменил разговор, свернув на старое. – Так как ты тут начинал работать?

Бобриков и на этот раз не успел ответить: на самом перекрестке он увидел изумрудно-снеговую россыпь стекла, все еще не раскиданную машинами.

– Стой! – приказал он. Вышли из машины.

Цементовоз уже увезли, а сельповская машина по-прежнему валялась в кювете, беспомощно запрокинув в небо грязное днище.

– Не наша! – выдохнул Бобриков.

– И не наша, – эхом отозвался Орлов.

Они стояли на перекрестке вдвоем, задумчиво пощелкивая ботинками битое стекло. Орлов ждал, когда можно будет одним решительным поворотом закончить разговор о соломе, а заканчивать надо было: сейчас их дороги разойдутся.

– Ты спрашиваешь, как я начинал тут работать? А как и везде.

– Как же везде – научи, премудрый!

– Просмеешься, брат, просмеешься… Ты вот, простачок, не ладишь с сельским Советом, а они сейчас силу взяли, они – власть, а против власти идти не советую. Тут лбом не возьмешь и нахрапом, как вон этот пащенок, – Бобриков кивнул в сторону проехавшего перед ними Дмитриева, – тоже ничего не добьешься. Партизаны у нас перевелись, теперь – иное дело…

– Какое же? Доносы? Эти тоже будто бы вывелись.

– Дурачок ты, Орлов! Ей-богу! Да ты не супься, ишь, уши-то зарделись! Ломай себя и слушай! – повысил голос Бобриков, но, оглянувшись на машину, продолжал тише. – Работа начинается с кадров. С руководящих кадров! Я добился, что у меня свой в сельсовете. У меня свой человек в рабочем комитете. У меня всегда был свой, слушавший меня, человек, руководивший парторганизацией. Этого я все равно вышиб бы скоро – он мне мешает работать, а теперь он ускорил свой крах, укоротил бычок себе веревочку… У меня, брат Орлов, всегда руководящий коллектив мой, потому никогда в моем совхозе нет разнобоев: сказал – выполнено! А результат? А результат – передовой совхоз! Убедил? То-то! Я и на новом месте стану проводить свою линию – подбор кадров, приучение коллектива к моему методу руководства, а потом – рост предприятия по всем статьям.

– Так все же собираешься бежать?

– Бегут трусы и преступники, а мне зачем? Я говорю, если обидят – уйду, только жалко насиженного места. В новом районе сколько уйдет времени, чтобы наладить связи с районными инстанциями – с молзаводом, с ремонтными организациями, с сельсоветом тем же – со всеми, что и здесь, где меня уважают, где во мне нуждаются, а где и боятся.

– У тебя связи, – Орлов переступил с ноги на ногу. – Недаром на молзаводе твое молоко никогда не киснет. Отчего это?

– Ума поднакопишь – узнаешь…

– Ну, ладно, Бобриков! Научил ты меня уму-разуму, а теперь давай о деле.

– Так мы договорились: я тебе солому отдаю, а ты молоко везешь на счет моего совхоза.

– Ты мне солому отдаешь, а я тебе или деньги, или картошку сейчас, или такую же солому осенью!

– А вот это видал? – Бобриков показал кукиш.

– Видал! Только я тебе, экономисту, два покажу в райкоме и там же выведу тебя как прохвоста! Понял? Ты хочешь воспользоваться моим затруднением и опередить меня по надоям? Это называется: по костям ближнего наверх! Берегись, Бобриков!

Орлов повернулся и пошел налево, в сторону своего совхоза, но вспомнил, что машина у Дмитриева, повернул назад и широко зашагал мимо Бобрикова. Тот догнал Орлова у ворот своего совхоза, отворил дверцу, хохотнул настороженно:

– Ну, садись, петух! Садись, садись, говорят тебе, поедем в контору бумагу писать. Так уж и быть: давай картошку за солому, черт с тобой! Прихлопни дверцу-то! Ну и народец пошел нынче: дай палец – руку отхватят.

– А твой брат – экономисты на дядин счет – скоро станут кошельки отымать на дорогах!

Шофер неожиданно фыркнул, боднув баранку. Машину качнуло.

Бобриков строго посмотрел на него, а когда остановились у конторы, сурово, с расстановкой произнес:

– Поставь машину в гараж. Скажи завгару, чтобы завтра дал тебе самосвал! Все! Никаких разговоров!

Он отошел от машины, отряхнулся, огладился и медленно направился к крыльцу конторы вдоль ряда пожелтевших молодых елочек. Орлов шел позади. Он видел, как с дорожки, выложенной плитами, соступила женщина, поздоровалась и засеменила рядом, прося о чем-то директора. Тот не смотрел на нее, а у самого крыльца даже махнул рукой. Женщина отстала. Орлов глянул на просительницу и потом, пока шел по длинному коридору конторы, все держал в памяти ее засаленную тужурку, видел ее неожиданно красивое лицо, остекленные слезами глаза, крупные, тоскливые.

9

Ольге было не до мужа: сын по-прежнему мучился животом, и потому она, схватив у Дмитриева лекарство, кинулась в другую комнату к своему единственному. Человек она была недалекий, но, как часто случается с такими людьми, – добрый, безрассудно преданный и не менее безрассудно упрямый, если случалось найти на нее угарной туче. Дмитриев сам разогрел суп, сам нажарил картошки с луком и уже пристроился было по-сиротски, на краю стола, но пришел Орлов. Он был доволен, что дожал Державу, вытянул у него солому за картошку, урожай на которую в «Больших Полянах» был отменный.

– Ну, чего выстолбился у порога? Давай к столу! – Дмитриев ногой выдвинул табуретку. – Садись, садись, нечего потолок подпирать!

Орлов с удовольствием съел тарелку супу, накинулся на картошку.

– Ешь, ешь, – кивал Дмитриев. – Тебе расти надо. Скоро руководящие кадры станут по росту подбирать: как два метра – так директор, а если два с лишним – начальник управления.

Орлов всегда страдал, если смеялись над его высоким ростом, сносил это только от друзей, веря в их беззлобье.

– Ты тоже нажимай. Это что – лук? Лук ешь – фитонциды, они сейчас тебе крайне необходимы.

– Это почему же сейчас? – прищурился Дмитриев.

– А потому, что сейчас уже ничто тебе не поможет, разве что фитонциды! – Орлов стукнул вилкой о стол. – Бяка твое дело, Коля, хоть я и не знаю пока подробностей.

– А не знаешь – не суди!

– Воистину: не судите, да не судимы будете… Ну, ладно, мне надо домой пробираться…

– Вот ключи! – Дмитриев протянул ключи от машины. – А может, чаю?

– Нет. Сижу как на иголках. Завтра надо бурты вскрывать, картошку грузить и возить сюда, к вам, а уж послезавтра заберу те скирды. У меня, брат Коля, дел невпроворот, не то что у иных: язык убрал – и рабочее место чисто! – Орлов хохотнул настороженно – не обиделся ли приятель? – и уже с участием спросил. – А у тебя по партийной линии все нормально? А? Чего насупился?

– Всего будет… – уклончиво, но так же, как утром шофер о дороге, сказал осторожно о своем деле. – Вот сейчас обязательно надо в Бугры, там неприятность…

– Что такое? – Орлов выждал после вопроса секунду-другую, но почувствовал, что не настроен Дмитриев говорить, предложил. – Давай подброшу! Четыре километра по пути, а там – еще четыре. Идем!

Он не притворил за собой дверь, и Дмитриев заторопился: крикнул жене, что уезжает, накинул куртку, прислюнил на макушке хохолок и устремился за Орловым. Не ехать с ним не было никаких причин, а пешком топать – хватит и в обратную сторону.

Орлов стоял у машины и легонько покачивал головой.

– А настроено-то, а настроено-то у Державы! Дворы новым шифером перекрыл! А там чего?

– Новый гараж, – буркнул Дмитриев.

– А там что – новоселье?

– Да. Кажется, кто-то опять приехал.

У длинного двухэтажного дома стояла под разгрузкой мебели машина. Двое взрослых, дети и шофер торопливо, как сено перед грозой, таскали под крышу узлы, кровати, матрасы, стулья, а из окошек неподвижно, по-кошачьи, смотрели будущие соседи – кого-то бог дал…

– Это и есть новый дом? – спросил Орлов уже в машине.

– Не-ет. Новый дом у Державы, что неосвященный храм, – никому туда хода нет. Экономист…

– Экономист, – в тон отозвался Орлов и серьезно добавил – Да, кажется, и неплохой экономист, хотя и комбинатор. В этом-то, брат, его сила и есть. Это, Коля, его броня.

Уже оборвалась силикатная рябь совхозных домов, подъехали к перекрестку, и Орлов закончил мысль, притормозив:

– Не знаю, что ты там против Державы приготовил, только чует мое сердце, что не пробить тебе эту броню. Ты подумай, пока, может, не поздно, ведь лбом стены не прошибешь – не нами сказано…

Дмитриев молчал.

– Я где-то понимаю тебя, – продолжал Орлов, как бы в раздумье подбирая слова и не переезжая перекрестка, – понимаю твой запал, но насколько он… объективен, что ли? Может, тут только личные… Держава – не мед, с ним не сработался даже такой закаленный человек, как Семенов, но тебе ли…

– Семенова он убрал.

– Как убрал?

– Выжил. За короткий срок выискал огрехи в выбраковке скота, понаписал выговоров, а рабочком поддержал, естественно. Мне трудно было что-то возразить, поскольку Семенов и не обращался, и вообще странно себя вел.

– Зачем ему лишаться такого специалиста? Не понимаю…

– А я понимаю, Андрей, понимаю. Для меня ясна вся логика его поступков, а вот удастся ли мне убедительно доказать это – не знаю. Ну, что мы стоим?

Орлов мягко включил скорость, но, прежде чем пересечь перекресток, внимательно посмотрел влево и вправо по главной дороге. С горы пылил цементом самосвал, и Орлов, пережидая его, сказал со вздохом:

– Потеряешь ты башку, Коля!

– Все мы не вечны, так лучше уж рискнуть по делу, чем вот так, как эти утром! – Дмитриев кивнул в кювет, на опрокинутую машину.

На лесной дороге дышалось легче. И хотя под колесами не было асфальта и потрясывало на крупной «гребенке», но голубизна неба над просекой, густая зелень весенней хвои, сероватая зернь осевших, усыпанных сучьями и хвоей куцых сугробов, пестрота проталин и особенно огненная дробь садившегося за лесом солнца, бившего по глазам из-за сотен тонких прямых стволов молодого сосняка, – все это, плывшее навстречу и мелькавшее слева и справа, напоминало приятелям о весне, о ее заботах, но в то же время бодрило и радовало.

– Вон твои скирды! – весело кивнул Дмитриев налево.

Перелесок у обочины похудел, сузился, и слева, за белоствольным пересветом опушкового березняка, сначала лишь угадывался, а через полминуты накатил на глаза и вольно разлился до дальнего перелеска простор лесного поля. Овинной громадой затучнела сначала одна скирда, потом, будто выдвинулась из первой, черная хребтина другой, и, пока не миновала их машина, все наплывали на ветровое стекло, все выкручивались, подставляя заматеревшие за зиму серые бока под жадный взор Орлова.

– Тонн сорок – не меньше! – стрельнул он глазом на Дмитриева, а когда тот кивнул, улыбнулся – А я нынче вашему «Светлановскому» вмажу!

– Нынче едва ли, Андрей, но дело идет к этому…

– И нынче вмажу: у меня не так уж мало кормов, это я для страховки, да и сочных кормов у меня еще прилично осталось. Даже морковь есть! Если удои продержу на уровне прошлого месяца – обгоню «Светлановский».

Он заржал оглушительно, дико, до сладкой боли в молодых сильных легких, выплескивая из себя колючий шлак волнений и усталости за сегодняшний день. Дмитриев посмотрел на бело-розовую улыбку его, и, вместо того чтобы улыбнуться – как это и должно было бы быть, – он оцепенел в какой-то мечтательной задумчивости, вспомнив сестру Орлова, молодую учительницу начальных классов. «Красивая, здоровая, только ростом высоковата… А впрочем, о чем я!..»

Орлов иначе истолковал молчание приятеля и тотчас умолк, сморгнув слезы смеха, слегка устыдившись его. За полкилометра от Бугров он притормозил. Старушонка, остановившая машину, так и шла на высунувшегося Орлова с поднятым в руке топором, которым она сигналила.

– Бросай оружие, бабка! Садись!

– Садись, Анна Поликарповна! – Дмитриев открыл дверцу с левой стороны. – Давай топор-то под ноги. Вот так!

– А вязанка? – спросил Орлов. – Она в машину не войдет.

Вязанка дров – в два обхвата – лежала на самой обочине.

– И не надо! Сема Хворин поедет, молоковоз наш, он и заберет. Там у него дужка у бочки есть, – привяжет и привезет. Он мне этак завсё возит. Привезет и кинет через забор – вот и дрова!

– Та-ак… Значит, разделение труда? Понятно… Коля, прихлопни у нее дверцу! – И уже снова к старухе: – А чего ты по палке собираешь? Нарубила бы не торопясь и привезла на тракторе, а так одна ходьба пустая. А может, сил нет рубить? А?

– Силы есть еще, трактора нету!

– Трактора в «Светлановском» есть! – возразил Орлов, разговорившись.

– Не по нашему карману, милой! Вон спроси у начальства, вот хошь у Николая Ивановича, – кивнула она в сторону Дмитриева, – сколько директор за трактор берет.

– Сколько?

– По семи с лишком рублей за один воз, да трактористу на вино надо дать три с полтиной, вот дровца-то у нас ныне в Буграх и стали золотые. Да еще и трактор-то не скоро выпишешь. Надо за девять километров в контору соскребать, там бумажку выходить, денежки отдать – да мало ли хлопот!

Орлов замолчал, потом осторожно повел бровью на Дмитриева, спросил вполголоса:

– Что это у вас за цены для своих пенсионерок?

– Бобриковские расценки.

– Но ведь лес рядом. Трактор проработает не более получаса да простоит полчаса – вот и весь счет. Тут бы трешки в кассу хватило, чего же обдирать своих-то? Экономист…

– Экономист… Ныне шефствующий завод исчерпал человеко-дни, а картошка в поле осталась. Он ко мне: подымай, парторг, народ на уборку. Я к ним, к пенсионеркам, – качнул головой в сторону старушки, – а они все, как одна, заболели.

– Не болели мы, в час сказать, Николай Иванович, не пошли мы, да и все. Обида подкатила на директора: почто нас, пенсионерок, заклевал? Почто?

Ей никто не ответил, а где-то через минуту-другую Орлов спросил, возвращаясь мысленно назад:

– А что это я хутора не видел сейчас? Должен был показаться за скирдами соломы, а ничего не было видно.

– Сожгли хутор. Не стало и хутора, – ответила старушонка.

– Кто сжег?

– Люди. Директор велел. Народ в новые дома переселял. Дорого стало хутор содержать: колодцы завалились, свет проводить – надо столбов много, а народ не ехал в новые дома. Выселили людей, а дома сожгли. А почто в небо добро пустили? Лучше бы отдали людям на сараи, к новым-то домам сараи надобны. Люди на них доски таскают, а директор велел дома пожечь – дело ли это? Я так думаю: нёлюбы ему люди.

– Есть, Анна Поликарповна, и такие, которым нравится Матвей Степаныч, ведь что ни говорите, а он совхоз-то поднял, вон как размахнул!