Текст книги "Роковой портрет"

Автор книги: Ванора Беннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Ты проводишь меня, Дейви? – умиротворенно спросила я.

– Я не ответил на ваши вопросы словами, – сказал он, когда мы шли по переулку. – Лучший ответ – то, что вы видели.

Я кивнула:

– Хороший ответ.

Я как будто родилась заново. В душе царил полный мир.

– Идите наверх, затем налево и еще раз налево на Уолбрук. Лучше мне с вами не идти. – Он взвалил на плечи свой мешок. – У меня дела. Нужно продавать единорога.

Он подмигнул мне, улыбнулся своей безумной улыбкой и вприпрыжку побежал по грязной улочке, снова превратившись в веселого сумасшедшего. В тот же день, чуть позже он постучал в дверь.

– Полоумный клоун пришел, – презрительно усмехнулась горничная. – Мистер Единорог. Пытался продать какое-то лекарство. И взял с меня пенни, чтобы я передала вам вот это из Стил-Ярда.

Она держала в руках письмо. На воске стояла печать Стил-Ярда (говорили, все запрещенные книги в Англию привозили из Германии). Поняв по подписи, корявому почерку и такому же корявому французскому, что письмо от Ганса Гольбейна, я ахнула. После мятежных тоскливых воспоминаний о мастере Гансе прошлой ночью и странных откровений на встрече у Дейви маленькое письмо показалось мне Божьим знаком. Вполголоса произнеся его имя, я невольно вспомнила его пристальный, гипнотически честный взгляд под шелковицей.

Но тоска продолжалась недолго. Его письмо не представляло собой ничего особенного – всего несколько неуклюжих фраз на одной странице. Они напомнили мне о реальном грубоватом человеке, столько жившем в нашем доме. Я вспомнила, как Гольбейн запихивал себе в рот хлеб и мясо с такой скоростью, что еда, прежде чем провалиться в его вместительную утробу, навряд ли касалась нёба, и в конце каждой трапезы, достойной Гаргантюа, срыгивал в руку.

«Дорогая мистрис Мег, – писал мастер Ганс. – Пожалуйста, простите, что пишу не по-английски – я забыл слишком много слов; французский легче. Мастер Эразм просит меня передать вам поздравления с рождением сына и спросить о вашем здоровье и здоровье вашего мужа. Мастеру Эразму нравится портрет вашей семьи. Он написал об этом вашему отцу. Я живу со своей семьей и пытаюсь освоиться в Базеле. Теперь это протестантский город. Скоро я поеду в другой город, где живет мастер Эразм, и буду писать его портрет. Пожалуйста, ответьте поскорее. Я был бы очень рад передать ему новости от вас».

Я кивнула, чувствуя, как язык от нетерпения прилип к зубам, и с какой-то горестной будничностью вспомнила, как он разбрасывал по столу свои рисунки, наброски или показывал их симпатичным ему людям, а также – с горячей вспышкой смущения, – как уворачивалась от его поцелуя. С грустью покачав головой, я спрятала письмо в фартук. Наверное, его следует сохранить. Все-таки он мне нравился. Но бессмысленно надеяться, что этот человек в состоянии понять мою теперешнюю жизнь или как-то помочь. Смешно делать из него святого. Я решила не отвечать. Спасение нужно искать самой.

Спасли меня тайны. Мои собственные тайны, не чужие, новые тайны. Я глубоко их запрятала. Они защищали меня ото всего, что я еще могла узнать о своих близких. Кончилась зима, наступила весна, затем лето, и я научилась притворяться так же, как все они. В качестве первого тайного бунта я снова пошла на собрание к полоумному Дейви помолиться Богу библеистов.

Это оказалось удивительно легко. Джон вздохнул с облегчением, когда, встретив его вечером в дверях, я со слабой улыбкой задала обычные вопросы и не затронула больную тему. А отец, кажется, перекрестился, что я больше не заговаривала про костры, хотя мое смирение было куплено дорогой ценой. Я старалась бывать в Челси только если собиралась вся семья, и ограничила свои малоинтересные беседы с отцом докладами о первых шагах и словах черноволосого розовощекого Томми. Отец тоже держался на расстоянии. Больше не было никаких горячих объятий, никаких поцелуев на прощание – только холодные внимательные глаза. Мы как будто ходили по льду, в поисках надежной земли осторожно отталкиваясь от трещин и надломов, на которые натыкались. Никто не задавал мне трудных вопросов.

После обеда я на час оставляла Томми горничной и выскальзывала из дома. Я сидела в подвале Дейви и слушала Библию, искренние слова собравшихся, видела слезы радости. Сама я не говорила. Дейви тоже почти не говорил со мной, хотя по блеску в его глазах я видела – само мое присутствие он считал своей тайной победой.

Если бы отец узнал о моих посещениях подвала Дейви, он бы решил, что я мщу лично ему (может, так оно и было, хотя мне больше нравилось думать, что это протест против его жестокости), а Джон счел бы меня непростительно легкомысленной. Я чувствовала себя виноватой, поскольку шла на такой риск, имея ребенка, для которого должна жить, но остановиться не могла.

Прежде всего мне просто хотелось молиться вместе с библеистами. Хотелось слышать, что наша жизнь стоит на вере, надежде и любви. Хотелось, чтобы меня призвали покаяться в моих грехах, и слышать, что тело Христово на земле – это мы, собравшиеся в маленьком подвале, а не высокие церковные сановники. Я уходила оттуда с легкой душой и чистым сердцем. Уходила человеком, которого любит добрый Бог.

Но хотя звучная латынь и торжественные песнопения, которые меня приучили любить, теперь казались мне окрашены жестокостью, в глубине души я знала – даже перестав ходить в церковь, я бы никогда не обрела здесь своего Бога. Я не могла верить в бешенство Лютера больше, чем в ярость отца. Конечно, я искала в подвальных собраниях готовности рыбачек, рыночных торговок, дубильщиков, ткачей рисковать жизнью ради стремления к правде. Я хотела верить – их страстный бунт против того, что они считали вековой ложью церкви, был таким же бунтом, который подняла и я против вскрытой мной лжи. Но в глубине души знала – это не так.

Как будто сам Бог подталкивал меня к следующей тайне. Начало ей положило робкое касание моего платья. Выходя из подвала и не успев даже обернуться, я услышала женский голос, очень тихо повторявший последние слова Дейви, словно тайный, связывавший нас пароль:

– Господь похож на любовь или ветер, Он за пределами нашего понимания, Он бесконечен и слышит любые молитвы. Ему не важно, молятся ли Ему в церкви или в саду, на латыни, английском или греческом, с радостью или слезами.

Это проговорила мать погибшего юноши. Я посмотрела ей в глаза. Я все еще не знала, как ее зовут. Ее лицо сохраняло следы перенесенного горя, но глаза снова обрели проницательность, должно быть, некогда придававшую ей обаяние.

– Я уже давно хочу спросить вас, миссис, зачем вы сюда ходите? – тихо, но просто спросила она, словно мы были старыми друзьями. – Я знаю, кто вы. Что же привело вас к нам? – Наверное, я не смогла скрыть обиду на недоверие ко мне. – О, я не имею в виду то, о чем вы, наверное, подумали, – торопливо сказала она. – Я вовсе не хочу сказать, что вы шпионите. – И она протянула мне добрую натруженную руку. – Я знаю, вы хорошая женщина. У вас должны быть на то причины. Только у меня у самой взрослые дети… – Тень, упавшая на ее лицо, напомнила мне – одним из этих детей был Марк. Но она решительно улыбнулась. Не об этом она хотела со мной поговорить. – И я знаю, на что они способны. Вы не поверите, что они вытворяют, лишь бы вывести родителей из себя. И вот я смотрела на вас и думала: может быть, и вы такая же. Пришли ли вы сюда ради нашего Отца или из-за вашего отца, если вы понимаете, о чем я говорю.

Мы рассмеялись (она на свою остроту, я частично на ее дерзость, а частично – неохотно – на высказанную ею правду). Смеясь, она указала худым пальцем на мою повисшую руку. Я даже не заметила, что изменила ее положение.

– Смотрите, вы перекрестились, – сказала она. – Вы иногда креститесь. Я заметила это там, в комнате. Вы ведь не из наших?

Я глупо улыбнулась. Она отличалась проницательностью.

– Возможно, вы и правы. Я не думала…

– Не навлекайте на себя беду. Не приходите больше. Не впутывайтесь в неприятности. Берегите себя, – быстро говорила она. – Подумайте о семье. – Затем она пристально на меня посмотрела с немым вопросом в глазах. – Как вы думаете, вы могли бы нам помочь? – Я кивнула. Она мне нравилась. Теперь я поняла: она все время готовилась задать этот вопрос. Мне показалось, ей можно доверять. – Осмотрите наших больных, – по-деловому попросила она. – У вас золотые руки. Я покажу вам где, отведу. Это действительно нам поможет.

Так я стала тайной сестрой милосердия лондонских еретиков. И вместо того чтобы идти после обеда в подвал Дейви, я пробиралась к собору Святого Павла, встречалась со своей новой подругой (ее звали Кейт, хотя из предосторожности больше она мне ничего не сказала), шла в Богом забытые улочки Лондона, в сырые комнаты, давала больным гвоздичное масло, ставила травяные компрессы, а иногда просто приносила одиноким людям миску густого супа и пару теплых слов.

Джон не знал, кем являлись мои пациенты, но теперь по вечерам мы опять иногда сидели в гостиной или по очереди толкли в ступке корешки и пряности, и я видела, как он радуется, что я снова принялась за дело, способное заполнить мою жизнь.

Все эти месяцы мы делали вид, будто счастливы друг с другом: подробно обсуждали за столом его дела, наблюдали, как растет Томми, – но перестали быть мужем и женой. На ночь я клала ребенка в постель между нами и всякий раз, когда он пытался дотронуться до меня, жаловалась на головную боль или ломоту в спине. Он казался прежним и вел себя по-прежнему, но я не была в нем уверена. Я не хотела раскрываться перед ним, любя его так, как любила раньше, любовью, сделавшей бы меня уязвимой, если бы в запасе у него еще оставались тайны. На мои извинения он только грустно смотрел на меня и прижимал к себе как ребенка.

– Ты слабее, чем кажешься, маленькая Мег, – шептал он, и я была уверена: он все еще чувствует себя виноватым в том, что обманул меня; и надеется вернуть меня постепенно, мягкостью.

Той мрачной зимой, когда мы обсуждали и сравнивали симптомы моих бедных и его богатых пациентов, сверяясь по его книгам или рассуждая, действительно ли масло скорпиона помогает при головной боли, совместная работа согрела наши отношения.

Когда приходил доктор Батс, я снова теперь иногда оставалась внизу и сама удивилась, почувствовав к старику почти нежность, несмотря на все его высокомерные тирады о том, что медицина – дорогостоящее дело для богатых, несмотря на мои подозрения, что он вовсе не такой великий врач, каким себя считает. В сердце потеплело после рассказов Джона о том, как он защищал своих подопечных, симпатизирующих лютеранам, и ездил к Уолси. По-своему он был смелым. Я также ценила доброту доктора Батса и радовалась, когда он нюхал мои порошки и что-то советовал. Он это делал всегда с добротой и иногда с пользой для дела, а Джон с одобрением смотрел, как сердечно я его благодарю.

Я изо всех сил старалась помочь способной Маргарите найти себе занятие в жизни, как нашла его я. Она повторяла: глупо ломать себе голову над тем, талантлив Джон или нет. Я пыталась последовать ее совету и одновременно искала способы восстановить доверие к Джону. Добавляя в лекарство щепотку еще какого-нибудь снадобья, я все время напоминала себе: все мои мечты осуществились, хотя и не полностью. У меня есть муж, которого я хотела, дом, который я хотела, и еще Томми, освещавший мою жизнь, чего я прежде и представить себе не могла. Конечно, можно научиться жить с реальностью, не во всем совпадающей с мечтами. Конечно, мы найдем компромисс.

Втайне меня раздражало, что Джон и доктор Батс не разрабатывают никаких важных медицинских теорий, а только переписываются с итальянскими учеными (эту мысль, кстати подбросила им я), но я старалась не думать об этом. Размышляя, как пристроить к делу Маргариту, я решила, что всем будет хорошо, если я стану предлагать им темы для переписки с Весалием. Мне понравилась эта идея. Как-то вечером я ненароком спросила:

– Почему бы вам не попросить его подумать над тем, насколько глубоко Гален знал анатомию человека? – Бледные глаза доктора Батса загорелись, он начал потирать руки. – Может быть, его знания были более поверхностны, чем мы думаем.

Джон удивленно рассмеялся, как будто я выдала какой-то важный секрет (хотя все дошедшие до нас теории Галена основывались на экспериментах не с людьми, а со свиньями; это было общеизвестно).

– Да ты иконоборка, Мег. – Джон мягко усмехнулся. – Но мысль верная. Почему бы нам об этом не подумать?

Снова почувствовав себя уютнее в замужестве, я смогла оценить, как свободно, иронично Джон вел себя по отношению к наставнику. Как-то вечером я удивила их, громко расхохотавшись на анекдот о некоем слуге Эдди из медицинского колледжа. Когда его нанимали на работу, Эдди говорил, что его жена умерла в Ворчестере два года назад, и живописал, как горячо молился на ее могиле. Но когда он получил разрешение на второй брак, предположительно усопшая жена приехала его искать. Что-то трогательное было в том, как они хотели рассказать мне эту смешную историю, в том, как старались перещеголять друг друга в остроумии и радовались своим шуткам.

– В конце концов он сказал: «Ну что ж, я счастлив, что она жива, это прекрасная женщина», – хмыкнул Батс.

– А Батс говорит ему: «Да, но боюсь, что вы не столь прекрасны, коли собирались жениться на другой женщине. Разве вы не говорили мне, что она умерла?» – вставил Джон. – Однако Эдди не растерялся. Не моргнув глазом он невозмутимо ответил: «Но в ее смерти меня уверяли в Ворчестере!» Батс рассердился и закричал: «Так, значит, вы лгали, когда утверждали, будто рыдали на ее могиле?»

– И знаете, что он ответил? – выпалил Батс, и оба расхохотались. – «Разумеется, рыдал, но я был так потрясен, что не заглянул внутрь».

А иногда вечерами мы оставались одни. Как будто между нами ничего не произошло, Джон постепенно снова начал рассказывать мне новости о придворных группировках, заговорах и контрзаговорах. Люди королевы Екатерины Арагонской являлись друзьями отца – герцог Норфолк, посол императора Карла V Шапюи, епископ Фишер, епископ Стоксли. Все они, как один, были пылкими католиками, но их влияние убывало. Растущие ряды врагов отца включали почти все окружение Анны Болейн, чья красота расцветала, а власть усиливалась с каждым днем, хотя дело о разводе короля оставалось еще далеко от разрешения.

Джон смущенно посмеивался, передавая ответ Анны Болейн одной из придворных дам, что она бы с радостью сбросила всех испанцев в море, что на королеву ей наплевать и что лучше пусть ее повесят, чем она признает Екатерину своей госпожой. Самый влиятельный в усиливающемся окружении Анны, чужак при дворе, Томас Кромвель, самоучка, сын кузнеца из Путни, прежде чем поступить на службу к кардиналу Уолси, служил наемником в Италии и добывал себе на пропитание торговлей шерстью в Англии. Потом женился на богатой наследнице. Он удержался после ареста и смерти Уолси и, не имея ни одного титула, отражающего размеры его реальной власти, как-то умудрился стать членом тайного королевского совета. Он, как и Анна Болейн, симпатизировал библеистам и принадлежал к тем людям, которые не намерены мучиться сомнениями, помогать или не помогать королю сбросить папское иго, если это посодействует его женитьбе (и поможет продвинуть собственную карьеру).

– У него маленькие свирепые глаза хищной птицы, – встревоженно говорил Джон. – Но он очень умный человек. Манипулятор. Политик, способный потягаться с твоим отцом. И метит на его место.

Как-то апрельским вечером, когда в воздухе снова послышалось птичье пение, я почувствовала: из-за своих секретов и недовольств я слишком отдалилась от мужа и сама стала обманщицей, в то время как он при всех тайнах своего прошлого давал мне лишь чистую любовь. Однажды мы гуляли под расцветающими яблонями, и Джон собрал букетик примул, собираясь посыпать ими кровать. Когда он прижался ко мне, я пробормотала: «Я устала», – но мое сердце стучало уже по-другому. Мы слишком долго были далеки друг от друга, подумала я. И обняла его в ответ. Пора заключать мир. После он пробормотал «спасибо», а встав утром, дольше обычного заботливо суетился вокруг меня, целовал в голову и подтыкал одеяло.

– Не выходи сегодня из дома, дорогая, – прошептал он. – Ты так устала за эти дни, так похудела. Отдохни, побереги силы.

И я чуть было не осталась, но какой-то инстинкт, какое-то недоверие к заботливому выражению его лица вытолкнуло меня на улицу. Я почувствовала удар в сердце и поняла – оставшись дома, упущу что-то важное. И когда он ушел, а Томми под руководством кормилицы опять принялся учиться ходить на кухне, я оделась и вышла на улицу. Там я увидела Дейви. Он решил показать мне, что происходит в Лондоне.

Глава 14

Улица была пуста, как в воскресный день. Не осталось даже аптекарей – у входа в церковь со своими бутылками сидел один Дейви.

– Вот и вы, – сказал он, словно мы договаривались о встрече. – Пойдемте.

И мы пошли. Вокруг Чипсайд бурлила жизнь, люди толпой двигались в одном направлении. Когда за собором Святого Павла мы свернули на север, к госпиталю Святого Варфоломея, толпа сгустилась. Я не хотела отвлекаться от солнца, запаха весны, но все-таки спросила:

– Куда мы идем?

Он не ответил. Надо признаться, глупый вопрос. Я ведь понимала, скоро мы окажемся на Смитфилде. Толпа из горожан и посыльных мальчишек росла. Нам уже приходилось локтями прокладывать себе путь. На месте казни высилась груда поленьев, сложенных для костра. Позвякивали шпорами всадники. Скамья для знатных горожан забита. «Я ведь знала, это случится», – в каком-то тумане думала я, глядя на бочку со смолой, на цепи, дрова.

– Кого? – спросила я.

Он с любопытством посмотрел на меня.

– Бейнема, – ответил он таким тоном, как будто я должна это прекрасно знать. – Сэра Джеймса Бейнема. Друга вашей семьи.

Я опустила глаза, вспомнив, как в прошлом году нескладный сэр Джеймс стоял в нашей гостиной и в ожидании отца пытался найти ласковые слова для моего ребенка. Вспомнила жесткую улыбку отца. На долю секунды понадеялась, что это ошибка. Но конечно, никакой ошибки не было. Все совершенно ясно. Мне стало так больно, что я ничего не могла ни сказать, ни подумать. Глядя себе под ноги, я кивнула. Конечно. А меня со всех сторон толкали и наступали на ноги люди, протискивавшиеся вперед, чтобы лучше видеть казнь.

Бейнем появился без исповедника. Телегу, на которой он сидел, окружали вооруженные люди. Они держали цепи, обмотанные у него вокруг пояса. Полуголый сэр Джеймс, с белыми шрамами и красными полосами на спине, смотрел вниз, и я не видела выражения его лица, но оно было серым. Телега проскрипела и остановилась. Гвардейцам, прокладывавшим дорогу, пришлось с криками распихивать толпу.

– Позор! – прокричал женский голос.

Когда осужденного вели к месту, где были сложены дрова, послышались негромкие неодобрительные выкрики.

– Доктор Саймонс испугался и не пошел с ним. – Стоявший передо мной толстый мужчина сплюнул. – Не смог его обратить. Не хотел, чтобы ему в голову полетели булыжники. Все они трусливые любители падали.

Значит, будут говорить, что это чернь. Они уже намекали – толпа может разбушеваться, глядя, как будут сжигать ее любимца. Сэр Джеймс завел руки за столб. Он стоял на бочке со смолой и смотрел, как подравнивают поленья. Он не сопротивлялся, был спокоен и готов к смерти. Мы стояли близко, и я поняла: Бейнем решился высказаться перед смертью. Весенний ветер подхватил и унес его слова, но первые я расслышала. Когда он возвысил голос, наступила мертвая тишина.

– Меня обвинили в ереси и приговорили к смерти. Моим обвинителем и судьей выступал сэр Томас Мор. – От багрового стыда у меня застучало в голове. – Законное требование… каждому мужчине и каждой женщине… Божью книгу на родном языке… – Голос набирал силу, но до меня по-прежнему доносились лишь отдельные слова. Раздались радостные крики. – Епископ Рима… Антихрист… – Крики становились все громче. – Чистилища нет; наши души попадают прямо на небеса и навечно пребывают с Иисусом Христом.

Аплодисменты. Свист. Я подняла глаза и испугалась: сэр Джеймс смотрел прямо на меня и кивал. Наши глаза встретились. Его взгляд оставался спокоен. Я попыталась дышать неглубоко, чтобы успокоиться. Я не хотела потерять сознание, как девчонка на балу, когда Бейнем так стоически умирал. Раздался голос, призывавший к борьбе. Кто-то, стоявший рядом с сэром Джеймсом, громко выкрикнул официальную позицию Лондона:

– Ты лжешь, еретик! Ты не признаешь благословенное таинство над алтарем!

Не знаю, кому принадлежал этот голос, но в ответ ему послышалось улюлюканье. Дейви пробормотал:

– Это мастер Пейв. Напуган до смерти. Сам не верит в то, что говорит.

– Я не отрицаю таинства, – возвысил голос сэр Джеймс, в последний раз выступая как юрист. – Я только отвергаю идолопоклонничество. С чего вы взяли, что Христос, Бог и Человек, пребывает в куске хлеба? – Он говорил все громче. – Хлеб не Христос. Тело Христово нельзя разжевать зубами. Хлеб – это просто хлеб.

Смех. Гул. Одобрительный топот ногами. Крики.

– Зажигайте, – торопливо проговорил Пейв.

По выложенному дорожкой пороху огонь медленно начал приближаться к столбу. Бейнем смотрел на него. Еще прежде чем его лизнули первые языки пламени, он еще больше посерел, поднял глаза к небу и сказал, имея в виду Пейва:

– Да простит тебе Господь, и да будет Он к тебе более милостив, чем ты ко мне. – Затем еще раз посмотрел на меня через толпу, а может, мне так показалось. – Да простит Господь сэру Томасу Мору! И молитесь за меня, все добрые люди! – И огонь охватил его как лепестки яркого цветка.

Толпа с гулом навалилась вперед и заслонила костер. Дейви крепко схватил меня за руку.

– Давайте выбираться! – прокричал он, но по сравнению с поднявшимся вокруг шумом его крик показался шепотом. Он начал вытаскивать меня из толпы, так как я находилась на грани обморока. – Пойдемте. – Он натянул мне на чепец капюшон. – И прикройтесь. Вас знают. – Когда мы снова добрались до Чипсайд, он спокойно спросил: – Вы действительно не знали? – Он посмотрел мне в глаза и прочел правду. – Господи, упокой его душу. – Он не перекрестился. – Вам рассказать?

Приняв мое молчание за согласие, он начал говорить. Отец велел арестовать Бейнема в Мидл-Темпле вскоре после того, как тот женился на вдове Фиша. Ему инкриминировали отрицание преосуществления и то, что он признавал верующих в Бога и соблюдающих Его законы турок, евреев и сарацин добрыми христианами. Его привели в дом отца. Наверное, именно тогда я его там и видела. Отец пытался убедить его отречься от своих воззрений. Когда Бейнем так и не назвал других еретиков в Мидл-Темпле, лорд-канцлер велел своим поверенным привязать его к шелковице в саду и выпорол, а затем отправил в Тауэр на дыбу. Отец сам присутствовал на допросах. Сэра Джеймса изувечили, но так и не заставили говорить.

Тогда решили использовать жену. Та отрицала, что сэр Джеймс хранит дома переводы Тиндела, и ее тоже приволокли на Флит. Бейнем не вынес этого, отрекся от своей веры, предпочел позор и позволил отвести себя к епископу Лондона, которого должен был просить освободить жену и простить ему ересь.

– Знаете, он захаживал к нам, – на ходу говорил Дейви, то и дело искоса поглядывая на меня. – Не часто. Как вы. Я даже думал, вы когда-нибудь встретитесь. Но в определенный момент перестал приходить. А затем, пару месяцев назад, вдруг неожиданно зашел. Без жены. Со склоненной головой, сгорая со стыда за свою трусость перед Богом. Он плакал и умолял нас простить его за все, говорил, что взвалил на себя тяжкий крест. – Дейви покачал головой. – А где-то через неделю – я сам этого не видел, мне рассказывали – он появился в церкви Святого Августина. Встал со скамьи, помахал Библией Тиндела и признался потрясенной пастве, что, спасая жизнь, отрекся от своего Бога. Хранить Библию на английском языке – уже смертный приговор. Но он еще плакал и просил прощения за трусость, за неискреннее возвращение в церковь. Говорил, что теперь выбирает правду, иначе в день Страшного суда Бог Слово проклянет его тело и душу. А затем пошел домой и написал письмо епископу Лондона, где рассказал о содеянном. Им оставалось только сжечь его.

Глядя вперед и изо всех сил пытаясь взять себя в руки, я чувствовала взгляд Дейви и гнала мысли о том, как плоть сэра Джеймса поджаривается сейчас на костре. Гнала воспоминания, как он во время потной болезни любезно согласился пойти с Джоном в Челси и искал возможности помочь беженцам. Гнала воспоминания о его нерешительности, потерянности у нас в гостиной, когда он делал комплименты Томми. И еще отчаяннее гнала воспоминания об отце. Казалось, у меня оставались силы только идти и слушать. Но где-то в глубине потрясенного сознания мелькнула первая искра подозрения к полоумному Дейви. Чего он хотел от меня, от сэра Джеймса, от всех этих искателей правды, затаскивая нас к себе в подвал и показывая слово Божье? Неужели он рад, что сэр Джеймс избрал смерть? Неужели толкал свою паству на мученичество? По крайней мере тех, чье высокое положение могло привлечь внимание? Может быть, по-своему он тоже хотел крови, как отец?

– А потом? – спросила я.

А потом, как рассказал мне Дейви, епископ Стоксли и отец допрашивали Бейнема, и тот продолжал свое медленное самоубийство. Он держался вызывающе. Говорил, мертвых святых не существует и нет никакого смысла им молиться. Что церковь восемь веков скрывала от народа Библию. Что есть две церкви – церковь воинствующего Христа, которая не может быть злом, и церковь отца и Стоксли, церковь Антихриста, абсолютное зло.

Дойдя до дому, я ринулась в свою комнату, перенесла спящего Томми из колыбельки в кровать, завернулась с ним в одеяло и его мягкими розовыми ручками попыталась успокоить дрожь, сотрясавшую все мое существо.

Не помогло. У меня тянул живот, ноги тряслись, а кровь в висках стучала. Услышав звон колоколов к вечерне, я снова встала, закутала Томми и перебежала через дорогу в церковь Святого Стефана. Так одиноко мне не было еще никогда, меня холодило чувство, что я никогда не смогу поговорить об этом ни с кем – ни с госпожой Алисой, ни с Маргаритой. То, что я стала свидетельницей казни, навсегда отделит меня от их блаженного неведения.

У меня усиливалось ощущение, что Джон сознательно пытался не пустить меня на улицу, чтобы я не узнала о сожжении. Так это или нет, он все равно не захочет слушать о том, что я видела. Я могла бы поискать утешения на собрании у полоумного Дейви, но теперь, когда я подозревала, что он выбрал меня в качестве общественной поддержки своих верований, намереваясь направить в ад, эта мысль вселяла мне новый, неведомый прежде ужас.

Оставались только я и спящий ребенок у меня на руках. Больше я никому не могла доверять. Кроме Бога. Моего собственного Бога. Истинного Бога, которого никак нельзя обвинять в том, что люди так жестоки друг к другу. Вдруг мне больше всего захотелось упасть в объятия чистого Бога, веру в которого и любовь которого я слишком долго отталкивала.

Когда я вместе с другими верующими прошла в теплый мрак, в тяжелый от ладана воздух, Томми пошевелился у меня на руках, но не проснулся. В тусклом свете мерцали библейские сцены. Сзади доносился негромкий говор прихожан, а спереди по-латыни бормотали стоявшие к нам спинами священники. Они молились, как, возможно, молился святой Августин, и эта нить связывала меня и моего ребенка с каждым верующим в истории – она тянулась к самим страстям Христовым.

Мне было совершенно все равно, как молились другие люди – какими словами, в комнате, в поле или на улице. Пусть говорят с Богом как умеют. Для меня же слово Божье здесь. И когда я произносила знакомые слова «Credo in unum Deum, patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae, visibiliurn omnium et invisibilium», сердце преисполнилось надежды, казалось бы, пустой надежды. Я не могла быть уверенной ни в чем за стенами этого здания, но упование, что в мире может быть радость, не покидало меня.

«Deum de Deo, lumen de lumine, Deum verum de Deo vero. Genitum, non factum, consubstantialem Patri: per quem omnia facta sunt», – шептала я. И когда зазвонил колокол и все глаза радостно обратились к чаше, которую священник держал над головой – свидетельство Бога на земле, – я не думала о том, что, может быть, половина молящихся в этот момент надеется вернуть себе зрение или сегодня не помереть. Мне нравились возгласы счастья, поцелуи, восторженные нищие, выбегавшие на улицу, хлопая дверьми. Я так хорошо знала происходившее – сладость и торжественность Бога в словах, всю жизнь любимых мной. Как и все остальные верующие, я трепетала перед древними, знакомыми, внушающими священный ужас словами, которые до конца не понимала. Но мне не нужно было понимать. Мне нужно было верить.

Священный трепет, надежда вопреки надежде оставались во мне и когда я с малышом вернулась в дом. Томми, просыпаясь, начал потирать глаза покрасневшими от мороза кулачками. Кормилица встретила меня таинственной улыбкой.

– А вы пойдете со мной, молодой человек. – Она взяла его на руки.

У слуги, пошедшего за ними на кухню, на губах тоже играла легкая улыбка. Освежившись после трудового дня, Джон стоял у окна в спальне и ждал. Я остановилась в дверях и посмотрела на него. Я не ожидала его так рано. Наша спальня. Кровать, усыпанная весенними цветами. У камина ванна, из которой идет пар, наполняя комнату запахом лавандового масла. В воде лепестки. Кровать застелена белым вышитым бельем. Джон игриво, с надеждой улыбался:

– Это мой сюрприз.

Он явно рассчитывал вместе со мной принять ванну, затем любить меня и, обнявшись, уснуть в чистой весенней пене из белого кружева. Облако священного трепета, с которым я вошла в дом, испарилось, и меня накрыла темная туча гнева.

На улицах еще не рассеялся дым, не смели пепел, не выветрился запах человеческой плоти – Джон не мог не знать о сожжении. Так вот что означала многозначительная улыбка кормилицы. Она видела, как слуги часами носили ведра с водой, пытаясь не шуметь и не выдать секрет. А секрет заключался в том, что хозяин собирался взять свою послушную жену. Теперь они все хихикали на кухне, представляя, как он набросится на меня и подомнет под себя. А по улицам в это время тащили сгоревшее тело Джеймса Бейнема и подметали обуглившийся хворост, который ветер поднимал у госпиталя Святого Варфоломея.

– Я не просила. – Я оцепенела. – Напрасно старались. Я не хочу ванну. Слишком устала. – Я отвернулась и, уже стоя на лестнице, добавила: – Знаешь, я ходила смотреть казнь.