Текст книги "Роковой портрет"
Автор книги: Ванора Беннетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Отец тоже называет это судом Божьим. – Я запыхалась, так как, пытаясь поспевать за ним, чуть не бежала. – Он считает болезнь наказанием за ересь.
– Сомневаюсь, что эту бедную девочку можно обвинить как в одном, так и в другом, – отрезал он и сердито замолчал, переживая свое поражение.
Прошло какое-то время, прежде чем мое дыхание восстановилось и я смогла говорить.
– Ты идешь со мной? – Мы шли по направлению к дому.
Вопрос его удивил. Предварительно мы ни о чем не договаривались. Казалось бы, естественное любопытство. Но мои слова вернули его к действительности.
– Да. – Он растерянно улыбнулся, словно что-то вспомнив. – Меня пригласил твой отец. Двор покидает Гринвич. В Лондоне столько больных, и король испугался. Твой отец решил, что я могу быть полезен здесь, поскольку в Челси множество беженцев. Ему показалось – неплохо иметь рядом почетного члена медицинского колледжа. – Произнеся эти слова, он снова нахмурился. – Хотя бедной девочке не очень-то помогло лечение почетного члена. – Он удвоил шаг, словно наказывая себя.
Но я схватила его за рукав и держала, пока он не ответил на мой изумленный взгляд.
– Это правда? – прошептала я, и мир вокруг меня закружился. – Тебя избрали в колледж? И он просил тебя приехать?
Какое-то время он еще хмурился, а затем нежно улыбнулся. Небо вернулось в его глаза, и он посмотрел прямо на меня.
– Да, правда. Я выехал сегодня такой гордый. – Джон говорил уже ровнее. – Мне не терпелось сказать тебе, каким я стал великим доктором – воистину достойным тебя. – Он вздрогнул, поморщился, но бешенство прошло; осталась лишь печаль. – Что ж, теперь ясно, вовсе я не великий. Однако я действительно выполнил условие твоего отца. – Он положил дрожащие руки мне на плечи, взгляд его смягчился, он смотрел на меня с любовью. – Так что если ты все еще хочешь быть со мной, Мег, я твой.
Я столько раз рисовала себе эту сцену, но сейчас избытку радости не нашлось места. Мимо нас только что прошла смерть, на обоих налипли ее грязь и запах. И я лишь кивнула, обрадовавшись, однако, его серьезности.
– Да, – спокойно ответила я, – я хочу быть с тобой. Пойдем домой.
– А, гости, – сдержанно произнес отец, увидев нас с Джоном, как будто не видел в неожиданном появлении этого, по сути, чужого человека ничего странного. Он, кажется, даже не заметил нашей потной, пыльной одежды. – Добро пожаловать, Джон.
Я пристально смотрела на него, пытаясь разгадать сложную мысль, стоявшую за нейтральным приветствием. Интересно, догадался ли он, что я знаю об условии, поставленном Джону, скажет ли он об этом мне, и если да, то когда? Но отец обнимал гостя и не обращал на меня внимания. Я посмотрела на госпожу Алису. Она не отрывала взгляда от двух горничных, относивших наверх белье.
– Так, значит, тогда нужно больше белья в восточную комнату, – уточнила она, обращаясь к девушкам, словно так и надо. – И чан с водой. – Ей тоже было не до меня, но в отличие от отца она не обладала выдающимися дипломатическими способностями и непроницаемым лицом, и по спокойному, довольному взгляду я догадалась – ее приезд Джона не удивил, не то что меня. – Ужин будет готов примерно через час. Или ты хочешь есть, Джон? Если умираешь с голоду, я велю принести чего-нибудь холодного.
Джон покачал головой; после того, что мы пережили, он не мог думать о еде.
– У нас еще гости? – спросила я, видя, как нагружены горничные.
Она широко улыбнулась, махнув девушкам.
– Мастер Ганс прислал записку, что будет сегодня, а из Лондона только что приехали Уилл с Маргаритой. – Голос ее звучал радостно.
– Мы были в амбаре, – говорил Джон отцу, не обращая внимания на разговоры о хозяйстве. – Я встретил там Мег. Боюсь, у нас плохие новости. – Госпожа Алиса замолчала. Я поняла – она только сейчас заметила мое пыльное, грязное платье. Они с отцом придвинулись поближе к Джону. – Сегодня днем умер ребенок. Скоропостижно.
– Беженцы из Детфора, – прибавила я. – Девочка пяти-шести лет.
Ни отец, ни госпожа Алиса не выразили сильного удивления, но в их внимательных лицах я увидела страх. Наступила долгая тишина. Они думали, как быть, если эпидемия, пожирающая Лондон, уже добралась до нашей тихой деревни. Затем оба заговорили сразу, с таким чувством, что я в который раз забыла все, что они проделывали с моим сердцем, и опять полюбила их.
– Упокой Господь ее душу. – Отец перекрестился. – Потная болезнь?
Но ответ он знал.
– Ее похоронили? – спросила госпожа Алиса. Практичный вопрос человека, обеспокоенного распространением заразы. – А что с остальными?
За ужином все в основном молчали, странно сблизившись. Отец, ласковый, внимательный, помолился, чтобы нас миновала болезнь, и мы ответили дружным «аминь». Он говорил еще, что человек ничего не может знать заранее и что на все Божья воля. Рассказы Джона и Уилла о происходящем в городе не радовали – полупустые улицы, запертые лавки и постоялые дворы, аптекарский рынок забит обезумевшими от страха людьми. И отец молился за Елизавету, Уильяма, Цецилию и Джайлза, находившихся далеко отсюда, в своих новых домах.
– Как я хочу, чтобы у всех все было хорошо, – сказал он. – Но бессмысленно вызывать их сюда. Все, что мы можем сделать, – это поручить их Богу и молиться, чтобы все остались живы. Мы беспомощны перед Богом. Вы можете оставаться у нас, сколько вам угодно и сколько нужно, – прибавил отец уже более буднично, жестом включив в число гостей и Джона. Он твердо сел рядом со мной по другую сторону от Маргариты, очень внимательно, хотя и спокойно слушал отца и накладывал мне в тарелку.
Он смотрел на меня спокойно, долго, как человек, чуть не умерший от жажды, пьет воду. Я отвечала таким же взглядом, а когда передавала ему блюдо – пирог с жаворонками госпожи Алисы, – наши руки встретились.
– Джон, – продолжал отец, – я рад твоему приезду. Ты будешь нужен. И я рад, что Мег будет тебе помогать.
Джон снова посмотрел на меня, задержав взгляд чуть дольше, чем требовалось. Покраснев от такой откровенности, я опустила глаза.
После ужина мы вышли гулять в сад. Стояла жаркая, безветренная погода. Небо усеяли звезды, так что кружилась голова, приторно пахло первыми красными розами, слышалось журчание реки. Опьяняющая, непереносимая красота.
Но позади мерцали огоньки деревни, и высилась холмиком невидимая теперь, маленькая могила девочки, и рыдала мать, и дрожал от ужаса ее сын, и на них враждебно смотрели беженцы, над которыми уже нависло облако эпидемии.
Однако ничто не могло погасить моего внутреннего огня. Тихая истома, мучительно-приятные воспоминания сменились радостью, когда меня обняла сильная рука.
– Наверное, лучше вернуться, уже поздно. – Я решила проверить его.
Джон вздохнул. Я не видела его лица – он был таким высоким, – только выступ твердого подбородка, но рука крепко держала меня за талию. Я всем телом ощущала его близость, было так легко прижаться друг к другу губами и раствориться в поцелуе под парящими звездами.
– Ты права. Рано утром мы должны быть уже там. Нужно немного поспать.
Он отпустил меня. Я вздрогнула. На долю секунды мне передалась его печаль, а потом он опять обнял мое покорное тело и я услышала тихий смех. Оказывается, смех может заполнять изнутри.
– Сейчас пойдем, – прошептал Джон и улыбнулся краешком губ. – Подожди.
Он наклонился и прижался ко мне губами. Я невольно обхватила его голову и притянула к себе.
На погосте снова работали могильщики. Их было четверо. Двое уже стояли в яме трех-четырех футов глубиной, по обеим сторонам которой высилась вырытая земля. Пот с них катил градом, хотя в воздухе еще было свежо, а головы были повязаны платками от утреннего солнца. На сей раз они выкопали могилу подлиннее. Джон остановился, посмотрев на них с немым вопросом. Главный покачал головой:
– На всякий случай. – И перекрестился.
Мы пошли быстрее. Амбар оказался пуст. Мальчишки перетаскивали бревна на другой конец поля. Там же развели новый костер и перенесли котел. Голодные беженцы сидели в теми под живой изгородью. Гул – словно рой потревоженных пчел – доносился даже сюда. У амбара возле вонючей канавы с насекомыми остались только Мэри и ее сын. Судя по всему, мальчик сам принес воды. Два кожаных бурдюка высотой почти с самого парнишку нагревались на солнце. Он был бледен, и у него беспомощно дрожали руки. Казалось, он простоял так всю ночь. Мэри с красными глазами, растрепанными волосами, с выражением ужаса на лице сидела на корточках в палатке, то набрасывая на себя драное одеяло, то снова откидывая его, обезумев от горя и страха. Увидев нас, она с горящими глазами кинулась навстречу.
– Помогите моему сыну! – закричала она. – Эти негодяи не пускают его. Они перешли туда. Отобрали у него кружку. Как же он будет есть?
– Успокойтесь, – сказал Джон, укрыл ее самым большим одеялом, взял у меня повязку и начал обтирать больную. Она обезумела не только от горя и страха. На коже проступал пот. – Мы все сделаем.
Я пошла к котлу, где в жиру булькали овощи и голубиные тушки. Было очень трудно идти по крапиве, лопухам, клеверу, лютикам. Когда я приблизилась к небольшой группке людей, из-за котла выступил мельник Роджер.
– Дай мне кружку супа, Роджер, – ровно произнесла я.
– Прогоните их, мисс, – ответил он, об нам: и в свои единственные два черных зуба. – Они принесли с собой смерть. Мы хотим, чтобы они ушли.
– Суп. Немедленно. – Он покачал головой, теребя в больших мясистых руках веревку, закрепленную на талии, как будто собирался кого-то придушить. – Она уже больна. Она не может двигаться. – Он перекрестился, но еще раз покачал головой. Я шагнула вперед и взяла с земли стоявшую возле него кружку. – Не твое дело Божья воля. – От моей грубости он несколько растерялся. Я зачерпнула кружкой суп, он мне не мешал. – Мальчика я заберу с собой, – добавила я, поворачиваясь к нему спиной.
Я была уверена – мать не выживет.
Мальчик так и не попробовал супа. Когда я вернулась, Мэри уже душил пот. Я поставила кружку на землю. Джон стащил с нее одежду. Я хотела было сказать: «Не надо пускать ей кровь», – но осеклась. В конце концов, что мои зачаточные знания о лекарственных растениях по сравнению с его многолетней учебой и врачебной практикой? Она не жаловалась. Не кричала. Не испугалась ножа, с помощью которого он пустил ей черную кровь. Как мы и предполагали, она потеряла сознание и больше не пришла в себя. Мэри из Детфора умерла через полчаса после нашего прихода. Мальчик стоял, по-прежнему не двигаясь, и растерянно смотрел на испачканные коричневой кровью одеяла, а мы пытались притерпеться к сильному запаху смерти. Джон только обнял меня за талию.
Мой бывший учитель пошел распорядиться насчет похорон. Они не заняли много времени, так как могилу выкопали заранее. Беженцы с радостью опустят ее гуда и засыплют землей. Теперь, когда она умерла, им станет спокойнее. Мы не говорили о том, что могло случиться. Я лишь взяла мальчика за руку и пошла с ним по аллее. Я не могла привести его в дом, но не могла и оставить. Я не очень хорошо соображала, куда иду, и очнулась лишь у реки. Помедлив, я открыла дверь западной сторожки. Кандалы уже унесли, но на полу еще валялись обрывки одеяла.
– Посиди здесь, – бросила я ему как-то грубо, не ласково. Мальчик не отрываясь смотрел на меня. – Здесь тебе будет спокойно, – добавила я, роясь в мешке. Негусто: чистые тряпки, которые я захватила утром, бутыль с настоем коры ивы и кусок хлеба. – Я принесу воды. Вот тебе хлеб. И еще лекарство. – Из ведра садовника я зачерпнула воды. Пот с меня лил градом. Неподвижный взгляд ребенка казался невыносимым. – Сядь. Выпей. – Я протянула ему бутыль. Он не двинулся, но я вставила бутыль ему в руки и поднесла ко рту. Он выпил. – Теперь ляг. Накройся одеялом и постарайся не двигаться. Я приду вечером.
Когда я закрывала дверь, он все так же неподвижно смотрел на меня. Я накинула цепь, чтобы сторожка казалась закрытой, и пошла к дому. Какой смысл изводить себя из-за того, что я не знаю, как спасти больного ребенка, который при этом еще смотрит таким волчонком? Но от жалости к нему у меня сжималось сердце.
Есть я не могла, но к обеду все-таки спустилась. Позвали к столу, и от самых обычных поступков, принятых в цивилизованном обществе, мне стало легче – противоядие от пустоты, разверзнувшейся в злосчастный день под ногами.
– Где Джон? – спросила Маргарита. Я только покачала головой и ничего не ответила. Ей этого было достаточно, она поняла: что-то случилось – и обняла меня за плечи. – Мег, ты делаешь так много добра, но выглядишь ужасно. Пожалуйста, будь осторожна. – Я кивнула. – Мастер Ганс приехал, – добавила она, пытаясь меня взбодрить. – Он прямо цветет, приоделся. И растолстел.
Я опять кивнула. Голова трещала, в ней просто не осталось места для мастера Ганса, резко шедшего в гору. Мне нужно помыться, переодеться, приготовить еще настоя коры ивы. Вспомнить, что бывает чистая одежда. И еще узнать, заметил ли Джон новые признаки эпидемии (или бунта) в толпе у амбара.
Но когда художник со всклокоченной копной светло-рыжих волос прорычал: «Мистрис Мег!» – я снова подпала под его очарование. Он уже сидел за столом и положил себе в тарелку огромный кусок говядины, но, увидев меня, забыл о нем и встал. Он чуть не пританцовывал на полных ногах, ему не терпелось поделиться историями про Норфолк, где он писал портреты местного дворянства (как мне стало известно, там поговаривали, что при дворе он сблизился с родственниками Болейн, но я не хотела расспрашивать – это его дело).
– А знаете, мастер Ганс, ведь я родом из Норфолка. – Я все еще думала о своем и удивилась, что делюсь с ним самым дорогим. Я уже много лет не вспоминала родные места. – Неподалеку от Бернема. Мне все там хорошо известно.
– Бернем! – радостно воскликнул он. – Я был в Бернеме! Если бы я только знал, то привез вам рисунок вашего дома. В Норфолке очень красиво, а теперь я знаю там всех важных людей, писал их портреты! – Его английский стал лучше. Он выучил несколько новых фраз. – Нам бы попутного ветра. – Он с гордостью произнес заученную фразу и довольно осмотрел присутствующих. – Скверно, что мы собрались, когда вспыхнула эпидемия. Но как приятно снова видеть всех вас и вернуться к работе, ради которой я сюда приехал. Я все перезабыл, ха-ха! И чувствую себя как дома.
Он остановил взгляд на мне, и я невольно припомнила давнишнее язвительное замечание Елизаветы: весь первый вечер мастер Ганс смотрел на меня как овца. Я смущенно опустила глаза, но все-таки успела заметить крайне неприязненное выражение на его лице, когда в зале появился Джон и спокойно подошел прямо ко мне. Не обращая внимания на мастера Ганса – а может быть, частично оттого, что могла показать свою любовь, – я посмотрела Джону прямо в глаза, молча интересуясь новостями. Он выглядел усталым, но спокойным.
– Ничего нового, – ответил он на мой невысказанный вопрос. – Я потом еще схожу туда. Пока все без перемен.
Джон взял мои руки. Мастер Ганс тихонько вышел.
И все-таки в тот день случилась беда. Но не в амбаре. После обеда я готовила у себя в комнате настой коры ивы. Вдруг появилась горничная и сказала – мистрис Маргарита очень мерзнет. Когда я добежала до ее комнаты, обогнав горничную, она была уже мокрая. Я выгнала Уилла и послала за водой и полотенцами. Растерянно стоя у ее кровати, глядя, как она извивается под одеялом, я молилась. Я позвала мальчишку и отправила в деревню за Джоном. Полчаса туда, полчаса обратно. Скорее всего, когда у Маргариты начнется кризис, Джон уже придет. Затем я подумала о Мэри из Детфора, о ее дочери, о том, как они умирали, без сознания, истекая кровью, о прекрасных медицинских познаниях Джона, о его восхищении греческим врачом Галеном, прославившимся в Риме. На глазах у онемевшей публики он вскрывал живых свиней и утверждал, будто люди способны понять источник болезни, ликвидировать его и спасти цивилизацию от деспотизма богов, веками обессиливавших человека. Он мечтал сделать медицину общедоступной и превратить в рациональное искусство. Джон с уважением относился к эффектным кровопусканиям Галена и пиявкам, вместе с больной кровью выводившим из человеческого организма вредные примеси.
Каким-то шестым чувством я вдруг ощутила – не хочу, чтобы Маргариту резали. Мальчишка еще не ушел, а мне уже расхотелось вообще посылать за Джоном. Ведь вылечила же я когда-то таинственную лихорадку отца безо всяких галеновских истязаний – просто дала ему обыкновенную кору ивы. Отец тогда спокойно уснул и проснулся, набравшись сил, а жар спал. Я вспомнила, как сегодня утром дала сынишке Мэри из Детфора тот же самый настой, остановила мальчишку и ринулась к мастеру Гансу. У себя в комнате, которая снова должна была стать его мастерской, он распаковывал треногу. Только ему я могла довериться. Гольбейн слишком много говорил, но быстро думал. Он все сделает, не задавая лишних вопросов. Увидев меня, он удивился и хотел было завести разговор.
– Ни о чем не спрашивайте, – яростно прошипела я. – Нет времени. Пойдите к западной сторожке и расскажите мне, что вы там увидите. Никому ничего не говорите. Скорее!
Я вернулась к Маргарите, и следом за мной стремительно вошел отец. Таким бледным я его еще не видела, он плакал. Его было не узнать – совершенно раздавленный, убитый горем человек. Он бросился на колени и прижал к себе влажную голову дочери. Она была не с нами, бредила, бормотала полумысли-полумолитвы, из которых можно было понять только, что ей очень страшно. Я мягко отстранила его.
Больше всего на свете мне хотелось утешить отца, но времени не оставалось. Я села в изголовье, принялась макать в ведро воды повязки и вытирать пот, бросая грязные тряпки за спину.
Отец, стоя на коленях, плакал и молился, затем встал, посмотрел на меня, на нее. Жар усиливался. Отец зашагал по комнате, по лицу его текли слезы. Я никогда не видела его в таком состоянии. Он так любил смеяться, говорить о смехе, всегда выдержанно улыбался миру, а сейчас просто не владел собой, как женщина в горе. Он казался безумнее больной Маргариты.
– Маргарита, – стонал он, – не уходи! О Господи, сохрани ее! Если она умрет, я брошу все мирские дела! О Господи, сохрани ее!
– Отец, – сказала я как можно увереннее, – не мучай себя. На все Божья воля. Мы попытаемся спасти ее.
Он долго смотрел на меня непонимающими глазами, а затем опять начал плакать. В дверь постучали. Это был мастер Ганс. Узнав голос отца, он явно испугался доносившихся из комнаты отчаянных рыданий.
– Я сначала не понял, – пробормотал он. – Мне очень жаль…
– Это не он. Маргарита заболела. Но не важно! – отрезала я. – Что там?
– Одеяло. Бутылка. Ведро воды.
Это означало, что мальчик ушел. Это означало, что он не заболел. Это могло означать, что кора ивы помогла. Это означало, что, пытаясь спасти Маргариту, мне нужно довериться своему лекарству, а не знаниям Джона.
– Благодарю вас, мастер Ганс.
Подчиняясь какому-то импульсу, я быстро поцеловала Гольбейна в щеку. Он изумленно замер, а я бросилась в свою комнату, где уже остыл настой коры ивы.
Настой стекал у Маргариты с подбородка, но половину она все-таки выпила. Я прошептала собственную молитву и снова принялась обтирать ее. Слышалась только молитва отца. Потом одно его тревожное дыхание. А затем даже оно прекратилось.
– Мег, – спросил он таким обычным голосом, что я испугалась, – она умерла?
– Нет, – так же буднично отозвалась я и испугалась еще больше. – Спит. Но мне кажется, это нормальный сон.
Постель была еще влажной от пота, в комнате стоял запах смерти, а краснота не сходила с лица Маргариты, но дышала она спокойно, как младенец. В первый раз за последние несколько часов отец внимательно перевел взгляд на нее, и выражение ужаса с его лица исчезло. Затем он посмотрел на меня, и в глазах его сияла любовь к первенцу. На мгновение мне показалось, что он меня обнимет, но отец только прошептал: «Она жива», – отошел к окну, перекрестился, вернулся к кровати и снова посмотрел на меня.
– Это чудо. Нет, ты чудо. Ты спасла ее.
Он смотрел на меня почти с любовью. От всех событий, усилий и эмоций, аккумулировавшихся в темной комнате возле распростертой на постели Маргариты за это странное, страшное время, мы оба очень устали. Мой ответный взгляд тоже светился любовью. Затем я взяла себя в руки и вернулась к реальности. Разум говорил мне: нежность в глазах отца свидетельствует не столько о его любви ко мне, сколько о потрясении. Скоро он отвернется и все забудет. А мне предстояло сделать еще кое-что очень важное. Я нашла на туалетном столике колокольчик и позвала слугу. Только теперь, сгорая от стыда за умышленную отсрочку (хотя в глубине души пребывая в полной уверенности в правильности своих действий), я послала за Джоном. Чуть меньше чем через час он ворвался с мешком на плече, за ним бежал раскрасневшийся, перепуганный насмерть мальчишка. Я убрала тряпки и ведро. Рано утром, когда Маргарита проснулась, ей было лучше.
– Спасена жизнь, – сказал отец перед молитвой за ужином. Его слабый голос еще дрожал от ужаса. – Милостью Божьей спасена жизнь. Возблагодарим же.
Когда он ласково посмотрел на меня при свете свечей, его покрасневшие глаза сияли.
Маргарита еще спала. Но она проснется и вместе с ребенком (по воле Божьей) будет жить. Уилл Ропер не сводил с отца благодарный и не вполне осмысленный взгляд. Никто прямо не говорил, кто спас Маргариту (хотя мне все еще было тепло от слов отца, сказанных им в отчаянии), но уже потому, что я была там и вытирала ей лицо, все прониклись ко мне уважением – я помогла преодолеть кризис. А мастер Ганс (он ничего не спрашивал, но знал – мое поручение каким-то образом связано с выздоровлением Маргариты) смотрел на меня почти со священным ужасом. Спокойствие хранил один Джон, сидевший рядом со мной. Хотя он радовался выздоровлению Маргариты, ему, я чувствовала, очень неловко, что он появился слишком поздно. Мне хоть и было стыдно, что не позвала его, но я все же радовалась, что доверилась своей интуиции. От кровопускания Маргарита могла умереть. В утешение я под столом стиснула ему руку и испытала облегчение, когда в ответ Джон сжал мои пальцы. В этот вечер я любила всех, что, конечно, объяснялось тщеславием, но настроение у меня было таким же безмятежным, как и песня соловья за окном.
Никто не знал, о чем говорить. Ужин проходил в молчании. Его нарушил мастер Ганс. Даже не вытерев жирные от говядины и голубей пальцы и губы – особого аппетита не было ни у кого, но он ел с обычным своим энтузиазмом, – он прокашлялся, понюхал жимолость и немного смутился:
– Как хорошо, когда есть семья. Ваш портрет почти готов, остались лишь некоторые детали. Я бы хотел пригласить вас после ужина в мастерскую.
Когда у окна в небольшой мастерской мастера Ганса сгрудилось шестеро взрослых, он несколько минут расставлял свечи. Его работы опять в беспорядке валялись на столе. Я закрыла папку и поставила сверху череп. Он благодарно улыбнулся мне и снова занялся свечами и треногой. Картина была прислонена изображением к стене. Установив наконец треногу, Гольбейн поставил на нее полотно, покрытое грубой тряпкой, и каким-то театральным жестом скинул его.
Откровение. Ни одна картина не производила на меня до сих пор такого впечатления. Ничего религиозного в узком смысле слова, только госпожа Алиса стояла в углу на коленях, но Бог дышал во всем. Уменьшенные изображения на холсте прекрасны – наши лица, наши фигуры, большой зал. На переднем плане Маргарита и Цецилия, рядом с ними, едва заметно улыбаясь, госпожа Алиса, ее волосы убраны с благородного лба. Сбоку Елизавета, красивая, но отстраненная. Возле нее я, наклонившись, что-то втолковываю деду с абсолютно неподвижным взглядом. Позади деда, рядом с молодым Джоном – Анна. Отец выглядит торжественно, но не мрачным палачом, каким казался на монопортрете. А в самом центре, насмешливо глядя на нас, рыжебородый шут Генрих Паттинсон.
Я глубоко вздохнула, и не я одна. Ведь композицию придумали как-то вечером в шутку. Но теперь, воплощенная, она навевала нешуточную ностальгию. Каждый из нас был по-своему красив, всех нас написали с любовью. Отец пристально смотрел на чуть склоненную головку молящейся Маргариты. А я не могла отвести глаз от сдержанной Цецилии, ее очаровательного четкого профиля и с трудом перевела взгляд на Елизавету. Как внимательны ее красивые глаза, какой абсолютно прямой нос, как прекрасны губы без улыбки. Да ведь она несчастна, вдруг поняла я. Она, как будто не вписавшись в наш круг, замкнулась в себе. Впервые мне пришло в голову, что родной дочери Томаса Мора дома так же плохо, как порой мне, хотя и по другим причинам: она лучше знает анекдоты, чем историю, и более натренирована в гальярде, чем в греческом. И, удивляясь самой себе, я с таким же наслаждением смотрела на нее, как и на Цецилию, и на их мужей. Мне захотелось поговорить с Елизаветой – иначе, откровенно, – признаться, что иногда я завидовала ее внешности, попытаться наладить с ней теплые отношения.
Я огляделась и поняла – все, сблизившись, перенеслись мыслями в те беззаботные дни. Мне не хотелось нарушать это настроение. Я, конечно, не художник, но, по-моему, картина выглядела законченной – предметы на заднем плане прекрасно гармонировали с полукругом наших голов на переднем. Но наверное, работа считается готовой, когда доволен основной заказчик. Я посмотрела на отца и госпожу Алису. Они казались смущенными и неуверенными, как две стороны одной монеты.
– Может, следовало положить сзади на полку лютни, – сказала госпожа Алиса, нарушив неловкое молчание. Я вздрогнула. В ее голосе звучало недовольство. Я решила, что она, растерявшись от чувств, навеянных картиной, хочет стряхнуть таинственность и вернуть нас на землю. Она не любила плыть по течению эмоций. Пожалуй, ее, как и отца, пугала их неуправляемость. – Отдайте же должное музыкальности сэра Томаса. – Она сухо засмеялась.
Отец посмотрел на нее, затем перехватил инициативу и тоже засмеялся, изо всех сил пытаясь разбить волшебство, под обаянием которого мы находились.
– Если уж писать музыкальные инструменты, почему бы не посадить госпожу Алису на стул? Она жаловалась, что у нее во время сеансов болели колени.
Мы громко рассмеялись.
– Я переделаю все, как вы хотите, – с готовностью откликнулся мастер Ганс.
Я решила, что Гольбейн потом просто допишет лютни и посадит госпожу Алису на стул. Мне и в голову не могло прийти, что он решит переделать все. Картина получилась прекрасной, а отец излишне придирчив. Мы снова замолчали и посмотрели на картину. Я ловила взгляд мастера Ганса. Но даже он замечтался, радуясь своей победе. Художник переводил глаза с одного внимательного лица на другое и тихонько кивал. Он видел, что все мы вспоминаем любовь, хотим вернуть ее, и понял – его картина произвела запланированный эффект.
Когда отец чуть позже извинился и, как всегда, направился в Новый Корпус, я пошла за ним, забыв про Джона и всех остальных, вдруг почувствовав прилив мужества. Сегодня ему придется поговорить со мной.
– Отец… – тихонько окликнула я его.
Он обернулся в темноте посреди колышущегося клевера, удивившись, что кто-то посмел за ним пойти.
– Мег? – тоже негромко, но приветливо отозвался он и подождал, пока я его нагоню.
Я уже давно хотела задать ему множество вопросов, но не осмеливалась. Десятки раз я мысленно беседовала с ним – о человеке в сторожке, о ереси, о политике, о кардинале Уолси, о короле и его влюбленностях, а также – откровенно – о Джоне. Мы не взялись за руки, но в свете звезд, отгоняя мошек, пошли рядом, и разговор получился искренним.
– Какое счастье, что мы все живы и Маргарита с нами, – начал он еле слышно, но торжественно, словно произносил молитву. – Какое счастье, что у тебя есть дар лечить людей.
– Как и у Джона Клемента, – пробормотала я, обрадовавшись и смутившись косвенной похвале и надеясь, что он заговорит о моем, наболевшем, но он умолк. Через несколько шагов я сделала еще одну неуверенную попытку. – У тебя такие талантливые друзья. Ведь картина мастера Ганса удивительна, правда?
Но он лишь вздохнул, как будто ему было неприятно это слышать.
– Я буду с тобой откровенен, Мег. Разумеется, я почитаю талант, как любой Божий дар, но некоторые нынешние таланты и гении только мутят воду. Их работы давят, оглушают, как громкий крик прямо в ухо, – доверительно произнес он. – Вот и картина Ганса Гольбейна. Я смотрел на нее и думал, пытается ли он увидеть мир так, как видят его друзья, или заталкивает им в глотку свое видение?
Отец смотрел не на меня, а в сухую, горячую землю. Я ступала твердо, не желая показать испуга. Я не ожидала, что он увидит такую угрозу в полотне, которое сам же заказал и которое, на мой взгляд, было предельно искренним.
Где-то глубоко, там, где сидело недоверие к отцу и подозрение в его усиливающейся жестокости, я встревожилась: мне захотелось защитить великого, чистого немца, осчастливленного тем, что его картина глубоко тронула нас. Но человек, шедший рядом со мной, говорил откровенно, как может говорить горячо любящий отец со своим ребенком, и я подавила беспокойство, только кивнув и что-то пробормотав, лишь бы он не замолчал и раскрылся. Так и случилось.
– Мои любимые мысли может разделить всякий, ведь они плод умственных усилий множества людей. – Отец будто говорил сам с собой. – Это как собор, чья красота создана трудом сотен мастеров, имена которых нам знать необязательно; как пение хора, где нет доминирующего голоса; как богатства гильдии, идущие на благо каждого ее члена.
Он опять вздохнул, несколько печально, будто дождик пролился на солнечный сад.
– Но, отец, ты горячо поддерживаешь талантливых людей. К тебе ездят все европейские ученые. Они делятся с тобой своими талантами. Ведь ты один из них и можешь оценить их. Они приезжают к тебе, мечтая быть рядом с твоим гением, – осторожно сказала я.
– Ну что ты, – ответил он, отмахнувшись от похвалы. – Какой я гений. Просто скромный юрист, чиновник. А сегодня все чаще и чаще ощущаю себя человеком прошлого. Я не могу не тосковать по тем временам, когда все трудились и люди, правившие миром, свято блюли волю Божью. – Он очень искренне посмотрел на меня. – Как бы это лучше объяснить тебе, Мег? Когда я был мальчишкой, в стране бушевала война и мы не чувствовали никакой уверенности ни в чем, не то что сейчас, в мире и изобилии. Но мы и сейчас ее не чувствуем. Когда я ребенком утром со свечой в руке шел в школу Святого Антония, Лондон казался мне ликом Божьим. Мужские и женские монастыри, гильдии, церкви! Город, где каждый – каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок – знал свое место и свою роль. Жизнь – это любовь к Богу и творчество. Мы знали, сколько весит буханка хлеба, сколько стоит труд белошвейки, сколько денег нужно подать в церкви за усопших, сколько нужно учиться в гильдии канатчиков; мы знали Священное Писание, глубоко уважали старших, светскую и церковную власть. Это было частью нашей жизни, всего того, что Бог создал для нас. И даже если шла война, мы жили в мире с Богом. – Мы дошли до входа в Новый Корпус, он пошарил у себя на поясе ключи. Я что-то бормотала и кивала, радуясь, что он открылся мне, пытаясь продлить это мгновение. – А сейчас мир полон громких нестройных голосов: «Слушайте меня!», «Меня!», «Нет, меня!». Иногда это очень походит на анархию. Некоторые – истинное зло, заговорщики, столько раз пытавшиеся выбить престол из-под наших королей, или развращенные священники, мечтающие разодрать святую церковь. Лютер, Тиндел – тьма. Остальные – вовсе не зло, а обычные молодые люди, пользующиеся всеми возможностями нашего времени и не особо почитающие божественный священный порядок. Они думают, будто на него можно наплевать, и всеми силами пытаются привлечь к себе внимание. Таков молодой Гольбейн. Но в некоторых отношениях именно такие люди, как он, больше всего тревожат меня. Ведь если человек считает делом своей жизни вернуть ушедшую из мира гармонию, создать добродетельный союз человека с человеком и человека с Богом, изгнать тьму, то нельзя не осудить человека, открыто проклинающего все это, например Лютера. А что тебе Гольбейн?
