Текст книги "Роковой портрет"
Автор книги: Ванора Беннетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Как я рад видеть вас, мистрис Мег, – сказал он с безжизненной вежливостью. – Вы так похорошели. И Господь уже благословил вас прекрасным младенцем.
Он умолк, очевидно испытывая примерно такое же желание разговаривать со мной, как и я с ним, и склонил дергающееся лицо к Томми. Тот радостно улыбнулся в ответ, вытянул пухлую ручку и схватил его за длинный, тонкий, вихляющий в соблазнительной близости нос. Стараясь не показать своего испуга, сэр Джеймс отступил назад. Его нервы явно были не в порядке. Он стиснул руки, словно они не слушались его, но с лицом сладить не смог.
Только я всерьез задумалась, что же с ним такое, как услышала позади шаги отца и обернулась в надежде, что, несмотря на всю бурю чувств, от его присутствия в комнате, как всегда, станет светлее. Но лицо отца, необычно мрачное, лишь слегка посветлело, когда он увидел меня. Одновременно я заметила – сэр Джеймс заерзал и еще больше напрягся, словно пытаясь скрыть свои чувства.
– Мег! – воскликнул отец, решительно шагнув вперед. – Какая нежданная радость! – И он теплой рукой приобнял меня и Томми. Затем повернулся к сэру Джеймсу, и по взглядам, которыми обменялись бывшие коллеги, я поняла – что-то неладно. – Не так-то часто меня навещает внук в моем захолустье, сэр Джеймс. Может, поговорим о делах чуть позже?
У меня будто гора свалилась с плеч. Отец, кажется, догадался – я хочу побыть с ним наедине. Сэр Джеймс торопливо кивнул и еще раз поклонился. Как я заметила, он даже не снял пальто. У него был такой вид, будто он готовился к бегству.
– Госпожа Алиса отведет вас в комнату, где мы накрыли скромный обед для юристов, – улыбнулся отец, но улыбка не достигла глаз. – Надеюсь, вы останетесь довольны.
Госпожа Алиса понимала, когда ей приказывают, и увела нескладного гостя.
Отец повернулся ко мне. Я видела усталые складки на его лице, но оно светилось такой нежностью, и я решила, что ошиблась и холодок, с которым он говорил с бедным сэром Джеймсом, мне лишь почудился.
– Пообедай со мной, Мег, – попросил он с непринужденностью, установившейся в наших отношениях после моей свадьбы, и взял Томми на руки. – Мне бы хотелось побыть с тобой наедине.
– Да, – ответила я так же нервно, как сэр Джеймс, и мышцы моего лица под его рукой напряглись. Я не продумала разговор. – Отец, я хотела спросить тебя… – Я замялась. Баюкая Томми, он кивнул – весь внимание. Мне так хотелось прогнать свои страхи и ответить ему таким же взглядом. – К моему дому вчера принесли искалеченного человека. – Я пыталась взять нейтральный юридический тон, как можно тщательнее подбирая слова. – Но он умер. Мне кажется, его пытали. Когда я спросила почему, люди, принесшие его, сказали, что мне следует спросить тебя.
Он только вздохнул и сделал шаг назад, продолжая баюкать Томми.
– Мег, Мег. – В его голосе прозвучал легкий упрек. – Мы живем в отвратительные времена, если дочь считает себя вправе требовать у отца отчета о его действиях. – Мне стало холодно. Наверное, я неправильно поняла. Или он действительно не снимает с себя ответственности? – Сначала Уилл, теперь ты, – печально продолжал отец. – Правда, тот в конце концов понял. Но я и тогда поражался, а сейчас поражаюсь еще больше. Дети, вы вообще имеете представление о том, чему сочувствуете?
– И чему же? – резко бросила я, почти удивившись, как внезапно моим рассудком и речью овладел горячий гнев; гораздо раньше, чем я поняла услышанное. – Почему же мне нельзя спрашивать о том, что я вижу? Мы всегда так гордились мягкостью твоего правосудия, и вдруг этот человек – почти мальчик – истекает кровью и умирает у меня на руках. И мне говорят – в его смерти виноват ты!
Он сделал вид, что не заметил моей резкости, и рассудительно продолжил:
– Не составляет труда судить какого-нибудь пекаря, мухлюющего с весами, или грубиянов за драку в кабаке, – сказал он, и мне показалось, в глазах его промелькнула мольба. – Ты должна понять, Мег. Одно дело быть мягким с воришкой, немедленно отхватывающим у тебя кусок, едва ты зазеваешься, но совсем другое, опустив руки, смотреть, как укрепляется зло, сметающее с лица земли все правила и законы, по которым мы живем. Я не могу перешучиваться с еретиками и брать с них честное слово. Это не те жалостливые мальчики, за которых ты их, кажется, принимаешь. Они – тьма. Они хотят потушить свет, всегда освещавший нашу жизнь. Если мы не уничтожим их первыми, они уничтожат церковь, а мы жили в ней пятнадцать веков. У нас нет выбора.
Он замолчал, ожидая, что я соглашусь с ним, признаю себя глупым ребенком. Но я не могла так поступить, как ни убедительно звучал его медоточивый голос, каким бы искренним он ни казался. Я не могла столь же безоговорочно, как он, приписать все зло врагу. Я видела кровь того юноши.
– Ты приказал костры? – упрямо спросила я.
Это все еще казалось невероятным. Наверное, Дейви бредил. Раньше полусумасшедших лоллардов необъяснимо жестоко сжигали за дерзостный перевод Библии на английский язык. Но это, конечно же, дикость прошлого.
Отец вздохнул и покачал головой. До последней секунды я думала, он скажет «нет». Но он качал головой, продолжая баюкать Томми, и постепенно я поняла: ответ на мой вопрос – страшное «да».
– Это не мой приказ.
– Так это правда, – ответила я, и мое лицо покрылось красными пятнами.
Отец будто не слышал, мягко продолжал, укачивая ребенка:
– Есть такой священник, по имени Томас Хиттон. Его схватили в поле под Грейвсендом. Местные жители решили, будто он украл белье, сушившееся на изгороди. В его пальто они обнаружили потайные карманы, битком набитые письмами еретикам на континент. Одно из них было адресовано Уильяму Тинделу.
Тиндел являлся тенью, призраком, заклятым врагом отца. Никто не знал, как выглядит священник-отступник. Он скрывался на континенте, не видимый ни английским шпионам, ни смутьянам. Но Библия и молитвы, переведенные им на английский язык, оказывались в Англии. Их прятали в бочках, чанах, свертках, ящиках, их разгружали в укромных прибрежных бухтах или в Стил-Ярде, прямо у отца под носом.
– Архиепископ Кентерберийский допросил Хиттона, – продолжал отец, и жесткость, переданная мастером Гансом на портрете, теперь проступила на живом лице, – и в начале недели его передали светским властям. Его казнят в Мейдстоуне двадцать третьего февраля. Хиттон в свое оправдание твердил только одно: «Мессу нельзя выразить словами». Он не священник, он выродок священства. – Отец улыбнулся, хотя глаза оставались серьезными. Он все еще не поддавался моему раздраженному тону. – Я лично не принимал в этом участия. Но если бы это зависело от меня, я бы решил вопрос точно так же. Всякий, кто считает, что неграмотные крестьяне имеют право набрасываться на священников, и дерзает утверждать, будто сам способен понять слово Божье, разрушает церковь, в которой мы живем. Не только современное христианство, но и священные узы, связывающие каждого ныне живущего со всеми христианами, начиная со святого Августина, верившего в то же, во что верим мы, и поклонявшегося тому же, чему поклоняемся мы. Смети их, уничтожь тело Христово на земле… разори красоту латыни, общего языка, объединяющего верующих… и ты останешься лишь с краснобаями и лопочущими безумцами. Anarchos[17]17
Анархия (лат.).
[Закрыть].
Он казался убедительным. Я невольно вспомнила Дейви, как он вечно торчит у входа в церковь Святого Стефана, размахивает своим единорогом и выкрикивает бредовые фразы уличного торговца. Неужели я действительно хотела порвать с талантливыми людьми и молиться непонятному «богу» безумцев типа Дейви? Я отвернулась, пытаясь скрыть минутную слабость. На глазах выступили непрошеные слезы. Я надеялась взять себя в руки, посмотрев в окно, но не признала поражение. Я справилась с голосом:
– Я думала, ты гуманист, а не палач.
Моя выходка все-таки его рассердила. Он схватил меня за руку, протащил по комнате и грубо повернул. Лицо его пылало, он заговорил очень быстро.
– Не будь дурой! Подумай хоть секунду, о чем мы сейчас говорим! – кричал отец. Теперь он был возбужден не меньше моего. – Хиттон – зло, вонючий мученик дьявола! – Он с отвращением скривил губы. На лбу блестели капли пота. Он брызгал слюной прямо мне в лицо. – Этот человек так одержим духом лжи, что его гнилая душа после недолговечного огня сразу же попадет в огонь вечный! Он заслужил проклятие!
Отец замолчал и посмотрел на меня, словно опомнившись. Чтобы успокоиться, несколько раз глубоко вдохнул побелевшими ноздрями. Вытер пот со лба. Постепенно снова стал тем добросердечным человеком, с которым я выросла, но образ озлобленного незнакомца, стоявшего передо мной секундой раньше, запечатлелся в памяти. Он увидел на моем лице полуиспуг-полуотвращение и шагнул ко мне, но я отступила назад. В наступившей тишине захныкал Томми. Наверное, его разбудила яростная жестикуляция отца. Мы заговорили одновременно.
– Я не хотел кричать, – сказал он.
– Дай мне ребенка, – сказала я.
Я перелетела через разверзнувшуюся между нами пропасть, выхватила у него Томми и снова отошла к окну, опустив глаза, не желая видеть его щетины, встречаться с ним глазами. Он не сопротивлялся. Я спиной чувствовала: отец стоит и ждет, но говорить было выше моих сил.
– Томми мне очень дорог, – неуверенно начал он, стараясь заглушить захныкавшего малыша. – Как и вы все. – Я не поворачивалась. – Мег, – окликнул он, но я подчеркнуто сосредоточилась на Томми, строя смешные рожицы и не обращая внимания на отца. Но я не могла заставить его замолчать. – Что для тебя гуманизм? В чем ты меня обвиняешь? Мы с друзьями моей юности мечтали лишь примирить церковь, такую, как застали ее, с открытым нами античным учением. Мы хотели снять собравшуюся по углам паутину, соскрести накопившуюся за века ржавчину. Для этого, в частности, следовало приструнить монахов, жирующих за счет тружеников; священников, почти не умеющих читать Библию; торговцев поддельными реликвиями. Разумеется, это было необходимо, ведь случались злоупотребления. Но мы стремились не разрушить церковь, а лишь восстановить ее чистоту, чтобы молиться Богу умнее.
Я ничего не хотела слышать. Он говорил размеренно и четко, как всегда. Если бы я начала его слушать, он бы меня убедил. Но слова, в которые хотела верить покорная дочь, не гармонировали с миром, где из тела того юноши по капле вытекала кровь. Они противоречили и его глазам, крику, этому зловещему «Он заслужил проклятие». И я продолжала укачивать Томми, ритмично, взад-вперед, только бы не думать, только бы успокоить и его, и себя.
– Мег, – снова попытался вовлечь меня в разговор отец, – мы с тобой имеем счастье принадлежать к уникальному кругу избранных, умеющих тонко, умно, но вместе с тем уважительно и смиренно проникать в суть вопросов. Тех людей, которые знают, где нужно остановиться. Эту свободу нельзя предоставлять всем. Нельзя предавать Бога в руки толпы. – Я, хоть и не обернулась, прекратила укачивать Томми. Он перестал плакать и теперь просто тыкался в меня носиком. Я погладила его по головке и что-то пробормотала. – Красивый малыш. – Я искоса взглянула на отца из-под ресниц. Он так стиснул руки, что побелели костяшки. – Ты когда-нибудь думала… – пробормотал он и замолчал, обдумывая мысль. – Ты когда-нибудь думала об опасности, подстерегающей, возможно, и твоего малыша? Неужели хотя бы это, если уж ничто другое, не вызывает у тебя ненависти к еретикам?
Я не собиралась отвечать. Мне удалось не обернуться и не посмотреть ему в глаза, но вопреки своему намерению я все же бросила через плечо:
– Что ты имеешь в виду? – И голос мой прозвучал хрипло и испуганно.
– Ты, наверное, знаешь, король колеблется. Из-за развода он в таком бешенстве на папу, что потерял рассудок и читает книги, которые дает ему эта женщина. Что, если он решит заключить с лютеранами союз?
– И что? – спросила я, повернувшись к нему.
Теперь он говорил тише и, убедившись, что завладел моим вниманием, подошел поближе.
– Какой католический король в Европе обрадуется этому? – сказал он, гипнотически удерживая мой взгляд. – Тюдорам и без того понадобилось немало времени, чтобы за границей их признали законными правителями Англии. Нынешнему Генриху в его золотые дни удалось остановить целую лавину разговоров об узурпации, огромное число претендентов, вторжений и угроз из-за границы. Но теперь у него нет наследника, его блеск померк, а при европейских дворах полным-полно смутьянов, нашептывающих, будто Бог против него. Если он станет лютеранином, его враги первым делом примутся искать католического короля ему на смену. Мы снова будем жить в страхе, ожидая высадки какого-нибудь иностранного флота на наших берегах. А твой страх будет посильнее – ведь какой-нибудь посол может рано или поздно выяснить, кто такой Джон. И если они набросятся на него – а они обязательно набросятся на живого Плантагенета, – Томми тоже окажется вовлеченным в эту борьбу. – Он замолчал и посмотрел на меня. Мое лицо оставалось неподвижным. Он требовал ответа. – Неужели ты не понимаешь?
– Только не пытайся… – спокойно сказала я, и он наклонился в надежде на примирение. Я видела, как эта надежда угасает, по мере того как я медленно, раздельно выговаривала холодные, яростные, решительные слова. – Только… не пытайся… убедить… меня… что ты… сделал… все это… ради меня.
В его глазах застыла боль.
– Я говорил о другом, – ответил он. – Мег…
Но что бы ни отражалось на моем лице, я еще плотнее прижала к себе Томми и выдохнула в детское одеяло:
– Он хочет есть.
Моих слов оказалось достаточно – отец признал поражение. Я услышала, как он идет к двери.
– Покорми его, – услышала я его слова. – Я оставлю тебя и пообедаю с юристами.
Когда я, укачивая блаженно уснувшего после еды Томми, вышла в гостиную, у меня были красные глаза, щеки в пятнах. Я хотела уйти, ни с кем не попрощавшись, побыть наедине со своими мыслями. Увидев торопливо шагавшего по коридору Джона Вуда, я спряталась под лестницей и подождала, пока затихнут шаги. Он нес две красные бархатные мантии, заказанные отцом для новой службы, и они, как темная пена, свисали с испещренных коричневыми пятнами рук слуги. Его старая тощая спина согнулась под тяжестью ноши, но пальцы с любовью поглаживали роскошный ворс, а лицо светилось чистой радостью от столь роскошного приобретения отца. На секунду я даже порадовалась за него, хоть мне и стало больно.
Выскользнуть незамеченной из дома человека, имеющего такой статус, где теперь было полно слуг, оказалось сложнее, чем я думала. Только я хотела выйти из-под лестницы, как открылась еще одна дверь и мимо меня, переговариваясь, обратно в зал прошли полосатые юристы. Я опять юркнула в тень, покрепче прижав к себе сладко спящего ребенка, и сердце бешено застучало от страха при мысли о том, что могу столкнуться с отцом. Я не столкнулась с ним, но из укрытия услышала его голос, звучавший учтиво, как всегда:
– Я присоединюсь к вам через десять минут, джентльмены.
Затем скрипнула входная дверь, и его шаги затихли в ветреном саду. Я подождала еще немного. Наконец все разошлись по комнатам, двери закрылись, наступила тишина и сердце немного успокоилось. Я набралась мужества и тихонько пошла к выходу, но почти сразу же упала в объятия госпожи Алисы. Она шла из гостиной в зал и смотрела в окно. Я чуть ли не впервые видела эту вечно занятую женщину в минуту праздности.
Она услышала мои шаги и обернулась с вежливой улыбкой хозяйки, явно собираясь показать какому-нибудь новому юристу уборную или где взять воды. Бежать было поздно. Однако увидев ее заботливый взгляд, я вдруг расхотела бежать. Она притянула меня на сиденье под окном и крепко обняла полными руками. У меня по щекам опять заструились тихие слезы, но я их не стеснялась. Больше всего мне сейчас была нужна родительская ласка.
– Ччшш, все, все, – приговаривала она, гладя меня по спине. – Что тебя так расстроило? Ну-ка дай мне ребеночка. И вытри-ка глаза… – Я захлюпала в ее вышитый носовой платок. – Ты переживаешь из-за ребенка? – спросила она, глядя то на меня, то на Томми. Но он спал как ангел, со следами молока на губах – значит, поел. Она покачала головой и еще пристальнее посмотрела на меня. – Ты обычно не плачешь. Что случилось?
– Я пыталась поговорить с отцом, – беспомощно всхлипнула я. – Но все кончилось плохо. Мы поссорились…
Она закивала и похлопала меня по руке. Мне показалось, она поняла.
– А у тебя все было так хорошо, – с сочувствием сказала она.
Она не спросила, из-за чего мы поссорились. Она никогда никому из нас слова дурного не сказала об отце в его отсутствие, как бы резво ни бранила его при всех. Она хранила ему бесконечную преданность. Но мне нужно было с кем-то поговорить. Я не знала, что делать.
– Они приказали костры, – выпалила я, и ее лицо напряглось (хотя явно читалось – для нее это не новость). – И отец нашел это правильным. Он ведь никогда раньше такого не делал. В нем появилось что-то, чего раньше не было, что-то жестокое. Ты так не считаешь?
Она покачала головой, но может быть, просто в замешательстве. Таких здравомыслящих людей, как госпожа Алиса, мало интересуют тонкости.
– Ну что ж, – после паузы сказала она, и именно эта пауза убедила меня – она тоже беспокоится. – Я ведь не знаю, что правильно, а что неправильно. Я не государственный человек, но все же я считаю: если люди поступают плохо, их нужно наказывать. Хотя это жестоко. Понятно, почему ты расстроилась. У него тут на днях был новый епископ, ты знаешь, Стоксли, они весь обед только об этом и говорили. Еретики, еретики, опасность, опасность. И каждый раз, произнося слово «опасность», Стоксли втыкал нож в пирог с жаворонками. Когда он до него добрался, на тарелке валялись одни крошки. Не могу сказать, что он мне очень понравился. Неприятные маленькие глазки. Впалые щеки. И так рычал на слуг, если, не дай Бог, они его случайно заденут. Не человек, а бык. Ему страшно нравится, когда его боятся. А Эллен мне потом сказала: он гордится прозвищем, которое ему дали в кабаках, – «молот еретиков». Но ты ведь знаешь, каков твой отец со своими друзьями. Он и слышать ничего дурного о нем не хочет. Что же я могу поделать? – Она беспомощно пожала плечами и снова похлопала меня по руке. – Понимаешь, мне тоже тревожно. – Она посмотрела в окно. – Тут недавно к нему приезжал Уильям Донси и тоже пытался что-то втолковать.
Я с изумлением подняла на нее глаза. Уилл Донси? Я не могла себе представить, как он осмелился высказать что-то своему покровителю. Он слишком прагматичен, наш Уилл. Слишком хорошо знает, кто его прикрывает. Но госпожа Алиса не заметила моего удивления. Она, где могла, искала опору.
– И все-таки, – прибавила она, стараясь говорить со всегдашней уверенностью, – если твой отец и не прав, он наверняка скоро это поймет. Не такой он человек, чтобы не обдумывать свои поступки. Тебе это известно. И в крайнем случае король послушает его. Его, а не Стоксли.
Она поправила мне пальто, тщательно укутала ребенка, обняла нежнее обычного и помахала с порога. И идя по хрустящей морозной траве сада к причалу, я уже чувствовала себя если и не спокойно, то по крайней мере не так одиноко.
Однако все мое спокойствие как рукой сняло, когда я увидела под шелковицей двух увлеченных беседой мужчин. Дул ветер, и можно было расслышать лишь обрывки фраз, произнесенных тонким голосом, обладатель которого старательно пытался подавить раздражение. Я прямо увидела, как Уилл Донси смотрит на отца бледными, как у вареного гуся, глазами.
– …Я только хочу сказать, вовсе не обязательно исполнять каждое желание короля.
Сквозь ветви я увидела разгневанное, как и в беседе со мной, лицо отца; губы плотно сжаты. Они сомкнулись еще плотнее, когда Уилл продолжил:
– …канцлер, отдающий приказы… не крестоносец… его не особенно волнует богословие, когда оно не касается лично его… конечно, он к тебе милостив, но королевская милость переменчива… речь не о похоти, это государственное дело, ему нужен наследник… Англии нужен принц… стоять твердо.
Отец смотрел вдаль. Он не был похож на человека, прислушивающегося к советам. Он не был похож и на человека, считающего своим главным долгом службу королю, который думает не столько о том, как спасти церковь, сколько о том, как родить наследника. Он был похож на фанатика.
Я смотрела, как весла погружаются в воду и на выходе поднимают аккуратные струи брызг, смотрела на прибитые течением к берегу бревна и покачивающийся на воде, уплывающий во мрак мусор. На душе у меня было холоднее, чем на улицах Сити, продрогших в преддверии грядущего снега. В голове стучали произнесенные мной холодные, колкие, гневные слова и зрели холодные, независимые поступки, которые я совершу. И все увидят, что я всё понимаю и не надо больше держать меня за дурочку.
Когда из тени медленно вышел полоумный Дейви и многозначительно всмотрелся в меня, мне захотелось бежать, но я остановилась, посмотрела на него и кивнула. Мы оба знали, чего хотим друг от друга, но ни один точно не знал, как начать разговор.
– Я найду тебя завтра, – наконец сказала я.
Он коротко кивнул в ответ и поскакал вниз по улице со своим мешком, в котором брякали настойки. Я открыла заднюю дверь Старой Барки, одним-единственным ударом дуба о железо заперла в темноте ворота и с облегчением вышла на теплый свет своего двора, где горел костер. Лошади Джона не было – горячего Мола укрыли одеялом, дали ведро воды, расхомутали и отвели в конюшню. Я почти вбежала в дом.
Когда в гостиную с ребенком на руках вошел Джон, я сидела одна и жесткими глазами смотрела на портрет отца.
– Кормилица положила его спать, но он заплакал.
– Отец приказал костры.
Наступила тишина.
– Ну будет, будет, прелесть моя, – нарушая молчание, пробормотал Джон, однако не мне, а младенцу.
Он сделал ему на полу гнездо из кусков меха и осторожно уложил. Их близость пронзила меня болью. Сейчас не время для счастья. Я отвернулась.
– Он не голоден. Он не может хотеть есть. Я кормила его наверху. – Слишком много накопилось у меня на душе, чтобы еще кто-то требовал чего-то от моего тела. – Джон, ты слышал, что я сказала? Отец приказал костры!
– Я знаю. – Он легко встал. – Все так говорят. Я слышал об этом от доктора Батса.
– Но это невозможно!
Джон повернулся и очень нежно, заботливо, как если бы у меня умер ребенок и он утешал меня, подсел ближе:
– Шш, Мег. Ребенок разволнуется.
Я скрестила руки на груди.
– Мой отец, гуманист, собирается сжигать людей на костре.
– Что ж, значит, он считает это необходимым, Мег.
– А что ты считаешь необходимым? – прошипела я.
– Он лорд-канцлер. А кто я такой, чтобы вставать у него на пути?
– Может, он послушает тебя. Ты мог бы его остановить.
– Я не государственный человек. Я не хочу ни говорить, ни делать, ни думать ничего, что могло бы навлечь на нас опасность.
– Значит, ты трус.
– Может быть. – Он смотрел на ребенка и ничем не дал понять, что оскорблен. – Но для меня важна единственно моя семья. Если я чему-то и научился в жизни, так это не рисковать тем, что любишь.
– Сегодня с отцом говорил Уилл Донси. Вот он не боится. А почему ты боишься?
– Потому что я не ребенок, как ты и Уилл, – невозмутимо ответил Джон. – Потому что я помню, каково жить при слабом короле и в постоянном страхе. Потому что твой отец – самый мудрый советник молодого короля, призванный укрепить и сохранить Англию Тюдоров, и я верю – он делает для этого все. Если Томас Мор говорит, что для страны существует некая опасность, я не собираюсь подвергать его слова сомнению. – Он невесело усмехнулся. – При старом Генрихе к нам почти каждый год вторгались войска шотландцев, бургундцев, французов. И всегда во главе стоял какой-нибудь сорвиголова, бивший себя в грудь и уверявший, будто Тюдоры узурпаторы, а он-де настоящий король, намеревающийся вернуть себе трон. Большинство, правда, утверждали, будто законный король – я, что довольно странно. Но не важно, кто они были на самом деле, ведь люди воспринимают только магию королевской власти. Если их войска будут хорошо вооружены и они наберут достаточное количество людей, кому-нибудь из них удача может и улыбнуться. Подумай, серьезно подумай, что это значит, Мег. Не только для меня – для всех. Может, тогда ты поймешь.
Я молчала, хотя еще кипела негодованием. Спокойные искренние слова напомнили мне одну его давнюю импровизацию, связанную с нашей историей о Ричарде III. Память вдруг вынесла на поверхность его голос, ту же бесстрастную интонацию: «Все это игры королей, они словно актеры на подмостках, и большинство ролей заканчивается на эшафоте. В этой пьесе бедные люди являются лишь зрителями, и кто помудрее, не станет вмешиваться. А тот, кто порой выходит на передний план и, когда они не справляются с ролью, начинает играть за них, нарушает правила, что обычно не доводит до добра».
– Ты хочешь сказать: «Кто помудрее, не станет вмешиваться»? – спросила я, зная ответ.
– Точно, – кивнул он, как будто я с ним согласилась, и стиснул мне руки.
– Ты хочешь сказать: «Давайте представим, что этого не было»? – мрачно продолжила я.
Он вздрогнул, но кивнул. Томми что-то залопотал у трескучего камина, и Джон попытался объяснить мне, как он учился жить.
– Я был диким как огонь. – Он смотрел в камин. – Бесшабашный мальчишка, уверенный, что любое его желание будет исполнено, стоит только постараться. Я шел на все. А потом мы все потеряли, осталась только надежда. И вдруг двух мальчиков берут в охапку и увозят в деревню, а как уж они там выживут – их дело. Я пришел в такое бешенство, что до сих пор просто не понимаю, как не взорвался! Меня, как опасную змею, заперли в ящик, но я выжидал момент, когда откроют крышку и я смогу укусить.
Эдуард повел себя иначе. Он сломался. Он плакал. Он заболел. Молился. Теперь я понимаю почему. Он был старше. Возможно, умнее. Он понимал, как нам повезло, что мы живы. Так он обратился к Богу. Но тогда я не мог его понять. Не мог я понять и того, как мой старший брат – единственный оставшийся у меня родной человек – мог отступить перед дядей Ричардом. От мысли, что нас облапошили, я сходил с ума, горел желанием устроить его тайное возвращение. Меня обуревало желание мстить. Не забудь, мне было всего десять лет. Я не задумываясь встал бы во главе отряда головорезов, чтобы вернуть Эдуарда на престол. А у меня еще даже не сломался голос. Безумие какое-то! Но все-таки не имело ни малейшего смысла лазать в окна по ночам и устраивать заговоры, если он этого не хотел. В конце концов, королем был он, не я. А он и слышать ни о чем таком не желал. В отчаянии я решил его убить. Один раз чуть не убил. Меня оттащили, его с трудом привели в чувство… в каком-то очередном мерзком каменном коридоре какого-то очередного замка. Он даже не сопротивлялся.
Гилдфорды охотно взяли бы нас к себе. Но я к ним не хотел. Я попросил Мортона подыскать мне какое-нибудь другое пристанище. Я сказал, что не могу жить с этим трусом. Мне кажется, он немного испугался брыкающегося маленького бычка – меня. Но скорее всего просто пожалел. И я остался в Гиппинге с Тирелами. Я и моя гордыня. Она не принесла мне королевства. А брата я потерял.
Когда он уехал, я остался один. И испугался. Конечно, испугался. Мне не разрешили общаться ни с матерью, ни с сестрами, ни с другими родными, о которых мне позволено было знать. Но я не сдался даже тогда, когда архиепископ Мортон принялся уговаривать меня поехать к Гилдфордам и помириться с Эдуардом. «Нет, – сказал я, – если уж куда-нибудь ехать, то за границу. Лучше к тетке в Бургундию, чем опять жить с братом». Вот куда завели меня тогда гордыня и амбиции. Сначала я потерял брата, а потом и родину.
Но этим дело не кончилось. Перед отъездом в Бургундию я писал матери. Она тогда опять находилась при дворе. Ее распирало от счастья, что в результате сделки, которую она и Мортон заключили с Генрихом, ее дочь стала королевой Англии. Я писал ей ужасные письма, в которых обвинял ее в том, что своим амбициям она принесла в жертву сыновей, упрекал во лжи, в предательстве памяти отца, в том, что она забыла Бога. Она была сложным человеком, но таких упреков не заслуживала. И она встретилась со мной. Умоляла. Однако я, испытывая, как мне казалось, праведный гнев, не простил ее. Вообще-то я не хотел кричать. Я думал, это начало переговоров. Дело не просто в моих плохих манерах. Нас ведь готовили к бешенству и шантажу, соответственно воспитывали. Так поступала и она, так поступали все в моей семье.
Но мы не закончили ссору – Генрих узнал о нашей встрече. А он играл не по нашим правилам. Старый король гневался спокойно, упорно. Он сказал: она нарушила условия пакта и заслуживает наказания. Больше я ее не видел. Меня вышвырнули в Бургундию, а ее отправили в аббатство Бермондси. Они читали ее письма, и мы не могли переписываться. А потом она умерла. – Джон смотрел в огонь. По его щекам текли слезы. Он словно забыл про меня и рассказывал сам себе. – Так из-за своего характера я потерял и мать. А уж она-то потеряла из-за него все. – Я стиснула ему руку. Вдруг он посмотрел прямо мне в глаза – яркая голубая вспышка – и засмеялся, но нехорошим смехом, полным боли и отвращения к себе. – И знаешь что? Бунт одинокого мальчишки ни к чему не привел. Ради идеи я ополчился на всю свою семью, и все обернулось дурной шуткой – шуткой надо мной.
– О чем ты? – прошептала я.
– Они не разрешили моей матери пойти на похороны Елизаветы, но я видел ее перед смертью. Узнав, что она родила мертвого ребенка и сама при смерти, я примчался из Бургундии, взял laissez-passer[18]18
Пропуск (фр.).
[Закрыть] на имя своего грума, нацепил его одежду и просто ускакал. Мне повезло – я быстро узнал. О моей сестре, королеве Англии, много говорили в Бургундии. Моя тетка следила за всем. А я был уже мужчиной двадцати девяти лет и достаточно помудрел, чтобы услышать свое сердце, сказавшее мне: «Твоя сестра умирает, поезжай к ней». Но прежняя бесшабашность никуда не делась. Я тосковал по родине, хотел быть там, где воздух пахнет жизнью и люди на улицах говорят по-английски. Я сделал это просто потому, что у меня получилось, все еще искал смертельной опасности.
– И что?
Я дрожала. Казалось, Джон меня не слышал. Он весь был в прошлом.
– Я подкупил человека, взявшегося передать записку… Меня провели… Елизавета жила в королевских покоях Тауэра… Она лежала на кровати, очень бледная. Рыжие волосы поседели, под глазами синяки, морщины. Она раздулась и погрубела, и я никогда бы не узнал в ней девочку, которую последний раз видел в Вестминстере почти двадцать лет назад, если бы, завидев меня, она не улыбнулась. От улыбки она помолодела. Лицом Елизавета походила на моего отца – красивая, чувственная, с полными, смеющимися розовыми губами… И вот это все вернулось. Глаза, как солнце, осветили ее лицо. Она села на кровати и сказала: «Ричард… Никогда не думала, что ты придешь так… Господь тебя привел». Потом у нее задрожали руки и искривилось лицо. Она позвала девушку и попросила принести ей сундучок с бумагами. «Я кое-что должна показать тебе, прежде чем умру. – Она погладила мое лицо. – Не думала тебя еще увидеть. По крайней мере так. С миром». Я и представить себе не мог, как она мне обрадуется. Когда принесли сундучок, она всех отослала и велела достать пергамент. Сил сделать это самой у нее не было. «Прочти, Ричард», – попросила она. Тихо, но настойчиво.
