Текст книги "Роковой портрет"
Автор книги: Ванора Беннетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– Но вы с отцом ученые люди! Вы знаете все то, что знаю я, и намного больше! – в отчаянии воскликнула я, ведь он говорил не о том.
– Да, но мы не были воспитаны в этом, вот в чем разница. – Джон говорил так уверенно, что я запнулась. – Мы выросли в мире, где не было ничего, кроме страха тьмы. Где смерть поджидала за каждым углом. Когда Лондон в любой момент могли окружить войска и солдаты могли повесить любого мужчину, изнасиловать любую женщину, поднять любого младенца на штыки и поджечь любую церковь. Когда книги были заперты в монастырях и нашей последней надеждой на спасение оставалась единая истинная церковь и священники, являвшиеся посредниками между нами и Богом. Разумеется, как только наступил мир и появился досуг, наши ровесники увлеклись новым учением и новой свободой мысли. Но мы не забыли страха, в котором выросли. Он сохранился в умах. И мы не можем радоваться, когда поднимают руку на церковь. Ты не можешь ожидать от нас этого.
Он замолчал, ожидая моего согласия. Но я упорствовала, хотя его уверенность постепенно наводила меня на мысль, что я увидела только одну сторону проблемы.
– Но отец, Эразм, все вы привыкли говорить об испорченности церкви, – заскулила я. – И никого из вас за это не посадили на цепь. Почему же так страшно, когда несколько сапожников собираются на молитву в дубильной мастерской?
Он терпеливо вздохнул.
– Это уже не просто несколько сапожников, не просто несколько молящихся, Мег. Не просто застольные шутки про священников, погрязших в грехах и торгующих индульгенциями. Дело зашло намного дальше. Сейчас осаждают Бога и Его церковь. В Германии толпы крестьян в ярости опустошают земли, сжигают храмы и убивают верующих. Мошенники-монахи нарушают обет целибата и женятся на монахинях, поклявшихся быть невестами Христу. Нам всем угрожает древний хаос, ужас, которого ты никогда не знала. Даже если ты все понимаешь, тебе трудно увидеть опасность в тихой Англии, но всякий, кто бывал в последние годы в Европе, заметит признаки нависшей над христианством тьмы. Это может случиться и здесь. И твой отец имеет полное право на борьбу. Нет лучше полководца, который повел бы нас на войну с еретиками, ведь именно этот ученый и дворянин воспитал нас, именно этот самый добрый, самый тонкий, великодушный и мудрый человек. Поэтому ты никогда не заставишь меня поверить в то, чего испугалась, – что ему может доставлять удовольствие причинять боль. Тебе нужно отказаться от этой мысли. Она не имеет оснований. – Его уверенность оказалась сильнее моей. Его преданность отцу заставила меня устыдиться. Я опустила глаза. – Все проще, чем ты думаешь, Мег. Мы с тобой найдем свое счастье. Теперь мы не одиноки. Но нужно делать, как он говорит. Нельзя отвлекать его. Он ведет войну на нескольких фронтах. Опасны не одни сапожники. Есть кое-что и похуже. Ересь поднимает свою отвратительную голову повсюду – даже при дворе.
Он повел плечами и обернулся к двери, явно не желая дальше без разрешения оставаться в частных комнатах отца. Когда мы вышли на свет, он снова взял меня за руку и поведал великую тайну короля.
«Генрих VIII любит некую придворную даму. Генрих VIII, который любит некую придворную даму, веселится при дворе, который уставлен розовыми беседками и залит канарскими винами. Там танцы до рассвета, мелькание ног, глубокие декольте и кровати с балдахинами и пуховыми подушками. Кажется, двор создан для любви. Генрих VIII так влюблен в придворную даму, которая непреклонна ко всем мольбам пощадить короля в какой-нибудь розовой беседке или на пуховой кровати при дворе, который создан для любви, что хочет избавиться от королевы и жениться вторично.
Король – сверкание золота и роскоши. Для него не существует „нет“. Его одинаково мучают любовь и Книга Левита. „Если кто возьмет жену брата своего: это гнусно… бездетны будут они“, – говорит Левит. Но король читает в книге Левита то, что хочет прочитать, и, желая избавиться от королевы, припоминает, что когда-то давно королева, будучи еще ребенком, в течение нескольких месяцев считалась женой его брата, короля Артура, который тогда тоже был ребенком, а потом умер.
Первый брак королевы начал беспокоить короля только с тех пор, как он захотел вступить во второй. Тогда никто и ухом не повел, поскольку папа официально заявил: порожний брак детей не считается священным божественным союзом. Но теперь король полон сомнений. И, исполняя все прихоти благоухающей девушки с острым подбородком, очаровательным изгибом шеи и глазами ведьмы, он думает, накажет ли его Господь за греховный брак, не дав сына.
Королева Екатерина, благочестивая, образованная испанка сорока с лишним лет, имеет влиятельных друзей при дворе и по всей Европе, но за двадцать лет, проведенных в постели короля, может предъявить всего одну юную дочь. И она тревожится.
А ее соперницу, хорошенькую остроумную элегантную Анну Болейн, окружила свора тщеславных выскочек, тех придворных, которые, сплотившись, составляют „угрозу“. Они сводят ее с королем, прячутся за портьерами, подмигивают и даже не пытаются скрыть лихорадочный блеск в глазах».
– На Новый год я находился со двором в Хэмптон-Корте и видел их вместе, – мрачно сказал Джон. – Они были в масках. Но никакая маска не укроет короля. И ничто не может замаскировать его чувств к даме в желтом.
– Но какое отношение дама в желтом имеет к нам? – спросила я.
– Не торопись, Мег. В том-то все дело. Из-за дамы в желтом борьба твоего отца с ересью намного опаснее. Король ее слушает, а она заигрывает с еретиками. Короля интересует все, что может ослабить позицию королевы, римской церкви и папы, а она отравляет его, давая ему книги новых людей. Если ее влияние будет расти, кто знает, как широко распространятся еретические мысли? Кто знает, в какой хаос мы можем погрузиться? Мир – иллюзия, договор между цивилизованными людьми, то, над чем твой отец трудился всю свою жизнь. Но человеческая природа такова, что откуда-нибудь из-под земли всегда выглядывает зверь.
Его слова эхом раздавались в моей голове. Я теребила полы плаща. Я не понимала.
– Ты ведешь речь о политике. Не об обычной жизни. Не о том, что мы любим друг друга и хотим пожениться.
– Но, Мег, политика – это и есть жизнь. Если у тебя не будет мира, у тебя не будет ничего: ни любви, ни свадьбы, ни детей, ни дома. Ты должна благодарить Бога за то, что слишком молода и не помнишь, каково было раньше, в войну. Но всякий чуть постарше скажет тебе то же самое. Из-за этого безумия я потерял свою семью, – Джон вздрогнул, – и знаю: хуже ничего быть не может.
Вот как? Ему достаточно лет, он мог потерять семью в войнах, но Джон никогда не рассказывал об этом. Я знала только, что после смерти отца его взяли к себе друзья дома. Как-то я спрашивала его про детские годы. Он лишь покачал головой и моргнул. «Они очень отличаются от того, как я живу теперь, – только и сказал Джон. – И эта жизнь мне нравится намного больше».
– Лучшее, что мы можем сделать в ближайшие недели и месяцы, – его голос набирал силу, – это надеяться, что прихоть короля пройдет и кризис минует. А тем временем попытайся не слишком строго судить отца. Некоторые его поступки кажутся жестокими, но он в состоянии выкорчевать зло, распространяющееся по английской земле, прежде чем оно пристанет к королю. Единственное, что нам остается, – это дать ему возможность сосредоточиться на работе и ждать. – Он положил мои руки себе на плечи, поднял за подбородок лицо и пристально посмотрел в глаза. – О, Мег, не смотри так испуганно. Поверь. Все будет хорошо. Я женюсь на тебе. Как бы я хотел, – прибавил он, наклонившись и очень нежно поцеловав меня в макушку, – чтобы это случилось сегодня.
Я стояла неподвижно, опустив глаза, пытаясь продлить мгновение тихой близости, согретая искренностью его голоса и плащом, трепещущим на усиливающемся ветру, глядя на беспокойные облака, летящие по темнеющему небу и отбрасывающие мелькающие тени на лужайку у меня под ногами. Мне все еще трудно было поверить, что он здесь, говорит, испытывает ко мне те же чувства, что я всегда испытывала к нему. У меня все еще кружилась голова от радости. И я наполовину поверила Джону, поверила его убежденности, что отец не стал мстительным, жестоким, чужим, хотя меня еще снедали тревога и неуверенность. Но я желала – о, больше, чем желала – делать все, что говорит Джон, ведь он говорил, что любит меня, и я любила его.
– Подожди, – прошептала я. Мое лицо приблизилось к его груди, я чувствовала теплый мужской запах. Я пыталась сосредоточиться. Мне нужно получить ответы на некоторые важные вопросы, но они все норовили выскочить из головы. – Подожди. Отец сказал, ты должен что-то мне объяснить… Про медицинский колледж? Или что-то еще?
Джон замялся. Его глаза заметались, словно он пытался что-то утаить. Но затем Клемент улыбнулся и покачал головой:
– Нет, больше ничего. – Голос его звучал твердо. – Ничего, что могло бы тебя встревожить.
Мы прижались друг к другу, глядя на дом и понимая – пора возвращаться. Конечно, меня должна переполнять радость, но наша мимолетная встреча оказалась такой неожиданной, между нами осталось так много недомолвок, что радость была какой-то кисло-сладкой и отдавала печалью. И когда мы, взявшись за руки, пошли по дорожке, я неожиданно сказала:
– Знаешь, мне жалко прошлой чистоты… того времени, когда думалось только об игре, над которой мы будем смеяться после ужина… когда не было ничего страшнее, чем хищный зверек в саду… когда самым страшным прегрешением отца было выслушивание придворных слухов о мелких уличных преступлениях… и когда все, что он писал, было только умной игрой, а не войной, которую ведут словами…
– Любимая, мне кажется, ты хочешь сказать, что тебе жалко Утопии, – улыбнулся Джон, и на какое-то мгновение мне показалось: он смеется надо мной.
Он произнес название самой знаменитой книги отца, написанной им тем летом, когда уехал Джон, где вымышленному образу моего учителя, именуемому в книге «моим питомцем Иоанном Клементом», отведена незначительная роль. Книга повествовала о таком же совершенном мире, как его собственное благополучное прошлое. Мне смеяться не хотелось.
– Да, жалко. – В моем голосе слышался вызов. – А что, нельзя?
Но тут ветер ворвался под плащ, ухватил Джона за бороду, и он очень деловито начал поправлять одежду.
– Пойдем. – Он как будто не слышал меня. – Пока нас не сдуло. – Но он, конечно, слышал и через несколько шагов жестко бросил через плечо: – Ностальгия опасна. Никогда не оборачивайся назад.
А может быть, мне так показалось, ведь когда мы дошли до двери и, спрятавшись от ветра, остановились отдышаться, он уже улыбался и его лицо излучало такой мягкий свет, о котором можно только мечтать. Он пригладил волосы, выбившиеся из-под моей шапочки, и дотронулся пальцем до моих губ. Наверное, мы бы долго стояли на крыльце, сгорая от ветра и любви. Но вдруг, в этот послеобеденный час, донеслись звуки двух лютен: невидимые пальцы неуверенно и очень медленно перебирали струны, наигрывая общеизвестную приторную арию.
– Послушай! – И истинный любитель музыки приоткрыл дверь.
Я все сразу поняла. Этот несовершенный дуэт в Челси мог означать только одно – отец дома.
Глава 4В зале собрались все. Но одна голова возвышалась над остальными – большая темная голова льва с квадратным подбородком, длинным носом и пронзительными глазами, заглядывавшими вам в душу; голова человека в ореоле славы, приковывавшая взгляды всех, где бы ни находилась. Запрокинув голову и рассмеявшись, как он часто делал, отец заразил собравшихся неожиданным, чистым, звонким весельем. Но когда я проскользнула в комнату за Джоном Клементом, он уже не смеялся. Они с госпожой Алисой сидели на стульях с высокими спинками в окружении почитателей с размякшими лицами и сверкающими глазами и боролись с непокорными лютнями (у него не было слуха, но ему всегда хотелось играть дуэтом с женой). Он пытался ловко перебирать струны пальцами, и широкий рот его расплылся в улыбке. Мор знал свой предел и считал лютневый дуэт, как и многое другое, удачной шуткой над человеческим несовершенством.
Отец магически действовал на меня, как, впрочем, и на всех остальных. Обводя взглядом родных и бесстрастного мастера Ганса, я заметила: он привел Растелов, Хейвудов, своего доверенного клерка сутулого Джона Харриса, суетившегося позади толстого шута Генриха Паттинсона, а в темном углу стоял его слуга Джон Вуд. Сейчас он скорее всего сердится на отца из-за грязных старых башмаков, торчащих из-под накидки, и задумывает очередную портняжную обнову, чему Мор всегда сопротивлялся. Вид отца прогнал все мои мятежные мысли. Когда он находился в доме, сумеречная комната заполнялась и освещалась не только свечами, тепло исходило не только от огня, пылающего за каминной решеткой. Как и остальные, я была готова забыть все и просто радоваться его спокойствию и довольству.
Вдруг спина стоявшего передо мной человека дернулась. Я не могла видеть лица Джона, но, заняв внутреннюю оборону, обратила внимание, как отец глянул поверх грифа лютни и заметил бородатое лицо нежданного гостя. Он впился в него глазами. Не убирая руки с лютни, он перехватил взгляд Джона, в знак обычной придворной вежливости наклонил голову и учтиво проговорил:
– Джон.
Улыбка замерла на его губах. Затем он отвел глаза и вернулся к трудной пьесе. Простое приветствие – но Джон вздрогнул, как будто его ударили кнутом. Он неловко переминался с ноги на ногу и оборачивался к двери, явно желая уйти. Когда наконец музыка растворилась в аплодисментах, отец, все еще держа в руках лютню, встал. Я была уверена, что он направится к нам, отошла в сторонку и, украдкой взглянув на Джона, увидела его бледное виноватое лицо. Но отец не покинул почитателей и не подошел к Джону. Он всегда очень тонко чувствовал ситуацию и теперь повернулся к радостному мастеру Гансу и извинился за жалкий музыкальный дивертисмент.
– Уверяю, вас ждет кое-что поинтересней, – добавил он.
Мой дядя, издатель Джон Растел, и его зять Джон Хейвуд заметно вздрогнули, видимо, понимая, о чем он говорит. За несколько минут отец подготовил нас для импровизированное представление и перенес в минувшую беззаботную атмосферу семейных вечеров.
– Давайте сыграем в монахов! – возбужденно воскликнул юный Джон Мор. Игра, придуманная Джоном Хейвудом уже после отъезда Джона Клемента, долгие годы оставалась нашей любимой. Она представляла собой сатиру на странствующих мошенников-монахов, торгующих фальшивыми реликвиями. Молодой Джон помахал бокалом с канарским вином, и его детское лицо, казавшееся теперь таким маленьким по сравнению с вытянувшимся телом, осветила широкая улыбка. – Это можно взять как свадебный кубок Адама и Евы!.. А это, – он поднял шкатулку для безделушек, ему понравилась шутка, – как большой палец Троицы!
Но взрослые Джоны зашикали на него. Пожалуйста, любые выдумки, только, ради Бога, безо всякой религии. Очень быстро все переоделись для «Двенадцати веселых шуток вдовы Юдифи» с согласия госпожи Алисы, как всегда, добродушно согласившейся сыграть главную роль старой развратницы, развлекающейся со слугами.
– Это мне наказание за мою сварливость, – подмигнув, сказала она. – Придется вести себя скромнее. – Затем, еще раз подмигнув и хлопнув по плечу напустившего на себя вид безнадежного подкаблучника отца, добавила: – Это всего лишь шутка, муженек.
И только когда все засуетились, приготовляя сцену, и остальные Джоны отвлеклись, отец наконец подошел к моему Джону, посреди суеты все еще беспокойно переминавшемуся с ноги на ногу.
– Джон. – Отец распахнул объятия и ошеломил собеседника улыбкой. – Какой сюрприз. Добро пожаловать в наш скромный новый дом. – Он обнял своего ошарашенного питомца, затем медленно отстранился, включая в круг своей улыбки и меня, и нежно похлопал его по спине. – Джон Клемент, – отец слегка усмехнулся в мою сторону, – всегда был человеком сюрпризов. С самой первой нашей встречи. Ты ее помнишь, Джон?
Между ними проскочила какая-то искра, я толком не поняла – что-то вроде угрозы, замаскированной улыбкой. Хотя, может быть, мне только показалось. Джон улыбнулся в ответ, но я чувствовала – он напряженно вслушивается в каждое слово отца. Как и я. Я так мало знала о Джоне, что любые подробности о прошлом моего загадочного избранника до его появления у нас имели для меня огромное значение.
– Это случилось в доме архиепископа Мортона, Мег, мне было тогда, может, лет двенадцать. Я знаю, ты много слышала об архиепископе Мортоне: мой первый учитель, один из величайших людей, которым я имел счастье служить. Человек, чей огромный опыт помог ему стать политиком и мудрецом. Упокой Господи его душу!
Я словно очутилась в волшебном кругу. Голос отца, изящный инструмент ремесла законника, обволакивал нас и погружал в его воспоминания.
Вот отец, еще паж в коротких штанах и подбитом мехом камзоле, поздно ночью перестилает простыни и взбивает подушки архиепископу – лорд-канцлеру старого короля – в западной башне красного кирпича Ламбетского дворца. Отец устал после уроков в домашней школе днем и прислуживания за столом в большом зале вечером и уже собрался присоединиться к другим пажам, сопящим на соломенных матрацах в общей спальне. Но он помнил уроки из книг по этикету, помнил, что, когда с тобой разговаривают, нельзя прислоняться к стене и кашлять, плеваться или корчиться, а нужно отвечать вежливо, с готовностью. (Мальчик Мор быстро усвоил все правила, став любимцем опытного хозяина, хваставшегося гостям за столом: «Если доведется дожить, вы увидите, как из этого мальчишки, ожидающего сейчас ваших приказаний, выйдет замечательный человек».) И когда архиепископ велел ему отнести принесенный из кухни поднос с вином, мясом и хлебом в соседнюю приемную, отделанную полированным дубом и всегда в эти часы пустовавшую, он подавил усталость и как можно учтивее отправился выполнять поручение.
В приемной Мор увидел двух молодых людей – набычившихся длинноногих юношей чуть постарше его в перепачканной с дороги одежде. Их мечи были пристегнуты к сундукам, а сами они устало развалились на натертых воском скамьях. Когда он вошел с подносом, они внимательно посмотрели на него и как-то сердито друг на друга.
Как молодой Мор ни старался, он не мог понять, кто они. Он никогда не видел их ни в школе, ни среди пажей, прислуживавших в большом зале. Да и слишком они были солидными для пажей – уже со взрослой, очень короткой стрижкой. И потом, за пажами не ухаживают посреди ночи, а их манеры казались слишком властными для учеников домашней школы архиепископа.
– Вина, – повелительно сказал старший юноша лет восемнадцати.
Молодой Мор поклонился и налил вина.
– Вина, – приказал младший юноша с черными волосами и энергичными глазами, явно рассердившись, что на подносе оказался всего один кубок, и похлопал по ноге, будто подзывал собаку – словно молодой Мор был псом.
Но мальчик Мор не испугался строптивцев, а лишь вежливо засмеялся.
– Двое жаждущих, и всего один кубок, – сдержанно, как учили книги, отозвался он. – Проблема, которую я быстро могу разрешить, сходив на кухню за вторым.
Здесь их прервали. Раздался громкий смех. Из освещенного свечами дверного проема, в длинной ночной рубашке, за ними наблюдал Мортон, о котором они забыли.
– Браво, юный Томас, – раздался его густой бас. – От твоей выдержанности здесь всем стало стыдно. Вот он, – Мортон указал на младшего юношу, явно смутившегося, ведь его поймали не на самом благовидном поступке, – обидел ребенка – просто забыл, как его зовут.
Черноволосый грубиян неуклюже встал со скамьи.
– Назови свое имя, Джон, – сказал Мортон. – Пусть он тоже посмеется.
– Иоанн, – юноша мялся, как человек, не очень хорошо владеющий латынью, – Иоанн Клеменс.
Иоанн Милостивый. Архиепископ Мортон перехватил взгляд молодого Мора и разрешил ему засмеяться. Маленький Мор присоединился к жесткой насмешке хозяина над контрастом между милосердным именем высокого черноволосого юноши и его жестокосердным поступком. Старший юноша тоже расхохотался. И наконец сам Джон Клемент, к удивлению Мора, вдруг повеселел, хлопнул молодого пажа по спине и с большей элегантностью, чем можно было предположить, тоже рассмеялся над собой.
– …Мне это понравилось. С тех пор мы лучшие друзья, – легко закончил отец. Он обращался не столько к Джону, сколько ко мне, но я чувствовала – по мере того как отец говорил, Джон постепенно успокаивался. Мне даже показалось, он боялся другого конца, который мог бы выставить его в невыгодном свете. – Но, как вижу, ты по-прежнему человек настроения, Джон. Приезжаешь, никого не предупредив. – Отец слегка подмигнул мне, приглашая улыбнуться смущению, отразившемуся на высившемся над нами лице. – По-прежнему оставляешь за собой право удивлять.
– А откуда вы приехали той ночью? – спросила я онемевшего Джона. Мне хотелось еще хоть что-нибудь узнать о его прошлом. – И куда направлялись?
– О, – мягко ответил за Джона отец, – это было вскоре после войны, все еще стояло вверх дном. Джона с братом после смерти их отца воспитывали друзья. Но Джон направлялся в университет и в Лондоне остановился по пути за границу, в Лувен, где собирался стать ученым – милосердным ученым, – он опять усмехнулся, – что в нашей семье все так любили.
В разговор вмешалась Елизавета.
– Не хотите ли сыграть одного из слуг, Джон? – мило спросила она.
Не дожидаясь ответа покрасневшего Джона, она ласково закутала его в грубый плащ слуги и увела. Он обернулся к отцу с немым вопросом в глазах, и тот кивнул, разрешая ему остаться и сыграть, а затем тепло посмотрел на меня.
– Видишь, как получается, Мег, – сказал он. – Давным-давно я обещал архиепископу присмотреть за Джоном Клементом. И не нарушу своего слова. Он пережил много утрат. А страдания иногда оставляют на сердце человека рубцы. Такого человека нельзя торопить, нужно иметь терпение и уверенность, что нет таких скрытых глубин, куда ты не готов заглянуть. Но ты мудрая девушка. Я уверен, ты поймешь, что…
Он посмотрел на меня чуть дольше, чем было необходимо. Я не поняла точно, что он имеет в виду, хотя его мягкое лицо напомнило мне терпение, которым он победил ересь Уилла Ропера. Я решила – отец хочет предупредить меня.
– Мы хорошо поговорили сегодня. – Я замаскировала обиду дипломатичной улыбкой. Отец, тонкий знаток всяких скрытых глубин, хоть много лет назад и вел тайно переговоры с Джоном Клементом об условиях, на которых тот может взять меня в жены, ничем не выдал, что у него на уме. – Я обрадовалась, увидев его после такой долгой разлуки. Услышав все, что он мне сказал.
Мне понравилось, как отец еще пристальнее посмотрел на меня. Мне показалось, в его взгляде крылся вопрос. Я выдержала этот взгляд. Он первым отвел глаза.
– Ну и хорошо, – как-то неуверенно ответил он и вернулся к гостям.
Оставшуюся часть вечера я почти не обращала внимания на аплодисменты, шумные клоунские проделки, пышность, смех, а следила только за настороженными взглядами. Взглядами Джона Клемента, не смотревшего ни на меня, ни на Елизавету, ни на отца. Взглядами Елизаветы, которая всматривалась в меня и Джона Клемента с каким-то непонятным выражением. Взглядам и отца, нет-нет да останавливавшимися в задумчивости на Джоне Клементе. И конечно, долгими, внимательными, серьезными взглядами мастера Ганса на всех нас. Его пристальный взгляд схватывал наружность и душу одновременно. Когда я ловила его на своих руках, елозивших по коленям, мне становилось неловко. Но скорее всего, решила я с облегчением, художник просто прикидывает, как лучше нас написать.
Джон Клемент пробыл недолго. Как только закончилось представление и костюмы снова упрятали в сундуки, а слуги накрыли ужин и собрались уходить, он подошел к отцу. Я незаметно придвинулась к ним поближе, желая послушать, однако вмешиваться в разговор не хотела. Но отец подозвал меня.
– Джон говорит, ему нужно ехать, – тепло, но явно прощаясь, произнес он. – Как хорошо, что он нашел время навестить нас, вернувшись в Лондон. Мы будем ждать его, не правда ли, Мег? – Он помолчал и еще раз бросил на Джона взгляд, значение которого я не поняла, а потом прибавил: – Если у него будет время навестить нас после столь долгой отлучки. Когда его изберут в медицинский колледж.
Я проводила Джона до дверей и помогла надеть плащ. В полутьме, где нас никто не видел, я осмелилась поднять глаза и встретила его взгляд. Он тоже в первый раз за долгие часы посмотрел на меня с нежностью и любовью, о которых можно только мечтать, и еще с каким-то облегчением.
– Видишь, Мег, – ободряюще сказал он, берясь за дверную ручку. – Я оказался прав. Нужно лишь немного обождать. Доктор Батс говорит, меня изберут весной. Это только кажется долго, но скоро все кончится. И тогда все у нас будет хорошо. – Второй рукой он обнял меня на прощание за талию. – Я напишу. – Он открыл дверь и впустил ночной ветер. – И приеду. Скоро. Обещаю.
И он торопливо зашагал по дорожке черного сада к воде, оставив меня, ну прямо как дуру-служанку, в смущении и надежде, что теперь-то начнется счастливая жизнь.
Когда я вернулась, ко мне тихонько подошла Елизавета и сбоку заглянула мне в глаза.
– Мастер Ганс весь вечер смотрел на тебя как овца. – Она звонко засмеялась, что хорошо умела делать. – По-моему, ты одержала победу.
Вероятно, я смутилась. Одно из ее язвительных замечаний, которые Елизавете так удавались, когда речь шла о других. Но, по счастью, сейчас мастер Ганс не смотрел на меня как овца. Он сидел за столом, сияя от теплого внимания отца, которое, как и во всех прочих, вселяло в него уверенность и располагало. Гольбейн положил на стол миниатюрную копию портрета Эразма, предназначенную для архиепископа Уорема, и ответный набросок старого рельефного лица архиепископа. Его следовало передать Эразму в Базель. Он явно был доволен, что за первые две недели в Англии смог выполнить это поручение (впрочем, Уорем, один из близких отцу епископов, был добрая душа, да в любом случае отдарить Эразма было почти de rigueur[2]2
Необходимо (фр.).
[Закрыть]). Теперь он увлеченно, с акцентом обсуждал, как писать нашу семью. Мне стало ясно – Гольбейн хороший торговец. Речь шла уже о двух картинах – портрете отца (картину можно послать гуманистам в Европу) и групповом портрете, который, собственно, изначально и планировался. Еще он показал отцу свою готовую работу «Noli те tangere», где целомудренный Христос отстраняется от страстной Марии Магдалины. Я заметила – она не оставила отца равнодушным и могла стать предметом еще одной легкой для художника сделки. Я тихонько села рядом.
– В Мантуе я видел фреску, – говорил Гольбейн, настолько поглощенный своим замыслом, что, иллюстрируя его, начал передвигать на столе солонки и ножи. – Она не выходит у меня из головы. Герцог и его большая любовь – жена, – не отворачивая головы от зрителей, искоса смотрят друг на друга… они в середине… вокруг семья… кто-то слева наклонился вперед, слушает… – Он довольно замолчал, явно ожидая похвалы за хорошую мысль. – А в центре прямо на зрителя, – художник громко рассмеялся, – смотрит карлик герцога!
Я оторопела. Наступило молчание. Мы смотрели на отца, ожидая его реакции. Он немного помолчал. Затем его лицо расплылось, и он открыто, по-детски рассмеялся – щедрая поддержка, которую все так в нем любили.
– Шут в центре семьи! Чудесная мысль! – простонал он, и мы вдруг поняли, что отец отвлекся от всех придворных тревог, а ведь раньше и не осознавали напряжения в его лице. Все облегченно засмеялись, нас сблизили взаимопонимание и нежная, возвышающая любовь. – Давайте посмотрим, как это можно устроить. – Он все еще озорно усмехался, а в голове уже роились мысли. – Генрих! – подозвал он толстяка простофилю. Тот вышел из тени. – Как видите, мы имеем собственного короля шутов, – сказал он мастеру Гансу.
Вдруг меня словно осенило: я увидела в рыжеволосом любимце отца, Генрихе Паттинсоне, карикатуру на золотого короля Генриха с его крупными чертами лица и подумала, не потому ли отец держит его, а если так, то ведь это якобы простодушное замечание весьма дерзко (а может быть, мастер Ганс с самого начала планировал поместить в центр нашей семьи шута Генриха?).
Не успев опомниться, мы сидели и стояли так, как нас весьма умело рассадил и расставил мастер Ганс, все уже продумавший. Генрих Паттинсон, как всегда, с застывшим, тупым, ошалевшим взглядом прямо напротив художника. Отец и его дочь Маргарита Ропер искоса смотрят друг на друга (я поразилась, как быстро Гольбейн понял, кого больше всех любит Мор). Я стояла рядом с Елизаветой, склонившись над дедом и шепча ему что-то на ухо. Все остальные сгруппировались вокруг нас или наблюдали за моделями со стороны. В суматохе Елизавета вдруг прошептала:
– А где Джон Клемент?
– Уехал, – ответила я ей тоже шепотом.
– Как, не попрощавшись? – громко воскликнула она и резко развернулась ко мне, нарушив композицию.
Мастер Ганс посмотрел на нас, одними глазами попросив не выходить из образа.
– Ему нужно было ехать, – пробормотала я, замерев в неудобном положении и глядя на старые, обтянутые бархатом колени деда.
– Не двигайтесь! – прикрикнул Гольбейн.
Елизавета взглянула на него и тихо сказала.
– Простите, мастер Ганс. Боюсь, я неважно себя чувствую. Думаю, мне лучше пойти к себе.
Очень бледная, она вышла из зала, а за ней после минутной нерешительности двинулся, подпрыгивая, кадык ее мужа.
Вроде теперь можно расходиться. Но отец быстро заполнил паузу. Он пришел в такое восхищение от воображения Гольбейна, что не мог позволить композиции распасться. Гольбейн и Мор были счастливы, что им так быстро удалось найти взаимопонимание. Картина начинала приобретать конкретные очертания, и они постоянно смеялись и переглядывались.
– Джон, – улыбаясь, позвал отец (зная, что в комнате несколько Джонов и все готовы подняться), – встань на место Елизаветы.
Мы разошлись только после того, как Гольбейн, словно фокусник достав из кожаного мешка кусочек мела и грифельную доску, закончил молниеносный набросок. Изображение совершенной семьи гуманиста уже необычно, но кроме того, художник, подобно новому учению, откроет новую эпоху в искусстве. Будущий портрет будет так непохож на неподвижные старые изображения благочестивых покровителей живописцев в образе святых. Богачи до сих пор любили украшать ими свои часовни. Мы долго сидели тем вечером, пока, наконец, отец, сказав в оправдание, что должен еще написать несколько деловых писем, не отправился в Новый Корпус. Всем показалось, словно вместе с ним из комнаты вышел свет. Все вспомнили, как устали, и отправились спать.
