Текст книги "Роковой портрет"
Автор книги: Ванора Беннетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Затемно я на цыпочках вышла из комнаты мастера Ганса. Осторожно, как будто боясь ее поранить, я выкарабкалась из-под руки, крепко прижимавшей меня к матрацу, поцеловала его в щеку и с трудом натянула в темноте мятое платье. Открыв глаза, я не ужаснулась, напротив, была абсолютно спокойна. Я понимала, что совершила грех, но в душе царила пугающая ясность. Разум прятался от мыслей о моем, как я теперь подозревала, страшном прошлом – Джон приезжал в Челси не ради меня, а ради Елизаветы, с которой его связывал тайный роман. А я оказалась лишь раком на безрыбье, одной из тех, что обычно подпирают стенки. Меня еще не выдали замуж, и я представляла собой для Джона единственную реальную возможность породниться с человеком, больше других помогавшим ему в жизни. Я бы сошла с ума, без конца думая о немыслимом предательстве. Мне хотелось остаться в солнечном, чистом мире, открытым мною в яблочном саду. После долгих лет борьбы с несовершенствами будничной жизни мысль о том, что я, полюбив Ганса Гольбейна, наконец нашла путь к счастью, наполнила меня огромной радостью. Впервые за долгое-долгое время я почувствовала себя свободной – красивой, опасной и свободной.
В серых предрассветных сумерках я на ощупь, пытаясь не скрипеть ступенями, поднялась по лестнице. Мое тело еще хранило его запах и тепло объятий. Мне хотелось забыть страстные, эгоистические, сытые повадки тела и разума; стряхнуть память об огне этой ночи. Нужно помыться, прежде чем проснется Томми. Нужно перестать лихорадочно сравнивать спокойную осторожность, в которую превратилась любовь с Джоном, с жаркой страстью незнакомых крупных рук. Нужно время, чтобы все обдумать.
В дверную щель пробивался свет. В часовне горела свеча. Вероятно, отец уже стоял на молитве. Я испуганно рванула по ступеням, вдруг сообразив, что чепец я держу в руках, волосы разметались по спине, а лиф не зашнурован. Никто не должен ничего знать.
Я вздохнула, только очутившись по другую сторону двери и набросив на нее крючок. Прислонившись к стене, я так дрожала, что с трудом удержалась на ногах. На шее и груди саднили кровоподтеки, но сердце прыгало от смеха.
Томас Мор пришел в гостиную к Гансу Гольбейну вскоре после рассвета. Помятый, опухший художник сидел у окна и смотрел на свою картину. Для работы света было недостаточно. Хмурое небо затягивали тучи. Увидев Мора, Гольбейн вскочил, поклонился, опустил глаза и опрокинул стоявшую возле него пустую чашку. Тихо ругаясь, он поднял ее и поставил на стол возле чистых кистей.
– Вот родился же неуклюжим, – смутился он. – Мой отец всегда это говорил.
– Простите за вторжение, – мягко отозвался Мор. – Я надеялся, вы позволите мне еще раз взглянуть на ваш шедевр. Я проснулся с мыслью о нем.
Когда Мор подошел к левой части картины и принялся рассматривать изображения Елизаветы и Мег, Гольбейн чуть не задохнулся, испытывая какое-то смутное чувство вины. Но через несколько долгих минут, сделав шаг назад, хозяин лишь несколько печально сказал:
– Чем больше я смотрю на эту картину, тем больше делаю открытий. У вас завидный талант на правду.
Не зная, что ответить, Гольбейн понурил голову. Он заметил – сэр Томас выглядит в это утро еще старше. Несмотря на тревогу, камнем давившую на сердце, он не мог перестать всматриваться в жизнь. Смуглая кожа словно просвечивала, рельефные черты лица заострились, будто богатая масляная краска на его глазах превратилась в едкую кислоту, разъедавшую и без того тонкие линии. Возможно, виной тому холодное серое освещение, а может быть, непонятное состояние самого Гольбейна.
Он проснулся счастливый, потянулся к Мег и обнаружил, что она ушла. И Гольбейн не знал, кто он теперь – самый счастливый или самый несчастный человек на земле. Он помнил запах ее кожи, его губы помнили ее грудь. Но останется ли он еще с ней наедине? Ему нужно срочно ее увидеть. По реакции он поймет все. Однако он не мог просто спуститься к завтраку, где собралась вся семья, хотя живот и урчал от голода. Не зная, что предпринять, он принялся шагать взад-вперед по комнате, а затем уставился на картину. Забыв на мгновение минувшую ночь, он опять засомневался. Может, он впал в грех гордости, изобразив на ней все, что знал и думал о Морах? Он видел много правды, но лишь сейчас начинал осознавать, как мало понимал из того, что видел. Наверное, поднимать всю эту пыль было самой большой его ошибкой.
– Вы когда-нибудь любили, мастер Ганс? – неожиданно спросил Мор, глядя на картину. Гольбейн затаил дыхание, сглотнул, но Мор и не ждал ответа. Он продолжил, как бы размышляя вслух: – Не знаю почему, но этим утром я вспомнил свою первую любовь. – Гольбейн не верил своим ушам. Мор, человек большого такта, прекрасно умеющий вести себя в обществе, никогда не говорил о чувствах. Это прозвучало нереально. – Мне исполнилось шестнадцать… Я только что вышел из университета… Начинал в Нью-Холле барристером… Был полон надежд на будущее… И тут увидел ее. Были танцы, и напротив меня очутилась самая красивая девушка на свете, с самой обворожительной улыбкой. Она приехала к дяде из Норфолка. Меня как молнией ударило. Я горел с головы до ног. Если бы это было возможно, я бы женился на ней тут же. – Мор помолчал, словно подбирая слова. – Из этого, конечно, ничего не вышло. Пара поцелуев украдкой. Несколько свиданий и писем. Ее дядя выставил меня сразу же, как только что-то заметил. Он увез ее в Лондон и заключил помолвку с более выгодным женихом, неким молодым соседом из Норфолка, недавно получившим образование. Моему отцу в недвусмысленных выражениях было сказано, чтобы я перестал с ней встречаться. Какое-то время я думал, что у меня разорвется сердце. Но выжил. И никогда ее больше не видел, хотя, разумеется… – он кивнул на изображение Елизаветы Донси, как бы объясняя, почему сейчас рассказывает эту историю, – …намного позже назвал свою чудесную дочь ее именем. – Он отвернулся от полотна и посмотрел Гольбейну прямо в глаза. – Разумеется, я был молод и глуп и переживал чрезмерно. Даже хотел стать монахом. Но через год меня тоже женили, и в конце концов я полюбил свою жену. Да и вторую жену. Я тогда и представить себе не мог, какое прочное счастье может дать семья. – Он мягко рассмеялся. Гольбейн не мог отвести от него глаза. Мор смотрел пристально, как хищное животное, гипнотизирующее кролика, и художник почувствовал угрозу. – Ведь бури чувств не доводят до добра, не правда ли? Но тогда я был еще слишком молод, чтобы понять то, что раньше или позже понимают все взрослые. Настоящую радость дает только целомудрие.
В окно снова ударил дождь. Гольбейн с облегчением скосил глаза на потоки воды между мокрым плющом. Он пытался согнать жар с лица. Ему это удалось не лучше, чем отбросить воспоминания о теле Мег на предательски мятых простынях в спальне прямо за спиной Мора, видных через дверь, которую он забыл закрыть. Если бы он не был уверен, что Мору ничего не известно о том, как он провел эту ночь, можно было бы подумать, что все раскрыто и его предупреждают. Он ничего не знает, говорил себе Гольбейн. Не может знать. Но ему было бы легче изображать невинность, не знай он, что Мор не хуже его самого умеет разгадывать чужие тайны.
– Как я рад, что раскрыл вам свою душу, мастер Ганс, – сказал Мор, тоже глядя на ручейки воды на стекле. – Мне радостно сознавать, что между нами нет никаких секретов. – И затем вежливо добавил: – Вы уже позавтракали?
Гольбейн кивнул. Он не мог говорить. Его мучил голод, но он никак не мог сейчас спуститься к семейному столу с человеком, только что говорившим с ним так, словно он все понимал и обличал. У Гольбейна всерьез разболелся живот. Вдруг ему стало ясно: покой и уединение нужны ему даже больше, чем хлеб и эль.
Уже стоя в дверях, Мор загадочно добавил:
– Знаете, семья Мег из Норфолка. Отчасти поэтому я и удочерил ее. Она мне очень дорога.
Оставшись один, Гольбейн рухнул на табуретку у окна. Он прислонился горячей щекой к стеклу и невидящими глазами стал смотреть на снова зарядивший дождь. Он постепенно остывал и чувствовал, как его начинает холодить страх.
Она выбралась из-под буйной зелени и постучалась в запотевшее окно, вернув Гольбейна в действительность. Она была без плаща. Волосы прилипли к голове, одежда – к телу. Жестами приглашая его выйти на улицу, она смеялась. Гольбейн выскочил в сад, успев лишь схватить плащ. Он не мог поверить своему счастью и прижал ее податливое тело к дереву, покрывая лицо нежными поцелуями, очень быстро ставшими страстными и нетерпеливыми.
– Ты промокнешь, как и я, – прошептала она, потянув плащ, все еще зажатый у него под мышкой, и заразительно засмеялась.
Он забыл про плащ, рассмеялся, а потом весело набросил его на них обоих. В темноте он прижался к ней носом.
– Мег, – прошептал он с широкой блаженной улыбкой, глядя на прекрасное лицо, которое всегда любил, словно видя его впервые. – Я не могу поверить.
Она молча смотрела на него, пока он не закрыл ей глаза губами. Затем поцеловал. Когда он задрожал, она, прижавшись к нему всем телом, увлекла его по дорожке к зарослям старой бузины за заброшенным амбаром, расстелила на сухом месте плащ и потянула к себе, как будто тонула. Он хотел что-то сказать. Ему так много нужно ей сказать. Но она властно прошептала:
– Не сейчас. Ничего не говори. – И прижалась к нему губами.
Снова обретя способность почти нормально дышать, он оперся на локоть и внимательно посмотрел на нее. В ее волосах застрял лист. Он вынул его. Дождь прекратился. С листьев тихо капала вода. В мире наступил мир.
– Я мог бы провести с тобой так целый день, – произнес он.
Он не мог думать ни о чем, кроме нее. Он хотел добавить: «Я тебя люблю», – но она не позволила.
– Меня, наверное, ищет Томми. Нужно идти, – печально проговорила она и твердо добавила: – И Джон приедет к вечеру. – Мысль о приезде мужа, судя по всему, понудила ее к действию. Она выбралась из-под него, разгладила юбки, поправила лиф, инстинктивно распрямилась. – Я схожу к Томми, а потом вернусь к тебе, – пообещала она. – После обеда. Тогда и поговорим. Обещаю.
– Но… – прошептал он. Надув губы, он стал похож на мальчишку, который вот-вот заплачет. До него медленно доходило. – Клемент приезжает, – пробормотал он.
На него наползал страх. Он не мог находиться в одном доме с этим человеком. И Мег не могла, ведь теперь она принадлежала ему.
– Я знаю. Но пока я не могу об этом думать. Понятия не имею, что делать. – Она говорила бодро и одновременно отчаянно. – Не будем пока сходить с ума. У нас еще несколько часов.
– А потом? – вырвалось у него.
Но тут же закусил губу, ненавидя себя за то, что теребит ее рану.
– Не знаю. Не знаю. – Она растерянно покачала головой. Ему так хотелось прочитать ее мысли. – Мы будем встречаться, – прибавила она, и теперь он слышал в ее голосе мольбу. – В Лондоне. Я буду приходить к тебе. Это не то, о чем я мечтаю. И ты тоже. Но сейчас мне больше ничего не приходит в голову.
Гольбейн встал и помог ей подняться. Он с ходу хотел гневно отвергнуть это предложение, умолять ее уехать с ним, покончить с ее выхолощенным браком, бросить мужа, семью, Англию, начать новую жизнь, где-нибудь. Где угодно. Он приехал сюда распутать тайны Мора не для того, чтобы самому стать одной из них. Но это мечты. Она скажет «нет». И вот ему уже рисовалось будущее, предложенное ею: в комнате на Мейдн-лейн с его постели встает босая простоволосая Мег, идет к окну посмотреть на картину, стоящую на треноге, целует его, шепчет на ухо нежные слова. Счастливые мгновения во мраке. Но даже это лучше, чем беспросветная жизнь без нее.
Они возвращались, держась на отдалении друг от друга. Возле дома она замедлила шаг, и Гольбейн обрадовался. Он тоже не хотел идти в комнаты.
– Ты помнишь свою первую семью? – спросил он, не желая отпускать ее. Он хотел поговорить с ней, хотел, чтобы она стала ему еще ближе. Он будет вспоминать разговор, когда опять останется один. – Родителей из Норфолка?
Она остановилась и с любопытством обернулась к нему.
– Смутно, – осторожно сказала она. – Только отца, немного. А мать совсем нет. Она умерла при родах. Почему ты спрашиваешь?
И чтобы она еще постояла с ним на дорожке, Гольбейн подробно рассказал ей, как этим утром к нему приходил Мор.
– Он приходил еще раз посмотреть на картину, но почти не взглянул на нее, зато поведал историю своей любви. Давным-давно он полюбил девушку из Норфолка, а ее выдали замуж за другого. Он так настойчиво повторял, что любовь опасна, что я было испугался – а вдруг он догадался. – Гольбейн засмеялся, уверенный, что Мег сейчас успокоит его. Но она затихла. – Он не мог догадаться. – Гольбейн смутился. – Ведь не мог?
Но она задумалась о чем-то своем, не собираясь делиться с ним своими мыслями, и со странной улыбкой уклончиво ответила:
– В этой семье, мастер Ганс, трудно догадаться, сколько еще всплывет секретов. – Она быстро сжала ему руку. – Спасибо.
И упорхнула по дорожке, а он смотрел ей вслед, разинув рот от изумления.
– Отец? – выдохнула я в густой мрак часовни.
Было так темно, что сначала я увидела только Мадонну в голубом облачении. Он стоял перед ней на коленях, но, заслышав меня, обернулся. Я не хотела прерывать горячую уединенную молитву. Может, он рассердился? Но отец тут же с трудом поднялся на ноги, словно ждал меня. Меня распирало. Не успел он выпрямиться, как с моих уст уже сорвались единственные слова, придававшие всему смысл:
– Ты мой настоящий отец?
Сквозь слезы я почти ничего не видела. Но он тоже плакал. Всю жизнь мы едва дотрагивались друг до друга, а тут вдруг перед ликом Мадонны слились в неловких, порывистых, счастливых объятиях. Я соображала так же быстро, как только что бежала. Эти слезы и эти объятия служили еще одним фрагментом загадки, которой всегда являлся отец. Они перебросили мостик между отстраненной иронией отца в общении с нами и страшными наказаниями, которым он во имя Бога подвергал себя и других. У него всегда были секреты. Он страстно полюбил, но обстоятельства оказались сильнее его. Девушка из Норфолка забеременела, он хотел жениться на ней, но ее увезли. Он никогда себе этого не простил. И у него не хватило духу поверить в другую любовь.
– Знаешь, ты очень похожа на нее, – шептал он. – Так мучительно похожа… Иногда мне трудно находиться рядом с тобой. Я даже не могу сказать тебе, как сильно я ее любил.
Я забыла все остальное, что произошло за минувший бурный день и ночь, поскольку вдруг исполнилась абсолютной уверенностью – меня тоже всегда любили. Тысячи вопросов теснились у меня в голове. Я никак не могла решить, какой задать первым, и попыталась представить себе, как невероятно сложно ему было, когда я в девять лет осиротела, забрать меня в Лондон, где он уже строил свой дом. Он должен был знать, что моя мать умерла при родах. С тех пор он платил в Норфолк за информацию обо мне. После гибели моего отца он написал королю прошение об учреждении опекунства и заплатил очень большие деньги за право воспитывать состоятельную сироту, которая позже уплатила бы долг, выйдя замуж за его сына.
Я всегда думала, что этому замужеству не суждено состояться, поскольку Бог даровал отцу трех дочерей и всего одного сына, который к тому же намного моложе меня. Теперь я поняла – даже если бы у отца был десяток сыновей, я никогда не смогла бы выйти замуж ни за одного из них. Все они были моими единокровными братьями. Отец с самого начала собирался выдать меня замуж за постороннего человека. Он пригласил Джона воспитателем через несколько недель после моего появления в доме. Но сейчас думать об этом было слишком больно, и я спросила:
– Какой была моя мать?
Ребенком я всегда представляла ее себе на коленях в церкви. Но так было потому, что она в вечной благочестивой молитве сложила тонкие руки на своем изображении в маленькой норфолкской церкви. Отец рассмеялся.
– Как ты. Любознательная. Порывистая. Немного одинокая. Всегда задавала трудные вопросы.
Я тоже рассмеялась сквозь слезы. Я была так счастлива, утопая во взгляде его синих глаз, в тепле его объятий, которых, как я теперь понимала, ждала всегда. Все остальные объятия в моей жизни, даже страсть Ганса Гольбейна, всего несколько минут назад казавшаяся всепоглощающей, отдалились и поблекли.
– Почему ты не говорил мне раньше? – прошептала я.
Он пару секунд помолчал, собираясь с мыслями, а затем очень нежно, хотя и неуверенно, как будто поднимаясь в гору, где на вершине находилась трудная правда, ответил:
– Раньше мне казались куда более важными другие обстоятельства… Видимость. Поведение в обществе. То, что на поверхности. Но мастер Ганс в эти дни показал нам, что нет ничего дороже правды. И я хочу для своих близких счастья жить в правде и не совершать ошибок перед лицом Божьим.
Он замолчал, не отпуская мои плечи, сделал полшага назад и, ожидая ответа, посмотрел мне в глаза. И вдруг я поняла. Рассказав ему о своей догадке, я выдала и свою тайну. Ведь только Гольбейн мог рассказать мне о его первой любви. Все-таки отец умнее, чем я думала. Признавшись в своем давнем грехе, он обнажил и мой. Я испуганно посмотрела на него, но он ласково кивнул.
– Несложно было догадаться, – мягко сказал он и серьезно прибавил: – Не делай этого, Мег. Пожалуйста. Я был так счастлив, что обрел тебя, что появился еще один шанс на счастье. Тебе может так не повезти. Мастер Ганс хороший человек, но он не твой муж. Не дай греху разрушить твою жизнь, как он чуть было не разрушил мою.
– Но все совсем наоборот. – От нечестности его просьбы моя радость куда-то ушла. – Не я первая нарушила обет. Это сделал Джон. – Я думала, он будет потрясен. Но он продолжал улыбаться и, держа меня за плечи, смотрел так, словно запоминал. – Ты ведь помнишь сына Елизаветы?
Я хотела донести до него мою непереносимую боль и даже не старалась говорить спокойно. Но он ничуть не удивился, и я поняла – ему все прекрасно известно про Джона и Елизавету. Отец кивнул, давая понять, что сочувствует мне, но, обняв одной рукой за плечо, снова притянул к себе.
– Это не важно. Только теперь, видя ошибки своих детей, я понимаю, насколько это все не важно.
– Но это важно для меня! – воскликнула я, отбросив всякую сдержанность. У меня тряслись руки, я чуть не выла от того, что узнала. – Мой муж – отец ребенка моей сестры! Как ты можешь говорить, что это не важно?
Он улыбнулся мудрой улыбкой старика и прикрыл мне рот рукой.
– Тсс, ты несправедлива к Джону, – легко сказал он. – Я расскажу тебе, что произошло на самом деле. Мы достаточно долго жили со всякими секретами, правда? – Он подождал моего кивка, порылся в кармане, достал носовой платок, дал мне его, чтобы я утерла слезы, и повернулся к окну. Его серое доброе лицо осветилось бледным светом. Он начал вспоминать. – Я плохо выдал Елизавету замуж. Моя ошибка! Я выбрал человека, которого она по-настоящему не любила. Поняв, что при дворе она пустилась во все тяжкие, я увез ее домой. Джон даже не знал, кто она, а потом было уже слишком поздно.
И он красочно описал костюмированный бал. Я будто сама присутствовала на нем. Джон уединяется с красивой замужней дамой; за гобеленами куча смятой одежды; у него в волосах розовые лепестки. Джон ждет избрания в медицинский колледж и скрашивает свое одиночество празднествами при дворе. Он забрасывает отца письмами с просьбой приехать ко мне в Челси. («Он мучил меня несколько месяцев, Мег; было совершенно ясно, о ком он думает».) Однажды вечером он заигрался, как это было принято при дворе – тайком, развратно. Женщина, с которой он торопливо сошелся, шептала ему:
– Не снимай маску, я и так тебя знаю.
А затем сняла свою. Это была дочь Мора, но не та. Это была моя сестричка Елизавета. И Джон испугался:
– Она бы никогда не сделала этого, если бы я нашел ей хорошего мужа. – Отец погрустнел. – И Джон никогда бы ничего подобного не сделал, знай он, что это твоя сестра. Для него она была незнакомкой в маске. Таков разврат при дворе молодого короля. Это ровным счетом ничего не значило.
– Как ты об этом узнал? – прошептала я.
– Он не знал, что делать. Он вывел ее в розовый сад и умолял никому не рассказывать. Он сказал ей, что собирается жениться (хотя не сказал, на ком), и молил о пощаде. Он говорил, что она повела себя достойно и обещала сохранить все в тайне. Ведь, помимо всего прочего, она тоже была замужем. Он отвел ее к мужу и бежал. – Отец горько рассмеялся. – Так что меньше всего на свете он ожидал на следующий день увидеть меня у себя. Я же услышал совершенно другую историю. Под утро у Елизаветы случилась истерика. Она пришла ко мне, заявила, что создана не для Донси, и потребовала развода, желая выйти замуж за Клемента. Она сказала, что они любовники; говорила, что он будет ее любить вечно. Я потерял дар речи. После долгих лет, что я испытывал Джона, собираясь выдать за него тебя, вдруг услышать такое! Я потребовал объяснений и чуть было не выпорол его. Но Джон находился в еще большем отчаянии. Он пришел в ужас от мысли, что теперь, когда я все знаю, я не подпущу его к тебе. По правде сказать, я так и собирался поступить.
Я снова обрела способность дышать.
– Но ты этого не сделал.
– Нет, – ответил он и покосился на меня. – За свою жизнь я кое-что узнал не только про грех, но и про раскаяние, и могу понять, когда человек действительно хочет загладить совершенное зло. Джон горел любовью к тебе. Он бы скорее умер, чем отказался от тебя.
И я смягчился. Я сказал Елизавете – она должна жить той жизнью, которую выбрала, и с мужем, которого выбрала перед Богом. «Не стоит надеяться попасть на небеса, потакая своим прихотям или нежась на пуховых перинах», – сказал я и отправил ее домой. Прежде чем позволить Джону приехать в Челси просить твоей руки, я собирался тихонько услать ее к родителям Донси в деревню. Так было бы лучше для всех. Но Джон опередил меня и просто приехал к тебе. Честно говоря, он меня удивил. Я полагал, он забыл свою юность и покорно будет делать все, что я ему скажу. Я ошибся. Когда речь зашла о тебе, оказалось, в нем снова вспыхнула частица прежнего огня. Он приехал к тебе и просил твоей руки. – Голос отца раздавался словно издалека. – Он был честным мужем. Он любит тебя. – При этих словах как будто запоздавший луч солнца просиял сквозь осенний мрак. Но на лицо отца еще падали тени от струившихся по окну потоков воды. – Не думай, что Елизавета не страдала, – мрачно прибавил он. – В ней рос ребенок человека, любившего тебя. Чтобы продолжать жить, ей пришлось мириться с такими проблемами, о которых ты и представления не имеешь. И она будет нести свой грех и свое наказание до смертного часа. Полюбив Джона, проиграла Елизавета, а не ты. С твоей стороны было бы теперь ошибкой ворошить эту историю.
Я невольно кивнула, с большей готовностью, чем могла предположить. Ко мне возвращались обрывочные воспоминания: вот Елизавета выбегает из большого зала в Челси и на мои слова о том, что Джон Клемент уехал, белеет как стена; вот она спускается по лестнице и крадет у меня болотную мяту; вот она печально слушает мастера Ганса, рассказывающего ей о материнстве. При всех подозрениях и ревности в наших отношениях в душе зашевелилось нечто похожее на жалость. Буря внутри начала утихать. Я почувствовала какой-то новый мир, теплую тишину, которой никогда прежде не испытывала. Я украдкой посмотрела на отца, ожидая увидеть такое же спокойное лицо, и почти удивилась, заметив его беспокойство. Он смотрел вниз, как бы подбирая слова.
– Они сделали все, пытаясь искупить свой грех, – медленно сказал он. – Теперь ты должна так же честно поступить со своим. – Я затрясла головой. Я еще не думала об этом. На меня нахлынули воспоминания о тяжелом теле Ганса Гольбейна. Красивое будущее спуталось. Не обращая на это внимания, отец решительно продолжил: – Нет, выслушай меня. Ты думаешь, что полюбила гений Гольбейна. Ты полагаешь, это интереснее, чем спокойная жизнь, выбранная Джоном. Я понимаю тебя. У нас было слишком много тайн, и ты увлеклась страстью Гольбейна говорить правду. Я и сам с восхищением наблюдаю, как работает его ум. Он сам иногда этого не понимает.
Но, находясь под таким сильным впечатлением, ты ошибочно считаешь, будто ради этого можно бросить все, чего ты добилась в жизни. Жить с гением – все равно что брать в руки огонь или лед. Гений слишком жесток. Посмотри хотя бы, что случилось за эти несколько дней. Мастер Ганс не задумываясь раскрыл в картине тайну, которая не могла вызвать у тебя ничего, кроме боли. Это его огонь. Его дар согревает и будоражит людей, но того, кто подойдет слишком близко, он просто спалит. Я не сомневаюсь в том, что он любит тебя, но что дала любовь к нему семье, оставленной им в Базеле? Уйдя к нему, ты какое-то время будешь счастлива, но это счастье может оказаться очень непрочным. Ты будешь обесчещена. Наконец, рано или поздно он сделает тебе больно – возможно, погубит, поскольку самая большая страсть Ганса Гольбейна – его живопись.
С Джоном все иначе. Джон познал дикие страсти, но подавил их, пытаясь стать достойным тебя. Иногда, правда, они еще прорываются. Ты это видела, я это испытал. – Он погладил щеку, по которой ударил Джон. – Но его страсть – ты. Так было всегда. Потеряв тебя, он погибнет.
Джон Клемент полностью изменился ради тебя, и это не меньшая ценность, чем гений. Ты можешь обрести с ним истинное счастье, если ради него тоже научишься жертвовать собой. Вы можете построить красивую и благородную жизнь. Если ты найдешь в себе для этого мужество, она преобразит вас и станет тебе наградой, как и ему. – Его лицо избороздили не только тени от дождевых струй; он плакал. – Ты всегда будешь важнее для Джона, чем когда-либо могла бы стать для Гольбейна. И это не все. – Он мягко посмотрел на меня, казалось, не замечая своих слез. – Сохранив брак, тебе удастся сохранить себя. Джон всегда будет радоваться вместе с тобой успехам в медицине, детям, семье. Он не проглотит тебя, он даст тебе дышать, и тебе не придется выбирать меньшее из зол. – Я все еще чувствовала на теле жар Ганса Гольбейна, свои царапины, его щетину, слюну, но эти воспоминания уже начинали казаться горячечным бредом. Отец обнял меня обеими руками, и мы стояли совершенно тихо, слыша лишь дыхание друг друга. – Тебе не будет так трудно, как Елизавете, – прошептал он, будто не видя, что меня больше не нужно убеждать. – Все, что от тебя требуется, – это простить Джона. Простить себя. Вернуться к своей жизни. Научиться жить с человеком, который в отличие от тебя перестал бороться.
– Да, – прошептала я в ответ. – Я так и сделаю.
Слезы по его щекам побежали быстрее, и я услышала глубокий грудной вздох. Через мою шею он дотянулся рукой до лица и вытер слезы.
– Вино ангелов, – пробормотал он, едва заметно улыбнувшись. Слова из моего детства, заставившие улыбнуться и меня. – Я был глупцом. Но теперь пора стать честным или погибнуть. Спасибо.
После долгой паузы под звуки дождя я тихо спросила:
– А ты не можешь сделать кое-что еще, отец? Отказаться от борьбы, от своих памфлетов? Не можешь просто остаться с нами и быть счастливым?
Он поднял на меня влажные глаза, и я поняла – моя надежда несбыточна. Он никогда этого не сделает. Нужно примириться.
– У нас, возможно, не так много времени, – сказал он, вытирая слезы с моего лица. – Давай попытаемся быть счастливы тем, что имеем.
Гольбейн все утро прождал в комнате. Рассматривая свою картину, он мучился все больше, вздрагивал при каждом стуке в окно, но когда подбегал к свету, лица Мег там не видел. Только поломанные ночной грозой стебли плюща.
Прежде у него никогда не пропадал аппетит, но теперь он смотреть не мог на еду. Однако в полдень все же выполз из своей берлоги и, набравшись смелости, присоединился к семейному обеду. Он нестерпимо жаждал просто увидеть ее, даже если бы для этого ему пришлось вытерпеть предательницу Елизавету и мучительные, загадочные намеки сэра Томаса. Ни Елизаветы ни Мора, ни Мег не было.
– Вы совсем не едите, мастер Ганс, – забеспокоилась Маргарита Ропер. – Прежде вы никогда не отказывались от наших блюд. Может быть, хотите требухи? Я могу еще что-нибудь вам предложить?
Он вернулся к себе в комнату как раненый зверь, сел и стал смотреть в окно на холодный день. К нему пришли дети. Они, правда, вели себя тише, чем накануне, но опять хотели, чтобы он их пощекотал, повозил, опять хотели играть и дурачиться с его красками. Он постарался собраться и даже вяло покатал Томми. Но дети почувствовали – что-то не так. Смех постепенно замер, и они неуверенно посмотрели друг на друга. Их спас мерный топот лошадиных копыт на дворе.
– Папа! – с восторгом закричал Томми, которого он катал на спине, и все дети с воплями вылетели из комнаты.
Гольбейн пошел за ними и остановился на крыльце. Перед ним мелькнул усталый, смуглый орлиный профиль, Джон Клемент спрыгивал с лошади. Наконец появилась Мег. Он ожидал увидеть непокорную, хотя и сознающую свой долг жену, с опущенными глазами и тревожно вздернутыми плечами, но она плавно вышла из дома, держа под руку отца, и лицо ее сияло таким счастьем, какого Гольбейн никогда не видел.
– Джон! – воскликнула она, оторвавшись от Мора, рванулась вперед и бросилась в объятия мужа.
Клемент на мгновение удивился, затем обнял ее, поцеловал в макушку, и его красивое лицо выразило почти что обожание, согнавшее усталость. Гольбейн увидел любовь. Смотреть на это дальше было непереносимо. Он скрылся в саду, он почти бежал к промокшей бузине по той самой дорожке, по которой в другой жизни шел вместе с Мег. Бросившись на землю, художник заметил тускло мерцающий мелкий жемчуг. Вероятно, он выпал этим утром из ее чепца. Он обхватил голову руками, скорчился и дал волю своему горю.
Он не знал, сколько прошло времени. Вдруг до его плеча дотронулась мягкая маленькая рука. На долю секунды в нем вспыхнула надежда, но, подняв глаза, он увидел красивое, с заостренными чертами, грустное лицо Елизаветы. Не то лицо. Он опять застонал и закрыл лицо грязными руками.
– Вам плохо, мастер Ганс? – неожиданно ласково спросила она. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
Гольбейн попытался взять себя в руки. Он не знал, что случилось, но доверял своей интуиции, а она говорила ему – он проиграл.
– Нет… нет, – промычал он, отчаянно пытаясь дышать ровнее. – Живот что-то схватило… не беспокойтесь.
Она мягко положила ему руку на лоб.
– Я гуляла и услышала вас.
– Ничего страшного, – снова простонал он, больше всего боясь остаться в одиночестве.
Но он ничего не мог с собой поделать и содрогался от рыданий. Она долго молчала, а затем наклонилась и поцеловала его в лоб.
