Текст книги "Роковой портрет"
Автор книги: Ванора Беннетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Мы все испуганно посмотрели на нее, поскольку она говорила громче обычного. Маргарита открыла окно.
– Не надо! – резко отозвался Джон. – Там холодный ветер.
Но она не обратила на него внимания и спросила:
– Вы слышите, что они говорят? Слышите?
Она обвела взглядом наши недоуменные лица и попыталась открыть щеколду. Наконец ее изумление передалось и Джону, он встал и всего на несколько дюймов, чтобы вся улица не оказалась у нас в комнате, открыл ей окно. Джон прислушался к гулу, вторгшемуся вместе с прохладным воздухом, и выражение его лица тоже изменилось. Прижимая маленького Томми, чтобы его согреть, я видела на правильном лице Джона изумление – изумление, смешанное с ужасом. Отец тоже вскочил и подошел к окну; я не видела его лица, только темные волосы под бархатной шапочкой. Он внимательно, напряженно слушал. Наверное, я последняя разобрала слова, доносившиеся с улицы, хотя с самого начала было понятно – это не обычные выкрики зазывал с аптекарского рынка.
– Конечно, правда! – услышала я скрипучий голос полоумного Дейви. – Алый карбункул прорвало!
Гул, веселые выкрики вперемежку с улюлюканьем. В толпе кто-то пронзительно прокричал:
– Волк!
Я была в полном недоумении.
– Клянусь всемогущим Богом!
Джон высунулся из окна и крикнул:
– Дейви! Замолчи! Ты мешаешь! Что за чушь ты несешь?
Шум на улице усилился. Люди отошли подальше, задрав головы к нашим окнам. Я будто видела их угрюмые лица. Но полоумного Дейви оказалось не так просто сбить. Он громко возмущался тупостью толпы. Я очень хорошо представляла себе его безумный торжествующий взгляд, когда он завладел вниманием почтенного свидетеля.
– И вовсе это не чушь, доктор Джон! – закричал он, и никаких сомнений не осталось. – Я только что слышал на Сент-Пол-кросс! Все на Чипсайд толкуют об этом! Пойдите послушайте сами, если мне не верите! – Для вящего эффекта он сделал паузу.
– Ну так что же? – нетерпеливо закричал Джон. – Давай валяй, дружище.
– Кардинал Уолси арестован! – раздался снизу торжествующий голос.
И на сей раз возгласы звучали скорее радостно, нежели негодующе. Лондон люто ненавидел алчного пузатого лорд-канцлера, сына пивовара, единственного из королевских подданных, кто стоял к королю ближе отца. Даже отец при всем своем многотерпении не очень уважал кардинала. При всяком упоминании его имени он приподнимал брови и криво улыбался. Джон достал из кошелька монету, бросил ее на улицу и, не сказав больше ни слова, закрыл окно. И все-таки в комнате вдруг стало холодно. Мы уставились на отца, смотревшего на нас без всякого выражения. Маргарита нарушила молчание.
– Это правда, отец? – робко спросила она, положив маленькую белую руку ему на плечо.
Посмотрев в ее лицо под скромным чепцом, он немного смягчился и кивнул.
– Кажется, король срывает свое раздражение на подданных, – сказал он, шутливо поднимая брови, как Эразм. – При всей жуликоватости кардинал оказался не в состоянии показать фокус-покус и уладить дело с разводом к удовлетворению короля.
Он замолчал. Ему больше нечего было сказать.
– Кого же король сделает теперь лорд-канцлером? – смело продолжила Маргарита.
– Маргарита, – ответил отец с легким упреком, – ты прекрасно знаешь, мне нечего тебе сказать. Мне известно одно – сегодня вечером меня ждет король. Потом я, возможно, буду знать больше. – Он никогда бы не признал, что сам метит на эту должность. – Но вот что я вам скажу. – Он встал. – Я бы с радостью согласился, чтобы меня завязали в мешок и утопили в Темзе, если бы это помогло уладить в христианском мире три обстоятельства. Если бы все монархи, ведущие войны, заключили мир… Если бы можно было уничтожить все ереси, раздирающие церковь, и сохранить религиозное единство… И если вопрос о браке короля можно было бы решить достойно.
Он откланялся. Я была уверена – его представление о достойном решении вопроса о браке короля не совпадало с таковым самого короля, но все промолчали. Мы почти не слышали его шагов по лестнице. При желании отец мог двигаться тихо, как кошка.
Позже, клохча над своими детьми и укладывая их спать, Маргарита предположила:
– Ведь его и назначат, правда?
В ее голосе звучала надежда. Затем те же самые слова я услышала от Джона, когда мы остались в комнате одни.
– Ведь его и назначат, правда? – Однако его голос звучал резко. – Умнейший человек может стать полнейшим дураком. Он сам не понимает, насколько стал придворным. Но теперь ему слишком нужна власть, он уже не в силах отказаться от этой должности и с удовольствием забудет, что король потребует от своего канцлера одного – сделать Анну Болейн королевой. Допускаю, он надеется использовать новые властные полномочия и убедить короля изменить решение. – Помню, я не очень всерьез отнеслась к словом Джона, в полудреме целуя макушку Томми. Запах его крошечной головки казался мне запахом счастья, я чувствовала острую боль во всем теле, но не обращала на нее внимания. И все-таки при следующих словах, произнесенных с твердой уверенностью, я подняла глаза. – Ничто не остановит короля в его решимости жениться на этой женщине. Чтобы понять это, достаточно всмотреться в его лицо. Чувственность у него в крови. Мудрый человек предусмотрительно остался бы в стороне от кутерьмы, устроенной Генрихом. – Джон смотрел в огонь, и, может быть, красное мерцающее пламя было виновато в том, что его черты приняли мрачное нездешнее выражение, а может быть, тяжелые мысли. – Боюсь, твой отец подлетит слишком близко к солнцу. – Кончиком сапога он дотронулся до полуистлевшего полена и пошевелил догорающие угли. Пламя зашипело, взвился пепел, часть его высыпалась на железную плиту перед камином. – И рухнет.
Глава 11– Так напишите ей, мой мальчик, – сказал старик, облокотившись на стол с остатками обеда, к которому он едва притронулся (Гольбейн-то заправился основательно), и его освещенное свечами лицо, живее, чем у большинства молодых людей, сияло непобедимым обаянием. – Например, вы можете ей поведать, в какой восторг привела меня ваша картина.
Гольбейн не удержался и покосился на небольшую копию портрета семьи Мора, прислоненную к кувшину. Он тихо прощался с ней уже целый день. Затем вернулся к пивной кружке и, подобрав под столом ноги, упрямо покачал головой:
– Вы меня знаете. Я не писатель.
После возвращения в Базель он впервые видел Эразма. Старика напугало, что сталось с веселым свободомыслящим городом, который оставался его домом в течение восьми лет, напугали разрушения, нанесенные Базелю фанатиками-евангелистами, напугала перемена в атмосфере города, напугали опустошение, насилие, требования безудержной свободы. Поэтому сразу после того, как смутьяны в апреле добились принятия новых религиозных законов, он закутал свое тощее тело в меха и сменил Базель на мирный Фрейбург, чуть ниже по реке.
– Все испугались до смерти, когда эти подонки завалили рыночную площадь оружием и пушками, – рассказывал он молодому человеку чуть раньше.
Гольбейн понимал – Эразм никогда не сможет простить дикость толпы, разрушившей собор, расколотившей дубинами большой алебастровый алтарь и через витражные окна вышвырнувшей статуи на улицу. Ничего удивительного, что евангелистов стали называть протестантами.
– Они так измывались над образами святых и даже над распятием, что трудно было отделаться от мысли – вот-вот произойдет какое-нибудь чудо, – говорил Эразм с раздражением и презрением, которое человек, изумленный тем фактом, что его разум связан с телом из плоти и крови, естественно чувствует к грубиянам, упивающимся силой своих мускулов и способностью наводить страх при помощи разгоряченного дыхания, бешеных воплей и стиснутых кулаков.
Эразм помнил запах костров. Он никогда не сможет молиться в церкви с голыми белыми стенами. Гольбейн оплакивал отъезд старика из нового благочестивого Базеля – Базеля, принявшего Reformationsordnung[14]14
Порядок Реформации (нем.).
[Закрыть]. Существовали и другие причины для печали. Во время драки в кабаке был убит Прози. Умер старый издатель Иоганн Фробен. Бонифаций Амербах отошел в сторону, хотя и не уехал; он теперь тоже часто заезжал во Фрейбург. Два главных покровителя Гольбейна – Якоб Майер и Ганс Оберрайд – открыто отказались исповедовать реформированную веру и потеряли места в совете. С началом беспорядков закрыли университет. Издатели подвергались строгой цензуре. Мужество покинуло почти всех людей, которых он ожидал найти в печатнях и кабаках за обсуждением мировых проблем и кружкой пива. Теперь, когда все, о чем они когда-то мечтали и что без конца обсуждали по ночам, исчезало на глазах, Базель перестал быть домом. Протестантские власти следили за общественной моралью слишком ревностно, чтобы в городе жилось радостно. В мире Гольбейна все сместилось по другой причине, но этой довольно убедительной ложью можно легко себя обманывать. И всякий раз в страшные мгновения, когда он с невольной надеждой всматривался в темноволосую женскую головку или когда душа его вспыхивала при виде любой высокой угловатой девушки, идущей по улице, он бормотал вполголоса: «Кровавые фанатики». Ведь всякий раз это оказывалась не Мег, и ответственность за изнуряющую пустоту, пожиравшую его уже столько месяцев, несли власти.
Он смотрел на картину, предназначавшуюся для Эразма, – небольшую копию портрета Моров, подарок Томаса Мора старому другу. Справа – Мег, наклонившись, показывает старому сэру Джону какое-то место в книге. Гольбейн хранил ее в своем бауле. Вынимал по нескольку раз в день и, отгородившись ото всех в кабаке, смотрел с непонятной болью и одновременно гордостью за свое мастерство. Он выпивал при этом слишком много пива, но света в душе не прибавлялось. Мучаясь угрызениями совести – ведь он оказался никудышным семьянином, – Гольбейн написал портрет Эльсбет с детьми и хотел преподнести ей в знак любви, но картина вышла унылая: старая потрепанная Hausfrau[15]15
Домохозяйка (нем.).
[Закрыть] и хнычущие дети безнадежно смотрят вдаль, не на отца, любящего не их мать и ненавидящего себя за это.
И все-таки в течение нескольких месяцев Гольбейн не отвечал на письма из Фрейбурга. Он с первого взгляда узнавал паучий почерк и говорил себе, что не собирается бороздить Рейн, просто чтобы посидеть с фрейбургскими изгнанниками и поплакаться на трудные времена. Он твердо вознамерился добиться успеха в Базеле. Хотя для художников действительно наступили трудные времена – все церкви замазали штукатуркой, – он все-таки находил в типографиях кое-какую работу и получал кое-какие деньги. В глубине души он понимал – есть более серьезная причина, по которой он откладывает визит к первому покровителю. Он все еще не знал, как рассказать проницательному философу о пребывании в Англии, не выдав своей тайны и не выставив себя дураком.
Как бы то ни было, он не хотел пока расставаться с картиной и засовывал письма под дубленые шкуры в вонючей каморке под лестницей в предместье Санкт-Йоханнес. Когда маленькая Катерина, с невероятной энергией ползая по полу, нашла их и, играя, начала рвать и разбрасывать клочки, он принялся комкать их и кидать катышки в горлышко большого кувшина, который, кажется, ни разу не покидал верхней полки на кухне.
Тут подвернулась Эльсбет. Она ничего не сказала, но за обедом, разгладив клочки, положила подле него кучкой три письма и стала смотреть своими усталыми, красными, полными упрека глазами. Он не выдержал. Почему она всегда так смотрит? Разве на заработанные в Лондоне деньги он не купил им новый дом? Разве не продал свой бархатный жакет, чтобы купить ей новое коричневое платье?
Не говоря ни слова, он сердито засунул письма в карман, выскочил из дома и, миновав книжный склад Фробена, прошел к реке, так и не съев приготовленное ею для него жаркое. Потом проголодался и купил с лотка мясной пирожок. Под бодрящие запахи пива и свинины, убаюканный приглушенными разговорами одетых в блекло-коричневые сюртуки мужчин, тоже бежавших от своих жен, он успокоился, вытащил письма и прочел их. Со свойственной ему изящной любезностью и лишенный чванства, которое можно было ожидать у такого знаменитого человека, Эразм жаждал узнать новости о Лондоне, Море, его семье и особенно, как подчеркивал ученый, о самом Гольбейне. «Вами интересуются Бонифаций и остальные», – гласила приписка к одному из писем. Гольбейн сдался.
Он не был писателем. Он выражал свои мысли на бумаге с косноязычием, повергавшим его в отчаяние. Оставалось только ехать во Фрейбург. Он вернулся домой, грубовато полуобнял-полуприжал Эльсбет – так он часто извинялся перед ней за вспышки раздражения, – отметил на ее лице принужденную полуулыбку, с которой она обычно если не прощала, то принимала извинения, попросил сложить баул и направился к реке.
И вот он здесь, сытый, довольный, в удобном доме, предоставленном отцами города в распоряжение знаменитого гостя. На обеде присутствовал и Амербах, и он показывал ему копию семейного портрета, привезенную Эразму от Мора. И все расхваливали ее до небес. Он бодро рассказывал про красоты огромного вонючего роскошного Лондона, стараясь как можно подробнее описать блестящий двор, свои успехи на поприще портретиста и уводя разговор от Моров, и все было в порядке. Когда он рассказывал про английскую столицу, город ожил в его воспоминаниях, и блаженный самообман, будто Мег находится на расстоянии одного лодочного перегона или где-то тут, в саду, затмил горькую реальность. Изгнанники даже не слишком плакались. Только во время предобеденной прогулки, задумчиво глядя на реку, Эразм коротко сказал:
– Страсбург, Цюрих, Берн, Констанц, Санкт-Галлен, а вот теперь и Базель: все стали на путь фанатизма. Сегодня трудно найти место, где можно спокойно думать. Но здесь неплохо.
И Гольбейну не пришлось решать, отступиться ли от города, в который он вернулся. Он облегченно вздохнул. Стояла жаркая августовская ночь, но у Эразма горел огонь. Гольбейна разморило, ему уже нравилось тепло огня и возобновленная дружба, он опять с восторгом смотрел, как Эразм кутается в постоянно распахивающееся меховое пальто. Старику было холодно, даже когда холодно не было. На нем же почти не осталось мяса, с благодушной снисходительностью думал Гольбейн, осознавая мощь собственной плоти и расслабленно развалившись на скамье задолго до ухода Амербаха. Впервые после Англии он почувствовал себя дома.
– Расскажите мне поподробнее, дорогой Олпей, – начал Эразм, попрощавшись со своим гостем, энергично сверкнув глазами и откинувшись в кресле. – Умору про Мора, – прибавил он.
Гольбейн помнил – Эразм всегда любил каламбуры. Название его самой известной книги «Moriae Encomium» в переводе означало «Похвала глупости», но этому названию, придуманному в доме Мора, были предпосланы щедрые комплименты хозяину, прославившие его по всей Европе, так что слова эти можно было понять и как «Похвала Мору», которого Эразм называл любезным сердцу другом исключительной прозорливости ума. Эразм сам рассмеялся незамысловатой шутке тихим, сухим, приятным смехом и посмотрел на вспыхнувшее лицо Гольбейна. Он ждал.
Гольбейн полностью расслабился и больше не беспокоился о том, разгадает ли Эразм его тайну. Он поудобнее поставил локти на стол и начал разговор о старых друзьях Эразма – Морах. Он говорил с восторгом, который долгое время пытался забыть. Рассказывал о красивом доме, о саде в Челси, о грубоватом юморе госпожи Алисы, о гибкости ума Мора, о том, какое удовольствие доставляют беседы с ним на любую тему, о лютневых дуэтах, о почете, каким юрист пользуется при дворе.
– Конечно, обитатели Стил-Ярда не в восторге, что он положил конец их торговле религиозными книгами, – в интересах справедливости вспомнил художник, – и мне не слишком приятно вспоминать, сколько времени мы провели с Кратцером, гадая, как он обращается с теми, кто их читает.
Он замолчал, прежде чем двинуться дальше, ожидая реакции Эразма. Тот понимающе кивнул, ничем не давая понять, что осуждает критику своего друга.
– Да-а. То, что он сегодня пишет о религии, частенько и меня приводит в недоумение, – ответил он тонким резким голосом, одобрительно покачав головой.
Казалось, он внимал Гольбейну так благосклонно, что тот даже подумал, а не рассказать ли про узника в сторожке. Но все-таки решил промолчать. Честность честностью, но он не сплетник. Ведь он не знал точно про узника, не знал точно и в какой степени сочувствует несчастным селянам из Рикменсворта. Он не верил, чтобы такой искренний человек, как Мор, мог иметь какой-нибудь не вполне благородный мотив держать в сарае человека с лицом, превратившимся в кусок мяса. Он просто не мог понять, что это за благородный мотив.
– Ну, я не знаю, – хохотнул он. – Но вот что я вам скажу. Я хоть и провел столько вечеров с Кратцером, костеря Мора за зверское отношение к новым людям, но теперь, увидев, что натворили наши новые люди, захватив бразды правления в Базеле, начинаю думать – Мор не так уж и не прав. – Эразм рассмеялся, и Гольбейн поспешил в более надежное укрытие. – Обаяние Мора беспредельно, – улыбнулся он. – Его любят. Там даже латынь в школах преподают на предложениях типа «Мор обладает уникальной ученостью и разумом ангелов».
– Ах, мой старый друг, я еще надеюсь увидеть его перед смертью, – с тоской вздохнул Эразм. – И его детей. Я так хорошо помню этих маленьких темноволосых девочек…
– Теперь все они выросли и замужем, – неожиданно печально сказал Гольбейн. – Вероятно, у них уже свои дети.
– Маргарита, Цецилия… маленькая Лиззи, – вздыхал Эразм. – Даже маленький Джонни. А как удачно мой старый друг выбрал воспитанниц! Какими прекрасными супругами они все стали, как правильно будут растить своих детей. У них хорошая наследственность, хорошее образование, которое дал им он. Удивительно разумное решение. Даже маленькая… – Он замолчал, искоса посмотрев на Гольбейна веселыми птичьими глазами. – Маленькая…
– Мег! – выпалил Гольбейн, оскорбившись паевое предательское сердце – оно бешено забилось. – Мег Джиггз.
– Да-а, – протянул Эразм. – Мег Джиггз. Чудесное дитя. Умненькая. Помню, она поздно попала в дом… – Он задумчиво посмотрел на пылающие щеки Гольбейна. – Я назвал их маленькими, но, разумеется, чисто в силу привычки. Как глупо с моей стороны, ведь на вашем портрете все они сегодня выше и красивее нас с вами. – И он добродушно улыбнулся.
– Ей сейчас за двадцать. – Как громко бьется сердце. К своему тайному ужасу, Гольбейн почувствовал, что подступают слезы. Он яростно принялся тереть нос. – Холодное лето, – скороговоркой извинился он. – Она как раз объявила о своей помолвке, когда я уезжал. Теперь уже прошло больше года. Наверное, она давно замужем.
– За Джоном Клементом… – подсказал Эразм, многозначительно приподняв одну бровь на четверть дюйма.
Гольбейн кивнул, не сильно удивившись, что Эразм в курсе. В конце концов, его почитатели жили по всей Европе.
– Мы подружились. – Он растирал лицо большим полосатым кашне. – Мы с Мег, я хочу сказать. Клемент… В общем, я не понял… – Он замолчал, вдруг осознав, что его голос, как пьянчуга, выбалтывает тайну.
Эразм любезно кивнул. Легкая улыбка на тонком немолодом лице с морщинистой кожей всегда словно намекала, будто он понимает намного больше, чем говорит. Бровь поднялась еще выше.
– Как вы думаете, он хороший муж для Мег?
Гольбейн хмуро кивнул:
– Думаю, да. Во всяком случае, она уверяет, что любит его.
Он замолчал. Не следовало этого говорить.
– Вы поддерживаете с ней отношения? – мягко продолжал Эразм. – С вашей подругой Мег? Где она живет с мужем? Довольна ли замужней жизнью?
Гольбейну стало не по себе, он почувствовал – за простыми вопросами что-то кроется.
– Нет, – буркнул он и отвернулся. – Не поддерживаю. Я не знаю, что ей писать.
Эразм снова засмеялся, на сей раз с едва уловимой насмешкой.
– Дорогой Олпей, вы должны преодолеть ваш страх перед письменным словом. Вы умный человек. Какой же смысл путешествовать, если не расширять свой мир и не сохранять на расстоянии приобретенных друзей? – Зондаж продолжался еще несколько минут. Если бы на месте Эразма сидела Эльсбет, Гольбейн сказал бы, что она его пилит. Он лишь робко кивал. – Ну что ж, жаль. – Эразм наконец изящно признал свое поражение и взял кувшин, собираясь налить художнику нива. – Я познакомился с Джоном Клементом, когда он был совсем молодым, и вот подумал, вы поможете мне возобновить то старое знакомство. И все-таки… – Он сосредоточенно налил гостю пива. Гольбейн заметил, что его руки в пигментных пятнах трясутся. – Ну да ладно. Я намерен попросить вас об одолжении. – Эразм вдруг посерьезнел. – Я бы хотел, чтобы вы написали еще один мой портрет. – Закашлялся. – Разумеется, когда у вас будет время, – прибавил он вежливо. – Я понимаю, вы человек занятой.
Сердце у Гольбейна бешено забилось. Еще раз написать Эразма? И его работа благодаря многочисленным и важным почитателям великого человека станет известна всей Европе? И он получит приличный заработок и на много недель забудет про безрадостные визиты в печатни, забудет, каково это – с трудом добывать даже ту ничтожную работу, над которой в Лондоне он смеялся? И впрямь, не смешно ли: только что ему предложили… навесить городские часы. Вырваться из Базеля, из дома, от семьи? Написать Эразма? Да хоть завтра. Хватит мучиться грезами, где темные головки ускользают от него в дымчатых садах. Он кивнул, стараясь не выдать горячего желания.
– Я приеду в ближайшие месяцы. – Кажется, прозвучало суховато, и он добавил: – Разумеется. Я почтен. Приеду, как только смогу.
– Вы, должно быть, устали, я тоже скоро пойду спать. – Старик смотрел, как одна из трех уцелевших свечей, оплывая, шипит. – Но если вы еще немного посидите со мной и допьете пиво, то я попрошу вас об одном одолжении. Я хочу написать письмо Морам, поблагодарить за картину. Вы не будете так любезны отправить его завтра по пути домой?
Гольбейн кивнул. Старый ученый легко встал со скамьи, поставил одну из горевших еще двух свечей на бюро в углу, где держал чернила, бумагу и перья. Он стоял очень прямо, жилистая рука быстро водила пером по бумаге. Гольбейн смотрел, как снизу, выделяясь во мраке, высвечивается его лицо, как очерчиваются впадины щек, глаза, виски, и восхищался скоростью, с которой Эразм заполнял бумагу, не останавливаясь ни на секунду.
– Ну вот. – Старик разгладил лист на подносе с песком и, повернувшись, кинул на Гольбейна еще один задорный птичий взгляд. – Видите, как легко? Я очень рад, что вы вернетесь и напишете с меня еще один портрет. – Гольбейн энергично кивнул. Если уж в страшном новом протестантском мире, о котором он так мечтал, ему не суждено обрести любовь, то по крайней мере он опять окажется в обществе талантливых людей. Ведь только сегодня вечером, впервые за последний год, он снова почувствовал биение жизни. – И вот еще что. Если до вашего приезда вы найдете время связаться с дорогой девочкой Мег Джиггз… Клемент… – И Эразм снова пристально посмотрел на художника своими глазами-бусинками. – Я бы очень хотел знать, как у нее дела. Конечно, вы рады вернуться домой, к вашей семье, друзьям, но ведь незаметно так можно слегка… м-м-м… увязнуть там, в Базеле. – Он еще раз внимательно посмотрел на Гольбейна, и этот взгляд яснее всяких слов сказал художнику – его тайна раскрыта и Эразм догадался о желании, которое он хотел утаить даже от себя самого: вернуться в Лондон и просить, умолять, кричать или даже насильно заставить Мег изменить свое решение. – Ее отец стал лорд-канцлером Англии, – Эразм со смаком произнес последние слова, напоминая художнику, каким полезным может оказаться это знакомство, – и Моры, как никогда, способны помочь вам в вашей европейской карьере. Хотя кто знает? Все может обернуться и иначе. В Англии, как и в Базеле, трудные времена. Мег и ее мужу скоро могут понадобиться настоящие друзья. Как бы то ни было, мой вам совет, дорогой мальчик: будьте внимательны. Отправляя мое письмо, присовокупите свое. Это ведь ничего не стоит.
Гольбейн медленно кивнул, хотя внутренне уже согласился. Он не мог сказать «нет», если хотел написать портрет Эразма. А выполняя его просьбу, он по крайней мере получит повод обратиться к Мег. Он не совсем понимал, какая муха укусила старика, но неважно. Он услышал ясный приказ, лишь тонко замаскированный под просьбу. Ему оставалось только как можно лучше написать письмо – заставить себя быть на бумаге красноречивым и убедительным, чтобы произвести на нее впечатление.
– Вообще-то я не писец. – Он положил пергамент в баул. – Но вам это прекрасно известно, так что, пожалуй, не имеет значения. Возможно, я напишу. Постараюсь.
Ему стало легче, и даже не хотелось ломать голову почему. И только на следующий день, когда уже сидел в лодке, положив в баул рядом с хлебом, сыром и пивом, которые Эразм настоятельно просил взять его в дорогу, тщательно завернутый пергамент, и смотрел, как головки цапель заныривают в воду за рыбой, когда свежий речной ветер разогнал в его голове туман минувшей ночи, Гольбейн вспомнил – все время, пока он находился в Лондоне, он хотел спросить у Эразма, когда и при каких обстоятельствах ученый познакомился с Джоном Клементом.
