Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
9
Сергей расхаживал по жарко натопленной комнате, поджидая меня.
– Поужинаем? – сразу предложил он. – Мне ведь скоро в ночную.
– Сегодня тебе не удается без меня и куска проглотить.
Сергей жил один в большом доме, и бабушка Володи Бизяева готовила ему обед на два-три дня, следила за домом.
Мы уселись за столом на кухне. Я рассказал о визитах к Елышеву и Петрушину. Рассказал и о первом госте, посетившем – по предсказанию Привалова – меня. Сергей надолго задумался, правда, не отрываясь от еды.
– А вот что выяснил я, – начал он наконец, опустошив тарелку. – Были бы живы отец с матерью, они бы мне многое раскрыли, а так пришлось приставать к чужим людям. Сличко до войны жили на Богучарове – там, где сейчас новый речной порт. А до войны то было пригородное село. В сорок четвертом хата Сличко сгорела. Когда освобождали Новоднепровск, в феврале. Его жена с девчатами перебралась к своей сестре. Сюда, на Микитовку. Хатенка была так себе. В сорок шестом умерла мать девчат. Время было голодное. У нас уж на что трое работали, а лучшей едой была кукурузная размазня с хлопковым маслом, и пальцы облизывали. У них же и не вспомнить, работал ли кто. Девчонок тетка Павлина кормила с трудом. Но зато крышу у дома вроде не спеша переложили: вместо соломы – этернит. Потом пристройку осилили. Потом кирпичом дом обложили. Видать, кого-то тетка подряжала, сами-то не справились бы. И дом стал сразу состоянием. Еды же у Сличко, когда они, правда, уже Осмачко стали, – не было. Тетка Павлина, люди теперь только вспомнили, часто куда-то ездила. Куда, зачем – кто знает?
– Так вот, может, работяг-то и подряжать, – высказал я первую пришедшую на ум догадку.
– Может быть, и так, – не подтвердил Сергей, но и не опроверг. А я подумал о Привалове: знал ли он уже об этих отлучках Павлины Осмачко, не предположил ли, что ездила она видаться с отцом девчонок, что-то получать у него или брать из спрятанного?
– Предположим, награбленное добро, – сказал я Сергею. – Он припрятал, прежде чем скрыться самому. Место могла знать только жена. Умирая, она открыла тайну сестре. Та...
– Да, – согласился Сергей. – Все так могло быть. Но не спешите. Одной ей было бы трудно. По жизни – такие дела в одиночку не делают. Кто-то ей наверняка помог, и они разделили то добро. Кто этот второй? Не помешало бы узнать. Но пока на эту задачу ответа не найду.
– Может, Петрушин? – спросил я.
– А почему не Жуйчиха?
– Галина Курань? Верно. Но Сличко ведь мог сразу доверить тайну ей, не жене. Когда его у нее нашли, она бы постаралась опередить всех, но, выходит, не опередила.
– Раз так вышло – значит, он доверил не ей, а все-таки жене. Но тетка Павлина могла думать иначе. Жена Сличко умерла, и если он вернется – могла же она предполагать, что он все же когда-нибудь вернется? – если вернется, то женится на Галине, у которой к тому времени был уже сын от Сличко. К слову, более глупого парня я еще не встречал в жизни. Так вот, рассуждает тетка Павлина, если она одна возьмет себе все, то, когда вернется Сличко, как ей держать ответ? Хитрость – грошовая, но такие уж это люди. Если уж решила она делиться, то, верней всего, с Жуйчихой. Я вообще думаю, тетка Павлина знала, что Сличко где-то живой, может, и связь с ним имела. Если бы не знала, то прямая выгода ей – сразу выдать его, как он приехал, а она-то молчала.
– Выдать отца девчонок непросто. Тут надо знать, что у них там творилось – в клубке. А если предположим, что второй был Петрушин? – спросил я, находясь под впечатлением от нашего с Приваловым визита в тот дом, окруженный раскисшей глиной.
– Тут я ничего не могу сказать. Я и не думал про него, почему-то в голову не приходило. Но он и вправду мог знать, что где-то есть тайник с добром, как здесь говорят, ховашка... и шантажировать тетку Павлину. Кажется, он вернулся в город много позже смерти жены Сличко. Интересно, что думает прокурор? Не зря ж он с вами помчался к Петрушину, как только я ему сообщил, где Надежда теперь живет. Столько лет прошло, что, наверно, только прокурор и сможет все проверить, сопоставить. Я уж не помню того времени – мне тогда и десяти лет не было.
– Скажи-ка, Бизяев сегодня на работу выйдет?
– А как же иначе? Я больше не отпускал, значит, не может не выйти. Вот уляжется эта история – мы его на курорт отправим, я уже заказал путевку. Даже если он убил этого гада, никто его не осудит. Для того, я уверен, прокурор и распутывает все вглубь и вширь, чтобы никого не осудить.
– Но ведь еще и Люба... – неохотно, но по чувству долга напомнил я.
– То, что произошло у нее с Бизяевыми, неподсудно обычному суду, – твердо сказал Сергей. – Никто не может их судить. Никто не может и защищать. Тем более что из посторонних об этом знаем только мы с вами.
Вот так! Таким я еще Сергея не видел. Он готов меня сделать своим сообщником, готов скрыть что-то? Да, судьба младшего друга – можно так сказать, может быть друг младшим, значит, не равным? – для него самого как собственная судьба. Даже больше чем собственная. Чтоб себя самого спасти – если вдруг поставит так жизнь, – ничего бы скрывать он не стал.
10
Хотя следующий день был у меня по графику свободным, утром я все-таки заглянул в больницу. Тем более что прокурор пожаловался на свою руку. Впрочем, не потому ли пожаловался, что решил повидаться со мной именно в больнице? Так или иначе мы встретились в моем кабинете, я сменил мазь на его руке, а он сообщил мне кое-какие новости.
Было установлено, что в тот вечер Люба Сличко дома не появлялась. Видели, как она уходила из дому в шесть часов вечера. Подруга, с которой она провела весь вечер, утверждает, что перед сменой Люба домой не заезжала. И Любина одежда в шкафу в лаборатории та же, в какой она вышла из дому в шесть.
Выслушав прокурора, я решил ничего ему пока не рассказывать о том, как отнеслись к Любе в семье Бизяевых. Но как-то же надо было отреагировать на его сообщение?
– Самоубийство девочки – главная трагедия в этой истории, – вздохнул я.
– Согласен, – не возразил прокурор. – Как вы помните, Сличко появился неожиданно. Но благодаря наблюдательности Чергинца мы знаем день, когда он появился. В день рождения того парня из порта.
– Малыхи, – подсказал я.
– Да-да. Которого накануне пригласили, а потом заставили торчать на улице.
– И поэтому он ел селедку на улице, – вспомнил я.
– Вот именно. Это было третьего, в субботу. Трагическая же ночь – с понедельника на вторник, с двенадцатого на тринадцатое. То есть Сличко провел в городе больше недели. Знаем же мы об этой неделе ничтожно мало. Первое свое воскресенье, четвертого числа, он просидел дома. В воскресенье перед закрытием магазина туда заходила Люба Сличко. Это вспомнила уборщица, она еще тогда удивилась. Галина Курань отрицает, что говорила с девушкой. Естественно, будет отрицать, той ведь уже нет в живых. Однако в понедельник, пятого, с утра, пробыв в магазине минут двадцать, Галина ушла. По делам. В продторг. Она там была в понедельник – это установлено. Но была совсем недолго, значительно меньше, чем ей сейчас бы хотелось. Я думаю, что в тот понедельник и состоялась встреча Галины и Сличко. В доме Галины. Сама-то она живет сейчас у нового мужа, вдовца. А ее сын от Сличко, Павел Курань, живет... к сожалению, сейчас он в бегах, после кражи в магазине... жил в том же Крутом переулке, в старом доме Галины. Так вот наиболее вероятно, что в воскресенье вечером Галина передала Любе ключ от дома. Сличко ночью или под утро, когда еще было темно, пришел в дом и дождался Галину. Это было днем в понедельник, а в четверг был ограблен магазин. То есть логично предположить, что все эти дни Сличко по ночам обитал в старом доме Галины, возможно, вместе с Пашкой Куранем, а днем бывал у дочерей. А может быть, наоборот. Факт, что он бывал и там и там. Покойная Павлина Назаровна приходила к Петрушину. Он этого не отрицает. Якобы просила его, чтобы не уговаривал Надежду, не портил молодой женщине жизнь. Вот, собственно, и все.
– Значит, тупик?
– Не совсем. Я надеюсь на вас, доктор. Особенно на ваш сегодняшний выходной день. Поезжайте домой – и по возможности никуда не уходите.
– И снова ждать гостей?
– Именно так. Не волнуйтесь, это не опасно. Я буду вам позванивать. Наверняка кто-нибудь уже вас поджидает.
11
Привалов снова не ошибся.
Возле подъезда, сидя на скамейке и не обращая внимания на моросящий дождь, меня ждал Малыха. Думаю, справился у Чергинца, как добраться до моего дома. В ту минуту, когда он увидел меня и вскочил, он был особенно красив. Взметнулось гибкое, сильное тело, напряженное, как струна. Шкиперская куртка ладно сидела на нем.
– Ты меня ждешь?
– Жду. Больше нет сил.
– Идем ко мне. Теплее, и не капает сверху.
Мы поднялись на третий этаж, я открыл дверь, пропустил вперед гостя и вдруг увидел в щели почтового ящика белое пятно. Для почты час был слишком ранним. Я открыл ящик, извлек сложенный вчетверо тетрадный листок. Вопросительно взглянул на Малыху, но тот не понял меня. Я спросил:
– Ты оставил?
– Нет, я просто ждал.
В записке, нацарапанной резковатым почерком, было три слова: «Приду час дня», – и никакой подписи. Я спрятал листок в карман.
– Проходи. Снимай куртку. Располагайся как тебе будет удобнее. И начинай.
– А с чего начинать?
– У тебя больше нет сил, – напомнил я.
– А, да. Больше нет сил видеть, как она мучается. Я ведь не железный.
Почему-то я вдруг вспомнил, что Елышев, рассказывая нам с Малыхой о своем свидании с Софьей, говорил: «Я ведь не бревно».
– Ну, ходил я с ней, – продолжал Малыха, – думал, без любви, так просто. Видно, ошибался. Душа за нее болит, теперь никогда ее не брошу. Хоть отец ее... Ладно, я не про то. Всегда так у меня – не про то...
Странно было смотреть на этого завидного парня, которому судьбой, казалось, назначено весело крутиться в житейском круговороте, но та же судьба заставила его, придавленного из-за собственного недомыслия, в растерянности сидеть передо мной.
– Я там был, – чуть ли не прошептал он.
Как говорится, словно камень свалился у меня с души, словно легче стало дышать. И так чистосердечно было жаль этого парня, который – в этом я не сомневался – никого не убивал и никогда не убьет.
Ему, конечно, тоже легче стало после первого шага. Он заговорил быстро, как будто боялся, что я перебью.
– Значит, так было. Верки весь вечер дома нет. Дома, то есть у меня в бараке. Я расскажу, где она была: искала Любу. По всем ее подругам, каких знала. Только не нашла. Боялась за нее, потому что отец ихний пригрозил: если увидит Любу с Володькой или узнает, свернет девчонке голову. Вот Верка и искала ее, чтоб та перебралась к нам. Я так посоветовал. Да, тесно, ну и что? Зато сейчас Люба жива была б. Я ждал-ждал, не вытерпел, поехал. Думал, дома она. У них дома, то есть в Крутом. Было темно уже, слякотно. Да и моросно тоже. Я как раз подходил к Крутому, но еще не дошел до него. Ну, знаете, там я шел... вдоль стены – посуше там. Вдруг вижу: из переулка выбежала какая-то женщина и сразу повернула. Не ко мне навстречу, а направо, по Микитовской, к Днепру. В сторону Днепра. И побежала прямо по лужам. Нет, не Верка. Если бы она в это время, то на работу бы опоздала уже. А она ж тогда – я потом узнал – на работе была.
– Какое же это было время? – спросил я его.
– Скажу, попробую, – задумался Малыха. – Я на Микитовской посмотрел на часы. Они у меня светятся, – он даже вытянул руку, показывая часы. И хлопнул себя по лбу: – Нет, не смотрел я на часы. Я как раз хотел посмотреть, но эта женщина выскочила из переулка, и я про часы забыл. Да, точно. Только знаете, чего я не могу забыть? Она растворилась. В воздухе растворилась. Была – и вдруг мгновенно ее не стало.
Я подумал, что этой женщиной могла быть Софья. Но если б она спешила в больницу, то и бежала б дальше по улице, Малыха и видел бы ее. А то растворилась...
– Я пошел дальше, – продолжал Малыха. – Свернул в переулок. Иду. Уже до конца дошел, знаете, того выступа. И там я поскользнулся, упал, и мне почудилось, что кого-то спугнул. Бывает ведь такое?
Я кивнул в знак согласия.
– Подхожу к хате – свет горит, дверь приоткрыта. Даже болталась на ветру. Не знаю почему, но я открыл ее ногой.
– В резиновых сапогах?
– А вы бы что надели в такую погоду?
– Резиновые сапоги, – охотно подтвердил я, а он и не задумался, догадка это была моя или старая информация.
– Как дверь открыл, – продолжал Малыха, – так сразу увидел. И сразу понял, что это тетя Паша. Только уж больно неловко она лежала.
Я метнул на него быстрый взгляд. Он поймал его и торопливо спросил:
– Что-то не так?
Дело в том, что утром тетя Паша лежала в правильной позе на спине. Значит, кто-то поправил тело в постели. Но я промолчал.
– Перетрусил я. Не за себя. Не знаю – за кого. Вернее, тогда не знал. Но я и за себя чуть-чуть. А вдруг кто сзади меня пристукнет?..
И затем Малыха рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке...
12
До часа дня, до обещанного в записке посещения, было еще далеко, когда одновременно затрещал телефон и прошепелявил звонок в передней. Я поспешил снять трубку, крикнул: «Одну минуту!» – и побежал открывать дверь.
На лестничной площадке стоял мой новый знакомый из Красных казарм.
– Проходи, – пригласил я, хотя был удивлен и несколько озадачен. – Снимай шинель. Будь как дома.
– У меня дома нет.
Я не ответил ему, потому что меня ждал телефон.
Звонил Привалов. Он задавал вопросы, я отвечал односложно. Наш разговор настолько отличался от обычного, что он, конечно, понял: его предсказания сбываются, я и сейчас дома не в одиночестве. Потом он рассказал о роли Петрушина.
Я не все понял, но переспрашивать уже не мог. Мне пришлось положить трубку и заняться новым гостем. Я провел его в комнату, предложил выпить для храбрости. Так и сказал: «Для храбрости».
– А я не трус, – ответил он и от вина отказался. – Я вам тогда не все выложил. Я ведь не знал, что это так серьезно.
А теперь, значит, узнал? Не сестренка ли Валентина ему объяснила, насколько все серьезно? Не она ли вообще направила его ко мне? Неужели это тот самый старшина, о котором я от нее слышал? Но пока сам он мне этого не откроет, я спрашивать не могу. Не имею я права выдавать ее тайну, может быть, совсем другому старшине. Да если это и он самый, тоже не имею права показать, что знаю о нем от нее.
– На свете давно уже нет ничего несерьезного, – глубокомысленно изрек я. – Так что же ты скрыл от меня вчера?
– Не скрыл. Просто не стал говорить.
– Пусть так. Но что же?
Узкие светлые глаза его сегодня были печальны. Небольшие усики над тонкими губами смешно подрагивали. Он говорил мягким низким голосом. И все-таки выглядел слащавым.
– Я ведь схлестнулся с ихним отцом. А было так. В понедельник, пятого числа, я пришел к ним. Я ж вам рассказывал, как с Соней у меня получилось. Ну, я как в тумане был.
Я почему-то подумал о том, что этот парень ростом пониже Софьи. А он между тем продолжал:
– Уже стемнело – и вдруг заваливается какой-то мужик. Этот самый Сличко – теперь я знаю. Он стучал в окно. Я и одеться как следует не успел. А он увидел меня и озверел. Я людей в таком состоянии не видел, честное слово. Кричит: «Убью!» Я не скоро-то и смекнул, в чем дело. Вроде понял, что это их отец. Помню, Надя рассказывала, что он отсидел и освободился. А за что сидел, не говорила. Если бы я знал, что он бежал, скрылся, что расстрел его не достал... Если бы все это знал, сразу побежал бы, куда надо. Все бы тогда было по-другому. А там... Все же у меня мысль мелькнула, что я ему чем-то помешал. Откуда мысль такая взялась? Может, потому, что он не в дверь стучал, а в окно? Словом, мы с ним сцепились. Он мне хорошо приложил свой кулачище. Но и я ему успел. Пока он подымался, я шинель в охапку – и деру. И уж потом я еще подумал: он им всем жизни поломает. Надьку-то не слишком мне жалко было. Она – не Вера, не Люба. Она – как Сонька. Такая же хваткая. Со мной, правда, ошиблась, накрепко не прихватила. Да и я в ней сперва ошибся — сразу раскусил, чего ей от меня надо. Вы думаете: я бы убил его? – без всякого перехода спросил старшина.
– Давай лучше поговорим о его последнем дне, – ушел я пока от ответа, хотя ясно было, что совершенно незачем Елышеву убивать Сличко. – Вчера ты не все выложил, давай уж сегодня. Из части ты вышел в полседьмого. И тут же поехал на Яруговку, в больницу к Софье. Так? – решил я проверить свою версию.
– Это она рассказала?
– Ну, какое теперь имеет значение?
– Раз она так, то и я тоже. Да, я поехал к ней. Потому что она позвонила мне в часть. И по телефону сказала, что боится за себя и за тетю Пашу. А я ведь с того вечера и не видел ее. Неделя прошла. Если бы она не позвонила, сам бы так и не пришел. Но позвонила – поехал. Она меня у ворот ждала. И в разговоре все клонила, что Надежда – твоя, мол, Надежда, говорила она мне – с Павлом Ивановичем, Петрушиным этим, убьют отца. Потому что отец требует с того что-то такое, чего тот вернуть не может.
– С тети Паши отец тоже требовал? – поспешил я, потому что Елышев, сам того не зная, подтвердил наши догадки.
– А что он с нее мог требовать? Знаете, она была хорошей женщиной. И девчат всех выкормила. Любила она их. Всех одинаково, не замечала, что две как люди, а две – акулы.
– Давай-ка дальше. Мы остановились на том...
– Когда все кончится, – неожиданно сказал он, – я приду к вам для другого разговора. Примете?
Прежде чем ответить ему, я подумал: «Значит, он уверен, что у него все будет в порядке, уверен, что чист».
– Конечно, приходи.
И еще я подумал: «Теперь все ясно. Он – тот самый старшина, в которого моя Валентина влюбилась».
– Так вот дальше. Она еще говорила, что Наде не верит. Что та ушла к Павлу Ивановичу только из корысти – не из страха перед отцом, не из-за ссоры с ней, с Соней. Могло это тогда быть? По-моему, нет. Вспомните, откуда она тогда пришла? Из больницы. Восьмого ее только выписали, а уже через два дня к нему ушла. И вовсе не из-за меня она в больнице лежала, а совсем по другому поводу – Сонька зря наговорила на нее, да и на меня, выходит. Зачем наговорила – не знаю. В общем, Соня целый час, а то и больше морочила мне голову. То ее хотят убить, то отца. Убить – только на языке у нее и было. Но про тетю Пашу, что ее могут убить, Соня мне лишь по телефону. А когда мы встретились, про тетю ни слова. Я потому еще к вам и пришел, что именно это меня поразило, когда вспоминал. И знаете, как мы расстались? Я сказал ей: «Забудь ты меня». И ушел. Темно было. Дождь. Пошел я на Микитовку, искать дом этого Павла Ивановича. Зачем пошел – сам не знаю. Нет, не ревность, нет, что вы? Пока нашел – два часа минуло.
– Значит, уже было двадцать два часа?
– Не знаю, может, больше, может, меньше. Я на Яруговской улице, возле больницы, встретил одну знакомую, задержался с ней. Она в вашей же больнице работает. Она как будто чувствовала, что со мной делается, не хотела отпускать. Говорила, что в десять освободится и поедет домой. Чтобы я или не уходил, или пришел встретить, или возле дома ждал ее. Даже ключи от квартиры давала, чтоб только я не ушел. Но я.... И не знаю, какая сила тащила меня. Нет, было почти одиннадцать, наверно, когда я добрался куда хотел. Постучал. Не ответили. Я еще. Опять молчат. Я в конце концов охладился. Подумал: ну что я пришел? Приперся, и что скажу? Чтоб он признался, что он такое сделал? Так он мне и скажет! В общем, пошел я назад. Но когда дошел до кустов – малина, что ли, там – слышу: кто-то вышел из дома. И голос тут же: «Ты у меня попляшешь». До сих пор слышу. Я – в кусты. Смотрю: от дома человек идет. Темно было, но, похоже, Надькин отец. Прошел он мимо...
Слушая Елышева, я думал вот о чем: по его времени получается, что Сличко – если вышел из дома Петрушина именно он – прибыл в Крутой переулок уже тогда, когда тетя Паша была мертва.
– ...А я ни с места. Решаю, куда идти. Слышу, скрипнула дверь. Вижу: человек крадется. Под заборами. Честно, я не трус, но после Сонькиных причитаний мне стало не по себе. Если этот крадется за тем, первым, что у него на уме? А потом – не поверите! – вижу: Надя идет, да прямо на меня, через сад, под деревьями она старалась идти...
И затем Елышев рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке...
13
Снова прошепелявил звонок в передней. Елышев неловко вскочил, чуть стул не уронил – а ведь такой ладный спортивный парень. Не хотел, значит, чтобы его тут застали. Или лучше меня знал, кто может прийти? Или вообще все они сговорились?
– Не мельтеши, – успокоил я его, – ты ни с кем не встретишься. Надевай шинель, иди в ванную. Нового гостя я проведу в комнату, а ты тем временем потихоньку уйдешь. Добро? Но не забудь, что обещал заглянуть ко мне, когда все кончится. Добро?
Поступили мы, как я предложил, и все прошло гладко.
Я ждал не гостя, а гостью. И не ошибся. Научил же меня чему-то прокурор. Впрочем, во всей этой истории предвидеть поступки ее участников было несложно. Они жили и вели себя естественно, движимые обычными, даже заурядными человеческими страстями. Иное дело, что страсти одних выглядели безобидными, слабости – простительными, а других толкала откуда-то изнутри темная пружина, которую всегда так легко заводит злая воля.
Почему же все-таки она решила прийти ко мне? Это не был порыв. Ведь именно она утром оставила записку в почтовом ящике. Если у Малыхи, у Елышева, да и у Софьи были основания, то у нее их, по-моему, не было. И тем не менее Надежда пришла. И держалась уверенно.
Лишь однажды она вздрогнула. Когда Елышев выскользнул из ванной в переднюю и ушел, щелкнул замок входной двери.
– Кто там? – обернулась она. – Нас не подслушивают?
Я прошел через всю комнату к двери и распахнул ее: прихожая, конечно, была пуста. Надежда тоже подошла к двери и заглянула даже в кухню. Тогда я и дверь ванной открыл.
Мы вернулись в комнату.
– Я знаю, – начала она, – прокурор не поверил мне. Из-за Павла Ивановича. И вы не поверите. Для вас я – как падшая, что живу у него. Но когда мне стало невмоготу дома, он меня приласкал. Никто – а только он. Хотя он... разве вам понять?
Она посмотрела мне прямо в глаза своими большими, синими, глубокими. Словно изучала, что у меня в мыслях, хочу ли я действительно понять ее или только хочу что-то узнать у нее. Какой вывод она сделала, не знаю. Взгляд ее я выдержал, и она решительно перешла к делу.
– Было десять с чем-то, – сказала она. – Ну, в тот вечер, когда забарабанили в дверь. Совсем как вчера прокурор. Я тут же поняла: пришел отец. Не хотела встречи с ним. Для того и ушла из дому куда глаза глядели, чтоб не видеть его.
А я подумал: «Глаза-то твои глядели туда, где была, вероятно, половина отцовской ховашки».
– Спросите, почему не донесла? А я вот не знаю. Сама себя спрашивала сто раз – и не знаю. А он с каждым днем все зверел и зверел. Вышло ведь как: попусту он приехал. Так рисковал, а вышло – попусту. Мне он ничего не говорил, я все понимала по намекам. Так это еще хуже – толком не знаешь ничего, всего опасаешься. Вот он стучал, требовал, чтоб открыли. Что делать? Я спряталась. Как в кино – на чердаке. Ход на чердак из кухни. Лестница приставная. Я захватила пальто, платок. Боты тоже. Чтоб для видимости – будто меня в доме нет. И на чердак. Но люк оставила чуток приоткрытым. На всякий случай. А вдруг он что с Павлом Ивановичем сделает?
Я подумал: «Елышев прав. Эта хваткая, голову не теряет. С такой ему делать нечего, таять перед ним не будет. Да, она могла уйти к Петрушину только потому, что там осела половина отцовского злата...»
А она продолжала:
– Он впустил отца. Тот сразу: чего не открывал? Ну, Павел Иванович найдет, как отвечать, выкрутился. Прошел отец в комнаты – меня искал. Нет, не я ему была нужна. Ему нужно было, чтоб меня в хате не было. Сошлись они на кухне. И началось. Вот тогда я все и поняла. Мама знала, где он свою ховашку заховал. Когда уж совсем плохой стала, тете Паше рассказала – чтоб когда мы вырастем... Мать ведь. Ее-то вы можете простить?
Моего ответа она бы не дождалась. Я бы сам спросил у ее матери, знала ли та, как ее муж сколотил этот капиталец? Да и спрашивать незачем: ясно, знала.
Подумал я и о том, что Надежда пытается отвести от себя подозрение, которое, кстати, и значения никакого сейчас не имело. Подозрение, что она ушла к Петрушину по корысти. У нее выходило, что узнала она о ховашке лишь в тот вечер, когда отец к ним ворвался.
– А когда мама умерла, к нам зачастил Павел Иванович, – продолжала Надежда. – О чем-то спорил с тетей Пашей. Мы маленькие были – не понимали. Теперь-то известно, чего он зачастил: он знал о ховашке, да не знал, где она. В общем, тетя Паша сдалась. Хата протекала, одежки не было, хорошо, когда картошка была. Тетя Паша и решилась, тем более что помощи от него ждала – за тайну в обмен. Все это я и подслушала с чердака. А вчера, когда вы с прокурором приходили, я потому молчала...
– Сейчас уже неважно почему, – избавил я ее от лишней лжи.
– Спорили они, а я сидела на чердаке ни жива ни мертва. Отец требовал, чтобы Павел Иванович вернул половину. Второй-то половины уже не было: все в дом ушло, в нас то есть. Отец рисковал, ехал, чтоб ховашку свою откопать и увезти, а тут взять нечего.
– А уехать он предполагал один?
– Хотел не один. Он же не знал, что Галина вышла замуж и что так крепко вцепилась в нового мужа. Я слышала еще дома... как раз в то утро, как пришла из больницы... что она... Галина то есть... поплатится, не рада будет – это его слова. А потом ограбили магазин. Отец Пашку на это натравил, а сам руки потирал, я впервые в жизни видела, как он улыбается.
«О господи! – Мне еще не верилось, что такие люди бывают. – Он все жестоко рассчитал. И родного сына не пожалел. Уверен был, что Галина не выкрутится».
Надежда говорила торопливо, словно полжизни промолчала и теперь должна выговориться и за прошлое, и за всю жизнь, что ее еще ждала:
– Потом кто-то другой стучал. Это я вчера не врала. В тот вечер и второй раз стучали. Отец решил, что пришли за ним, вроде кто-то пришел предупредить о чем-то. Он так и сказал: «Это за мной». Выждал немного и ушел.
– Но перед тем, как уйти, – медленно и внятно произнес я, – он сказал Петрушину: «Ты у меня попляшешь». Так было?
– Откуда вы знаете? – Испуг был неподдельным, и этот испуг, можно сказать, обезоружил Надежду на какую-то минуту. – Значит, то приходили не за ним?
Для меня ее вопрос означал совсем иное. И вопрос и, понятно, испуг. Может быть, Елышева она в тот вечер вообще не видела, иначе могла бы догадаться, что это он слышал слова отца.
– Что же было дальше?
– Дальше? – Она все еще не могла прийти в себя, но я и рассчитывал на ее замешательство. – Дальше... Я спустилась вниз. Павел Иванович был аж зеленый. Он меня не слушал, только ватник надел, шапку и пошел. Следом за отцом. Я так испугалась, не знала, что делать, куда бежать. Был бы телефон – точно позвала бы милицию, и черт с ними со всеми.
«Могла бы и побежать в милицию, не так уж далеко, – подумал я. – Но не побежала. Что-то тебя удерживало?»
– Однако вы оделись и последовали за ним. Так? – спросил я.
– А что мне оставалось делать? В случае чего могла ведь я предотвратить беду. Да что там, – вдруг встрепенулась Надежда, – ничего я не могла.
– Продолжайте. Это очень важно. Для вас. Как вы думаете, который был час, когда вы все из дома вышли?
– Зачем думать? Часы на кухне висят. Я видела их, когда слезала с чердака.
– Было двадцать три часа?
– Нет, одиннадцати не было. Пол-одиннадцатого.
– Что? – вырвалось у меня. Расхождение с тем, как полагал Елышев, в полчаса, и, значит, Сличко гораздо раньше мог попасть в дом к тете Паше – когда она еще жива была.
– Ах! – Моя реакция испугала Надежду. – Те ж часы неисправные сроду. И отставать могут, и спешить.
Я терпеливо ждал, когда Надежда хоть одним словом упомянет о Елышеве, но ожидание затягивалось. Наконец, словно угадав мои мысли, Надежда спросила:
– Кто ж то приходил? Вы бы ничего не знали без него. Так что вы знаете, кто ж то был?
– Могла прийти любая из сестер.
– В такой час?
Наивный вопрос: ведь в такой самый час Софья бежала из яруговской больницы на Микитовку через весь старый город.
– Некому было, – сказала она. – И тетя Паша не пошла бы в такой час.
Вдруг Надежда покраснела, и сразу еще привлекательней стало ее лицо: чересчур бледное до этого, оно теперь украсилось румянцем на щеках с ямочками. Догадка, прятавшаяся где-то, прорвалась наружу – так мне в ту минуту показалось.
– Вы знаете, что это был он?
– Если вы имеете в виду Елышева, то почему он не мог быть?
– Зачем ему? Совесть заговорила? Он передо мной не ответчик, ни в чем он передо мной не повинен.
– А вы любили его?
– Я? Любила? Его? – Можно было подумать, что она возмущена одной этой мыслью. – Нет, не любила я его.
– Но и расстаться не хотели.
– То разные вещи. Я быстро увидела, что на него никакой надежды нельзя держать. Да я и не хотела бы с ним жить. Не такую, как я, он ищет. И та врачиха, с которой он сейчас, пожалеет.
– Она совсем ни при чем. Так... значит, разные вещи?
– И когда он с Сонькой... когда он позарился на хату... я даже рада была, что избавилась от него.
– Простите, – сказал я, – но ни на какую хату он не позарился. Однако очень важно, каким образом вы узнали об этом?
– О чем? Что он с Сонькой? Так она сама утром мне и рассказала. В больнице. Со злорадством. Только не добилась она своего.
– Чего же своего?
– Не видать ей больше его, как прошлогоднего лета.
– Почему же?
– Потому что его посадить надо!
Вот теперь мы только и подошли к самому главному – хотела того она поначалу или нет.
И Надежда, как-то странно сжавшись в комок и всхлипывая, рассказала мне все, что видела она в ту ночь в Крутом переулке...
