Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Я возразил отцу. Впервые.
– Мне с Базарбаем встречаться не хочется.
Отец рассердился.
– Что ж ты хочешь? Чтобы я, максум, обращался с просьбой к мальчишке?! Так-то ты меня уважаешь!
Противный старик, стоя рядом с отцом, тоже кивал в знак согласия сухой головкой и что-то бормотал о непочтительности нынешних сыновей к родителям.
– Может, не так уж страшны эти волки? – осмелился молвить я.
– У тебя есть сестра! – гневно воскликнул отец, указав на нашу маленькую Ширин.
Она стояла у ворот, не смея приблизиться к мужчинам, и глядела на нас огромными, как сливы, глазами.
– Подумай, что с ней будет, если – да смилостивится аллах и не допустит того – стая нападет на нас? С волками, голодными по весне, шутки плохи.
Сердце мое дрогнуло. Я вскочил на коня и помчался к Абату.
Все произошло так, как говорил отец. Едва небо посерело, показался всадник. Я узнал Базарбая. Мне вдруг захотелось с ним помириться. Пускай, решил я, не думает, что я когда-нибудь встану между ним и Фирюзой. Что было – минуло, а мужская дружба дороже всего. Я окликнул Базарбая; он остановился, даже испугался, а я словно язык проглотил. Бормотал, о чем – сам не помню. Говорил, что он мне брат, что позорить его я не стану и пусть выкинет из головы те письма, которые я когда-то посылал Фирюзе. По глупости это делал, без всякого умысла.
Базарбай выслушал меня, а потом спросил мрачно:
– Зачем ты меня здесь поджидал?
Я ему сказал про волков и про ружье. Оно у него за спиной было. Он колебался недолго. Снял ружье, протянул мне, сказал:
– Завтра к вечеру чтобы вернул!
И стеганул коня.
Вы можете спросить, зачем я все это в таких подробностях вспоминаю? Затем, что знаю теперь: неспроста все это отец затеял.
Ружье отец у меня сразу отнял, велел мне ложиться спать, а сам, как он сказал, ушел на волков.
Вернулся отец ранним утром. Не слезая с коня, велел мне и Ширин быстрее собрать наши пожитки. Мы поспешно отправились в дорогу. Сердце мое сжалось, на душу легла печаль. Она уже никогда меня с того дня не покидала.
Отец был мрачен. Он ехал рысью, держа перед собой Ширин, и оглянулся только однажды, когда я остановился, чтобы подтянуть подпругу.
– Быстрее! – крикнул он.
И я заметил, что в глазах у него боль и ужас. Он торопился так, будто мы уходили от погони, и ощущение это крепло, потому что мы хоронились от людских глаз, прятались днем в каких-то полуразваленных кибитках, в заброшенных мечетях на степных кладбищах. А ехали только ночами.
Не радость, рожденная мыслью о путешествии, а непреходящая тревога уже владела мною.
Какие-то люди изредка выходили нам навстречу. Они низко кланялись моему отцу, бережно прикасались губами к полам его обтрепавшегося халата. Они снабжали нас съестным, овсом для коней. И снова ехали мы степью. Отец угадывал путь по звездам. Один он знал, куда мы движемся. Но я уже понял, что едем мы на юг, к границе.
Наверное, через месяц после бегства из Абата мы достигли гор. То были голые возвышенности. Ни птицы не было видно в голубом безбрежном небе, ни единого живого существа на земле.
Отец высунулся из пещеры, в которой мы ночевали, встал на колени и долго вглядывался в затянутую маревом даль.
– Боже мой! – пробормотал он растерянно. – Разве эти вершины похожи на три горба?
Я тоже напряг зрение. И увидел на юге высокий горный хребет, упирающийся острыми вершинами в небо.
– Посидите здесь, – сказал отец. – И не смейте выходить, заблудитесь.
Он всегда разговаривал со мной так, будто мне не двадцатый год, а много меньше. Может, оттого в ту пору я сам считал себя мальчиком. Да и выглядел я подростком – малорослый, худой.
Когда отец ушел, я вспомнил о наших конях. Вопреки запрету я спустился шагов на сто вниз и там увидел их. Они, так верно служившие нам, были безжалостно зарезаны. Конские трупы были засыпаны песком, чтобы их не было видно издали. Впервые в моем сердце шевельнулась откровенная неприязнь к отцу. Он, конечно, убил коней затем, чтобы они не выдали нас своим ржанием. Жалость к погубленным животным, а может, все, что произошло с нами в последнее время, заставило меня едва не заплакать.
Не скоро пришел я в себя. Вернулся в пещеру, где меня терпеливо ждала, забившись в угол, Ширин. Я накормил и напоил ее, поел сам, а отца все не было. И тут кощунственная мысль пронзила мой мозг: лучше бы он не приходил вовсе! Тогда бы мы с Ширин вернулись домой. Никакая Мекка, никакая Медина не нужны нам. Что мы там не видели? Стоит ли ради Мекки переносить страдания, подобные тем, какие мы испытали в пути? Однако смутно почувствовал я, что самое страшное еще впереди.
Мы ждали долго, а он все не возвращался. День стал клониться к вечеру. Ослепительное солнце укатилось за горы, и сразу, словно большая черная туча, нас накрыла густая темень. Она легла на горы холодным одеялом. Ширин плотно прижалась ко мне. Маленькое ее тело дрожало как в лихорадке, а сердце громко стучало. Я утешал сестренку, понимая, что обязан быть в ее глазах сильным, спокойным.
– Куда ушел отец? Когда он вернется? – в который раз спрашивала меня Ширин.
– Придет, – отвечал я. – Ты не одна, я же с тобой.
– Да, – соглашалась она. – С тобой, Навруз, мне ничего не страшно.
Два темных силуэта показались вблизи. Я сперва обрадовался, но тут же испугался: почему двое?
– Навруз, Ширин? – послышался приглушенный голос.
У меня отлегло от сердца.
– Папа! – закричала Ширин.
– Тише, дочь моя, тише! – отец обнял Ширин, зашептал ей на ухо, желая успокоить.
Я же вперил взор в кряжистого, высокого человека, которого привел с собой отец. Человек тот был в чалме; из-под нее сверкали огромные черные глаза.
Отец отпустил Ширин и, обратившись к громадному человеку, произнес с заискивающим оттенком в голосе:
– Надо бы подкрепиться малость. Иначе нам на трехгорбую вершину не взобраться.
– Мне все равно, – мрачно ответил горец. – Я за ночь шесть раз кряду взберусь на эту вершину и спущусь вниз. Хватило бы сил у вас. Впрочем... Что там у вас припасено?
– Рис с маслом, мясо жареное, лепешки на молоке, – поспешно перечислил отец.
Пищей нас снабдили на последней стоянке верные отцу люди.
– Давай лепешку и кусок мяса, – сказал верзила.
Сел на камень, протянул ладонь с корявыми пальцами.
Мы торопливо перекусили и поднялись.
– Бери хурджун со съестным да мешок, – грубо распорядился хозяин горных троп.
Он был первым, кто не стеснялся в обращении с отцом. Но отца это, кажется, ничуть не задело.
– Все сделаю, как вы велите, – заверил он.
– Держись, когда начнем перебираться, за меня, а конец своего кушака привяжи к поясу сына, – продолжал наставлять верзила. – Девочку я взвалю себе на спину. – Он пояснил: – Ночью с этой тропы разве только шайтан не свалится. Да еще – я! – Он захохотал, по-свойски ткнул отца в бок. – Может, оставишь в пещере мешочек, который висит у тебя на поясе? А? Все легче идти будет.
– Нет, – с чрезмерной поспешностью возразил отец и положил руку на свой заветный мешочек. – Нельзя его оставлять, в нем святые дары для мусульманских угодников в Мекке. Никак нельзя.
– А чем я не угодник аллаху? – с тем же неприятным хохотом спросил горец.
– Мы же договорились, – опустив глаза, сказал отец. – Я вас не обижу.
– Ладно! – великодушно произнес верзила. – Некогда болтать. В путь!
Он шел впереди, и я поразился тому, как у него это легко получалось. Словно клещ, цеплялся он за малейший выступ на скалах, видный только ему, и быстро карабкался вверх и вверх. Мы же скоро устали и едва поспевали за ним. Единственным желанием моим было скорее забраться на эту проклятую трехгорбую вершину. Мы поднялись уже так высоко, что, казалось, еще шаг, и можно будет коснуться рукою звезд, а тропа все вела и вела вверх. Я уже не мог ни шагать, ни дышать. Пот стекал с меня, как дождевые струи, по всему телу, к пяткам. Суставы ослабли, ноги тряслись. Одежда стала невыносимо тяжелой и давила на плечи. Я не решался сказать отцу, что устал донельзя, потому что и он – слышно было его надсадное дыхание – страдал не меньше. Скажи ему в такой момент хоть слово, он взорвется от гнева.
Несколько раз отец спотыкался, но все же упорно полз вслед за огромным горцем, на спине которого, подвязанная снизу широким платком, сидела, как в люльке, Ширин. У отца в груди хрипело и булькало, и я вдруг пожалел его. Ему ведь было еще труднее: он навьючил на себя хурджун и мешочек, пусть небольшой, но я-то знал, какой тяжелый!
И вот, когда мы совсем изнемогли, когда я подумал, что у следующего камня упаду и умру, наш проводник произнес:
– Дошли.
Оказывается, верзила этот тоже устал! Он снял чалму и обтер ею лицо и грудь. На трехгорбой вершине было холодно, и первой почувствовала это наша маленькая Ширин. Сидя верхом на проводнике, она озябла еще в пути и теперь начала жаловаться. Отец снял с себя чапан, накинул его на Ширин. И девочка затихла.
Горец отдохнул, потом сдвинул в сторону большой и плоский, похожий на блюдо камень и нырнул в какую-то яму. Вскоре он вылез наверх. В руках у него оказалась плетеная клеть, к которой была привязана толстая веревка, смотанная в кольцо. Он нащупал в темноте на краю отвесной скалы колесо с желобом, продел в него веревку, и устройство для спуска было готово.
– Рассчитывайся, хозяин, – велел проводник. – И садись вместе с дочкой.
– А выдержит ли веревка? – с опаской спросил отец.
– По трое мужиков спускалось, – сказал горец. – А может, трусишь? Тогда пошли обратно.
– Нет, что вы! – отец поспешно отсчитал золотые монеты и проговорил, садясь в клеть: – Свою утреннюю молитву я посвящу вам и вашему достойному родителю.
Верзила снова захохотал, хотя и негромко. В темноте сверкнули его зубы.
– Добавил бы лучше пару золотых, – сказал он. – Толку мне от твоего бормотания!
Он напрягся, упершись ногами в камень, спросил:
– Сели?
– Да, – тихо ответил отец.
– Помни, что я сказал! Справа от площадки начинается тропа. Спускайтесь по ней спокойно. Она широкая.
Он отпустил веревку. Колесо заскрипело, отец и Ширин исчезли в пропасти.
Мне стало жутко. Я заметался. Пришел в себя, когда проводник поднял меня за шиворот.
– Садись живей! – зашипел он мне в ухо.
– Не хочу, не хочу! – сдавленно выкрикнул я.
От удара в затылок потерял сознание. Пришел в себя уже внизу. Отец вытащил меня из плетеной клети, и она ушла вверх. Мне почудилось, что все мы находимся на дне страшного зиндана. Так оно, в сущности, и оказалось. Предчувствие, которое охватило меня, когда мои ноги едва коснулись чужой земли, не обмануло.
Отец не дал нам передохнуть. Мы шли весь остаток ночи и на заре оказались в зеленой долине. Едва я прилег, как уснул каменным сном. Когда открыл глаза, увидел высоко в голубом небе солнце, уже склонившееся ко второй половине дня. Увидел и отца. Он беседовал со стариком, крепкие руки которого сжимали чабанский посох. У ног старика, не спуская глаз с моего отца, лежала куцехвостая собака. Время от времени уши ее шевелились, но с места она не поднималась.
– Проснулся, сын мой, – сказал отец с непривычной ласковостью в голосе. – Поздоровайся с дедушкой чабаном.
Старик повел нас к своей юрте и предложил почетное место как самым дорогим гостям. Давно я не пил такого вкусного айрана, как тот, которым угостил нас старый чабан! Я и Ширин с удовольствием поели и выбежали на луг. Мы носились с ней среди сочной зеленой травы, позабыв обо всех злоключениях. Ширин гонялась за бабочками, рвала весенние цветы. Когда мы вернулись, отец молился. Конец своей молитвы он посвятил нашей матери. Такое случалось нечасто. Я вспомнил мать, ее ласки, доброту. Ширин глянула на меня и испуганно спросила:
– Брат, тебе в глаза что-то попало? Я знаю, – вдруг догадалась она, – это ты маму вспомнил. Расскажи, какая она была?
Я молчал, и Ширин ответила самой себе:
– Мама была самая хорошая.
Неделю спустя, следуя от стойбища к стойбищу, добрались мы до большой дороги, а потом и до столицы шахиншаха. Издали город виделся очень красивым, но улицы, на которые мы ступили, были кривы и грязны. Дома слиплись боками и, казалось, поддерживают друг друга, чтобы не свалиться. В воздухе царило зловоние. У меня закружилась голова, даже тошнота подступила к горлу.
На каждом шагу нас донимали нищие, совавшие едва ли не в лица нам грязные руки. Дервиши гнусаво распевали священные песни. Они трясли худыми телами, и я готов был отдать им последнее, только бы успокоились. К сожалению, карманы мои были пусты: отец хранил все деньги у себя.
Мы порядком устали, и отец спросил у мальчика-водоноса, где ближайшая мечеть. К моему великому изумлению, отрок этот, проживающий в мусульманской стране, задумался, а потом неопределенно ткнул в пространство. Мы повернули было туда, куда он указал, когда совсем с противоположной стороны послышался крик муэдзина. Мы оглянулись, свернули за угол, и оказалось, что мечеть находится едва ли не в двух шагах.
Отец снял хурджун, велел мне следить за Ширин, а сам, захватив заветный мешочек, поспешил на молитву.
Мы с Ширин, утолив голод оставшейся лепешкой, ждали отца, пока не задремали в тени.
Шум заставил меня вскинуться. Я увидел, как на углу улицы на глазах у толпы двое полицейских подсаживали в крытый грузовик нашего отца. Он не сопротивлялся, только искал кого-то глазами. В них были отчаяние и ужас. Никогда не приходилось мне видеть отца слабым, раздавленным. Вдруг я понял: он ищет меня! Я бросился к машине, расталкивая локтем зевак, и подоспел вовремя: отец скинул мне на руки свой мешочек, а полицейские не заметили этого. Лишь один из них счел, что я осмелился слишком близко подойти к грузовику.
– Куда лезешь, щенок шелудивой собаки! – закричал он и ударил меня дубинкой по голове.
В толпе загоготали. Взревел мотор. Я побежал вслед за грузовиком, но услышал позади отчаянный крик и понял, что это Ширин. Я вернулся к ней, хотел что-то сказать, но язык меня не слушался. Я упал. А когда пришел в себя, был уже вечер. Надо мной склонилось распухшее от слез лицо сестры. Волосы ее растрепались, кожа на лбу была рассечена, щеки в царапинах, из-под разорванного платья торчали ключицы. И все же в ее больших глазах мелькнула радость.
– Ты живой, Навруз! Живой!
– Пить, – произнес я спекшимися губами.
Она засуетилась.
– Сейчас. Арык рядом. Вот только кувшинчика нету.
– Достань из хурджуна.
Ширин закрыла лицо руками.
– У меня его отобрали. Все отобрали. И отцовский мешочек тоже.
Я вскочил.
– Не знаю кто, – только и проговорила бедная девочка. – Люди какие-то. Парни большие. Я не отдавала, а они побили меня. Забрали все и убежали. Вон туда.
Ширин показала за угол. Я сел, обхватив голову руками.
«Бог с ними, с пожитками нашими, – подумал я. Правда, я не знал, что же хранилось в мешочке. Но был бы отец не в тюрьме, тогда и горе – в полгоря. А сейчас мы одиноки: темная незнакомая улица, жестокая чужая земля.
Мимо проходили люди. На нас они не обращали ни малейшего внимания.
Никогда еще не чувствовал я себя таким заброшенным, никому не нужным. Ширин все еще всхлипывала, и я не знал, как успокоить ее. Я положил голову Ширин к себе на колени, принялся гладить ее черные волосы. Вскоре мы забылись тяжелым сном.
Проснулся я на рассвете. Мечеть, еще темная, будто вырезанная из жести, розовое небо за ней – все это выглядело очень красиво. Ширин спала, подложив под щеку ладонь, сжавшись в комочек. Плечи ее были голы, в синяках, и острое чувство жалости к сестре, к себе, к отцу вновь охватило меня. Я снял халат, хотя сам продрог, и накрыл им Ширин. Встал и несколько раз обошел небольшую площадь перед мечетью. Я двигался быстро, чтобы согреться. Вчерашние печальные события вновь воскресли в памяти. Боже мой! Куда я пойду? Где буду искать отца? А без него мы пропадем на чужбине.
На углу площади показались два человека в больших, величиной с добрый казан, белых чалмах. Они опирались на бамбуковые трости и ступали очень осторожно, но, едва я, догадавшись, что это духовные лица, двинулся навстречу им, поспешно засеменили мимо, отвернувшись.
– Полоумный отрок! – шепотом произнес один.
– Да. Развелось в нашем городе и сумасшедших и нищих! – поддержал другой.
От обиды и злости я готов был погнаться за этими святыми старцами и повыдергивать им жидкие бороденки!
Ширин проснулась, когда я подошел к ней.
– Папа вернулся? – спросила она, и столько надежды было в ее голосе, что я в ответ кивнул неопределенно головой.
– Сейчас мы с тобой сами пойдем к нему, – сказал я.
Мне не терпелось покинуть площадь, над которой высился этот священный храм.
Мы миновали немало улиц и переулков. То шли вперед, то возвращались назад. Путь нам указывали прохожие. Я обращался лишь к тем из них, которые казались мне благожелательными, а они-то, как я вскоре понял, отвечали мне наобум, лишь бы отвязаться. Неужели в этом огромном городе нет ни единого порядочного человека?!
Я выбился из сил от бесцельного хождения и от голода. Что уж говорить о моей маленькой Ширин! Но после того, как я сообщил ей, что идем мы к папе, девочка готова была перенести любые невзгоды. Она молчала, не жаловалась, не просила есть, хотя я видел, что ее уже пошатывало от слабости.
Отчаявшись вконец, я подошел к слепому, который, приткнувшись к стене, стоял с протянутой рукой, и спросил:
– Дедушка добрый, куда отправляет полиция задержанных людей?
– В тюрьму отправляет, сынок, – ответил он ласково.
– В тюрьму! – воскликнул я, будто меня укололи в самое сердце.
Слепой поднял на меня пустые глазницы.
– Кого забрала полиция, мальчик? – спросил он.
– Отца, – убитым голосом ответил я. – Его забрали вчера, когда он выходил после вечерней молитвы из мечети.
– Откуда ты и как тебя зовут?
И я рассказал этому слепому – первому, кто пожелал выслушать меня, – о себе и обо всем, что мы пережили.
– Ладно, – сказал старик и пошамкал беззубым ртом. – Я помогу вам найти вашего отца, дети. Но в Коране сказано, что каждый труд должен быть вознагражден.
В тот миг я был согласен на все.
– Говорите, – сказал я.
– Вы будете ходить со мной. До той поры, пока отец ваш не выйдет из тюрьмы, вы будете моими детьми. Дело нетрудное: я буду петь священные песни, а вы – стоять около и грустно глядеть на прохожих.
Старик ощупал меня и удовлетворенно кивнул головой.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.
– Двадцатый, – ответил я. И добавил: – Я уже взрослый. Мне стыдно попрошайничать. У себя дома я работал в поле.
Он провел вялыми пальцами по моим рукам.
– Ничего, – сказал старик. – Тонкие руки. Мы еще подвяжем правую, будто она переломана.
– Нет, – сказал я, – ни за что!
Но он продолжал, словно не слыша моих возражений.
– Питание, жилье я вам обеспечу. Да и ремесло мое не из последних. Сыты будете, одежонку вам справлю.
Мне стало так больно, что я готов был заплакать. Неужели мы пришли в эту страну, которую отец не однажды называл обетованной, для того, чтобы нищенствовать?
– Ой, как есть хочется! – тихо произнесла Ширин.
– Умница, девочка, – сказал нищий.
Он достал из своей сумки свежую лепешку и протянул нам. И я уступил.
Прежде всего слепой нас накормил. К лепешке он добавил по изрядной порции лагмана, который продавался рядом в харчевне. Потом мы пошли к тюрьме. Она была отгорожена от мира высоченной глиняной стеной. Здесь, как сказал наш нищий опекун, содержались политические преступники.
Старик быстро переговорил с дежурным и сообщил, что отец наш арестован по подозрению в том, что является большевистским лазутчиком.
– Обвинение тяжкое, как все смертные грехи, воедино собранные, – заключил со вздохом слепец.
Мне стало страшно от этих слов, и даже неприязнь к старцу шевельнулась, хотя я понимал: не он виноват в том, что случилось с отцом.
– Папу хочу увидеть! – закричала Ширин.
– Папу увидеть пока нельзя, девочка, – неожиданно по-доброму отозвался усатый дежурный. – Если хочешь убедиться, что он жив-здоров, дай какую-нибудь свою вещичку. Я передам ее твоему отцу, он успокоится и в ответ пришлет что-нибудь вам.
Я сразу же снял с головы тюбетейку и отдал дежурному. Он внимательно изучил ее и просунул под подкладку палец, потом подозвал солдата и что-то быстро сказал ему. Тот нехотя удалился. Вернулся он четверть часа спустя и передал нам через дежурного отцовскую бархатную тюбетейку.
Наш опекун-слепец рассыпался в благодарностях, и я заметил это, положил дежурному в ладонь несколько монет.
Затем мы пошли к нищему. У него был собственный дом из четырех комнат и кухарка-старуха. Судя по всему, беден он не был. Что же в таком случае заставляло его заниматься позорнейшим промыслом? Очень скоро я все понял сам.
Мои обязанности состояли в том, чтобы служить нищему поводырем: прежний его поводырь сбежал, и, вспоминая о нем, старик осыпал его голову проклятиями. Так вот, я приводил старика на людный угол, и начиналось представление. Ширин в лохмотьях, растрепанная усаживалась у ног попрошайки. Он заводил гнусаво песню-молитву, а я быстренько переодевался в ближайшей подворотне в платье учащегося медресе (чистый халат и чалму я прятал в мешке), появлялся на углу и, подходя поочередно к каждому из нищих – а их с утра здесь скапливалась уйма, – говорил им, как научил меня мой хозяин-слепец:
– Я прислан сюда благостным муфтием для того, чтобы сообщить вам: собирать подаяние на этом углу имеют право лишь слепые. Впрочем, если вы желаете, вас могут с благословением муфтия в угоду аллаху ослепить. Тогда стойте здесь с протянутой рукой, сколько вам захочется!
Достаточно было мне после этих слов сделать вид, что я ищу глазами полицейского, как нищие, подобрав полы халатов, уносились кто куда.
И мой хозяин, слепота которого сомнений не вызывала, оставался один.
К полудню мешочек, привязанный к его поясу, наполнялся монетами, и, сгорая от стыда, я получал нашу с сестренкой долю: малую толику того, что собрал старик.
Было невыносимо видеть, как на Ширин бросают взгляды сотни людей: кто сочувственные, кто брезгливые.
Прошло несколько дней, и обстановка на нашем углу изменилась. Появились откуда-то слепцы, самые подлинные; угрозы мои были теперь бессмысленны. Тогда старый хитрец и жадина придумал другую уловку. С помощью мазей и красок изображал он на моем лице и руках глубокие язвы и давал мне колокольчик, каким возвещают о своем приближении прокаженные. Едва я показывался из-за угла, как нищие бросались врассыпную – и зрячие и слепые, а я усаживался, как научил меня мой хозяин, в тени и ставил в трех шагах от себя жестянку для подаяний. Если о дно стучала монета, я должен был благодарно кивнуть головой. Старик же наш, посадив у своих ног Ширин, оставался по-прежнему на самом бойком месте, и дела его шли блестяще. Я тоже, к удивлению своему, собрал к обеду тридцать монет. Они казались мне грязными.
В пятницу был базарный день, и старик после утреннего намаза сказал:
– Сегодня, сынок, будь особенно усерден. Дрянные попрошайки сбегутся в город со всех окрестных селений. Разгоняй их, а если не побегут, плюнь на кого-нибудь.
Он мерзко захихикал. Эти слова переполнили чашу моего терпения.
– Нет! – закричал я так, что прибежала со двора старуха кухарка. – Хватит! Я человек честный и хочу зарабатывать деньги честно!
Схватив сестренку за руку, я ушел из этого проклятого дома и ни разу не оглянулся, хотя слепец сперва разразился бранью, а потом выскочил за калитку и начал жалобным голосом звать нас обратно.
Мы снова остались одни, без денег и крова.
– Куда мы пойдем? – спросила Ширин.
В больших глазах ее была тревога, но, кажется, поступок мой ей понравился; она крепко обхватила мою руку и прижалась ко мне.
Не отвечая сестренке, я пошел с ней к базару. Он был полон товаров. Столы ломились, но я сразу заметил, что продавцов здесь больше, чем покупателей, и торговцы кричали, расхваливая свой товар, один громче другого. У ворот стояли кучкой парни и старики. Они тоже объявляли как могли громко: «Любую поклажу снесу, задешево снесу!» Нищих и бродяг здесь тоже было немало. Поразмыслив, я присоединился к беднякам-носильщикам, которые желали зарабатывать свои деньги честно. Но кричать, как они: «Возьмите меня» – я не мог. Стоял молча, а Ширин уселась в сторонке и не спускала с меня глаз, и щеки ее пылали.
Один за другим уходили носильщики, а меня никто не нанимал, и я чувствовал себя очень скверно. Ноги мои устали, и присесть хотелось, но я все не терял надежды. И дождался.
– Эй, мальчик! Черноволосый! – крикнула молодая женщина. Она ткнула в меня длинным пальцем, украшенным перстнями. Только тогда я понял, что ей нужен именно я.
– Бери мешок, – велела женщина, – и неси следом за мной.
Я поспешно взвалил на плечо куль весом с добрый батман[11] 11
Батман – около 20 килограммов.
[Закрыть], взглядом позвал за собой сестренку и последовал за этой высокой женщиной. Шаги у нее были такие – мужчина позавидует! К тому же шла она налегке. Я начал задыхаться, но не отставал. Груз, сперва показавшийся мне посильным, скоро стал невыносимо тяжел. Правое плечо, на котором лежал мешок, заныло, ноги мои тряслись. Меня пошатывало, но я ни разу не споткнулся и не застонал, только зубы покрепче стиснул.
Наконец женщина оглянулась и сама сказала:
– Отдохни, сынок.
Прозвучало это так мягко, что теплая волна подкатила к сердцу и усталость как рукой сняло. Оказалось, женщина жила неподалеку. Она дала мне две монеты, и деньги эти показались мне самыми дорогими на свете. Первые деньги, которые мне удалось в этом городе заработать честным трудом! Ликуя, подхватил я Ширин и завертелся вместе с ней.
Дома у меня бывало так: ладится одно дело, значит, удачно идет и другое. Здесь же, на чужой земле, так не получалось. Поесть мы поели досыта, и еще одна монета у меня осталась, а вот ночлег найти не смогли, хотя время уже близилось к вечеру. Напрасно переходили мы от одного караван-сарая к другому, нас попросту не впускали. Достаточно было хозяину окинуть нас взглядом, чтобы понять: бродяжки эти много не заплатят, а неприятности из-за них могут случиться.
Ширин зевала и спотыкалась на каждом шагу. Я тоже еле плелся. Казалось, воздух в городе, едва закатится солнце, действует как снотворное. Истинная причина была, конечно, в другом: мы попросту ослабли.
Так мы шли и шли, и я уже готов был прилечь под первым забором, когда увидел разрушенный сарай: крыша его наполовину обвалилась, наверное, после весенних дождей. Но все же это был хоть какой-то кров! Я тихо вошел в сарай, ведя Ширин за руку.
Кто-то вскочил, бросился нам навстречу. Вспыхнул огонек. Я метнулся к двери, но ее загородил, раскинув руки, ухмыляющийся детина. В мое лицо ткнулся носом тот, кто поднялся первым. Это был приземистый парень лет двадцати.
– Ночлег ищете? – спросил он с деланной ласковостью в простуженном голосе. – Ну что ж! Вы как раз туда, куда надо, и пришли, мои птенчики! – Он захохотал, и все углы сырого помещения ответили ржанием.
Коротыш присвистнул, и тотчас же к свече, поставленной на опрокинутое ведро, слетелась вся шайка. Я исподлобья взглянул на них: один грязней и страшней другого. Сердце мое похолодело.
Коротыш взглянул на меня воспаленными красными глазами.
– Выкладывай монеты, – произнес он сквозь зубы, – и не вздумай ничего утаивать! Найду грош – оторву ухо, найду другой – оторву второе.
– А потом – нос! – добавил ухмыляющийся детина. Тот, что загораживал выход.
Коротыш взял меня за грудки.
– Глухой ты, что ли? – крикнул он свирепо. – Или не понимаешь по-нашему?
– Понимаю по-вашему, – сказал я, стараясь заслонить собой сестренку. – Но еще лучше я понимаю по-своему. У нас не отнимают у людей заработанные ими деньги.
– Зато у нас только этим и занимаются! – возразил детина.
Все завизжали, довольные его остроумием.
– Погодите! – вдруг крикнул коротыш. – Тихо!
Все умолкли. Парень этот, видно, был здесь атаманом.
– Есть у тебя деньги или нет? – спросил он, притянув меня к себе и дыша в лицо.
– Есть, – сказал я. – Одна монета. Я таскал покупки с базара и заработал ее.
– Отдашь? – спросил атаман.
– Нет! – ответил я твердо.
Он взял свечу и поднес к самому моему подбородку. Я почувствовал злой укус огня, но не отдернул голову,
– А ты мне нравишься, – сказал атаман и опустил свечу. – Откуда явился? Из какого такого справедливого края, где люди не обижают друг друга?
– С советской стороны, – сказал я.
Впервые в жизни произнес я это с такой гордостью, что в душе зазвенело. Теперь я умер бы, но не отступил: пусть меня жгут огнем, пусть режут на части!
Атаман неожиданно сник, опустив плечи.
– Садитесь, – сказал он нам и оттолкнул ногой кого-то из беспризорников.
Я и Ширин уселись на сухую кошму.
– Давно вы оттуда? – спросил атаман совсем другим голосом. Он показал глазами на север.
Я ответил. Рассказывал, наверное, очень долго, и все эти отверженные, несчастные слушали меня не перебивая; в глазах у них вспыхивали огоньки надежды, когда я говорил о стране, которую мы по воле отца моего покинули.
– Да-а, – произнес атаман, когда я окончил свой рассказ. – Скольких людей погубило это хождение в Мекку!
– Он тоже оттуда, с вашей стороны, – шепнул бродяга, который сидел рядом со мной.
Теперь они все смотрели на меня и на Ширин едва ли не с благодарностью. Достали откуда-то лепешку, пропитанную бараньим салом, касу с молоком и подали нам, как гостям. Совесть шевельнулась во мне: я ведь утаил, что не только стремление поклониться святым местам заставило моего отца покинуть Родину. Я-то знал, уже был уверен, что он бежал от суда, от наказания за то, что натворил против Советов. Не все было мне тогда известно, но я вдруг и себя ощутил соучастником преступлений отца и горько пожалел о том, почему не раздумывая всегда выполнял его волю. Что-то страшное стояло за событиями тех дней, которые мы прожили вблизи от родного аула, в степной молельне!
Мысли эти жгли меня в то время, как я жевал лепешку, поданную мне теми, кто был, наверное, еще несчастнее меня.
Проснулся я на рассвете. Вокруг спали бродяги. Каждый свернулся под своими лохмотьями в клубок. Никто не услышал, как мы с Ширин поднялись и вышли.
На базаре я разменял свою монету, мы наелись горячих беляшей и, захватив с собой полдюжины пирожков с мясом, отправились навестить отца. Я знал: в субботу в тюрьме принимают передачи
Мы шли долго, хотя дорогу я теперь знал. Солнце стояло уже высоко, когда мы приблизились к глиняной ограде и заняли очередь среди таких же несчастных, как мы. Человек с темным лицом и большим животом молча взял у нас пирожки и, вернувшись, отдал нам белый платок, которым отец повязывал голову.
– Выстирать просит, – сказал он и отвернулся, показывая этим, что дальнейшие расспросы бесполезны.
Ширин побежала к водоему стирать платок. Мы подождали, пока он высохнет, и отдали платок пузатому солдату.
