Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
VIII
Они возвращались не все сразу. Первые, во главе с генералом, пришли, когда на пароходе еще спали. Потом подходили целый день.
Их не встречали, им не радовались, их ни о чем не расспрашивали. Слова не были нужны. Обледенелая одежда, почерневшие, обмороженные лица, воспаленные глаза...
А они были счастливы. Верхом удобств были их узкие каюты с камельками и койками...
Пароход жил трудно, придавленный холодом, голодом и страхом. Пришел июнь, лето, а у них как стояли вокруг льды, так и стоят, как свирепствовали ветры, так и свирепствуют. И казалось, уже никто не сможет разбить эту белую закаменелость, даже круглосуточное солнце.
Что там, на материке, тянут со спасательными работами? Почему? Есть у них сердце? Есть милосердие?
Их молили, их и кляли. Превозносили и проклинали. Ничего не помогало. На пароходе совсем пали духом.
И вдруг яркая молния надежды: «К вам вышли «Святогор» и ледорез из Архангельска».
Всколыхнулась вся пароходная жизнь. Все ожили. Считали дни, считали часы, когда подойдут спасители. Мечтали о том, как будут гулять, добравшись к земле, и вновь часами вглядывались в мертвый горизонт.
От счастливых надежд вновь переходили к унынию. Сколько уже было обещаний! Хитрили: надежду прятали в глубине души, чтобы не спугнуть счастье, вслух кляли свою беспросветную судьбу.
Однако 18 июня все сомнения были отброшены. Спасители передали по радио координаты своего местонахождения. Они были намного ближе к «Соловью Будимировичу», чем к Архангельску. И стало ясно: на сей раз дойдут!
И палуба более не пустела круглые сутки. Вот-вот в белом мареве покажутся дымы. Нетерпеливые взбирались на мачты. Смотрели на бугристое ледовое поле в густой паутине трещин.
Вдали море шевелилось, ворочалось, хрустело, выбираясь из тесноты обжимающего льда, дышало холодом. Незаходящее солнце пыталось смягчить это дыхание, ласкало теплыми лучами.
На палубе было то зябко, то жарко. Никто не мог понять: то ли сбрасывать зимние одежды, то ли еще носить их. Никто не мог понять и другое: день ли, ночь. Ошалелые бродили, не зная, за что браться, что делать, – не находили себе места. Радостно оглушенные, ждали какого-то сигнала или знака, после которого жизнь закипит, а пока ни того ни другого нет, хмельные от неопределенности, неуправляемости, тыкались из угла в угол.
С мачты раздался восторженный крик:
– Ви-и-жу! – Перегнувшись, повис над палубой Сергунчиков. Крикнул и тут же умолк, испугался: а вдруг померещилось? Но минуту спустя, увереннее: – Дым! Идут!
Было немногим более 22 часов 18 июня 1920 года.
Всех бросило к борту. Вглядывались в ту сторону, где висело солнце, до рези в глазах, до черных кругов.
В застоявшейся ледовой неподвижности из-за горизонта муравьино выползало нечто живое. Оно разрасталось, черным шлейфом перечеркивая над собой небесную синь, раздвигая льдины и одолевая их, медленно приближалось к «Соловью Будимировичу». Чуть в стороне и сзади появилось другое судно. Не столь массивное, как первое, тоньше, изящнее, с игольчато-острым носом и высокими мачтами.
«Святогор» и «Канада» – мощь и ловкость – изо всех сил пробивались сквозь льды. Впервые за четыре с половиной месяца моряки увидели пароходы, увидели, как крушится лед, как оживают мертвые просторы.
«Святогор» наползал всей громадой, закрывая небо, солнце и льды. Над поручнями видны люди, толпящиеся у борта. Размахивая руками, что-то кричат, но треск ломающихся льдов заглушает голоса.
Снеговая гора, прилепившаяся к борту «Соловья Будимировича», по которой спускались на лед и поднимались на пароход, со ступеньками и блестящей наезженной полосой дрогнула, затрещали по ней черные молнии разрывов. Спрессованная за месяцы совместного дрейфа, она в прощальном поклоне нагнулась к воде и, не удержавшись, ушла в нее вершиной, тут же подскочила кверху зеленовато-стекольным днищем и медленно отошла в сторону, освобождая место для ледокола. Дрожь пробежала и по пароходу, оторвавшемуся от льдины, особождающемуся от ее цепких присосков. Он качнулся, не веря своей свободе.
В два часа пополуночи высокий черный борт «Святогора» коснулся «Соловья Будимировича». На палубе грохнуло дружное «ура!».
По трапам на пароход бросились спасители. Рекстин пожимал сильные руки начальника экспедиции Свердрупа, капитана Иогансена, всех приглашая в кают-компанию.
Норвежские моряки делились табаком, хлопали по костлявым плечам матросов.
– Живой?
– Живой! – сверкали зубами.
– Похудел?
– Были бы кости.
Сторжевский в чистенькой, отутюженной по такому случаю белой куртке и таких же свежих перчатках, с особым шиком, словно золотые монеты, метал на стол тарелки с «хлебом» из прелого сыра, супом из нерпы, а вместо вина поставил графин растаявшего сгущенного молока.
Гости осторожно, по крошкам, пробовали непривычную еду.
– Завидовать нечему!
– Бывает хуже, но редко! – раздавались реплики дегустаторов.
Затихли первые радостные возгласы и приветствия, поднялся генерал Звегинцев. Он в форме – извлек ее из чемодана, спрятанную было на самое дно, и будто помолодел, взыграла в нем военная струнка: плечи разошлись, спина выпрямилась, скупы на жесты руки, и даже отечность лица исчезла. Только он и Лисовский в форме. Остальные предпочли гражданские костюмы. И генерал любуется самим собой.
– Господа! – браво воскликнул, привлекая общее внимание. – Здесь уже много добрых слов сказано. Отдана дань мужеству наших дорогих норвежских друзей. Они заслуживают восхищения. Им мы обязаны своими жизнями. Этот ясный день никогда и никто не забудет. Природа радуется вместе с нами. Как светит солнце! – И когда все повернулись к иллюминаторам, продолжил: – Вы видите темное, приближающееся пятно! Корабль, изменивший нашему делу, переметнувшийся к Советам. Судьба нам дала несколько часов, пока он пробьется сюда. За это время мы должны определить свои позиции. Надеюсь, мнение господ офицеров едино: мы к нашим друзьям, в Норвегию! Наш пароход принадлежит Северному правительству, а мы его солдаты!
– Мы с вами, генерал! – воскликнул Лисовский.
– Вы не откажете нам в покровительстве? – обратился Звегинцев к Свердрупу.
– Конечно. Двери Норвегии для вас открыты. Но!.. Куда пойдет ваш пароход, решайте сами. Во внутренние дела русских мы не вмешиваемся.
Генерал переглянулся с Лисовским.
– Пароход пойдет туда, куда его поведет капитан. – Лисовский повернулся к Рекстину, уголки его тонкого, нервного рта подергивались. – Таков морской закон?
– Морской закон такой, – подтвердил Рекстин. – Но темное пятно, о котором говорят, о темном пятне вы не забыли? Кто спасает брошенный на произвол пароход, тому пароход и принадлежит. – Говорил медленно, с трудом поспевая за своими мыслями.
Ему не дали закончить.
– Прекрасно, капитан! – обрадовался Звегинцев. – Мы спасены норвежцами. И мы с ними, а это уже полдела. Господа, вы слыхали заявление капитана? Мы уходим из большевистской России не с пустыми руками.
В это время принесли закуски со «Святогора». Острый аромат ветчины и кофе хмелем ударил в головы изголодавшихся людей.
– Боже мой... Неужели такое возможно? – взахлеб бормотали за столом.
Рекстин напряженно наблюдал за шумным, возбужденным обществом. Как капитан парохода и хозяин кают-компании, он старательно выполнял свой долг гостеприимства: даже улыбался, в благодарности склонял голову, приглашал к еде и беседе, но мысли его были совсем о другом. Матросам решение о рейсе под покровительство Норвегии не понравится. Тот же Захаров упрекал их в стремлении украсть пароход! А сейчас, когда рядом «Канада»?!
Спустя два часа, когда солнце, так и не коснувшись горизонта, поднималось над морем, побелев от яростного накала, «Канада» приблизилась настолько, что стало видно: на том месте, где у нее раньше золотом сверкало название, сейчас белыми буквами выведено другое, непонятное слово.
А вот красный флаг виден отчетливо. Моряки с трепетом и удивлением смотрят на него, когда-то запретный, а сейчас вольно развевающийся на мачте.
На «Соловье Будимировиче» не подозревали, что присутствуют при историческом событии: впервые над просторами Арктики реет красный флаг, флаг Страны Советов. Но твердо знали, что он несет большие перемены. Не просто спасение, а спасение для другой, новой, неизведанной жизни.
Моряки один за другим стягивали с голов шапки – ветер трепал и кудлатил их волосы. Они по складам разбирали надпись на отточенном, гордо вздернутом носу ледореза:
– Три... ин-тер-на-ционал, – разжевали наконец непонятное слово.
– Третий Интернационал, – сообразил Захаров. Уже слышал такое в том доме в Архангельске, от которого вьюжной ночью уводил патруль, где думали о встрече и помощи Красной Армии вместе с представителями ледореза «Канада», а теперь «Третий Интернационал»!
Как-то враз все вокруг изменилось! Еще вчера злые торосы, черные провалы разводьев, мертвые белые просторы вдруг преобразились. Вмиг исчезла их враждебность: торосы вроде стали меньше, в разводьях заплескалась ласковая вода, а белые просторы, распадаясь, покрылись полыньями.
Люди смотрели и удивлялись. Отчего все переменилось? Почему так легко стало на сердце?
Лед не так уж и крепок, как думалось. С неуклюжим добродушием расходится, колышется на мягкой прозрачной волне.
Два парохода, два сильных надежных друга, будто за плечи обнимают «Соловья Будимировича», оберегая и поддерживая. С ними ничто не страшно.
Рекстин приветствует у трапа капитана «Третьего Интернационала», за которым идет человек в кожаной тужурке, гимнастерке, застегнутой под горло, и невиданной шапке: на макушке острие, по бокам до шеи наушники, а над козырьком звезда.
– Прошу, – показал Рекстин широким жестом доброго хозяина на верхнюю палубу.
Капитан ледореза легко взбежал по трапу, а человек в кожанке по-военному козырнул:
– Благодарю! Мне сюда, – и повернул к матросам. Провел взглядом по лицам, словно каждого пощупал рукой. – Здравствуйте, моряки! Как перезимовали?
К нему хлынули со всех сторон, и не было человека, у которого бы глаза не заблестели.
– Видок у вас, друзья... Досталось? И грязные и обросшие, – смеялся гость в черной тужурке. – Первым делом покормим вас, потом помоем, а потом займемся погрузкой уголька.
– Наш братишка!
– Свой в доску! – шумели они.
– Кочегар Захаров здесь? – спросил человек в кожанке.
– Здесь, – выступил Захаров.
– Вот ты какой, – разглядывал его гость. – Много про тебя наслышан. Сигнал твой получили в Архангельске. Так поняли, что будешь бороться за правду, – и только после этих слов шагнул вперед, стиснул руку Захарова. – Здравствуй, товарищ! Я – комиссар ледореза Антонов. При шел в Архангельск с Красной Армией, к вам направлен политотделом Беломорской флотилии. – Он умолк, решив, что уже все сказал о себе, перевел дыхание.
Со всех сторон зашумели:
– Комиссар... Политотдел...
Окружившие Антонова матросы трогали его, будто он мог испариться, исчезнуть. А Захаров, смутившись от похвалы, прошептал:
– Не все делалось, как хотелось. А так старались.
Антонов, легко вскочив на бочку, чтобы его все видели и он видел всех, стал рассказывать:
– Экипаж нашего корабля из моряков-добровольцев, посчитавших своим долгом прийти к вам на помощь! – Антонову вроде было неудобно, что он вначале рассказывал о себе, и теперь он торопился поведать о главном: – Экипажу было трудно. В Архангельске нет угля. Добывали его с затонувших пароходов. Водолазы ковырялись круглые сутки, а нас снарядили. И вот мы здесь, передаем вам привет всего трудового Архангельска! Сам товарищ Ленин интересуется вашей судьбой... Сколько кругом прорех! Беляки все порушили, пожгли. А он приказал: за любые деньги нанять ледокол, выручить морячков – вас, товарищи! Деньги что? Тьфу! А во льдах наши товарищи, наши будущие бойцы революции – им цены нет!
– Правильно! Мы еще послужим! – выкрикнул Захаров.
– Верно! – звонче всех поддержал Сторжевский.
– За нами не станется! – задрал голову Сергунчиков, чтобы лучше видеть комиссара.
Антонов поднял руку. Голоса стихли.
– Наше рабоче-крестьянское правительство наняло ледокол «Святогор» с норвежской командой, а уж «Третий Интернационал» сообразили мы сами. И вот мы здесь и рады от всей души и чистого сердца вас приветствовать!
Каждое слово комиссара жгло матросские души. Вот какое оно, правительство трудового народа! Сам товарищ Ленин думал о них как о родных. «Не жалеть денег, выручить!»
Не избалованные вниманием и заботой, они стояли, пронзенные жаром удивления и благодарности. Грудь Захарова высоко поднималась, он отворачивался, чтобы скрыть предательскую влагу, пеленавшую глаза.
– Братишка-товарищ, мы не имели сомнения, терпеливо ждали! – говорил он, запинаясь от волнения. – Для родного правительства и товарища нашего Ленина берегли пароход.
– Правильно!
– В точку!
– Не все, – сказал кто-то тихо.
– Оружие у вас имеется? – сразу вспомнил Захаров про ту часть пассажиров, с которыми воевали.
– А как же! – удивился вопросу Антонов. – Корабль боевой, время военное.
– Офицеры у нас, – заторопился Захаров. – Еле в узде удержали.
– Офицеры? Беляки? – встрепенулся Антонов.
– Злейшие враги. За ними догляд был, еще здесь они.
Антонов неожиданно безвольно опустил руки.
– Невозможно.
– Как? – возмутились матросы. – Мы сами заарестуем. Только бы оружие.
– Вражьи души! Верь слову! – взвился Сергунчиков. – Изгалялись над нами.
– Верю, товарищи. Не в том дело. Договоренность была, межгосударственная – не трогать их. Должны мы слово держать. Слово нашего правительства крепить. Обещано – точка!
– Жаль выпускать такую гидру.
– Жаль-то жаль, а что сделаешь? Слово дадено! – развел руками Антонов.
– Мы понимаем, – вконец огорчился Захаров.
– Есть, товарищи, более важное дело. Вам нужно решать, куда склонитесь: на левый борт или правый. – Антонов явно имел в виду ледорез и ледокол: – Мы вернемся в Архангельск, а «Святогор» – в Англию.
– Третий Интернационал! – дружно закричали матросы. – С ним! С Лениным!
И тут произошло необычное. Комиссар, расстегнув несколько пуговиц на кожаной тужурке, вытянул алый кумач. Знамя! Такое же, как на «Третьем Интернационале»! Оно не помещалось в руках комиссара, и Захаров подхватил его, и в его руки не вместилось, но уже тянулись десятки рук, чтобы поддержать алое полотнище.
Гурьбой пошли на корму, к флагштоку. И, застыв, глазами провожали знамя, поднимающееся в небо.
А рядом Сергунчиков, Яков, Метерс, Сторжевский со своими земляками.
Норвежские матросы, наблюдая за подъемом флага, кричат:
– Браво!
– Браво, русские!
Комиссар запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов...
Он пел один, никто не знал этой торжественной песни. Но, прислушавшись к ее первым словам, уловив мелодию, вся палуба стала подпевать, и гимн большевиков, уверенно набирая силу, на прочных и широких крыльях полетел над родным пароходом, над морем и льдами.
Его услыхали в кают-компании. Выскочил Рекстин, за ним норвежские и русские гости, офицеры.
Генерал Звегинцев пошатнулся, закрыл глаза. Его отечной голубизны лицо усыпали капли пота, а губы зашептали:
– Сражение проиграно... – Встретив внимательный холодный взгляд Рекстина, спросил: – Иван Эрнестович, пора! – Губы шевелила горькая улыбка. – Вы с нами?
– Нет, генерал. Капитан никогда не бросает свой пароход. – Было сказано как упрек, а подумав, Рекстин добавил: – Таков морской закон!
Звегинцев метнул удивленный взгляд:
– Вас в первый же день расстреляют! – произнес твердо, будто сам давал приказ.
– Уверен в обратном. Правительство сделало все для спасения, не для расстрела.
Рекстин отошел от Звегинцева к Аннушке, державшей на руках дочь, беззаботно спавшую в этот решающий, переломный для многих час. И вновь, как когда-то, увидел сияющие голубые глаза. В них было восхищение.
– Домой... – радостно прошептала, и две слезинки скатились по щекам.
– Домой! – погладил ее сухой, сильной рукой по голове.
Она изловчилась и на миг прижалась к ней щекой.
Красное знамя остановилось на самой верхушке мачты и, распахнутое ветром, показало серп и молот.
Этим же ветром с мостика понесло офицеров. Протопав по коридорам и лестничным переходам, они перебежали трап, соединяющий «Соловья Будимировича» со «Святогором».
...Спустя два дня на «Соловье Будимировиче» уже имели в достатке продукты, одежду; повстречался Захаров со своими товарищами матросами с бывшей «Канады», вместе перетаскивали уголь в пустые ямы, пока он не лег блестящими откосами под самые горловины. Под палубой страстно и нервно заколотился пульс машин.
Пришло время возвращаться. Норвежская команда у своего борта, российская – у своего. Медленно и торжественно расходятся суда. Между бортами расширяется и углубляется пропасть, сверкает внизу студеная вода.
На палубе «Святогора» не было тех, которые избрали для себя эмиграцию. Лишь Лисовский, ухватившись за поручни, молча смотрел на пароход, последний кусочек России, уходивший от него навсегда. О чем он думал?
Захаров видел Лисовского. Худого, сутулого, но чисто выбритого, с отмытым лицом. Одинокий, уже никому не нужный Лисовский. Между ними, раздвигаемая пароходами, ширилась, сверкая, как сталь штыка, водная гладь.
Они стояли по разные ее стороны.
А потом встретился доктор, в большой и дорогой шубе, изрядно поистрепавшейся и засалившейся за минувшую зиму.
– Видите ли, гражданин товарищ матрос, моя профессия общечеловечна. Вы можете меня не уважать как человека, но как специалист я вам нужен, и я – возвращаюсь.
На капитанском мостике Рекстин, а на противоположном крыле, в полушубке и шапке, Ануфриев. Они смотрят в одну сторону, в сторону далекого Архангельска.
Начиналась новая вахта! Давно не было так хорошо.
Пятая историческая справка.
3 июля 1920 года у Владимира Ильича Ленина был обычный напряженный трудовой день. Большую его часть он провел в кабинете, где в простенке между окнами висела карта европейской части России. Флажки на ней образовали клин, острием направленный на запад. Положение на фронтах в значительной степени изменилось к лучшему – Красная Армия наступала.
В этот день Владимиру Ильичу и сообщили о том, что ледокол «Святогор» возвратился в Норвегию, а ледорез «Третий Интернационал» и «Соловей Будимирович»[8] 8
В дальнейшем «Третий Интернационал» был переименовав в «Ф. Литке», «Соловей Будимирович» стал «Малыгиным», а возвращенный законным хозяевам в Россию «Святогор» – «Красиным»,
[Закрыть] – в Архангельск. Пароход, терпевший бедствие в Карском море, цел и почти невредим. Более того, спасено не восемьдесят четыре человека, ушедших в рейс, а восемьдесят пять.
В Архангельске вчера прошло торжественное собрание моряков парохода, на котором они единогласно приняли решение:
«Мы, команда «Соловья Будимировича», заявляем на весь мир, всем врагам рабоче-крестьянского правительства, что всеми мерами будем содействовать строительству Советской власти и рука об руку с комсоставом будем налаживать разрушенный врагами трудового народа водный транспорт, и никакая вражеская сила не заставит нас сойти с намеченного пути.
Да здравствует руководящая пролетариатом Российская Коммунистическая партия!
Да здравствует наш любимый вождь товарищ Ленин!
Да здравствует III Коммунистический Интернационал и диктатура пролетариата!»
Владимир Киселев
КОММЕРСАНТЫ
Повесть
Было это осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года. Николай Николаевич Буробин, сотрудник Особой группы по борьбе с бандитизмом Московской чрезвычайной комиссии, после ранения находился в краткосрочном отпуске на родине в Смоленске.
И было это тогда, когда страна боролась с Колчаком, Деникиным, Юденичем, а в тылу с бандитами, саботажниками, шпионами, спекулянтами. Да и был ли вообще тыл, когда шла смертельная борьба. Буробин это чувствовал, и отпуск был ему в тягость. Но попробуй не выполни приказ начальника группы Федора Яковлевича Мартынова. Хоть и молодой, всего лет на пять постарше Буробина, а крутой человек. И уж коль он сказал: «...отправляйся в свой Смоленск, к матери на молоко, и чтобы мне здоровым вернуться...» – надо было ехать.
Обрадовал мать, явившись как снег на голову. Поправил, чем мог, хозяйство. А дней впереди еще... ведь на целых две недели прогнали. Спасибо другу детства Ивану Климову – морально поддержал.
– Да прав, тебе говорю, твой старшой, сам пойми, дурья твоя голова, куда тебе с разодранным брюхом бандюг ловить...
Убедил. Чтобы как-то скоротать время, Буробин решил помочь другу. Иван тогда работал в административно-хозяйственном отделе Смоленской железной дороги. Дел было невпроворот – только что умер начальник отдела. И все заботы свалились на Ивана. Москва со дня на день обещала прислать нового начальника, но шло время, а его все не было. Помощь Буробина оказалась кстати.
Как-то сидят друзья над срочной бумагой, голову ломают, с чего бы лучше ее начать... Слышат, кто-то к двери подошел, вытер ноги о тряпку у порога, потом, как кошка когтями, поскреб с той стороны обитую дерматином дверь, приоткрыл. В образовавшуюся щель просунулось полное лицо пожилого человека. Незнакомец улыбнулся заискивающе.
– К вам можно?
– А чего же, входите, – за хозяина ответил Николай Николаевич.
В кабинет вошли двое. Из-за полного, в возрасте, но еще бодрого мужчины выглядывал другой, крепкий на вид.
Полный окинул деловым взглядом кабинет, подошел к Буробину.
– Надеюсь, вы и есть новое начальство? Простите, что не имел чести знать вас раньше...
– А что такое? – спросил Буробин.
– Деловой разговор есть, – и он протянул руку: – Душечкин Леонид Павлович.
– Буробин Николай Николаевич, – не понимая, в чем дело, сказал чекист.
Другой мужчина назвался Слеповым Степаном Петровичем. В его голосе Буробин уловил нечто похожее на обиду человека, которого не узнали.
– Разрешите сесть? – попросил Душечкин и, не дожидаясь ответа, поставил стул рядом с чекистом, снял шляпу, расстегнул черное с бархатным воротничком пальто. – Слышал, нелегкое вам досталось кресло...
Буробин мельком глянул на друга, надеясь, может, он что понимает.
Иван пожал плечами...
Душечкин понимающе улыбнулся.
– Не буду терзать вас загадками. Видите ли, уважаемый Николай Николаевич, я имею кое-какие связи в Москве. Как бы это лучше вам сказать? У меня есть знакомые в Высшем совете народного хозяйства, в Центрутиле... и я мог бы быть для вас весьма полезен.
– Не могли бы вы пояснить?
– Извольте. До меня дошли слухи, что у вас на дороге, не все благополучно с топорами и пилами. Так я могу вам помочь избавиться от этой нужды.
– Каким образом?
– Думаю, для вас это будет необременительно. Вы дадите мне удостоверение, что я являюсь вашим уполномоченным, напишете письмо в ВСНХ с просьбой изготовить топоры и пилы из отходов стали, а остальное я все беру на себя. Обещаю, что продукцию будут изготовлять не из утиля, как вы будете просить в письме, а из лучшей стали. И поставлю ее целый вагон.
– Так, теперь ясно, – сказал Буробин. Внимательно слушая Душечкина, он старался всем своим видом показать заинтересованность...
– За эту услугу я возьму с вас немного, – продолжал Душечкин, – всего десять миллионов рублей. Разницу между государственной ценой – семьсот тысяч рублей – и назначенной мною вы, я думаю, найдете как погасить, для хозяйственника это сделать нетрудно.
Буробин смотрел на Душечкина и удивлялся: «Да, о таком никогда не подумаешь плохо». Между тем перед ним, он это чувствовал, сидел мошенник.
– Может, вы сомневаетесь, что мы сделаем продукцию из лучшего сорта стали? – поспешил добавить Душечкин. – Сами проверите. А что касается денег, отдадите их после выполнения заказа. Идет? – Душечкин протянул Буробину руку, как бы стараясь этим закрепить сделку.
– Что ж, – задумчиво сказал чекист, обменявшись коротким взглядом с другом. – Предложение ваше заманчивое, в принципе мы согласны, но нам нужна какая-то гарантия. Ведь что может получиться: мы вам выпишем документы и... – Буробин кивнул головой на дверь, – ищи ветра в поле.
Глаза Душечкина округлились, даже рот приоткрылся от удивления.
– Что вы, господь с вами, – сказал он, – неужели вам мой возраст не внушает доверия?
Он распахнул пиджак, сунул руку в боковой карман.
– Как потомственный коммерсант, никогда не терплю недомолвок, – достал кожаный толстый бумажник, протянул Буробину целую пачку документов. – Извольте.
Буробин заглянул в паспорт. Прописка московская. Просмотрел пропуска в ВСНХ, в Центрутиль... Документы были не поддельные. Душечкин действительно был вхож во многие государственные учреждения.
Возвращая документы, Буробин улыбнулся, дав этим понять, что у него по отношению к Душечкину не осталось никаких сомнений.
– Я думаю, мы примем ваше предложение. Правильно я говорю, Иван Евдокимович?
– А чего же... – друг одобрительно кивнул головой.
Попросив коммерсанта подождать, пока ему удастся согласовать этот вопрос с начальником управления, Буробин направился к двери.
– Только умоляю вас, не посвящайте его в суть нашей сделки, – попросил Душечкин, – скажите, что я лицо заинтересованное в обеспечении работой одного из московских заводов.
– Хорошо. – Буробин вышел.
С начальником управления Григорьевым Буробин познакомился еще в первый день своего посещения Климова. Оказалось, они служили в восемнадцатом году в одной дивизии на Западном фронте. Григорьев был тогда комиссаром полка, Буробин – начальником команды пеших разведчиков.
Все же для полной ясности, да и пользы дела, пришлось начальнику управления показать чекистский мандат, объяснить ситуацию.
Душечкину выписали удостоверение как сотруднику управления, составили письмо в ВСНХ с просьбой разрешить изготовить для железной дороги вагон топоров и пил из отходов стали. Эти документы Григорьев подписал и заверил печатью.
Возвратившись в кабинет друга, Буробин застал Душечкина за рассказом какого-то анекдота. Все смеялись.
– Ну вот, – сказал Буробин, вручая документы Душечкину, – все в порядке. Теперь нам следует договориться о будущей встрече. Я завтра как раз намеревался ехать в Москву.
– Превосходно. – Душечкин внимательно просмотрел удостоверение, письмо, бережно сложил их, убрал в бумажник. – Встретимся мы, пожалуй, у меня во вторник, в десять часов утра. Вас устраивает? Запишите мой адрес: Москва, Сретенка... (адрес совпадал с пропиской в паспорте). Да, у вас есть, где остановиться в Москве?
– В Замоскворечье живет дядя.
Стали прощаться. Буробина поразили глаза Слепова. Они будто говорили: «Так и не узнали меня?..»
Что поделаешь, Буробин не мог вспомнить, где ему доводилось встречаться с этим человеком. Слегка отодвинув штору, он смотрел, как коммерсанты пересекли улицу, остановили проезжающую подводу и поехали в сторону станции. Они даже не оглянулись.
– Ну прямо сказка. – Иван засмеялся. – А тебя, выходит, за мое новое начальство приняли?!
– Тем хуже для них, – задумчиво ответил Буробин. – Только прошу тебя, друг, сделай так, чтобы об этом визите не узнал больше ни один работник управления. Понял?
* * *
На следующий день Буробин выехал в Москву. От Смоленска до столицы четыреста девятнадцать километров, ему же пришлось на дорогу потратить около полутора суток. Два раза останавливались в лесу, пилили и кололи дрова для топки...
С Белорусского вокзала отправился сразу на Лубянку. Начальника Особой группы по борьбе с бандитизмом Федора Яковлевича Мартынова застал в кабинете.
– А ты почему здесь? – вопросом встретил он Буробина.
Чекист объяснил.
Мартынов насупился.
– Однако зря ты, Николай Николаевич, вооружил документами эту гниду. А что, если его по указанному адресу не окажется?
Начальник сказал, а у Буробина спина замерзла. Он и сам чувствовал, что поторопился.
– Так что же делать?
– Подумаем, Николай Николаевич, подумаем, – сказал Мартынов.
И от этого, какого-то незаметного, но доброго его «подумаем» Буробину стало спокойнее. Он знал: раз Федор Яковлевич так сказал, все будет в порядке. Несмотря на свою молодость, начальник был умен и решителен... Иначе вряд ли его поставили бы во главе такой группы... О Мартынове ходили легенды, стержнем в которых была правда. Это он помог разом задержать главарей московских банд: Гришку Адвоката, Сабана, Астафьева, когда они собрались на свадьбе у Ваньки Конька в тысяча девятьсот восемнадцатом году...
Буробин смотрел на Мартынова и терпеливо ждал.
– Вот что, – наконец сказал начальник, – до вторника еще целых двое суток. Для начала надо проверить, проживает ли он вообще по указанному адресу. Если да, наведем о нем справки. Если же его там не окажется, – Мартынов пристально посмотрел на Буробина, как будто надеялся найти подтверждение собственным мыслям, – будем вместе искать по Москве. Да, может быть, ты вспомнишь, почему тебя знает Слепов. Тогда за него зацепимся... – И вдруг замолчал, было похоже, что его мысли натолкнулись на какое-то непредвиденное препятствие. Резким движением руки расстегнул ворот гимнастерки. – Не исключено, конечно, что Душечкин появился в управлении только затем, чтобы заполучить удостоверение, дающее право беспрепятственного проезда по Смоленской железной дороге. В таком случае найти его будет труднее. Вот ведь петрушка какая получается. – И, увидев, как вдруг озадачил своим рассуждением Буробина, добавил: – Вот что, пойди-ка сейчас и изложи на бумаге все, что произошло с тобой в управлении железной дороги. А потом что-нибудь придумаем.
Пока Буробин сочинял свое объяснение, помещение группы совсем опустело. Москва успела окунуться в ночь...
Наконец документ был написан. Самое время обсудить, взвесить случившееся. Но тут раздался телефонный звонок. Оказалось, объявился Пижон – главарь банды головорезов, орудующей в Москве. Группа уже охотилась за ним третий месяц. Почерк банды был хорошо известен: жертву обирали до нитки и зверски убивали.
Руководство дало указание начальнику Особой группы доставить этого головореза в ЧК живым или мертвым.
Сегодня ночью Пижон обещался заглянуть в Марьину рощу к своей возлюбленной. Терять нельзя было ни минуты.
Всю ночь Буробин просидел в засаде у дома его подруги.
Главарь банды появился в окружении своих друзей – Шкета и Хлыста. Они шли и пьяно горланили блатные песни...
Взять Пижона живым не удалось. Разъяренный верзила бросился на Мартынова с ножом, и, если бы не выстрел Буробина, все могло кончиться плохо.
Возвратились на Лубянку, когда уже рассвело. Буробин едва успел прикорнуть в кресле, как вновь его подняли и направили на Пресню – там в одном из подвалов нашли изуродованное тело депутата местного Совета. Весь день прошел в поисках убийц, но Буробина не на минуту не покидало чувство тревоги: до встречи с Душечкиным оставались всего сутки – пора было заняться и им.
До Лубянки добрался уже вечером. Заглянул в кабинет начальника.
– Николай Николаевич, – сказал Мартынов, – ты, как всегда, кстати. Резцов тебя вызывает.
Буробин растерялся.
