Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
– Все! – строго произнес он. – Идите.
Мы ушли. И решили на этот раз, пока светло, найти ночлег. Несколько монет у меня оставалось. Я купил впрок две кукурузные лепешки и бутылку молока, и мы с сестренкой отправились на окраину города. Там, решил я, найти пристанище легче.
Позади большого дома увидел я во дворе небольшое строеньице с открытой дверью. Вот где бы устроиться! На крыльце показался усатый, горбоносый человек.
– Чего надо? – спросил он грубо.
Я растерялся, услышав неприветливый голос.
– Вам не нужен в работники такой вот парень, как я? Мне лишь бы на пропитание... А трудиться буду честно. Вот увидите! – заверил я как мог искренне.
Человек потянулся, зевнул. И вдруг уставился на Ширин выпуклыми карими глазами.
– Мне ты нужен, как чирей на одном месте, – произнес он медленно. – А вот сестренку твою я, пожалуй, взял бы. Продай, сразу станешь богат, как байбача[12] 12
Байбача – байский наследник.
[Закрыть].
Он лениво почесал волосатую грудь.
Я задрожал от негодования. «Погань! – мелькнуло в моем мозгу. – Как ты смеешь, не страшась людей, бога, говорить о таких гнусностях!»
Я ухватил за руку Ширин так, будто ее хотели отнять у меня, и почти побежал, волоча сестру за собой.
Негодяй громко хохотал за моей спиной.
– Жрать захочешь, самого себя продашь! – крикнул он мне вслед.
– Не дождешься! – ответил я и побежал быстрее.
Судьба в этот день все же смилостивилась над нами. Мы шли по тесной, грязной улице, похожей на многие, которые уже остались позади. Облик бесстыжего толстяка все еще стоял перед моими глазами, а мерзкие слова негодяя звучали в ушах. Поэтому, а может, и потому, что голос, который позвал меня, был слишком слаб, я откликнулся не сразу.
– Милый юноша! Принеси мне воды. Вот кувшин, – послышалось вновь из низкой лачужки, похожей на могилу.
Я заглянул внутрь лачуги и с трудом разглядел старую женщину. Высохшая, похожая на камышинку рука протягивала мне глиняный сосуд с отбитым краем. Лицо старухи было страшно: подбородок почти касался носа. Я даже вздрогнул, но старуха повторила умоляюще:
– Принеси мне воды, сынок.
Костлявым пальцем она указала на колодец, который находился шагах в ста от лачуги. Я быстро исполнил ее просьбу.
– Большое спасибо! Доброго здоровья и счастливой жизни вам, дети! – хриплым голосом поблагодарила нас старуха.
Мы не уходили. Я не мог обратиться с просьбой о ночлеге к этой женщине, такой страшной, что Ширин, не решаясь взглянуть на нее, пряталась у меня за спиной. Старуха сама нарушила молчание:
– Ты, кажется, не с нашей улицы, мальчик, – сказала она. – Что занесло тебя к нам?
– Нужда, – ответил я искренне. – Мы ищем ночлег. Да и работа мне нужна. Бродим, бродим – и все напрасно.
Старая женщина замотала головой, губы ее искривились и отвисли, обнажив беззубые десны.
– Я тоже несчастна, дети, – сказала она. – Третьего дня ноги мои отказали мне. Теперь я воды принести и то не могу. Просила весь день уличных озорников; сделайте доброе дело для старушки, аллах вас вознаградит. А они хохочут в ответ, дразнятся. Ты вот первый, сынок, откликнулся. Добрая душа у тебя. – Она пошамкала беззубым ртом и продолжила: – Может, останетесь, детки, у меня? Домик неказист, но зато сух, а горсть бобов и пиала чаю всегда найдутся. Будете мне помогать. Так и заживем, бог даст, вместе.
Мы вошли в низкую дверь согнувшись. Внутри дом оказался не таким уж маленьким. Кроме первой комнаты, в которой сидела, придвинувшись к окошку, хозяйка, назвавшаяся Сора-ханум, была еще и другая. Там на пол были постелены старенькие одеяла, на них брошены подушки.
«Боже! – мелькнуло в моей голове. – Какое счастье! У нас есть крыша над головой, есть постель!»
– Вот здесь и располагайтесь, детки, – старуха указала на вторую комнатку. – А пока, доченька, найди во дворе самовар, вытряхни золу, налей воды. Щепки и спички рядом. А ты, сынок, наруби дров, разведи огонь в очаге и поставь на него казан. Подогреем ужин, чаю попьем да и спать ляжем, возблагодарив аллаха.
* * *
До весны прожили мы у нашей Соры-ханум, которую я, а еще раньше Ширин стали называть бабушкой и к которой привыкли, как к родной. Жизнь у нее нам нравилась. Я был негласно принят в артель носильщиков и в самый удачный день зарабатывал на три лепешки из темной муки, баранью кость с остатками мяса, пригоршню риса и щепоть зеленого чая. В другие дни мы сидели на одном хлебе, а если и его не было, то добрая Сора-ханум доставала из своих запасов кулечек гороха и кусочек сахара-навата. Она была вдовой водовоза и, отказывая себе во всем, собрала за долгую жизнь немного денег. А когда совсем у нас ничего не было, она дрожащими пальцами доставала из мешочка, который хранила в тайничке рядом со своей постелью, две-три позеленевшие от времени монетки и посылала Ширин в соседнюю лавчонку за растительным маслом и дешевой крупой.
Ширин исполняла обязанности сиделки, кухарки и прачки, но ни разу не пожаловалась. Однажды среди ночи сестра вдруг засмеялась. Я испугался и спросил, что случилось.
– Ничего, – ответила Ширин. – Я проснулась и вспомнила, как мы с девочками из нашего класса ездили на экскурсию в Турткуль. На пароходе. Так весело было! А в городе нас повели в парк, а после в театр. Я каталась на карусели до тех пор, пока голова не закружилась, И мороженое нам покупали.
Я молчал.
– Навруз, – спросила Ширин, – я что, теперь никогда не буду учиться в школе?
– Не знаю, – ответил я. – Может, все еще поправится.
Она печально возразила:
– Нет. Из всех девочек, что живут на этой улице, только две ходят в школу. Дочка ростовщика, которого все проклинают за жадность, да дочь сапожника. Он, говорят, ночами работает, чтобы платить учителям.
Что мог сказать я сестренке в ответ?
– Спи! – велел я. – И не разговаривай: бабушка может проснуться.
Но Сора-ханум, оказывается, все слышала.
– Не печалься, доченька, – сказала старуха из своего угла. – Такая уж наша женская доля. Может, даст бог, женится на тебе хороший человек, и будешь ты у него любимой женой. Вот и все счастье.
– Может, вы и правы, бабушка, – сказал я. – Только Ширин видела другую жизнь, совсем непохожую на здешнюю.
– Слышала и я, будто на советской стороне женщины живут как люди, – сказала Сора-ханум. – Думала, сказки. А вот выходит – правда.
* * *
Как-то вечером Ширин вбежала в комнату и зарылась в одеяла.
– Ты что? – спросил я.
– Какие-то люди пришли, о нас спрашивают, – со страхом произнесла девочка.
«Кто может знать о нас?» – подумал я. И вдруг догадка обожгла меня: отец! Я забыл рассказать, что мы ходили к нему каждую неделю с передачами. Нам разрешили послать записку, и я сообщил, где и как мы живем. Мы долго ждали тогда ответа, но так и не дождались.
Я даже пытался справиться о судьбе отца в тюремной канцелярии. Занял очередь с ночи. Принял меня молодой чиновник, помощник младшего инспектора, как было написано на табличке, висевшей на его двери, лишь к концу дня. Он не стал рыться в документах. Спросил, откуда мой отец, хихикнул:
– Благодари аллаха, что твоего папашу еще не вздернули пятками кверху! А вернется он к вам не прежде, чем пророк Иса вновь сойдет на эту грешную землю. Я в этом не сомневаюсь.
Он засмеялся, довольный шуткой, и надел фуражку. Разговор был окончен.
* * *
Я выскочил из лачуги и увидел отца.
Ширин не зря испугалась. Я узнал его только по шраму на лбу. Пиржан-максум исхудал, даже в росте поубавился. Лицо покрылось сетью глубоких морщин. Волосы стали седыми. Но это был он, и я долго не выпускал отца из объятий. Все было забыто в этот миг: мои сомнения, подозрения и даже обида на отца за то, что по его воле стали мы никому не нужными, безродными скитальцами. Передо мной стоял мой отец, и этого было достаточно в тот миг для счастья.
– Поздоровайся со святым ахуном[13] 13
Ахун – богослов.
[Закрыть], сынок, – сказал отец, освобождаясь от моих объятий. – Аллах свидетель, если бы не этот праведный, не увидел бы я ни вас, дети мои, ни неба над головой.
Я взял мягкую, словно ватную, руку старика, который пришел вместе с отцом, пожал ее и пригласил обоих в дом. Расстелил дастархан. Ширин быстренько подала чай. Взглянув на наше небогатое угощение, отец сказал:
– Отныне, дети мои, вы будете есть лучшую пищу, носить лучшую одежду.
Я обрадовался этим словам, хотя почти одновременно в душе родился холодный страх: что опять затевает отец? Откуда это неожиданное богатство, которое он нам сулит? Не принесет ли оно новые беды?
Старик ахун, чрезвычайно важный, не скрывая брезгливости, оглядывал наше жилище, а добрую нашу Сора-ханум, о которой я поспешил рассказать много хорошего, даже не удостоил кивком. Отец, правда, сказал старушке:
– Завтра, уважаемая, я вознагражу вас с лихвой за вашу заботу о моих детях.
– Зачем вы так говорите! – искренне возразила старушка. – Это я их благодарить должна. – Она даже всхлипнула. – Уйдут они, кто ж обо мне позаботится?..
– Бабушка, милая, мы вас никогда не оставим, – воскликнула Ширин. – Вот увидите!
– Спасибо, доченька, – сказала старуха. – Красива ты лицом, а сердцем еще краше.
Старик ахун при этих словах недовольно заерзал на подушке, на которую мы его усадили, и Сора-ханум умолкла.
Вскоре отец с ахуном ушли, распорядившись, чтобы я и Ширин утром явились к каланче, что у базарной площади.
Мы попрощались с нашей бабушкой, которая тихо плакала, благословляя нас. Ширин прижалась щекой к ее пергаментному лицу, и я никак не мог оторвать сестренку от Сора-ханум.
Мы были уже у порога, когда старушка окликнула Ширин. Девочка подбежала к ней.
– Носи на счастье, – поспешно произнесла Сора-ханум.
Она надела на шею моей сестренки крохотный амулет в виде рожка на тоненькой цепочке.
– Зачем вы это, бабушка! – сказал я. – У вас и так ничего не осталось.
– Пусть носит, – упрямо ответила старушка. – Дочери мне бог не дал, а вещь эта еще от моей прабабки. Продавать не полагается, грех.
– Спасибо, бабушка, – произнесла Ширин. – Я тоже сделаю для вас что-то очень-очень хорошее.
– Дай бог нам хоть еще раз увидеться, доченька, – печально произнесла старушка. – Только не верю я в это.
Она оказалась права. Больше в ее лачугу мы не вернулись.
Ведомые отцом, мы ушли снова. Ушли, как всегда уходят люди – за счастьем.
* * *
Когда в нашем родном ауле Абат старики говорили, что дорожная му́ка сродни смертельной, я сомневался. За восемь месяцев, которые минули с того дня, когда мы покинули город шахиншаха, я с горечью убедился, что мудрые старики наши были, как всегда, правы.
Знойное лето уже сменило короткую весну, наступила осень, сперва пыльная, потом дождливая. А мы все шли и шли от аула к аулу, от города к городу. Я уже не размышлял, а шагал, как вьючное животное, не знающее, есть ли впереди цель, к которой стремится упрямый погонщик.
Давно забыл я, что идем мы в Мекку, так как уже сомневался: существует ли впрямь этот священный город?
Кормились мы подаянием, хотя деньги у отца были: он не солгал в тот вечер, когда вышел из тюрьмы. Наверное, сумму он получил немалую: я понял это по тому, что он не очень скорбел о своем заветном мешочке, который проходимцы отняли у Ширин. Одеты мы были скромно, как и положено странникам, но обувь на ногах наших была удобна и всегда цела.
Отца тоже немало утомила бесконечная дорога, но, верный себе, он ни разу не заговорил о том, как далеко нам идти еще. Я тайком спросил дервиша, который вел в придорожный чайхане вполне разумные и спокойные речи со своим соседом, таким же изодранным и лохматым, долго ли идти до Мекки?
– Откуда идете? – спросил дервиш.
Я сказал.
– Еще осталось столько, сколько прошли, – ответил он.
Я не поверил. Но встречные паломники подтвердили это.
Мне стало не по себе, когда я представил, какие страдания ждут нас еще впереди. И я, и Ширин выбились из сил, устали донельзя – без очага, без крыши, без постели. Но отец повторял после каждой утренней молитвы:
– Чем больше испытаний мы вынесем, дети мои, тем скорее и охотнее простит нам аллах наши прегрешения.
Однажды я не выдержал – сил больше не оставалось молчать – и спросил:
– Какие за мной грехи, отец? – И добавил: – Пусть заботится о спасении своей души тот, кто обманывал, грабил и убивал.
– Умолкни! – вдруг дико закричал отец.
Лицо его побелело. Но не от гнева, а от ужаса: я это хорошо понял по его глазам. Все же остановиться я уже не мог.
– А у нее, у нашей Ширин, какие прегрешения? – спросил я.
И тут же закрылся руками, потому что отец ринулся на меня, как коршун на курчонка.
Он все-таки сдержал себя, хотя его и трясло всего.
– Вот так, из-за твоей бараньей глупости не зачтет нам господь наш хадж[14] 14
Xадж – паломничество в Мекку и Медину, к святым мусульманским местам.
[Закрыть], – произнес он, когда успокоился. – В священной книге сказано, что сомнение в разумности воли божьей – самый тяжкий из грехов. – И велел: – Молись!
Двенадцать раз прочел я вслед за ним очищающую молитву.
Больше я отцу вопросов не задавал. Но достаточно было вспомнить его расширившиеся от ужаса глаза, когда я упомянул об убийстве, как сомнение и страшные догадки начинали вновь тревожить меня. Я переносился мысленно в родной аул уже не для того, чтобы вспомнить, как желтая дарьинская вода лижет песчаный берег, не для того, чтобы представить цветущие сады и степь, покрытую дикими маками, не для того, чтобы увидеть теплые глаза Фирюзы. Сомнение родило в моем сердце тревогу, а затем и уверенность в том, что в день нашего бегства в Абате произошло нечто ужасное. Что именно, я не знал. И от этого мне становилось еще страшнее – воображение рисовало одну и ту же картину: Фирюза, лежащая в луже собственной крови.
Эти муки души были страшнее страданий тела, а бесконечный путь во сто крат усугублял их.
Бедная моя сестренка вконец извелась. Волосы ее, которыми я, бывало, любовался и которые когда-то струились в нежных руках нашей матери, сейчас были немыты и пыльны. Тело у девочки покрылось болячками, так же, как, впрочем, у меня и отца.
Мы шли и шли.
Но чем дальше мы уходили, тем чаще встречались голые горы, укрытые тучами, непонятная речь, странные обычаи.
Однажды мы около кладбища увидели черную толпу, которая двигалась нам навстречу.
Мы стояли на обочине и ждали, пока шествие проследует мимо. Чем ближе подходили к нам люди, тем сильнее были их голоса, которые все скопом ревели почти по-звериному. Вскоре можно было расслышать и отдельные вопли: «Хусайн! Ой, Хусайн!» Я увидел растрепанных, оборванных людей. Они колотили себя по обнаженной груди кулаками, до крови щипали и царапали свои щеки. Изможденный мужчина, который шел впереди, хрипло крича, вдруг упал. Остальные перешагивали через него, будто то было бревно. Я хотел было броситься помочь, но отец меня остановил. Он сказал, что это шииты празднуют день самоистязаний в честь пророка и нельзя вмешиваться в их обряд. А если тот, упавший, умрет на дороге, то будет счастлив, ибо попадет в рай.
Мы тоже заботились о грядущем рае: ночевали на голой земле, а вкус мяса я уже не помнил...
Как-то под вечер вместе с толпой паломников подошли мы к реке, которая служила границей между двумя странами. Нам велели сложить поклажу в сторону и раздеться. Поднаторелые полицейские бросились к нашим пожиткам, другие окружили нас. Отец стоял, как все, в одних нижних штанах. К поясу у него был подвязан атласный мешочек. Полицейский сунулся было к нему, но отец величественным жестом отвел его руку и велел позвать старшего. Тот приблизился с чрезмерно строгим лицом и еще издали заорал на отца. Тогда отец достал из мешочка небольшую бумажку с фиолетовой печатью и показал старшему полицейскому. Тот принужденно улыбнулся, даже часть отцу отдал и спросил, где наши вещи. Он велел подчиненным, чтобы к нам не прикасались.
Первыми пропустили нас в лодку и переправили на другой берег. Подняв свой мешок, я почувствовал, как необычно тяжел он, и вдруг ощутил в нем что-то живое. Первым побуждением было – закричать, но я сдержался и, напрягшись, оттащил мешок в прибрежные кусты. Из мешка вылез мальчик – голый, лишь на бедрах у него висела тряпка.
Он был щуплый, как шестилетний ребенок, а по лицу можно было дать все восемнадцать.
Смеркалось. Я догадался, что мальчик от кого-то прячется, и показал ему глазами: беги, мол, за скалы! Но появился отец, положил тяжелую руку мальчику на плечо. Он, как обычно, все замечал.
– Ты вор, – сказал отец. – Ты сбежал из тюрьмы. Ну ничего. Мы вернем тебя обратно.
Мальчик прижал худые руки к груди, упал перед отцом на колени. Он трясся от страха, что-то мычал, отрицательно мотал головой.
– Не притворяйся! – грозно произнес отец. – Говори правду, не то сдам тебя полиции.
Мальчик подполз к отцу и припал потрескавшимися губами к его галошам.
Впервые я осмелился посмотреть на отца без обычной почтительности. Как мог он быть таким бессердечным? И это человек, совершающий паломничество в Мекку?!
– Отец, – произнес я решительно. – Хотите, ударьте меня, но не мучьте ребенка. Он несчастен и беден. Неужели вы этого не видите?
Отец посмотрел на меня глазами, полными гнева, и сказал наставительно:
– Я уже напоминал тебе, сын мой, что у мусульманина, совершающего хадж с благостными намерениями, не должно быть ни малейшего греха, взятого на душу в пути.
Мальчик понял, что я взял его под защиту, и бросился ко мне. Отец с силой оторвал его от моих ног, но тут закричала Ширин:
– Лучше меня бросьте в воду! Не надо топить этого мальчика!
Отец остановился. Потом он сел на камень и велел нам одеться.
Я нашел в своем мешке старую рубаху и отдал ее маленькому беглецу. В знак благодарности он обхватил мою шею руками и прижался сухими губами к моей пылающей щеке.
Это была первая победа, которую мы одержали над отцом.
* * *
Утром, когда мы удалились от границы, мальчик смыл грязь с лица и показал нам круглую, величиной с монету, метку, выжженную у него на лбу. Такая же метка была у него и между лопаток. Бахрам – так звали мальчика – рассказал нам, что он раб и принадлежит владельцу соляных копей. С семи лет скитался Бахрам по чужим людям. Своих родителей он почти не помнил. В конце концов попал на соляные копи. Он трудился от рассвета до темна, но долги его в хозяйской лавке все росли, хотя питался он хуже некуда. Однажды хозяин объявил Бахраму, что если он не уплатит половины долга, то по закону, действующему в той стране, станет рабом. Откуда было взять деньги сироте? И его заклеймили, как животное. Существование стало совсем невыносимым, и тогда Бахрам решил бежать. Он был неглуп и смел, иначе не смог бы так успешно осуществить свой дерзкий замысел. Добрался до границы и дождался случая, когда можно было перебраться через реку.
Я поклялся, что не оставлю Бахрама. И отец смирился с его присутствием.
Теперь мы шли вчетвером. Да еще на плече у Ширин сидел попугай. О нем тоже стоит рассказать.
Попугая этого мы нашли в роще. Он был совсем маленький, едва умел летать. Мы услышали жалобные крики птенца, извлекли его из кустов, в которых он запутался, и Ширин задохнулась на миг от счастья, когда увидела, как красива эта птица.
Птенец был до смерти напуган. Перья его взъерошились, крылья вздрагивали. Но Ширин прижала его к груди, погладила, напоила, и он успокоился. Попугай подрос, но нас не оставлял. Он преданно сидел на плече у своей юной хозяйки, прижимаясь к ее щеке головкой.
Вчера у переправы жена какого-то богача – он прибыл к границе в автомобиле и ожидал, пока подадут паром, – заметила попугая и приблизилась к нам.
– Ах, какая красивая птичка! – воскликнула эта госпожа, по-детски кривя накрашенные губки.
– Обратите внимание и на хозяйку этого попугая, ханум, – сказал, смеясь, золотозубый господин. – Эту девочку причесать и приодеть, она затмит многих красавиц Востока!
Но госпожу это замечание разозлило.
– Обезьяна и в парчовом платье останется обезьяной, – презрительно произнесла она. Но на Ширин посмотрела ревниво, не скрывая неприязни.
Сестра моя, услышав разговор, сперва покраснела, потом на глаза ее навернулись слезы.
– Да, у меня нет, как у вас, шелков и золота, – сказала девочка, – но я не сделала вам, ханум, ничего плохого. Зачем вы обижаете меня?
– Умолкни, негодница! – вмешался отец. Он тут же обратился к богатой госпоже: – Простите ее дерзость, ханум. Дитя не ведает, что говорит.
– Дома меня никто не посмел бы назвать обезьяной, – упрямо повторила Ширин.
Отец, взяв Ширин за руку, хотел увести ее.
– Постойте, – приказала госпожа. Она небрежно достала длинными пальцами из своей сумочки золотую монету и протянула отцу. – Возьмите, а мне отдайте попугая.
– Зачем он вам? – воскликнула Ширин и спрятала птицу у себя на груди.
– Я оторву ему голову, вырежу язык и прикажу изжарить, – сказала госпожа, засмеявшись.
Золотозубый мужчина захохотал во всю глотку, захлопал в ладоши:
– Браво, ханум! Блестящая острота!
– Не отдам! – закричала Ширин.
– Возьми-ка денежку, девочка, – предложила госпожа ласково. – За нее тебе дадут красивое платье и черепаховый гребень.
Ширин, взяв монету, швырнула ее в реку.
– Ты дрянь! – в гневе крикнула госпожа.
– Этого попугая не купить за все ваше золото! – воскликнул и я, радуясь и своей собственной смелости, и поступку сестры.
Богатая госпожа даже затряслась от злости. Родинка на ее щеке заплясала, как испуганная муха. Она что-то быстро сказала золотозубому господину на незнакомом мне языке. Тот кивнул головой, решительно приблизился к Ширин и протянул руки, намереваясь забрать попугая.
Отец с другой стороны двинулся ему на помощь. Ширин, отчаянно вскрикнув, выпустила птицу. Попугай, словно понимая, что ему грозит, взлетел и вскоре скрылся.
* * *
Это казалось чудом, но на другом берегу попугай нашел нас и вновь опустился на плечо Ширин. Даже отцу, кажется, стало совестно, хотя он ничем не показал, что заметил попугая. Но что-то переменилось и в отце за это время. Ведь он смирился с присутствием Бахрама и делил теперь нашу скудную пищу на четыре доли.
Так мы шли еще месяца три, пока не оказались в богатом городе Басре, переполненном купцами и паломниками. Вместе с ними погрузились мы на старый-престарый пароход. Купцы ушли наверх, в просторные каюты, а толпа паломников, толкаясь, скатилась в трюм и заняла там железный пол.
Время будто остановилось. Я не видел теперь ни неба, ни света: выходить на палубу нам строго-настрого запретили. Вокруг стонали старики и больные. Воздух в трюме был невыносим. Даже отец изнемог от духоты и тоски. Он и молился не так усердно, как прежде.
Лучше всех чувствовали себя Ширин и Бахрам. Они нашли своих сверстников и вместе с ними играли, даже смеялись. Детство всюду детство.
Наконец наша плавучая тюрьма остановилась, как я узнал впоследствии, в порту Джидда. По календарю наступила уже глубокая осень, но здесь было знойно, пыльно. И все же мир, полный света и звуков, показался мне прекрасным. Слившись с огромной, оборванной, грязной толпой, мы отправились в Мекку и вскоре пришли в святая святых и увидели обычный захудалый город с унылыми, немощеными улицами, невзрачными домишками и множеством людей в белых чалмах. То были счастливцы хаджи[15] 15
Xаджи – такое звание получает человек, совершивший паломничество в Мекку.
[Закрыть], которые только-только обрели это звание.
Отец наш сразу же заторопился куда-то, а нас оставил на улице, приказав, чтобы мы сидели в тени и никуда не уходили. Он исчез, как в яму провалился. Мы извелись, ожидая его, а мне, что таить, еще и обидно стало: сколько мучений принял, так уж хоть бы взглянуть одним глазом на дворец. Наверное, выражение лица моего говорило об этом достаточно красноречиво, так как юноша-послушник приблизился к нам.
– Если золотой у тебя найдется, я тебе быстренько все устрою. А так будешь ждать, пока не облысеешь, – сказал он.
Я остолбенел, настолько поразила меня эта речь. Где, как не в этом приюте добродетели, должно быть все честно и свято! И вдруг опять то же – взятка!
– Обойдусь без вашей Каабы! – сказал я грубо.
– Как хочешь.
Юный служитель аллаха пожал плечами, делая вид, что уходит.
Я едва не расплакался от огорчения. Меня выручил Бахрам. Он достал из-под языка золотую монету и протянул ее мне.
– Иди, посмотри Каабу, – произнес он.
Я обрадовался, а потом удивился:
– Откуда у тебя деньги?
Он хитро сморщил свое темное личико.
– Забыл, как Ширин бросила в воду монету?
Я догадался:
– Ты за ней нырнул и достал?
Бахрам еще раз лукаво мне подмигнул.
Я благодарно обнял его за худенькие плечи, отдал послушнику золотой и ушел с ним.
Парень, как я скоро понял, оказался совсем не послушником, а обыкновенным проходимцем, который кормился у стен святыни. Но он не обманул. Прежде всего сводил меня, как полагается, в баню, принес чалму и белое одеяние.
Я облачился и стал похож на всех паломников. В таком виде я вошел в священный дворец через боковую, неприметную дверцу. Ее открыл служка, которому мой опекун что-то шепнул. Затем они исчезли.
Дворец был переполнен. Я едва втиснулся между двумя плотными мужчинами и стал делать то, что и они. Молитвенные обряды были мне знакомы. Люди вставали – и я поднимался. Люди падали на землю – и я падал.
Вид у всех был странен: глаза прикрыты, губы дрожат, беспрерывно шевелятся. Мне подумалось, что каждый из них уверен: здесь, в Каабе, вымолит для себя пропуск в рай.
Молебен тянулся бесконечно, и я устал. Я развлекался тем, что в подходящий момент разглядывал дворец, который был внутри действительно очень красив. На стенах золотом и серебром были начертаны изречения из Корана. Стены отражали все, как зеркала. Приглядевшись, я и себя увидел среди молящихся и от неожиданности вздрогнул. Лик мой был печален. Я похудел и выглядел старцем: нос удлинился, глаза запали.
Я загрустил, и в это время молебен окончился. Все не торопясь благоговейно подходили к священному камню, прикладываясь к нему. Подошел и мой черед.
Передо мной оказался отрок с маленькой головой на тонкой шее. Он пытался, но никак не мог дотянуться до камня: росту не хватало. Отрок открыл было рот, хотел, кажется, кому-то пожаловаться, но длиннобородый старец, который наблюдал за обрядом, произнес, благоговейно прикрыв глаза:
– Камень этот висит в воздухе. Таково повеление аллаха.
Парень затрясся. Казалось, шея его переломится. Потом он упал и забился в судорогах. Я кинулся на помощь. Старец остановил меня движением согнутого пальца, и я понял, что, если несчастный юноша сейчас умрет в храме, это будет воспринято окружающими как величайшее благо, дарованное богом. На губах у страдальца показалась кровавая пена: зрелище это так потрясло меня, что я стремглав выскочил из храма.
На прежнем месте не оказалось ни Ширин, ни Бахрама. Вот что меня по-настоящему испугало! В стороне валялся со свернутой шеей попугай, верный друг моей сестры.
В волнении метался я по окрестным улочкам, пока не столкнулся лицом к лицу с Ширин. Увидев меня, она отчаянно закричала:
– Спаси его, Навруз! Спаси Бахрама!
– Где он? – спросил я. И прикрикнул: – Рассказывай толком. Не реви!
Оказалось, что, пока я был в храме, к ним подошли какие-то люди в белом и силой увели обоих в большой дом. Раздели догола и начали осматривать. Один, заметив на спине у Бахрама клеймо, воскликнул:
– А ты, оказывается, раб! Как же ты посмел сбежать от хозяев?
Человек этот ударил Бахрама. Затем он захотел более тщательно осмотреть Ширин, но она стала биться, кричать и укусила его за руку. Рассвирепев, человек вытолкнул девочку на улицу.
Бахрам... Слезы навернулись мне на глаза. В чем виноват, в чем грешен этот мальчик, который стал мне братом? Неужели праведнейшие мусульмане не могли помиловать его хотя бы здесь, у могилы пророка?
Подошел отец, просветленный и важный. Я задал ему этот вопрос. В ответ он посоветовал быть осторожнее, не то и нас могут забрать работорговцы.
– Как же всемогущий не накажет этих злых людей, не убьет их?
Отец размахнулся, чтобы влепить мне, как водилось, пощечину. Я отскочил. И было во взгляде моем, наверное, что-то такое, что остановило занесенную руку.
– Молись! – велел отец. – Двенадцать раз в день произноси очищающую молитву. И только после этого, если аллаху будет угодно, я допущу тебя к священной могиле пророка.
Меня так и подмывало сказать, что я уже посетил святыню безо всяких очищающих молитв, уплатив всего-навсего один золотой. Но я промолчал.
* * *
И еще одно мучило меня: откуда у отца деньги? Он, судя по всему, намерен был остаться в Мекке надолго. Моления его только в Каабе должны были продолжаться год. Он снял в одном из зажиточных домов балхану. Меня пристроил к мулле, с которым я обязан был постигать премудрости священных книг. Невзирая на мою нерадивость, отец все же не терял надежды увидеть меня своим преемником.
Ширин он определил в школу для девочек, где плата за обучение была в три раза выше, нежели в обычном мужском мектебе. Уходя с утра, он оставлял нам достаточно, чтобы мы могли не только вкусно пообедать, но и купить полфунта халвы к чаю.
Наконец-то, впервые за несколько лет, мы приоделись: у меня было три халата и европейский костюм, у Ширин – несколько красивых платьев.
При всем том отец, казалось мне, нигде не служил.
Я терпел, терпел и однажды решил за ним проследить. Поступок не лучший, и все же я не раскаиваюсь в том, что не пошел к своему учителю-мулле, с которым мы уже одолели одну огромную священную книгу, а отправился по пятам за отцом.
Стояла глубокая осень, но в Аравии и в эту пору солнечно и душно. Отец шел многолюдными улицами, и мне легко было оставаться незамеченным. Вскоре я догадался, что направляется он на базар, и первая моя мысль была о том, что отец барышничает.
Все оказалось куда хуже.
За базаром находился огромный караван-сарай. Там во дворе под навесами и под открытым небом располагались паломники. Их были сотни. И каждый день люди менялись.
Было время утреннего чая. Мужчины всех возрастов и оттенков кожи – от болезненно-белой до коричневой, худые и задыхающиеся от тучности, сидели, поджав под себя ноги. Трапезничали. На возвышении посреди двора стояло несколько человек, очень важных, если судить по их одеяниям. Мой отец тоже поднялся на возвышение, встал рядом с вельможей, произносившим речь, которую я плохо понимал, так как в ней было много высокопарных слов. Но то, что произнес вельможа в заключение, обожгло меня.
– О вы, стремящиеся к справедливости! – воскликнул этот человек. – Сейчас к вам обратится почтенный Пиржан-максум, которому лишь с помощью великой милости божьей удалось вырваться из большевистских лап. Пускай мученик сам расскажет о советском аде.
Вперед выступил отец.
Я был поражен в самое сердце, потому что нет, наверное, ничего ужаснее для сына, чем увидеть вдруг открывшуюся гнусность собственного родителя, которого с детства почитал святым.
То, что произносил с возвышения мой отец, было страшнее лжи. Это было предательством. Отец мой, Пиржан-максум, поносил собственный народ, называл его продавшимся за черствую лепешку, пренебрегшим святыми заветами предков. Он бесстыдно рассказывал о каких-то артелях, где все мужчины, женщины и дети работают от зари до зари, а питаются вместе со скотом из лоханей. Говорил о высохших арыках и вырубленных под корень садах, о проказе и чуме, которые косят людей.
