Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
– Орловым же удалось, а чем мы хуже? – Эти слова Мировича Ушакова быстро убедили.
Он только потребовал, что явится мнимым курьером от императрицы непременно в подполковничьем мундире:
– Он мне особенно нравится. Красота! Давно мечтаю.
Мирович согласился, и они тут же придумали фамилию для этого курьера: «подполковник и ея императорского величества ордонанс Арсеньев».
– Звучит! – восторженно воскликнул сияющий Аполлон, и Мирович успокоился: теперь приятель твердо на его стороне, на него вполне можно положиться.
Но чтобы уж окончательно подчинить Ушакова и отрезать все пути к отступлению, Мирович тут же, как только друг освободился от караула, ведет его в церковь Казанской богоматери, что на Невской першпективе, и заказывает акафист и панихиду по убиенным рабам божиим Аполлону и Василию.
Тут на миг водевиль прерывается, и в него врывается высокая трагедия. Вы представляете: полутемная, пустая в этот неурочный час церковь. Трепещут перед грозными ликами святых дрожащие язычки свечей. Стоят пред алтарем на коленях на каменном полу два молодых офицера и слушают, как их заживо отпевают...
4
Через два дня Мирович повез Ушакова в Шлиссельбург, чтобы познакомить его с местом предстоящих действий. Они наняли лодку у одного рыбака, взяли для вида удочки и стали плавать по Неве, со вниманием осматривая крепость со всех сторон.
Мирович показал приятелю крепостную пристань. Здесь он высадится с фальшивым указом под видом мнимого подполковника Арсеньева.
– Только ты смотри, как в крепость тебя впустят, держись важно и храбро! Особливо со мной, как указ вручать станешь. Словно отроду не видал!
Ушаков сугубо любопытствовал, где находится каземат, в котором сидит Иван Антонович. Мирович объяснил, что каземат сделан прямо в крепостной стене, в нем одно маленькое окошко, выходит во двор, на галерею, а снаружи ничего усмотреть нельзя.
В самом деле, перед ними высилась глухая каменная стена. Ни одного окошка, только бойницы вверху. Разглядывать было нечего, быстрое течение сносило лодку, да и часовых на башнях и бастионах могли заинтересовать излишне любопытствующие рыбачки.
День был веселый, солнечный. Цвела сирень. А ночи уже начинались белые, призрачные, колдовские. Они не давали спать, кружили головы...
Воодушевленные, приятели сели сочинять нужные бумаги – фальшивый указ, манифест якобы от имени Иоанна Антоновича, – теперь Мирович называл его только так, это звучало торжественней и внушительней, чем какой-то Иван.
Подлинника манифеста, к сожалению, не сохранилось. Граф Панин приказал изъять его из следственного дела под тем предлогом, что в нем, дескать, Мирович «столь дерзостные и поносные изблевал речи против священной особы монархини, что никакая рука не имеет силы оные переписывать...».
Многие документы в этом строго секретном деле загадочно исчезли или явно подправлены.
Подлинник манифеста показали Екатерине и тут же, видимо, по ее приказанию уничтожили. До нас дошла только подчищенная, без «поносных речей» копия, переписанная старательной и не боящейся ни в чем испачкаться рукой Григория Николаевича Теплова...
В манифесте «Иван Антонович» длинно и довольно косноязычно жаловался, что его долгие годы «держали в глухой стене», ругал Екатерину и хвалил Василия Мировича, бесстрашно его освободившего, не убоявшись угрозы «самопроизвольно получить мучительную смерть».
Кроме того, Мирович сочинил письмо, адресованное узнику. В нем Мирович объяснял Ивану, как его свергла злодейка – родная тетка Елизавета и как он, Василий Яковлевич, не мог такого коварства стерпеть и решил принца освободить – «самопроизвольно с неустрашимыми нашими мужествами искупить ваше величество из темницы и возвести на высоту дедовского славного престола...».
Привязалось к нему это уродливое словечко «самопроизвольно», и Мирович вставляет его и в письмо и в манифест, не задумываясь, что оно ведь сразу выдает: написаны оба документа одним лицом...
Это письмо он собирался вручить Ивану Антоновичу, чтобы тот понял, кто и почему его освобождает, и запомнил имя освободителя – записанное на бумажке, оно вернее.
Забавные документы, наивная затея!
Столь же простодушны и записи в календаре, их время от времени делает Мирович, с нетерпением ожидая близкого возвышения:
«Аще желанное получу, то обещаюсь всем знатным, а особливо бедным нищим сделать благодеяние, и во всем государстве при церквах богадельни, в которых нищие будут содержаться на жаловании, как мужчины, так и женщины, по шесть рублев...» – в год или в месяц не указано. Видимо, еще не успел решить.
С трогательной откровенностью Мирович тут же помечает, что все обещания в случае успеха «задуманного предприятия» собирается выполнить из казенных сумм...
Решили с осуществлением замысла не тянуть. Было уже объявлено, что в начале лета императрица отправится в Лифляндию. Самый подходящий момент.
Сколько подозрительных совпадений! И Власьеву и Чекину Панин обещал, что ждать им осталось совсем немного – «уповаю, до первых летних месяцев...». И поездка Екатерины намечена как раз на это время. А проницательные люди давно подметили: каждый раз, когда в столице или поблизости происходит что-нибудь важное, матушка-императрица это словно заранее чувствует и куда-нибудь уезжает.
Мировичу стоило бы и над этим задуматься. Но увы, он далеко не так проницателен. А может, неверно информирован?..
И Ушакову не терпится. Он уже сшил подполковничий мундир и не может удержаться, жаждет покрасоваться в нем – сначала дома перед зеркалом, потом прошелся по улице, даже прогулялся по Летнему саду. Узнав об этом, Мирович примчался в Петербург: «Да ты с ума сошел?!»
Мундир у Аполлона пока отобрали, отдали на сохранение знакомому попу.
Мирович вернулся в Шлиссельбург, но беспокойство теперь уже не оставляло его. Как бы еще чего не выкинул нетерпеливый дружок. Болтлив он, ветрен и беспутен, хотя и старше Мировича. К тому же имеет слабость к прекрасному полу. Трудно ему не прихвастнуть перед подружками.
Василий не выдержал и в какой уже раз, воспользовавшись добротой полкового начальства и вызывая заслуженное недовольство товарищей-офицеров, которым приходилось томиться в карауле за него, снова отпросился и в конце мая поспешил в Петербург.
Сразу поехал на квартиру, где стоял Ушаков, и не застал его дома: уехал.
– Куда уехал?
– Командировали куда-то. Кажется, в Смоленск. С казенными деньгами.
Что за черт!
Мирович отправился к брату Аполлона – поручику того же Великолуцкого полка Василию Ушакову. Тот подтвердил: да, несколько дней назад Аполлона вызвали с фурьером Новичковым в военную коллегию. Вручили мешок, в котором было на пятнадцать тысяч рублей серебряной монетой, и приказали отвезти его срочно в Смоленск к генерал-аншефу князю Волконскому.
Странно. Почему вдруг военная коллегия дает такое поручение какому-то поручику Великолуцкого полка? Более подходящих, что ли, не нашлось?
Мирович остался в столице ожидать возвращения приятеля, и тревога его все возрастала. И, как вскоре выяснилось, не напрасно. Оправдались самые мрачные опасения его, да еще столь негаданно, что Мирович и предположить не мог.
Когда он в очередной раз с утра пораньше забежал к Василию Ушакову узнать, нет ли какой весточки от Аполлона, когда же он вернется, поручик мрачно сказал:
– Не жди Аполлона. Утонул он.
– Как?!
Василий Ушаков отвел Мировича к фурьеру Новичкову, и тот рассказал о так неожиданно закончившейся поездке.
По словам Новичкова, поручение коллегии Ушакову весьма пришлось не по душе. Словно он предчувствовал беду. Но с начальством ведь не поспоришь. Поехали. Не доезжая Порхова, Ушаков вроде бы заболел, хотя, судя по дальнейшим событиям, считал Новичков, притворно. Во всяком случае, в Порхове он подал рапорт о болезни местному старшему военному начальнику, генерал-майору Патрикееву. Тот приказал полковому лекарю вместе с полковником его освидетельствовать и по их заключению велел Ушакову отправляться дальше, куда послан.
Поехали дальше, но, отъехав верст девяносто, в деревне Княжой Ушаков заявил, будто расхворался окончательно и продолжать поездку не может. Он остался в этой деревне, отправив Новичкова с казенными деньгами в Смоленск одного.
Новичков благополучно доехал, деньги сдал и на обратном пути заехал в Княжую. Однако Ушакова там не застал, ему сказали, что офицеру полегчало и он уже уехал в Петербург.
Новичков пустился его догонять. Но вдруг в селе Опоках, под самым Порховом, услышал, будто шестого июня тут нашли в речке Шелоне кибитку, обитую рогожей, а в ней подушку дорожную, шляпу офицерскую, шпагу с золотым темляком, рубашку да девять рублей денег серебром и ассигнациями. А вскоре всплыло неподалеку и мертвое тело. Его тут же зарыли на берегу без всяких церковных обрядов.
Новичков почуял недоброе. Попросил показать ему найденные вещи – и сразу их узнал: они принадлежали Ушакову.
– А следствие что показало? – спросил Мирович. – Следствие-то велось?
Новичков пожал плечами и ответил, что вроде никакого следствия не было. Чего же расследовать, когда человек утонул? Не убит, не ограблен, все вещи целы, даже деньги – девять рублей.
Потом, когда Мировича арестуют и станут допрашивать, Екатерина прикажет проверить, действительно ли утонул Аполлон Ушаков. Может, он где-то скрывается? Тогда надо его найти и предать суду вместе с Мировичем.
Для видимости формальное расследование проведут, и одной деталью оно вызовет еще большие подозрения, что дело было явно нечисто...
Порховским полицейским чинам дадут распоряжение провести эксгумацию трупа Ушакова. Его выкопают и убедятся: точно, он. Но в протокол осмотра дела слишком дотошный лекарь неосторожно впишет, что обнаружена у покойного «на левом виске незнаемо отчего небольшая рана».
Было официально объявлено, будто Ушаков утонул в омуте, купаясь в жаркий день в незнакомом месте. Но кибитка-то, в какой он ехал, как же в реку попала? И куда подевался ямщик, что его вез?
И откуда взялась у бедного утопленника эта рана на левом виске? Или Ушакова бросили в реку уже мертвым, убитым? Кто? Еще одно настораживало: почему фурьер Новичков, сопровождавший Ушакова в командировке, через полтора месяца, перескочив сразу через несколько чинов, получает вдруг чин прапорщика?! За какие таинственные заслуги?
Никто в эти важные вопросы вникать не станет. Они так и остаются без ответа и поныне.
Темное, странное дело. Загадочная гибель болтливого приятеля должна бы насторожить Мировича, заставить его задуматься, поколебаться в своих планах, отложить навсегда о них попечение. Ведь теперь он остался один, без помощников. Еще не поздно опомниться, отказаться от безумного замысла.
И кажется, он действительно заколебался.
Но тут – она умеет выбрать время! (особенно когда ее умело направляют...) – судьба наносит ему новый удар.
Еще в апреле Мирович сделал последнюю попытку разжалобить императрицу. Просил, если уж не будет монаршей милости вернуть ему предковые имения, то хотя бы назначить небольшую пенсию – не ему, а трем его несчастным сестрам, «которые в девичестве в Москве странствуют». Кому нужны бедные невесты?
Сколько раз Мирович заходил в канцелярию Теплова, а ответа не прошение все не было. И вдруг десятого июня сам Григорий Николаевич, не скрывая усмешки, возвращает поручику его прошение. И «великой государыни всеподданнейший и нижайший раб», как он подписал прошение, видит короткую небрежную надпись, сделанную монаршей рукой, словно обжигающий удар хлыстом прямо по лицу: «Довольствоваться прежнею резолюцией. Екатерина».
Это – последняя капля.
У Панина и Теплова в эти первые летние месяцы забот хватает. Императрица собирается в Лифляндию, надо все подготовить.
Забот много. Какая-то непонятная тревога носится в воздухе в эти первые летние месяцы. Чего-то все ждут.
То и дело доносят о всяких слухах насчет чаятельного освобождения секретного узника, вроде бы надежно запертого в Шлиссельбургском каземате. Подбрасывают даже письма подметные, в них подробно расписывается, как все произойдет. С великого поста уже больше двенадцати врак по этой материи открылось!
Вот тебе и секретный узник! О нем уже в кабаках самый подлый народ толкует, будто даже бывает время от времени Иван Антонович в какой-то деревне под Шлиссельбургом и там ему многие армейские офицеры и солдаты на верность уже присягали, всякие знатные люди к нему туда из столицы тайком на поклон ездят, милостями заручаются.
Экое вранье! А может...
Может, кто-то и в самом деле всерьез, умно и тщательно готовится произвести очередной переворот, а Панин с Тепловым, увлеченные своей интригой, не подозревают?!
И вполне возможно, в один из этих жарких дней начала лета у Панина вырывается нетерпеливое:
– Чего он ждет? Долго еще тянуть будет? Правду мне говорил брат, что он трус и мямля.
А Теплов его успокоит:
– Решится, Никита Иванович, теперь уже непременно решится. После отказа-то в последнем прошении? Как только государыня уедет, так и... А станет тянуть – еще пришпорим!..
И Мирович тоже совсем истомился, тоже готовится.
Переписал заново манифест и письмо, чтобы упоминался в нем освободителем теперь уж он один, без Ушакова. Тому уже никакие земные милости не нужны, только божьи.
Письмо переписал на какой-то четвертушке мятой бумаги, другой под рукой не оказалось. Пришлось писать так мелко, что и сам с трудом разбирает. Как его сможет прочесть в полутьме своей камеры наверняка не слишком искусный в грамоте узник, которому оно адресовано?
Ладно, сойдет и так.
Спрятал манифест и письмо в щель между камнями в стене, на темной лестнице в крепостной казарме. А подложный указ, якобы от имени Екатерины, сжег на свечке. Он теперь не нужен. Некому его привозить. Все придется делать самому, без помощников.
Ладно, скорей бы только.
А дни стоят такие жаркие, мочи нет. И ночи белые, короткие, совсем не приносят прохлады и облегчения.
Только сам Иван, пожалуй, пока ничего не подозревает. Впрочем, его уже давно мучают кошмары и пугает малейший шум по ночам...
Давно отцвела, осыпалась черемуха. В садике возле комендантского дома зацвел теперь пахучий жасмин, дурманит голову. Солдаты косят траву на крепостном дворе и на откосах рвов и бастионов. Пьяняще пахнет свежим сеном.
Скоро ли?
Кажется, она наконец уезжает?! А очередь заступать в караул у него еще только через неделю! Что делать?
Василий просит позволения дежурить ему со своими солдатами в крепости в карауле вне очереди. И такое чуткое, всегда готовое пойти навстречу своему любимому офицеру полковое начальство, даже не поинтересовавшись, зачем ему это надо, милостиво разрешает: заступить поручику Мировичу в караул с третьего июля сего 1764 года.
В тот самый день, когда Екатерина отправлялась в Прибалтику, какая-то нищая старуха подобрала на улице, у ворот дома сенатского копииста, что возле церкви Введения, на Петербургской стороне, валявшееся письмо. Письмо без подписи, безымянное. Но неграмотная старуха этого знать не могла. Она подумала, будто бумагу потерял кто из канцелярии, и отнесла ее в полицию.
Там сразу увидели, что бумага важная, и немедленно отправили ее по начальству. Вскоре она уже лежала на столе перед Екатериной.
На четвертушке грубой бумаги было написано довольно грамотным и разборчивым почерком: «Что ныне над народом российским сочиняетца, иностранным царским правлением хотят российскую землю раззорить и привесть в крайнюю нужду, однако, сколько потерпят, а Россию не раззорят, токмо не будет ли им самим раззорения, а уже время наступает к бунту. Первого графа Захара Чернышова в застенок и бить кнутом без всякого милосердия, потом четвертовать и голову отрубить. Второго Алексея Разумовского таким же образом. Третьего Григория Орлова и потом неповадно будет другим преступать прежних царей права и законы, а государыню выслать в свою землю, а надлежит царским престолом утвердить непорочного царя и неповинного Иоанна Антоновича и вся наша Россия с великим усердием и верою желает присягать, а их бестиев самих надлежит раззорить. Многих военных людей и всякого звания вечно раззорили и заставили они себя ругать и бранить, а им же от российского войска крайняя служба воспоследует».
На обороте было написано: «Сие письмо писал мужик с похмелья, одно ухо оленье, а другое тюленье. Самая правда, что написано в сей бумаге».
Императрица покачала головой и брезгливо отодвинула подметное письмо на край стола, приказав статс-секретарю Теплову передать его генерал-прокурору князю Вяземскому. Это по его части, пусть займется.
Григорий Николаевич проводил императрицу, прочитал нахальное письмо. Потом посидел, подумал, возможно насвистывая какую-то сладостную итальянскую мелодию, вызвал своего самого надежного и ловкого канцеляриста Бессонова и о чем-то долго беседовал с ним...
5
Пора уже, однако, перейти от намеков к прямому объяснению с читателем.
Никто, разумеется, не может нам рассказать, о чем беседовал Теплов наедине со своим помощником Бессоновым. Конечно, я могу это сочинить. Но не хочу, ибо в данном случае сочинительство лишь помешает. Не станем, как говаривал Пушкин, «закрашивать истину красками своего воображения». А ведь эта повесть и написана ради того, чтобы докопаться до истины!
Все время я стараюсь быть максимально правдивым и объективным, хотя, признаюсь, теперь мы вступаем в темную область догадок и предположений. Но без них не обойтись. Без них нам не разобраться в сей мрачной истории.
«А где доказательства?» – спросит строгий историк. В том-то и беда, что прямых, неопровержимых доказательств нет, да, пожалуй, и быть не может.
К сожалению, не все в истории может быть подтверждено документами. Ничего не поделаешь. Секретные разговоры ведь не записывали. Наоборот, принимали все меры, чтобы их никто не подслушал. И письменно таких распоряжений, разумеется, не давали.
Но если сделать некоторые предположения и допущения – вполне вероятные и обоснованные! – многое станет понятным.
Литератору это предпринять свободней, чем историку. Попытаться понять, догадаться: какие психологические мотивы заставляли людей совершать поступки, кажущиеся историкам загадочными и странными?
И эти предположения, которые я постараюсь убедительно обосновать, многое разъясняют. И прежде всего – зачем, например, вдруг приехали в воскресенье четвертого июля в Шлиссельбургскую крепость странные гости – капитан полка канцелярии от строений Загряшский, подпоручик того же полка князь Чефаридзев, сенатский регистратор Бессонов и какой-то купец Шелудяков? И почему начальник караула подпоручик Мирович приветливо и тепло их встретил и впустил в секретную, тщательно охраняемую крепость, даже не спросив разрешения коменданта...
Этот визит – одно из самых загадочных событий во всей этой темной истории.
На допросах все участники его потом путались и так и не смогли убедительно объяснить, зачем канцелярист Бессонов с приятелями приехали в Шлиссельбург именно в этот день, почему начальник караула подпоручик Мирович открыл им ворота крепости, где в такой строжайшей тайне содержался секретнейший арестант, а комендант ее, вместо того чтобы наказать его и поскорее выдворить непрошеных гостей, пригласил всех к себе в дом и угостил вкусным обедом с обильной выпивкой.
На допросах Мирович станет говорить, будто впустил в крепость гостей, дескать, потому, что «один из них ему известен, потому, что дело это (имеются в виду прошения Мировича) через его руки шло, а имени его он не знает...».
С князем Чефаридзевым Мирович тоже знаком, но не сразу признается, что видел его прежде «в операх и маскерадах, а также в канцелярии действительного статского советника Теплова».
Опять Теплов! Всюду Теплов.
Комендант же Бередников скажет, что, придя к обедне, увидел в церкви незнакомых людей. Он подождал, пока обедня кончится, и только тогда якобы стал их расспрашивать, кто они и откуда взялись в крепости.
Тот, которого Мирович называл своим знакомым, объявил, что «он сенатский регистратор Бессонов, состоит при Теплове, а прочие трое – его приятели и все они приехали не для чего иного, как чтобы в церкви богу помолиться».
После этого комендант, вместо того чтобы поскорее выдворить незваных гостей из крепости, вдруг приглашает их к себе отобедать вместе с Мировичем.
Теплов вместе с Паниным был прямым начальником Бередникова. Но все равно – маловато резонов для того, чтобы открывать ворота такой крепости перед сомнительными гостями, пожелавшими, видите ли, именно здесь богу помолиться.
Однако и следователей и судей эти объяснения вполне удовлетворят. Участников этого примечательного обеда донимать вопросами не станут. Может, опасались, как бы они не наговорили лишнего?
А что, если...
Все в этой загадочной истории проясняется, если допустить, что заговор Мировича был не просто его вздорной затеей, а хитро задуманной и ловко осуществленной провокацией.
Подготовил ее скорее всего Теплов с благословения Панина, чтобы дать возможность Власьеву и Чекину, выполняя секретнейший приказ, при нарочно подстроенной попытке освободить его, убить Ивана Антоновича и тем самым наконец развязать руки Екатерине II, естественно, рассчитывая в дальнейшем пользоваться ее благодарностью. И Мирович был выбран просто орудием для достижения этой цели, служил марионеткой в их руках, тоже, разумеется, обнадеженный не только обещанием полного прощения, но и щедрого вознаграждения.
Вот какую гипотезу я пытаюсь доказать.
Давайте допустим, что, видимо, где-то осенью 1763 года возникла такая хитроумная идея у Григория Николаевича Теплова (она совершенно в его характере!) и он поделился ею с графом Паниным.
Возможно, Панину такой план показался поначалу слишком подлым. Но Теплову было нетрудно убедить его.
Лучше ведь не придумаешь: все произойдет при свидетелях, на глазах солдат. Узника лишат жизни, можно сказать, законным образом – согласно приказу, чтобы не попал в злодейские руки.
Пожалуй. Но где найти такого простака, чтобы согласился?
И простак, оказывается, такой уже есть на примете у Григория Николаевича. Ходит со своими прошениями, надоедает. Начинает грозить, что станет добиваться справедливости иначе – по примеру братьев Орловых...
Вот как? Наглец! А потом на следствии он не проболтается? Ведь его допрашивать строго станут!
Помилуйте, а кто ж ему в таком наглом вранье поверит?! Ведь переговоры с ним будут вести люди мелкие, второстепенные, и не впрямую, а намеками. Они от них всегда отпереться смогут. Да ведь можно устроить так, что простак вообще настоящих имен этих людей и знать не будет.
А потом: ведь в этой свалке, когда стрельба начнется... Трудно ведь и нападающему злодею уцелеть. Его тоже, вполне вероятно, в схватке убить могут. А приказ насчет известной персоны тем временем уже будет выполнен...
Удержимся и не станем гадать и о том, кто именно поговорил затем с Мировичем, огорченным и взбешенным очередным отказом на свое прошение. Вряд ли, конечно, сам Теплов. Возможно, Бессонов или какой-то другой чиновник, которому Теплов полностью доверял. Имя его вообще наверняка останется неизвестным для истории: мелкая сошка. И конечно, разговор велся намеками, на сплошных недомолвках – уж больно щекотлива была тема.
Но так или иначе Мировичу дали понять: если он попытается освободить принца Ивана и тот при этом случайно лишится жизни, многие очень важные и знатные лица будут Василию Яковлевичу весьма признательны. Они не только уберегут его от наказания, но всячески наградят, возвысят. Получит он не только предковые имения, но и собственные, новые и заживет на родной Украине припеваючи, без забот.
Вполне вероятно, Мирович понял намеки и согласился на авантюру, надеясь повести игру беспроигрышную. Погибнет в свалке царственный узник – его, Мировича, защитят и наградят, как обещано, сильные люди.
Ну а вдруг повезет и ему в самом деле удастся освободить Ивана? Тут уж он сам, Василий Яковлевич, станет казнить и миловать кого захочет...
Знал ли Мирович о секретном приказе: узника живым в руки никому не отдавать?
Вряд ли. Зачем было открывать перед ним все карты? А так – случайная пуля «при попытке к бегству», как станет модным называть уже в более поздние времена.
Итак, допустим, какой-то такой секретнейший разговор, весь на недомолвках и намеках, однажды состоялся. Мирович понял, чего от него хотят, согласился – и хитрая игра началась.
Давайте теперь для проверки оглянемся назад, на события, о которых уже рассказано. Оценим их новым взглядом – с точки зрения этой гипотезы. И многое, казавшееся загадочным, непонятным и странным, сразу становится ясным как день.
Понятно, почему Панин вдруг написал письмо Власьеву и Чекину с обещанием скорого освобождения их от «долговременных трудов» – не далее «первых летних месяцев» 1764 года.
Кому-то покажется такое совпадение чисто случайным? Дескать, натяжка, Панин просто обещает Власьеву и Чекину заменить их другими сторожами.
Сомнительно. Ведь ради удовольствия каких-то двух офицериков пришлось бы расширить круг лиц, посвященных в строжайший государственный секрет. Пока – по идее, по данным строжайшим инструкциям, о судьбе Ивана должны знать всего несколько человек: Екатерина, Панин, Теплов, Бередников, Власьев с Чекиным (ну еще два-три преданных письмоводителя). Другое дело, что фактически его участь уже давно перестала быть секретом для многих.
Даже для охраняющих его солдат, считается, он должен быть безымянным узником или загадочным «Григорием» без биографии. А ведь заменяя его охрану, придется раскрывать секрет перед новыми людьми. Совсем нежелательно. Кто такие Власьев и Чекин, чтобы проявлять о них такую заботу?
Очень интересную мысль высказал в письме одному из своих читателей В. Я. Шишков: «Если б были следы инспирации Мировича – все было бы ясно. Но этих следов ни в архивах, ни в каких-либо мемуарах и быть не могло. Об этом мог знать лишь священник-духовник, ежели Панин умирал по-христиански, да, может быть, Екатерина.
А вот письма Панина – документ неоспоримый. Если он хотел приставов сменить, то почему он с этим делом целый год тянул? А ежели не хотел сменить, зачем назначил сроки, из коих последний точно совпал с его обещанием? Возникает вопрос: каким образом мудрый, осторожный Панин, безусловно дороживший и своей посмертной репутацией, как человек исторического масштаба, мог так неосторожно выпустить в свет столь тяжкий, позорящий его документ... Вот тут загвоздка.
И мне думается, что здесь двойная, усложненная политическая хитрость Панина. «Мол, найдут и, зная мою осторожность, не поверят в документ, как в прямую улику моей причастности. А раз так – утвердятся в противоположном, т. е. в моей непричастности».
Совершенно очевидно: сочиняя это письмо, Панин и Теплов уже разработали какой-то план освобождения от надоевшего узника.
И перевод как раз в это время Мировича в Шлиссельбург вряд ли можно объяснить случайным совпадением. Слишком много получается случайностей, столь счастливых для Екатерины, – вспомним лукавое замечание Вольтера.
Все было тщательно продумано. Разработали хитрый план, уговорили Мировича, он согласился – и тогда понятно, для чего вдруг его переводят в Смоленский полк, который тут же отправляется охранять Шлиссельбургскую крепость.
Даже наивность замысла Мировича становится теперь объяснимой. Никому и не нужно, чтобы он был хорошо продуман и тщательно подготовлен. А то еще вдруг, чего доброго, в самом деле удастся...
И дальнейшие события, до сих пор озадачивающие историков, станут понятны, если будем их рассматривать с этой точки зрения.
Прежде всего сразу разъясняется, зачем вдруг приехал в Шлиссельбургскую крепость помощник Теплова сенатский регистратор Бессонов, прихватив для маскировки первых подвернувшихся приятелей, а Мирович их впустил в крепость, даже не доложив коменданту.
Приехал его тайный начальник, чтобы проверить, все ли готово, и поторопить своего агента. Что-то он подозрительно тянет. Может, струсил?
Становится ясным, что явно не случайно именно в этот момент вручили Мировичу давно уже данный императрицей, но нарочно задержанный на два месяца пренебрежительный ответ на его последнее унизительное прошение: на всякий случай Теплов делает очередной ловкий и хорошо продуманный ход, чтобы пришпорить колеблющуюся марионетку...
Теперь приехали подать ему знак: пора!
Итак, в воскресенье, четвертого июля, часу в десятом утра приехала в крепость из-за реки, с форштадта, веселая компания. Отстояли обедню, потом пошли к коменданту откушать, – и Мирович был приглашен.
За обедом крепко выпили. Потом на допросе князь Чефаридзев скажет, будто собирался поднять тревогу, узнав о замысле Мировича, но, к сожалению, «в тот день от пьяных напитков был так отягощен, что не в состоянии нашелся и на другой день за приключившимся ему от того припадком донесть»...
А рассказывать Чефаридзеву было что. Разговор у него в тот день с Мировичем был интереснейший.
По просьбе князя Мирович повел его показать крепость. Когда они вышли на крыльцо, Чефаридзев спросил – «без всякого его начинания», как заявил на допросе Мирович:
– Здесь ведь содержится Иван Антонович? Будучи еще сенатским юнкером, я об нем от тамошних подьячих слышал.
– Я давно знаю, что он здесь содержится, – оглянувшись по сторонам, тихо ответил Мирович.
(Вся беседа дана по их показаниям. Вообще в описаниях событий того вечера и трагической ночи я старался точно следовать показаниям их участников и свидетелей.)
Мирович с Чефаридзевым идут по крепостному двору, поднимаются на стену.
День солнечный, жаркий. Приятно пахнет свежим сеном, цветущим жасмином. С Ладоги веет освежающий ветерок.
Показав на каменное недостроенное здание внизу у стены, Чефаридзев спросил:
– Это что за дом?
– Это строили по приказу бывшего императора Петра Третьего цейхгауз, или, иначе сказать, магазин. Быстро ладили, не более как в месяц или в пять недель сложили. Да вишь, не достроили.
Поднялись еще выше, в башню, откуда открывался весь крепостной двор. И Чефаридзев спросил Мировича:
– А где же именно Иван Антонович содержится?
Мирович снова оглянулся по сторонам и тихонько ответил:
– Примечай: как я тебе в какую сторону легонько кивну, туда и смотри. Где увидишь мостик, переход через ров, тут он и содержится.
(Примечательно, что они уже на «ты», как давние, хорошие знакомые. Вполне вероятно, пили на брудершафт.)
На обратном пути к комендантскому дому князь сказал Мировичу:
– Человек безвинный, а от самых ребяческих лет в темнице содержится.
Мирович согласился:
– Это правда. Очень жалок.
– А есть ли у него в покоях свет? Какую пищу ему дают? Разговаривает ли хоть кто с ним?
