Текст книги "Приключения 1984"
Автор книги: Валерий Гусев
Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Киселев,Григорий Кошечкин,Валерий Винокуров,Леонид Щипко,Борис Шурделин,Айтбай Бекимбетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)
– Хитрости нет. – Захаров пожимает плечами. Он далек от генеральского благодушия, хотя до встречи с Лисовским такой разговор был бы по сердцу. Зловещий зрачок револьвера качается перед глазами, и стоит усилий, чтобы не видеть его, не думать. – Для спокойствия жизни.
– Вас больше, а нас меньше. Свяжете – и за борт! Лисовскому и оружие не помогло.
Звегинцев не понимает напряженной, внутренней взволнованности и непреклонности Захарова, но чувствует ее. Спокойно дремавшая на столе рука дрогнула: пальцы забарабанили боевой марш.
– Нет, генерал. Только уравняем силы. Кто захочет – к вам, нет – к нам. Приневоливать не будем.
– С оружием не просто, мы военные. – Играя, генерал выдвигает препятствие за препятствием на пути к соглашению.
– Будут у нас револьверы, и мы будем военными. – Не понравился такой тон Захарову. – Это не порода, а обстоятельства. Сделаем их одинаковыми для всех. – Он старается скрыть раздражение, и сейчас еще надеясь убедить генерала, как уже убедил во всеобщей необходимости окалывать пароход.
За сегодняшний день столько раз побывать под дулом! А когда-то и пальнет из него свинцовым комочком в сердце. На том и конец всем разговорам.
– Ты прав. Перед опасностью и смертью мы все равны, – вспоминая, где пароход, примиряется генерал.
А Захаров непримирим, уже сердясь, гнет свое:
– Перед жизнью – нет. И пока живы, должны сравняться!
Кто знает, как бы долго продолжалась беседа и до чего бы довела, если б не шум в коридоре, возбужденные голоса.
– В чем дело? – Генерал посмотрел на дверь, и офицеры раздвинулись, чтобы не мешать ему.
В кубрик быстро вошел Рекстин. В руках радиограмма. Молча протянул генералу. Тот медленно зашевелил губами, как малограмотный. Лицо вытянулось, нижняя челюсть отвисла, казалось, вот-вот отвалится. Швырнул радиограмму на стол.
Все взгляды в кубрике скрестились на сером листке бумаги. Что в нем? Что потрясло генерала? Замерли, боясь дыханием всколыхнуть напряженную тишину. У них одна судьба. Сообщение касается всех. Хотелось его узнать и прежде, чем о нем скажет капитан парохода или генерал, хотелось увидеть в радиограмме хоть строчку, хоть слово.
А генерал, швырнув ее, тут же и накрыл ладонью, как неосторожно вырвавшуюся из клетки птицу. Держа под рукой, выразительно взглянул на Рекстина. И обычно плотно сжатые губы рекстинского рта сомкнулись еще сильнее.
Снаружи доносились глухие удары, будто там били палками по соломе. Но вдруг удары стали затихать и вовсе смолкли.
Захаров, как и все, проследив за полетом радиограммы от руки генерала и как тот ее прихлопнул, догадался: недобрые вести, которые Рекстин не решился сообщить в открытую, не желает сообщить и генерал. Захаров попятился из кубрика. Никто не обратил на него внимания. А ему бы скорее к матросам, к товарищам на палубе! Вместе они сообразят, в чем деле.
Выскочил в белую темноту снежной ночи, услыхал голоса, долетавшие со стороны обогревалки:
– Восстание!
– Белые бегут!
Бросился на эти голоса. Неужели рабочее восстание, о котором говорилось в последний вечер в Архангельске, на конспиративной квартире, началось?!
После таких событий жизнь на пароходе должна измениться. Это понимал не только Захаров, а все матросы. Кто-то уже кричал: «Ура!»
Они в этот момент не знали еще об одной строчке в радиограмме: «Военным командованием «Канада» возвращена в Архангельск». Сообщение о восстании лишь объясняло эти действия военного командования.
«Соловей Будимирович» был брошен среди льдов, морозов и ветров на произвол судьбы.
Вторая историческая справка.
Капитан Рекстин в судовом журнале записал:
«Потушили котлы, остаток угля – 45 тонн... Для сохранения судна и людей отдан ряд приказов об экономии расходов провизии, топлива.
...Высланный из Архангельска ледокол «Канада» властями был возвращен обратно. С этого дня стало ясно, что судну «Соловей Будимирович» придется зимовать в Карском море».
В Архангельске же среди белых в эти дни царила паника. В уездах крестьяне громили воинские части. Северное правительство, державшееся лишь штыками, доживало последние часы. Единственное спасение – бегство морем. Но портовые рабочие отказывались грузить уголь на пароходы. Жизнь на причалах замерла.
Тут-то и пригодился ледокол «Козьма Минин». Командующий войсками со своим штабом перебрался на него задолго до назначенного времени эвакуации. Корабль до предела заполнили разные люди. В коридорах, в кочегарке на чемоданах и узлах сидели офицеры и их жены, члены правительства, дельцы, которым никак не хотелось встречаться с Красной Армией.
С фронта прибывали воинские части, но судов для них не было. Офицеры по льду бежали к «Козьме Минину», а принять их уже некуда.
Ледокол выбрал якоря. Экипажи «Канады» и «Сусанина» отказались покидать родной город. Матросы «Канады» навели орудия на «Козьму Минина», дали несколько выстрелов. С берега в ярости палили офицеры. Но ледокол, не имея равных по мощности, ушел за горизонт.
В полдень 21 февраля в Архангельск вошли регулярные части Красной Армии.
VI
День шел за днем. Люди на «Соловье Будимировиче» страдали и радовались, ненавидели и любили, ошибались и ждали спасения, а стихия несла пароход все дальше и дальше от Мурманска, от зарубежных стран, от тепла, света, сытой жизни.
Каждый обитатель парохода в эти дни определял свой курс и выбирал линию поведения. Каждая группировка решала свою судьбу по-своему. И в то же время их судьбы были тесно связаны, как корни деревьев в густом лесу.
Не было больше столкновений между командой и офицерами. Рекстин выполнял свои обязанности капитана, ему подчинялись, ни в чем не ущемляли его прав.
Офицеры притихли и выжидали. Первыми бежали от Советов, а оказались глубоко у них в тылу. Помощи теперь ждать неоткуда.
Обречены! Воевали, боролись с командой парохода, а гибель их подстерегала в другом месте. Они это поняли только сейчас. Они бессильны. Кто им поможет? Кто спасет? Кому они нужны?
В салоне в тот день людей собралось больше обычного. Здесь и Рекстин. В последнее время он редко сюда заходил, все пропадал в рулевой рубке. После рождения ребенка рубка стала его рабочим кабинетом. А рабочий кабинет в каюте заняли пеленки дочери, которые сушились на веревке между письменным столом и книжным шкафом.
В салоне же и лоцман Ануфриев. Не терпели эти два человека друг друга, а тут сошлись за одним столом.
Стюард Сторжевский разносил чай, прислушивался к разговорам, крайне важным для всех обитателей парохода, но ни одного члена экипажа здесь не было. Раньше бы это нисколько не взволновало Сторжевского: обсуждают – и пусть обсуждают, решают – и пусть решают. Экипажу не обсуждать, а выполнять эти решения. Но после общей борьбы с офицерами в феврале Сторжевский многое понял, ко многому стал относиться иначе.
Он и внешне изменился. Побледнел, высох от однообразной скудной еды, костюм на нем обвис, а лицо, покусанное морозами, покрылось красными, шелушащимися пятнами.
Лишь появилась свободная минута, Сторжевский нырнул вниз, в кубрик кочегаров. Тяжело дыша, еще больше побледнев от бега, остановился у входа, без стука распахнув дверь.
– Там, там решают... А наших никого.
В кубрике не только кочегары, а и палубные матросы, машинисты, камбузники. Лица расплываются в желтом тумане. Разговор оборвался. Ждали, что еще скажет Сторжевский, но он ничего не мог добавить.
– Пошли! – позвал Захаров.
– Все? – испугался Сторжевский. Салон для него был особым местом, куда не каждому дозволено входить. Один-два человека – он допускал, но не всех! – Нет, нет. Столько невозможно.
Захаров вышел первым. Хлопнул Сторжевского по плечу.
– Пора отвыкать от старого.
Сторжевский не обиделся. Доверчиво глянул на Захарова. Вина за тот, первый, недобрый разговор по-комариному зудела в душе. Не стал возражать, лишь воскликнул:
– Я сам, сам. – И бросился вперед.
– Что возьмешь от старого? – усмехнулся Захаров. – Сам так сам!
А Сторжевский вбежал в салон:
– Команда идет сюда! – Задыхался, сердце вот-вот проломит грудь.
Сообщив о команде, он как бы отмежевывался от нее, вновь становился услужливым стюардом.
Однако в салоне никто не возмутился, не вскочил с места, не закричал. Умолкли и ждали. И не успел Сторжевский отдышаться, как на пороге появился Захаров.
– Капитан, судьба парохода касается не только пассажиров, – обратился к Рекстину через головы.
– Садитесь, Захаров. Судьба касается всех.
– Я не один.
– Кто желает, можно.
Стало тесно и душно. Но не роптали. Кто устроился на кончике стула, а кому не хватало места, подперли спинами полированные переборки.
Впервые в истории парохода случилось такое, что обитатели твиндека пришли сюда. Некоторые до этого не только не видели, а и не представляли себе салон и с любопытством осматривались.
У Захарова интерес в другом. Офицеры сменили военную форму на штатскую одежду. Не то купцы, не то чиновники – ничего грозного. Лишь внимательный взгляд нащупывал отопыренные карманы – с оружием, расстаться с ним не хотят, не то что с формой.
На переборке голубая карта Карского моря и северного побережья Сибири. На ней прочерчена траурно-темная ломаная линия – от Архангельска к Индиге, от Индиги через Карские Ворота к востоку от Новой Земли, а посреди Карского моря линия обрывается, словно уходит под воду, на дно...
Возле карты с тоненькой указкой в руках лоцман Ануфриев. Он спокойно ждет, когда стихнет возня, разместятся матросы.
– Повторяю для всех, кто опоздал. Это произошло в августе тысяча девятьсот двенадцатого года. Из Архангельска тогда ушла на восток шхуна «Святая Анна» под командованием лейтенанта флота Брусилова. – Ануфриев говорил четко, короткими фразами. – Брусилов был владельцем и капитаном шхуны. Направился по Северному морскому пути с научными и промысловыми целями. После ухода из Архангельска шхуну никто больше не видел. Из экипажа более двадцати человек спаслись двое. Они по льдам прошли к земле. Рассказали о шхуне. Она вмерзла в лед, так же как и наш пароход. Ее унесло в полярные районы, где и летом не тает. Шхуна стала ледяной могилой экипажа. Случайно было ее движение? Если случайно, нам незачем ее вспоминать. А если вызвано течением, которое присутствует в Карском море? Нетрудно представить, что нас ждет. – Ануфриев умолк, глянул в напряженные, ожидающие ответа лица, словно пересчитал будущие жертвы «Соловья Будимировича». – Посмотрим на карту. Жирной линией изображен наш дрейф, тонкой линией – шхуны. Они параллельны друг другу. Дрейф шхуны пролегает по семьдесят девятому меридиану, наш – по шестьдесят четвертому. Счастье, что северная оконечность Новой Земли сдерживает течение...
Ему ли было не знать эту историю? Он принимал участие в поисках экспедиции, и не только этой. В 1914 году искали три экспедиции, ушедшие на восток и север и не вернувшиеся к родным берегам: Седова – на судне «Св. Фока», Брусилова – на «Св. Анне» и Русанова – на «Геркулесе».
Ануфриев тогда командовал поисковым парусно-моторным судном «Герда». Нелегким было его плавание. На пути к Земле Франца-Иосифа попали в непроходимые льды, две недели бились в них. А вырвавшись, не повернули назад, а упрямо продолжали плавание. 16 августа на мысе Флора на Земле Франца-Иосифа нашли записки с первыми сведениями о Седове и Брусилове. Но людей, доставивших эти сведения, уже не было – они уплыли к материку.
Ануфриев создал на мысе склад с продовольствием, одеждой и оружием для тех, кто, быть может, еще где-то во льдах бредет к мысу, как и их счастливые предшественники.
В салоне никто не знал о героическом плавании Ануфриева. А он не считал нужным рассказывать о нем. Что было, то было.
Он рассказал лишь о Брусилове. Дрейф его «Св. Анны» близок к дрейфу «Соловья Будимировича». Пусть теперь капитан, пассажиры и экипаж сами решают, как им быть дальше. Для себя Ануфриев уже решил.
И он умолк. Он все сказал. Никто не решается нарушать молчание. И тогда, словно забивая последний гвоздь в крышку гроба, Рекстин размеренно произнес:
– Суточный дрейф «Соловья Будимировича» в среднем достигает двух миль.
– Эх, если бы беляки не вернули «Канаду»! – Сергунчиков в сердцах бросает на пол шапку и с вызовом смотрит на офицеров.
– Свой скур доросе, – вторит Яков.
А офицеры, которые не могли простить и малейшего непочтения, молчат, будто в рот воды набрали.
Генерал гладит двумя руками зеленое сукно на столе, чтобы спрятать их дрожь, полный горести, тихо спрашивает:
– Кто нам может помочь? Кто?
– Положение сложное, – заговорил Рекстин. Колкости его не касались. – Крупные ледоколы «Святогор» и «Александр Невский» в Англии. Только им под силу пробиться к нам. Согласится ли английское правительство направить их сюда? Из Архангельска «Канаде» не пробиться. В Архангельске нет угля.
– Конечно, Англия согласится! – воскликнул Звегинцев. – Англия и только Англия, как можно сомневаться?
Молодые люди с оттопыренными карманами живо переглянулись. Конечно же, Англия! Это их устраивало. Судно из Архангельска – они военнопленные, из Англии – они эмигранты.
– Такова реальность, – отсекал дальнейшее обсуждение Звегинцев.
– Союзники, – зашумели вокруг, – цивилизация... гуманизм... прогресс...
Молчали и хмурились только матросы. Ждали, что скажет Захаров. А он что, пророк? Офицеры поглядывают с тревогой.
– Что поделаешь, если кому-то и не нравится Англия?
– Погодите! – выкрикнул Захаров. Поднялся с места громоздкий, широкий, как утес над овальным столом и притихшими за ним людьми. – Вы с самого начала держали туда курс. Но дальше Мурманска не ушли бы, а теперь и подавно ничего не выйдет у вас.
И вновь тишина. Но теперь настороженная, злая. Звегинцев покраснел, руки на столе замерли, а пассажиры в штатском насторожились.
– Не надо торопиться, – заговорил Рекстин. – Обсуждать спокойно, трезво и без лишнего шума.
Захаров повернулся к дверям, возле которых стояли и сидели матросы, машинисты, камбузники, пассажиры – как будто пришли из обогревалки, в которой отдыхали во время околки льда. Только и разница, что тогда были измотаны работой, лица мокрые от пота, а сейчас бледные, обмороженные, и в глазах не усталость, а испуг затравленного зверя, не знающего, где спасение.
– Послушай, послушай, матросик, – приподнялся со стула человек купеческой внешности. – Какая нам разница, кто выручит? Русские, англичане или, скажем так, турки?
Молодой человек – представитель зарубежной фирмы – поддержал купца:
– Будем реалистами – нам может помочь только Запад. Так повернемся к нему лицом. Вы согласны, господа?
– Разумные речи, – одобрил Звегинцев.
У Захарова из-под ног уплывала почва. Она была прочнее даже тогда, когда с Сергунчиковым по льду пробирались к берегу. А сейчас закачалась, не удержаться. И Захаров испугался:
– Не дадим украсть наш пароход! Хватит, угнали в Англию самые мощные... Будь они в Архангельске, не сидели бы здесь. Давно бы были дома. Теперь и «Соловья» желаете спереть. Наводите тень на плетень. Государство стало у нас рабочее, крестьянское и солдатское. Мы, рабочие, и будем оберегать наше имущество.
– Вот и хозяева нашлись! Нам, господа, делать нечего. Решать будут они, – раздраженно засмеялся Звегинцев, и группа уже бывших офицеров сдвинулась возле него.
Они не посмели, как раньше, угрожать, но и не собирались без боя уступать свои права. Они лишь не решались нападать первыми.
– Братцы, смекайте их курс! Мы теперь, как на лезвии, можно скользнуть и на ту, и на эту сторону! – Правда крепила голос Захарова, и он звенел, как чистый металл. – Если за рубеж, жизнь как была под верхней палубой, так и будет. Перемены какие? Чужбина! Нам зорче глядеть, где наше правительство, и подаваться к тому берегу!
Странное дело – его горячие, от сердца слова не до всех доходили, даже до своих. Некоторые не смотрят в его сторону, отводят глаза: Сторжевский, за ним Метерс и еще матросы.
Для них же звенит голос Захарова:
– Пароход нашего Российского государства, законы-порядки и приказы нам выполнять российские. Если набрать морской воды, какая она? Такая ж, как все море. Если и отошли мы малой каплей от государства, все едино мы его капля.
– Это еще с какой стороны смотреть на Россию, – поднимаясь, начал Звегинцев. Бледность у него ползет со лба на дрожащие щеки, подбородок.
– Россия одна, всегда держалась на трудовом народе, жила им. Я так понимаю!
Они могли долго спорить, потому что у каждого была своя Россия. Слово одно, а виделось за ним разное.
– Прекращаем разговор, – поднялся рядом со Звегинцевым Рекстин. Они стояли несколько секунд. Один – высокий, худощавый, но плечистый, в морской форме, второй – погрузневший, с оплывшим морщинистым лицом. Звегинцев плюхнулся на стул, а Рекстин, опершись растопыренными пальцами о край стола, продолжал: – О нашем положении поставлен в известность Архангельск. Наше положение существенно отличается от шхуны Брусилова: мы имеем связь – где мы и что с нами, знают на материке. Но наше положение и близко с командой шхуны. Провизии надолго не хватит. Мука и сухари на исходе. Из двадцати тысяч банок молока и трех тонн сыра едва имеется половина.
– До августа дотянем? – прикидывает Ануфриев. – Лето приходит сюда не раньше. Только летом нам смогут доставить уголь.
– Какой август? – удивленно воскликнул Рекстин и, повернувшись к Ануфриеву, якобы только ему объясняя: – Хватило бы до июня.
– И чего? – лихо вмешался Захаров. – Опять-таки подводите к тому же: нужны ледоколы из Англии, чтобы до августа пришли. А наше мнение такое: потуже затянуть пояса, каждому просверлить еще по дырочке. Правильно говорю? – вновь обратился за поддержкой.
– Правильно, – вразнобой откликнулись несколько голосов.
– Будут строгие нормы. Будем смотреть, что скажете через неделю, через две недели, – согласился и не согласился Рекстин.
В глубине коридора раздался крик, топот ног. В салоне прислушались:
– Медведь! – донеслось снаружи.
За время дрейфа не видели ни зверя, ни птицу. А тут сам медведь, хозяин здешних мест. Жизнь идет. Каков же он, местный обитатель? Если он может существовать среди льдов, почему бы и людям не приспособиться, не продержаться еще несколько недель?
Практическую сторону дела представил только Ануфриев.
– Скорее! Оружие!
Выбежав на палубу, ослепли от света и захлебнулись свежим воздухом. Такой ясности и чистоты дня еще не было. Солнце висело над пароходом как прибитое, и под ним голубыми и бордовыми переливами зеркально сверкал снег. Возбужденно крича, показывали друг другу в сторону уходящих в белизну сугробов.
– Вон он! Улепетывает!
Такой крик мог напугать кого угодно, хоть дюжину медведей, привыкших к тишине полярных просторов, знающих только вой ветра да скрежет льда.
В последнее время, чтобы спуститься с парохода, трап не был нужен. Ледовое крошево поднялось до палубы, его забило, спрессовало снегом – отличная горка. Прорубили ступеньки – и лестница готова.
Несколько храбрецов, соскользнув на лед, побежали по медвежьему следу, размахивая руками, подбадривая друг друга озорными выкриками.
Появление медведя всколыхнуло в общем-то неподвижную, однообразную жизнь парохода. Ануфриев, щурясь от яркого света, объяснял стоявшим возле него офицерам:
– Если появился один, будут еще. Запахи камбуза разносятся далеко. Медведь к весне голодный. Только встречать не криками. Нужна группа охотников. Свежее мясо может нас крепко выручить.
Последним со льда возвратился Сергунчиков. Раскрасневшийся, с прилипшими ко лбу волосами, возбужденно рассказывал:
– Лапища – во, огромная зверюга! Карабин и пару собак – верняк наш будет.
– Жди теперь еще, – многоопытно рассуждал и боцман. – Вахту установить. Что ему по горке взобраться на палубу? Раз плюнуть. Столкнешься, не успеешь и перекреститься. Голодный, он страсть какой злой.
– А вот у нас бурые в овсы забираются...
Пошли воспоминания о медведях, их повадках. Только Захаров перебил пустой разговор:
– Дела есть поважнее. Кто мы? Белые или красные?
Как-то так получалось, что все дела теперь решались в кубрике кочегаров. На верхней палубе центром жизни был салон, а у команды – кубрик.
Бывало, велись жаркие споры, хоть в кулачном бою их решай – твердо каждый на своем стоит. И споры не о жизни на пароходе, а об устройстве Российского государства. Были такие, что землю крестьянам отдай – и на этом ставь точку. Были и такие, что любую власть отрицали, любую свергать требовали. Пусть каждый сам по себе, вольная ему воля. И у сторонников Захарова, которые за Советы, не всегда единство. Особенно в отношении к пароходным офицерам. Захаров – за разумное сотрудничество, Сергунчиков – за насильственное разоружение и подчинение. Захаров уверяет: такие действия опасны, могут привести к гибели людей, а желаемого не добьешься. Сергунчиков стоит на своем и ничего не хочет слышать.
И все же были сплочены, когда дело касалось внутренней жизни. У них было больше общего между собой, чем с теми, на верхней палубе.
После слов Захарова «кто мы?» все дружно посыпались по трапу вниз, в кубрик. Разместились, затихли. Кто первым начнет?
В кубрике тускло светит одна плошка. Темень здесь кажется особенно густой после солнечного дня. Иллюминатор прочно залеплен снегом, в него можно смотреть как в зеркало.
– У офицеров свое, у нас свое, – подскакивает на скамейке Сергунчиков. – Наш курс на братишек в Архангельске. Там нас поймут и не оставят.
Сторжевский поднялся, обеими руками провел по усам, расправляя их в разные стороны:
– Все так. Душой мы в Архангельске, только пожеланиями, разговорами делу не поможешь. Нужны ледоколы. А где они? И здесь прошу поворачиваться в обратную сторону. Мы действуем не по желанию, а по необходимости.
И боцман разводит руками:
– Правильно пан рассуждает. Англичане могут подмогнуть. – Боцман со Сторжевским соперничает пышностью усов, а тут спелись, и боцман прячет, отводит в сторону глаза, чтобы не встретиться взглядом с Захаровым.
– Думаешь, пожалеют тебя?
– Ни в жисть, – как будто обрадовался боцман, – а своих-то должны, – и пальцем показывает вверх.
– Разумные слова, – поддерживает Сторжевский. – Дело так наворачивается, что за них нам приходится держаться.
Всегда готовый всех выслушать, Захаров сорвался:
– Вы смекаете, что говорите? Хоть на карту гляньте! Мы где находимся? На какой такой территории? Да мы же в России. Так какое такое у нас право через забор лезть к соседям, когда еще у себя в доме не разобрались, не огляделись. Стыд языки вам не разъест, такое предлагать? Правильно – и обнищали, и оголодали, и полное разорение, а все же в своем доме!
Вглядывается Захаров в лица, ищет сочувствия и понимания. Вот Метерс. Хватило же у него совести прибежать, предупредить об офицерах. В общем деле не подвел. Почему сейчас безучастный? Еще раздумывает? Или против?
А Сторжевский? К нему поворачивается Захаров. Чрезмерно гордый, чрезмерно осторожный. Однако позвал в салон. Понял – у экипажа общая судьба. Куда его теперь заносит? Неужели непонятно?
– Только у себя дома мы хозяева! А по ту сторону дадут корку хлеба и пляши для их полного удовольствия. Не желаем! Таким должно быть наше общее мнение и окончательное!
А Сторжевский так и не поднял головы. Взгляд Захарова прыгнул на боцмана, ухватился за него: ты-то архангелогородец, казалось, говорил он. Но боцман смотрит в темный угол.
Взволнованны моряки, молчаливы и взволнованны. Каждый решает свою судьбу. В полумраке не видны глаза, расплываются лица, только слышно частое горячее дыхание, от которого в кубрике душно и сыро. Густым дождем по стеклу иллюминатора катятся струйки воды.
Захаров примолк. Не пробить ему обособленности и разобщенности. Не надеется на себя, ищет другие авторитеты:
– Свяжемся с Архангельским Советом, пусть радист передаст нашу обстановку и затребует ответ: как быть? Тогда и решать. А идти на поклон к англичанам, что голову в петлю совать.
– Кому совать, а кому нет, – тихо, но непреклонно произносит Метерс. – Нам что из России, что из Англии.
Молчат матросы из Прибалтики, молчат китайцы. Метерс высказался за всех, открыто и понятно. И залегла недобрая тишина, словно чья-то рука скользнула между людьми и раздвинула их.
Чернота залепила глаза Захарову. Поднялся будто на железных шатунах.
– Ваши рассуждения ошибочны. Мы на территории Советов и все законы Советов должны выполнять. И об этом мы должны сказать там! – указал пальцем в потолок. – А если каждый по себе, быть беде.
Многие сейчас не согласны с ним или еще колеблются. Самое большее мог ожидать, что они не будут выступать против, будут держаться в стороне, но и это ослабляло команду парохода.
О том, как быть и на кого ориентироваться, думал и Рекстин. Он не выскочил на палубу, когда все бросились смотреть медведя. Прошел к себе. Кто может оказать реальную помощь?
А офицерам было все ясно: Англия!
– Рискованно, – жевал Звегинцев осторожное слово. – Поговорить бы с капитаном.
– Сколько можно разговаривать! Сколько приспосабливаться? – загорячился худенький поручик.
– Лисовский прав!
– Господа, настало время действовать! – раздались голоса.
Гражданская одежда защищала их от армейской субординации, и они спорили со Звегинцевым. Он это понимал. Развел руками, дескать, перед таким напором бессилен.
Не прошло и часа, как телеграмма английскому правительству была готова. Лисовский с двумя спутниками направился в радиорубку. Постучал. Открылось узенькое окошко, в нем мелькнула остроносая, веснушчатая физиономия.
– В чем дело, граждане?
– Открой! – приказал Лисовский. Физиономия отшатнулась, из недр рубки послышалось:
– Не имею права. Граждане, отойдите!
– Открой!.. Буду стрелять! В рубке стихло.
Лисовский дулом револьвера постучал в дверь.
– Что там антимонию разводить, – зашептали сзади.
– Эй ты, телеграфная крыса! – шепотом прокричал в оконце.
Молчок. Не поддается.
Почти вплотную приставив к замку револьвер, Лисовский несколько раз выстрелил. Удар плечом – и дверь распахнулась.
– Граждане, граждане, аппаратура... – жалобно заскулил телеграфист, пятясь от ворвавшихся людей.
– И тебя кончу. Садись, стучи! Лондон, премьер-министру...
Телеграфист, опасливо косясь на револьвер и заикаясь, заявил:
– До Лондона не достать. Может, через Норвегию?
– Норвегию? – Лисовский оглянулся на помощников. – Крой через Норвегию. И норвежскому премьеру. В два адреса один текст. Они не помешают друг другу.
Телеграфист закопошился в своем аппарате.
В дверях шум: «Назад! Не подходите!» И сухой голос Рекстина: «Что здесь происходит? Почему стрельба?»
– Пропустите его! – крикнул Лисовский. А когда Рекстин появился на пороге, с угрозой предупредил: – Не мешайте, капитан. Все для общего блага.
– Прошу оставить рубку! – приказал Рекстин.
– Не раньше, чем радио уйдет по назначению, – недобро усмехнулся Лисовский, блеснув ровными, белыми зубами. – Не раньше. И вам не мешало бы подписаться под текстом. Так нужно действовать, если хотите жить. Через неделю меры будут приняты. Это вам не совдепия сумасшедшей черни.
Третья историческая справка.
В эфире трещала морзянка, передавая тревожные и успокоительные сообщения. Советские Архангельск, Петроград и Москва не забывали о людях на «Соловье Будимировиче».
Архангельск, 29 февраля... Сообщаю: «Канада» срочно готовится к вам на помощь. Ремонт и снабжение ее надеюсь закончить около 5 марта. Таким образом, «Канада» может быть вблизи вас около 15 марта. «Пожарского» послать не можем, но Всероссийское Советское правительство приняло все ваши и мои заявления к сведению и уже вошло в переговоры с Англией и Норвегией относительно посылки экспедиции за вами. Впрочем, предложено послать и «Святогора». В данное время к вам организуется экспедиция на оленях с Вайгача. «Канада» была бы уже у вас, если бы ее не вернули белые.
Радиограммы всем, кто может помочь.
«Архангельск, 27 марта. Президенту Академии наук.
Продовольственная экспедиция, шедшая за олениной в устье реки Индиги на Тиманском побережье на пароходе ледокольного типа «Соловей Будимирович», погибает во льдах. На палубе выдающийся моряк Севера Ануфриев, женщины, дети, в количестве пассажиров всего 85 человек... Уголь сожжен, котлы потушены, помещения отапливаются деревом бочек, палубы. Радиотелеграммы подаются один раз в неделю последними запасами аккумуляторов. Провизия кончается, экспедиция умоляет о помощи. Состояние льдов согласно донесению погибающей экспедиции – торосы, поля толщиной два с половиной фута, полыньи. Помощь из Архангельска не может быть оказана за отсутствием угля, подходящих судов».
«Архангельск, 27 марта. Владимиру Ильичу Ленину.
...Считаем, что все меры, принятые нами, будут малодействительны. По мнению наших ледокольных командиров... а также на основании всех наблюдений и сведений, получаемых от командира «Соловья Будимировича», ясно, что реальная и своевременная помощь гибнущему кораблю может быть подана только на могучем ледоколе. ...Наиболее пригодными ледоколами для посылки к «Соловью» являются ледоколы «Александр Невский» и «Святогор»... Оба эти наши ледокола, переданные правительством белых англичанам, вполне пригодны для посылки в Карское море. Убедительно просим вас обратиться к правительству и народу Великобритании дать нам «Александра» или «Святогора» для спасения гибнущих в Карском море людей».
Правительства Англии и Норвегии ни на одно обращение не отвечали. Всероссийскому Советскому правительству пришла телеграмма из Лондона только от министра иностранных дел лорда Керзона: сами снаряжайте спасательную экспедицию.
По рекомендации Москвы моряки обратились к общественности, рабочей прессе Норвегии, к видным полярным деятелям.
«Архангельск, 27 марта. В Норвегию стортингу[5] 5
Стортинг – парламент Норвегии.
[Закрыть], Фритьофу Нансену, Отто Свердрупу, Иогансену[6] 6
Известные норвежские полярные ученые и путешественники.
[Закрыть], представителю Российской Академии наук доктору Л. Брейтфусу, редакциям газет «Финмаркенпост», «Социалдемократен», Географическому обществу Норвегии.Всем, всем, всем!
Во имя человеколюбия необходимо оказать страдальцам помощь... Необходимо немедленно оповестить о. неминуемой гибели экспедиции. Необходимо немедленно посредством печати, особых объявлений, телеграфом оповестить всех норвежских зверобоев, направляющихся льдами. Все расходы по спасению и доставке людей будут оплачены и выдана большая премия. Необходимо немедленно приступить к снаряжению подходящего судна. Необходимо немедленно выработать план общего спасения экспедиции. Необходимо немедленно знать авторитетное мнение полярных мореплавателей Норвегии о снабжении и мерах спасения погибающих людей. Опасения утратить связь по радиотелеграфу экспедиции».
«Петроград, 29 марта. Христиания, Фритьофу Нансену.
Нижеподписавшиеся во имя гуманности просят немедленную помощь сохранить жизнь 85 мужчинам, женщинам, детям, погибающим от холода и недостатка провизии на борту парохода «Соловей Будимирович».
...Из Архангельска помощи не ожидается причине отсутствия кораблей и угля... Помощь необходима немедленно. Наиболее настоятельно желательно получить в Англии мощный русский ледокол «Святогор», вполне пригодный для спасения погибающего судна...
Президент Российской Академии наук Карпинский. Максим Горький».
Нансен незамедлительно телеграфировал о предпринятых им мерах: «Обсудил вопрос с норвежским правительством. Послал телеграммы русскому и английскому правительствам».
