Текст книги "Звездные крылья"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

– Никогда!

– Это уже не имеет никакого значения. За вас, уважаемая Вера Михайловна, решили мы. Я немного не понимаю вашей неблагодарности: не забывайте, ведь это я спасла вас! Людвиг фон Дорн дал вам несколько дней на размышление, и я ничуть не сомневаюсь в вашем согласии.

– Напрасно. Этого не будет никогда! Вы слышите?.. Я…

– Что «вы»? Ну что вы можете сделать. Единственное, что вам остается, – стать директором нашего института и собрать вокруг себя всех инженеров. Подумайте сами: наша газета с фотографией отрезает вам все пути к возвращению. Доказать, что не вы передаете нам чертежи, – невозможно. Мальчик, который нес их через фронт, убит. Значит, отдали их нам вы сами. Интересно, как к этому отнесся бы тот же Крайнев, если бы вы встретились с ним? Теперь я перестану за вами следить. Никто вас не будет сопровождать, у вас нет иного пути, только с нами!

– Ложь!

– Нет, это не ложь. И когда вы перестанете возмущаться, а спокойно все обдумаете, то поймете, что я права. Конечно, у вас остается еще один выход – покончить жизнь самоубийством, но это ничего не изменит: ваша подпись уже стоит в газете под обращением, а проверять, имеется ли она в оригинале, никто не станет…

Вере Михайловне показалось, что эта проклятая женщина накинула ей на шею петлю и затягивает медленно, неумолимо. И самое страшное то, что никакого выхода найти невозможно. Неужели ей и впрямь придется распроститься с жизнью? Нет, нет, – этого от нее фашисты не дождутся! До последнего дыхания жизнь Веры Соколовой принадлежит Коммунистической партии, и так дешево она ее не отдаст!

А вот поразмыслить над всем этим, видимо, придется как следует. Лжет эта гестаповка, выход должен быть! И Соколова этот выход найдет!

– С сегодняшнего дня вы можете свободно выходить из дому. Ваши друзья, если бы они вас поймали, конечно, теперь охотно повесили бы вас, – продолжала Берг. – Да… вот еще что. Нам придется расстаться. В институте для вас уже приготовлена комната. Я согласна была бы и впредь держать вас у себя, но в глазах у вас слишком много ненависти. Вы можете невзначай задушить меня, а мне бы этого не хотелось.

Она откровенно издевалась.

– Дайте мне газету, – прервала ее Вера Михайловна.

– Пожалуйста. Можете изучить свое заявление, ведь вам нужно знать его, если кто-нибудь спросит.

Соколова еще раз посмотрела на свое фото, развернула газету, пробежала глазами по столбцам. Петитом набранная маленькая заметка на третьей полосе гласила о незначительном отходе немецких войск в районе Москвы. Вера Михайловна сразу все поняла: видно, эту сводку и приносили вчера Дорну. Вот почему они так вчера все волновались. Соколова вдруг почувствовала в себе уверенность и силу.

– Вы вчера знали об этом отступлении?

– В вашей судьбе это ничего не изменит, – прошипела Берг. – Не забывайте: я могу вас повесить каждую минуту.

– Я это отлично знаю, – ответила Соколова.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Валенс сидел в своем кабинете, если так можно было назвать эту тесную комнатку, где стояли письменный стол и железная кровать, и читал киевскую газету. С газетной полосы на него смотрело хорошо знакомое лицо Веры Михайловны Соколовой; фамилия ее стояла под подлым предательским обращением к советским ученым и инженерам, рука протягивала чертеж Людвигу фон Дорну.

Что же могло случиться? Ведь Марина Токова сама видела убитую Соколову? Что это, ошибка? В суматохе боя, в панике и страхе даже более хладнокровные люди, чем

Марина, допускали тяжелые ошибки. Соколова могла быть раненой, могла потерять сознание, а ее сочли мертвой. Все это вполне допустимо. А вот дальше начиналось уже невероятное.

Не мог Валенс поверить в измену Веры Михайловны Соколовой. Или он ничего не понимает в людях, или все это какая-то мерзкая провокация, очень тонко и хитро сплетенная. Ясно только одно: Соколова жива, а все остальное нужно выяснить и проверить.

Директор сложил газету, положил в стол. Теперь перед ним встал вопрос еще более трудный: сообщить об этой новости Крайневу и Полозу или промолчать? Быть может, лучше подождать, пока из Киева придут какие-то более точные сведения?

Валенс тяжело задумался. Сложное положение, и не так-то просто найти из него выход! Нет, пожалуй, все-таки надо сказать. Утаивать здесь нечего. Если Соколова действительно предательница, то об этом должны знать все, а если это провокация, то о ней тем более нечего молчать. Во всяком случае, коллектив института стратосферы заслуживает полного доверия, и скрывать от него что бы то ни было Валенс не имел права.

Он вынул газету, еще раз посмотрел на фото. Нет, ошибки тут быть не могло. Это Вера Михайловна. Это именно она. Ясно виден характерный поворот ее головы, упрямый, вызывающий. Снова задумался Валенс: показалось ему, что именно в этом движении головы затаился протест, возмущение. Директор положил газету на стол, усмехнулся.

– Начинаю уже считать желаемое за действительность, – произнес он вслух, чувствуя, как сердце заливает волна горячего желания, чтобы Соколова оказалась честной, чтобы все это было только обычной подлой провокацией фашистов.

В дверь постучали. Вошла Марина Токова. Она принесла на подпись бумаги – требования на дефицитные материалы. Валенс быстро подписал.

– Разрешите идти? – спросила девушка.

Валенс молчал, глядя на ее волнистые волосы. Марина посмотрела на него с удивлением.

– Марина, – неожиданно сказал директор, – расскажите мне еще раз, как была убита Соколова.

Токова недовольно поморщилась. Она ведь без конца рассказывала об этом.

– Для чего?

– Хочу услышать еще раз.

Марина рассказала все совершенно точно, ничего не преувеличивая и не утаивая.

– Вы сами взяли ее партийный билет?

– Да. Сама,

– Где он лежал?

– В сумочке. А сумочка лежала рядом с Соколовой на сидении.

– А к телу Веры Михайловны не прикасались?

– Нет. Я не понимаю, почему вы об этом спрашиваете сейчас? Она жива? Этого быть не может! У нее плечо разворотило осколком, и кровь уже не шла. Все застыло.

– У меня нет намерения брать под сомнения ваши слова, – сказал Валенс, – мне только хотелось окончательно все выяснить.

– Странный какой-то разговор, – раздраженно сказала Марина. – Если вы мне не верите, то есть еще свидетели. Я там не одна была. Король, Орленко, Росовский – они тоже все это видели. Можете проверить.

– Успокойтесь, Марина, – миролюбиво сказал Валенс. – Ошибки случаются часто, а на войне чаще обычного.

– О какой ошибке вы говорите? Соколова жива?

– Какие чертежи вывезла она с завода?

– Те, что я привезла сюда.

– В машине больше ничего не было?

– Чемодан Соколовой. Личный.

– Правильно, вы и раньше об этом рассказывали…

– Значит, она жива? Да говорите же!

– Этого я еще точно вам сказать не могу, – ответил Валенс. – У меня к вам просьба: пригласите сюда Полоза и Крайнева.

Ничего не понимая, Марина выбежала из кабинета и через минуту вернулась с Крайневым и Полозом.

– Что это за экстренное совещание? – поинтересовался Полоз. – Мне как раз на аэродром нужно.

– Слушаем вас, Адам Александрович, – недовольно сказал Крайнев, которого этот вызов тоже оторвал от работы.

– Есть у меня для вас, товарищи, тревожная новость, – сказал Валенс, – новость не военного порядка, но для всего нашего коллектива очень существенная. Прочтите эту киевскую газету. Я хочу услышать ваше мнение.

Он положил газету на стол. Все склонились над фотографией. Полоз взглянул и тихо застонал. Взволнованный до предела, он не позволил вырваться своим чувствам, но в его сердце ликовала буйная радость.

«Вера жива! Вера жива! Вера жива!» – кричало все его существо. Сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Он сначала даже не мог сообразить, чем, собственно, встревожен Валенс. Потом до его сознания стало доходить, в какой ситуации очутилась Соколова, и радость его померкла. Ни на одну минуту не мог поверить Полоз, что жена его предательница: для него это было столь же бессмысленно, как мысль о победе немцев.

– Это провокация, – резко сказал Крайнев, дочитав все до конца.

– Что это писала не Соколова, я могу ручаться. Я хорошо знаю, как она пишет. Это не ее слова.

– Но подписать она могла, – возразил Валенс.

– Вы допускаете мысль о предательстве? – вспыхнул Полоз.

– Я хочу знать правду, – медленно ответил директор.

– Значит, вы все же допускаете возможность измены? – удивилась Марина, для которой такая мысль была просто дикой.

– Я хочу знать правду, – повторил Валенс.

– Это безусловно провокация! – еще раз сказал Крайнев. – Мне кажется, нам не следует волноваться и тревожиться по этому поводу. Марина видела Соколову мертвой.

– А если она была только тяжело ранена? – настаивал Валенс. – Ее взяли в плен, а там как-нибудь…

– Замолчите! – крикнул Полоз. – Почему вы стараетесь думать о человеке как можно хуже?

– Нет, так я не думаю. Я только хочу знать правду, – в третий раз повторил Валенс.

– Сейчас вы ее не узнаете, Адам Александрович. Больше того, что напечатано в этой газете, пока не знает никто. Если у вас есть какая-то возможность, то попросите наших разведчиков или партизан узнать все, что делается в нашем институте. А до того времени, я думаю, всякие решения будут преждевременными и скорее всего неправильными.

– Это, конечно, верно, – согласился директор. Сейчас любое решение будет безосновательным, только очень уж тяжело ждать, товарищи.

Он сказал эти слова, и сразу стало видно, как больно ему самому, как хочется, чтобы скорее кончилась эта неизвестность, чтобы вера в человека осталась непоколебимой, Он взял газету, свернул ее, хотел положить в ящик.

– Можно мне взять ее, Адам Александрович? – спросил Полоз.

– Конечно, только я должен буду ее вернуть.

– Хорошо. Я вам отдам. Разрешите идти?

– Да. Очень сожалею, что не мог сообщить ничего более приятного.

– Что правда, то правда, – покачал головой Крайнев и вышел. За ним вышли Марина и Полоз.

– Пойдем ко мне, – не то попросил, не то приказал Полоз, и Марина послушно последовала за ним.

Они сели рядом за столом; в комнате в это время никого не было – все ушли на аэродром.

– Ты видела Веру мертвой? – жестко спросил Полоз.

– Видела.

– Рассказывай.

Марина медленно, стараясь не пропустить ни одной детали, рассказала о последнем часе, проведенном в степи подле разбитой машины. Она говорила не торопясь, подыскивая самые точные слова, и Полоз внезапно понял, что никто не касался тела Соколовой, и вполне возможно, что она была жива, а этого в суматохе никто не заметил.

Охватив руками голову, сидел он перед Мариной, и его крупные руки все сильнее сжимали виски. Когда девушка замолчала, он вперил взгляд в газету и долго смотрел на большое фото, стремясь все запечатлеть, ничего не пропустить, все осознать.

Энергичный, протестующий поворот головы Веры Михайловны поразил и его. Ох, как хорошо знакомо ему это ей одной присущее движение. Нет, никогда он не поверит, что его жена изменила. Такого не может быть, и он сумеет это доказать.

Но как доказать? Говорить легко… Во всяком случае теперь он не имеет права оставаться бездеятельным, он обязан защитить честь Соколовой.

Что делать? Вопрос этот огненными буквами стоял перед глазами и жег его мозг. Он даже застонал от бессилия и отчаяния.

Марина смотрела на него с глубоким сочувствием, и слезы навернулись на ее глаза.

– Одно ясно, – сказала она, – все мои рассказы ни к чему. Была допущена роковая ошибка. Вера Михайловна жива, это единственное, во что я верю. А всему остальному я не верю ни на одну минуту. И когда все это выяснится, нам самим будет стыдно за наши сомнения.

Как безмерно благодарен был ей Полоз за доброе слово. В такую минуту необходимо, чтобы кто-то помог, поддержал его. И эту поддержку оказала ему Марина.

– Спасибо, Марина, – сказал майор, – теперь я знаю. Я уже как-нибудь один в этом деле разберусь.

– Нет, – возразила девушка, – не один. Вера Михайловна и мой друг. Мы все будем думать…

Но сколько они не думали, никто ничего не мог придумать. Михаил Полоз стал сумрачным; пожалуй, еще чернее было у него на душе, чем в те дни, когда он узнал о смерти жены. Для каждого честного человека ведь легче узнать о смерти, чем допустить хоть отдаленную мысль о возможном предательстве.

Сколько ни думал, сколько ни мучился бессонными ночами майор Полоз, ничего придумать он не мог. Каждый день с надеждой посматривал он на Валенса, надеясь услышать что-нибудь новое, но директор молчал. В конце концов такая жизнь стала для Полоза невыносимой. Он пришел к Валенсу и сказал:

– Отпустите меня, Адам Александрович. Так дальше жить я не могу. Либо с ума сойду, либо лишу себя жизни…

– Куда отпустить? – не понял Валенс.

– Сперва в Москву, а там я уж разберусь, как действовать дальше. Пилота-испытателя вам сюда дадут не хуже меня, а я сейчас в таком состоянии, что доверять мне испытания крайневских самолетов просто рискованно!

Валенс задумчиво посмотрел на него. Что ж… Вероятно, Полоз прав.

– У тебя есть какие-то планы?

– Планов у меня нет никаких, но оставаться в такой неизвестности я просто не могу. Лучше умереть.

– Никогда не думал, что ты способен на истерику.

– Это не истерика. Это просто необходимость.

И Валенс в конце концов согласился. Ему самому не терпелось знать про Соколову все. Он не верил подлой газетке, но опровергнуть не мог. Еще минуту он подумал и сказал:

– Хорошо. Я тебя отпущу.

Через несколько дней майор Полоз уже стоял у окна вагона скорого поезда. Крайнев, Марина и Валенс, провожая, махали платками: «Счастливого пути! Ждем новостей!»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Теперь Вера Михайловна окончательно поняла, что из Киева, а тем более из гостеприимной квартиры Любови Викторовны нужно исчезнуть. Причем немедленно. Сделать это легко: достаточно выйти на улицу, свернуть за угол и почувствовать себя совершенно независимой от всех врагов. Теперь ее никто не охраняет – Берг, как видно, прочно убеждена в бессмысленности ее бегства. Фото в газете навсегда, по ее мнению, отрезало для Соколовой все пути к возвращению. Теперь в глазах советских людей она выглядит предателем. Куда ж бежать?

На первый взгляд все расчеты Берг были правильными. Но все-таки она ошибается. И не из такого отчаянного положения можно найти выход. Неужели человек, который не чувствует себя виновным, не сможет этого доказать? Сложное это дело, очень сложное. Кому теперь, во время войны, захочется разбираться, виновна или невиновна Соколова – изменила она или осталась верна Родине? В лучшем случае, рассмотрение дела отложат до конца войны. И все-таки надо идти к своим, только к своим, что бы ни случилось.

И конечно, ни одного дня больше нельзя оставаться под крылышком Берг. Бежать! Но куда? Неизвестно. Где могут быть партизаны? Где могут быть друзья? Ничего не знает Вера Михайловна Соколова, а должна знать, непременно должна знать!

Какие у нее документы? Одна только справка из концлагеря, где сказано, что она выпущена на поруки Берг. Гестаповка отдала ей эту справку, чтобы можно было показывать ее на контроле в институте. На всякий случай и это пригодится. Денег у нее нет совершенно, и это очень плохо. Да и куда она пойдет? Куда?

Последнее мучило и угнетало Веру Михайловну больше всего. Еще никогда в жизни не находилась она в таком тяжелом положении, одна, без друзей, без помощи… Трудно даже вообразить себе что-либо хуже!

Сидя здесь, в квартире Берг, друзей не отыщешь. Значит, надо действовать смело, решительно. Но если у нее где-нибудь и есть друг, оставшийся в Киеве, то он должен быть на заводе, там, где она еще так недавно была директором. Значит, первым делом непременно нужно добраться до заводского поселка…

Придя, наконец, к определенной цели, Вера Михайловна уже не стала мешкать. Она надела свое новое пальто (оно слишком бросалось в глаза, надо его заменить, подумала она), сказала солдату на лестничной площадке, что идет в институт. Солдат равнодушно кивнул – ему были даны точные указания: Соколова может ходить куда угодно. Она свободна.

Вера Михайловна вышла на улицу, прошлась немного, оглянулась – никто за ней не следил. А может, это только так кажется? Нужно проверить, погулять еще…

Звонкими морозами пришел в Киев декабрь. Дул не сильный, но пронизывающий ветер. Обрывки афиш и объявлений болтались на стенах. Над частными магазинами по улицам Ленина и Владимирской висели вывески. Недалеко от оперы скоро должен открыться ресторан.

– Ничего, ничего, – сдерживала себя Вера Михайловна, – будете вы лететь отсюда со своими кафе и ресторанами, дым пойдет!

Она ходила по улицам, пока окончательно не убедилась, что за ней никто не следит – видимо, прочно уверена Любовь Викторовна в непогрешимости собственных умозаключений.

Комиссионный магазин находился неподалеку от Бес– сарабки. Их в то время в Киеве расплодилось очень много. Продавались в них, в основном, вещи, изъятые из оставленных квартир.

Хозяин магазина – невысокий, полный, видимо, очень довольный своей жизнью и положением человек – встретил Веру Михайловну любезно и услужливо. Да, он охотно возьмет на комиссию такое хорошее пальто. Что? Требуются деньги немедленно? Это, конечно, тоже возможно, но тогда цена будет иной. Нет, он не позволит себе обидеть такую приятную даму. А в чем мадам собирается вернуться домой? Нужна какая-нибудь одежда? Лучше обычный ватник? Очень хорошо. Есть такой, почти новый и стоит недорого. Но для проведения всей этой операции нужен какой-нибудь документ. Не может ли уважаемая мадам его предъявить?

Соколова протянула ему справку. Гестаповский бланк произвел на комиссионера ошеломляющее впечатление. Никаких вопросов можно было не задавать.

Через несколько минут Вера Михайловна вышла из магазина неузнаваемая. Теплый ватник грел не хуже роскошного пальто, но зато не так бросался в глаза. Во внутренний карман она положила остаток денег. Что ж, пока все идет неплохо. Теперь ее уже труднее обнаружить, она стала незаметной. Увидим, что будет дальше, успокаиваться еще рано.

Она повернула к Сенному базару, стараясь не ходить дважды по одной и той же улице, и крутым спуском вышла на Подол. Чтоб добраться до завода, надо было перейти Днепр. Мосты взорваны, но немцы успели поставить понтоны. Прежде всего следовало узнать, разрешалось ли переходить штатским?

Соколова шла, не вызывая ни у кого подозрений. Идет себе женщина в поношенном ватнике – сотни, а может, и тысячи таких ходят по Киеву. Если взяться всех проверять, так и целой жизни не хватит. Соколова без помех дошла до моста и увидела комендантский патруль. Мост тщательно охранялся.

У Соколовой не хватило решимости перейти Днепр. Это значило лезть прямо на рожон. Она отошла подальше, добралась до Контрактовой площади и, войдя в развалины какого-то дома, села на кучу разбитого кирпича и задумалась.

Что предпринять? Куда идти и где ночевать? Ведь в Киеве она никого не знает. А кого она может знать на заводе? Кто там остался? Сотни вопросов вставали перед Верой Михайловной, один неразрешимее другого; они требовали ответа, а найти этот ответ она не могла.

Соколова долго сидела в своем укрытии, потом встала и решительно направилась снова к мосту. Если сидеть так – ничего хорошего не будет, а у нее все-таки есть шанс перейти Днепр, и шанс этот нужно использовать именно сегодня, так как завтра будет уже поздно. Ведь Берг еще не знает о ее бегстве, и никто ее не ищет. Значит, на сегодня ещё действительна справка, которая завтра уже станет путевкой в тюрьму. Риск велик, но рискнуть необходимо. Даже если ее задержат, она еще может вернуться назад и сказать, что просто вышла прогуляться.

Сама понимая неправдоподобность и смехотворность такого объяснения, Соколова успокаивала себя им, в то же время решительно приближалась к патрулю. Солдаты безразлично взглянули на нее. Ефрейтор потребовал документ.

Этот миг решал все. Рука Соколовой чуть заметно дрожала, вынимая справку. Как хотелось ей вернуться, кинуться прочь от моста, скрыться от взглядов немецких солдат, которые здесь, на берегу Днепра, под дыханием декабрьского ветра и крепкого морозца выглядели просто жалкими.

Но отступать было поздно. Сделай она движение назад, прояви хоть на секунду свой страх – все погибнет.

Но продрогший ефрейтор не был склонен вдаваться в глубокие наблюдения. Сотни людей проходили перед ним каждый, день, и эта служба осточертела ему до одурения. Он искоса поглядел на справку, спросил, куда идет Соколова, и махнул рукой. Штамп гестапо имел для него куда большее значение, чем все подозрения вместе взятые.

Вера Михайловна сказала «спасибо» и пошла вдоль моста. Шла она медленно, заставляя себя не торопиться, удерживаясь от желания побежать, но каждый шаг казался ей последним. Вот сейчас солдаты опомнятся, догонят ее, схватят…

Мысль эта была настолько страшна, что шаги участились сами собой, но Соколова снова одернула себя. Она должна идти не торопясь, спокойно. Ни одним движением она не имеет права проявить свои чувства.

Внизу чернела днепровская вода. У берегов река уже замерзла, но на быстрине еще бурлила, еще не хотела покоряться белым окутывающим ее цепям. Волны набегали на тяжелые понтоны и с треском обламывали наросты льда. Соколова приближалась к другому берегу, где тоже стояла немецкая застава, и снова холодок тревоги и неуверенности заныл в груди.

Но на этот раз опасения оказались напрасными. Документов у нее даже не спросили. Ведь ясно – на правом берегу она показывала их, а кому охота еще раз выставлять на ветер лицо – и без того холодно.

Через несколько минут, еще сама не веря в свое счастье, Вера Михайловна энергично шагала по шоссе, стараясь как можно быстрее отдалиться от мостов, от гестапо, от Киева. Некогда расстояние до завода она проезжала менее чем за час: кто знает, сколько времени займет это теперь? Какая-то грузовая машина догнала ее. Соколова помахала рукой, машина не остановилась. Напрасная надежда. Придется идти пешком…

Вечер понемногу опускался над перелесками, а Соколова все шла. Наконец, перед ней показалось село. Она постучала в двери крайней хаты – никто не ответил. В соседнюю хату тоже не пустили, кроме того – еще выругали. Люди, напуганные немцами, попрятались, боялись открывать дверь. Вера Михайловна сделала еще несколько попыток, но, убедившись, что ничего не получится, пошла дальше.

Уже наступила ночь, а она все шла изнуряющей дорогой, не чувствуя ни рук, ни ног. Устало и ныло все тело. Когда ноги ее совсем окоченели и перестали слушаться, пришлось остановиться. Полусожженная скирда чернела неподалеку от дороги. Соколова свернула к ней, уже мало соображая, что делает. Она зарылась в мерзлую, пропахшую дымом солому и погрузилась в забытье.

Утром она вскочила и какое-то время не могла сообразить, что с ней и как она тут очутилась. Но почувствовав страшную боль в ногах и в раненом плече, вспомнила все, выбралась из соломы и снова пошла к своему заводу. Теперь чаще приходилось останавливаться для коротких передышек, силы постепенно оставляли ее, и ноги стали деревянными. Так миновал день, прошла ночь, и под вечер третьего дня она издали увидела завод.

Новые мысли и сомнения овладели ею. Хорошо идти, зная, что ты придешь домой, где ждет тебя отдых, дружеский привет, теплая постель. А что ее ждет на заводе? Но все-таки идти нужно. Если и есть у нее друзья, то они находятся там.

Она прошла мимо разрушенных, развороченных тяжелыми взрывами корпусов. Ни движения, ни звука. Жизнь ушла отсюда вместе с машинами и рабочими. Остался ли кто-нибудь в поселке? Возможно, что и там никого нет? Может быть, напрасно добиралась сюда Вера Михайловна?

Ока поглядела вдоль улицы. Высокие дома стояли пустынные, Словно вымершие. Ни одной души не было видно, ни одного дымка не подымалось в небо, ни одного движения вокруг. Кого ж она может тут найти?

Вот в этом доме, на третьем этаже была некогда ее квартира. Тут жила она счастливо много лет. Кто же там теперь? Дверь на балкон распахнута, а во второй комнате выбиты окна.

Соколова еще раз оглянулась. Никого не видно. Не лучше ли крикнуть, позвать? Не может быть, чтобы вымер целый поселок.

Соколова подошла к дому, в котором жила до воины, поднялась на третий этаж. Где-то в глубине души таилась мысль, что, пожалуй, опасно появляться в своей старой квартире. Если будут ее искать, то прежде всего здесь. Но усталость взяла верх. Будь что будет!

Вера Михайловна толкнула знакомую дверь (она легко поддалась) и вошла в переднюю. Пустыней и холодом пахнуло на нее от знакомых стен. Она прошла в комнату и чуть не заплакала. Хоть и понимала, что ничего, конечно, не могло сохраниться, но такого разгрома и представить себе не могла. От всей мебели осталась только старая тахта, но и с нее кто-то сорвал обивку, и голые пружины торчали из-под оборванных веревок.

Соколова подошла к балкону и закрыла дверь. В комнате стало уютнее. Потом села на тахту, закрыла лицо ладонями и застыла неподвижно, не зная, что делать, кого искать и как вообще жить дальше.