Текст книги "Звездные крылья"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Потянулись долгие, тоскливые дни, удивительно похожие один на другой. Никакой работы, никаких развлечений. Все те же опостылевшие лица Буша и Дорна. Все та же улыбка на выпяченных губах Мэй.

Время от времени Дорн принимался уговаривать Крайнева. Куда больше он боялся спокойной и даже веселой настороженности Юрия, чем анархичности Волоха.

Время шло, но никто не мог заметить хотя бы малейшего перелома в настроении или поведении Крайнева. Каждое утро он вместе с Волохом бегал по аэродрому, потом делал гимнастику. После завтрака они кормили рыб в аквариуме или пели песни. Книги у них отобрали. После обеда ложились спать, называя себя мелкими буржуа. Вечерами часто гуляли по асфальту аэродрома. Иногда к ним присоединялась Мэй.

Такая жизнь приводила Юрия в исступление, но он неизменно говорил, что давно уже мечтал попасть в санаторий с таким прекрасным режимом. Дорн отвечал, что рад, если Юрий действительно доволен его гостеприимством. Тот с трудом сдерживал желание ударить Дорна за такое «гостеприимство».

Но все же Дорн был глубоко убежден, что сломит Крайнева. Он делал определенную ставку на то, что такой человек, как этот инженер, не сможет долго оставаться без работы. Огромная творческая энергия Юрия Крайнева так или иначе должна найти выход. И Дорн имел основания так думать. Чувство бессилия мучило инженера Крайнева больше всего. Невероятным усилием воли он заставлял себя спокойно разговаривать с Дорном и даже любоваться вместе с Мэй красотой солнечных закатов.

Он, человек, прошедший, несмотря на молодость, тяжелую школу жизни, ценой напряженной работы достигший мировых высот науки, вынужден по целым дням ничего не делать и только слушать плохую музыку, которая, как жиденький сироп, заливала все уголки дома.

Энергия, желание работать терзали его куда больше, чем сто Дорнов, вместе взятых. Великое дело, дело его жизни властно требовало отдать ему весь свой талант, всю энергию. А Юрий вместо этого обречен был целыми днями смотреть на серый аэродром и томиться, мечтая о той минуте, когда, наконец, возьмет в руки карандаш.

Залитые солнцем безлюдные лаборатории как бы призывали: приходи, мы ждем тебя! Готовальни на чертежных столах откликались: мы здесь. А он вместо работы сковывал свою энергию, убивал жажду творчества. Он должен был сделать из себя человека без чувств и талантов, ибо в противном случае могла прийти минута страшной и позорной измены.

Здесь, в этом изощренном плену Людвига Дорна, слово «Отчизна» стало самым ярким словом в его мыслях.

Оно ощущалось вполне материально: за ним чувствовались необъятные просторы Союза. Он слышал счастливый смех земляков, видел улыбки друзей а, широко распластанные крылья самолетов над Красной, площадью.

Теперь у него оставалось много времени для раздумий и мечтаний. Он изобрел и придумал много необычайных вещей. Его реактивные самолеты летали из Москвы на Камчатку и возвращались в Киев в тот же день. Любимая Родина неотступно стояла перед ним, огромная, величественная, – иных мыслей у него не было.

Приходил Людвиг Дорн. Он говорил о большой славе, которая ожидает инженера Юрия Крайнева, рисовал перед ним заманчивые картины будущего.

Дорн знал, что вода по капле может продолбить самый крепкий камень. И он говорил каждый день, стараясь отравить мысли инженера сладостным ядом честолюбия.

И однажды, во время очередного разговора, Крайнев без тени насмешки спросил, нельзя ли будет земной шар назвать его именем. Если Дорн может дать ему в этом твердую гарантию, то Крайнев, возможно, согласится для него работать.

Дорн растерянно улыбнулся. Он не понял – шутит Крайнев или говорит серьезно. Потом ему стало ясно – его метод обречен на провал. Он притворно весело рассмеялся.

Нет, к сожалению, он не может гарантировать такого переименования.

– Тогда нам не о чем говорить, – без тени улыбки, но явно издеваясь, промолвил Крайнев.

Дорн изменил тактику, но Крайнев заметил это не сразу. Вначале он почувствовал даже облегчение – никто не надоедал ему слащавыми разговорами о будущей славе. Такие разговоры теперь приводили его в бешенство.

А Дорн спрятал коготки, стараясь обмануть Крайнева. Это была борьба совсем разных по духу людей. Борьба старого с новым, сильного и молодого со слабым, но опытным..

Надо было узнать самые уязвимые места в сердце Крайнева, надо было найти нити старого, которые еще должны оставаться среди массива молодого, живого и здорового. А потом, превращая эти незаметные нити в глубокие трещины, расслаблять ее, чтобы затем одним ударом сломить.

Такова была новая тактика Дорна. Юрий не сразу ощутил на себе пагубные ее последствия. Но Дорн четко продумал все детали своей атаки. Проводил ее упорно, широким фронтом, хорошо понимая, что если сдастся Крайнев, то друзей его сломить будет легче, а в крайнем случае можно будет обойтись и без них.

Первый шаг в этом направлении выглядел несколько странно: Дорн распорядился сменить пластинки, которые целыми днями передавали маленькие громкоговорители. И однажды, когда Крайнев, Волох и Яринка сидели в гостиной, разглядывая рыб в аквариуме, высокие чистые звуки рояля заполнили комнату. Это был какой-то болезненный хаос звуков. Рояль стонал, звенел, звуки переливались, падали, плакали, чтобы, медленно повышаясь, передать стон больного человека.

Песня возникала незаметно. Это была даже не песня, а какой-то тягучий речитатив. Мелодия раздражала, будила какие-то темные чувства, в существовании которых человек старается не признаваться даже самому себе. Это была мука неразделенной любви, слишком рано оборвавшейся жизни, неудовлетворенность самим собою и смертельная тоска.

Дорн рассчитывал на то, что у каждого человека есть в сердце слабые струны. Играя на этих струнах, можно даже очень сильного человека заставить подчиняться. Он не знал, есть ли такие слабые струны в сердце Юрия Крайнева, но теперь ему ничего другого не оставалось, как рассчитывать только на них.

И распорядившись изменить музыку, он совсем не думал, что после нескольких таких концертов Юрий согласится работать. Он счел бы огромным успехом, если бы эти мотивы бессилия хоть немного расшатали скрепления, раздвинули бы хоть микроскопическую щель, через которую можно было бы действовать дальше. Когда отзвенела последняя нота, в гостиной долго стояла гнетущая тишина. Потом музыка повторилась.

Она создавала странное настроение, и Дорн, выходя из гостиной, заметил это. Он даже улыбнулся. И эта улыбка больше всего встревожила Крайнева.

«Чему он улыбнулся?» – подумал Юрий, стряхивая с себя оцепенение, навеянное музыкой.

– Отчего смеялся этот барон? – уже громко сказал он, ни к кому не обращаясь.

Волох сидел напротив и смотрел в окно, где в синеве неба катилось большое и жаркое летнее солнце. Яринка полулежала в кресле.

– Если нас каждый день будут угощать такой тоской, я скоро умру, не выдержу, – серьезно и грустно сказала она. – Не понимаю, зачем нас пичкают такими концертами?

– А тут и понимать нечего. – Волох поднялся и подошел к стене, где висел маленький репродуктор. – Эта канарейка поет о счастье, а тот гад, – он показал пальцем через плечо, – думает, что и нам захочется такого счастья. Черта с два!

Волох злобно ударил кулаком по черной глотке репродуктора, и тот затих, захлебнувшись на высокой ноте.

Тут только Юрий понял, почему улыбался Дорн, раскусил весь широкий план атаки. Он проверил себя – в сердце у него не было слабых струн.

Он поделился своими догадками с друзьями. Волох рассмеялся:

– Как раз! Так они меня и сломают своими романсиками. Это глупости! А если на кого-нибудь они и действуют, – добавил он, – то все равно, пока я жив, ничего не случится. Я решил так: если кто-нибудь надумает изменить, пусть заранее предупредит. Я убью его мгновенно и без боли. Если это буду я – вам поручается убить меня.

– Волох, – остановила его Яринка, – а ты бы… в самом деле мог убить меня, если б я предала?

Она произнесла последнее слово с таким ужасом, что Волох улыбнулся. Голос его звучал спокойно и уверенно, когда он ответил:

– А ты разве поступила бы иначе? Изменников Родины надо убивать, или они должны умирать сами. Это уж по их выбору. Только я глубоко убежден, что нас все это не касается.

И он вышел из гостиной, легко неся свое крепкое тело. Слышно было, как он ходил из комнаты в комнату и его шаги сопровождались предсмертными хрипами репродукторов. Они умолкали на совершенно неожиданных нотах. Волох разбивал громкоговорители деловито, неторопливо, и было что-то страшное в спокойствии этого человека, такого уверенного в своей силе.

Когда последний репродуктор умолк, Волох вернулся в гостиную.

– Пока они поставят новые, – сказал он, – пройдет не меньше двух дней, а там я опять все перебью, и в конце концов мы избавимся от этих концертов.

Юрий подумал, что концерты – это, наверное, лишь первое и притом маленькое звено большой цепи. Его рассмешила наивная беспечность Волоха.

– Чего смеешься? – рассердился пилот.

Юрий объяснил. Волох стал вдруг очень серьезным.

– Ты прав, – сказал он. – Эта седая лиса может выдумать что-нибудь такое, по чему не ударишь кулаком. Вот этого и в самом деле надо бояться.

Он помрачнел, но долго горевать было не в его характере. Несколько минут в гостиной стояла тишина. Волох вышел. Откуда-то донесся звук, похожий на комариный писк: какой-то недоломанный репродуктор еще пытался жить.

– А на всякий случай, – вдруг вмешалась Яринка, – я взяла в лаборатории яд, – и она показала Юрию маленький пакетик.

– Дай сюда, – строго приказал Юрий.

– Нет, – покачала головой Яринка. – Во-первых, там очень много таких банок и можно набрать сколько угодно, а во-вторых, здесь ты не имеешь права приказывать. Здесь мы равны и в жизни, и в смерти. – И она опустила голову на руки.

Лицо Яринки, в котором обычно было что-то детское, иногда приобретало выражение сильной, почти мужской суровости. Юрий только сейчас это заметил и испытал чувство горечи, словно он, Крайнев, был виноват в том, что Яринке не удалось пройти через всю жизнь со своей ясной солнечной улыбкой.

Где-то по коридору, хлопая дверьми, шел Волох и пел песню. Звонкое эхо повторяло неразборчивые слова.

Вдруг слова песни донеслись отчетливо – дверь в гостиную отворилась. Юрий не спеша оглянулся и вскочил с кресла. Высокий человек в сером костюме стоял на пороге. Он смотрел на Юрия и улыбался радостно и приветливо.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.

У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.

Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души – большой, наивной, чистой.

У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.

– Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, – сказал он по-русски. – Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.

Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.

– О, не удивляйтесь, – как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. – Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы – их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?

– Вы были на конгрессе? – окончательно удивился Юрий.

– К сожалению, нет, – грустно склонил голову Стенслёвский. – Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.

– А как же конгресс? – не выдержала Яринка.

– Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.

Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.

Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.

– «Монопланы с низко поставленным крылом» – это ваша статья? – спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.

– Вы не забыли? – воскликнул Стенслёвский. – Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.

От волнения на глаза его навернулись слезы.

Юрий читал эту статью, когда был на втором курсе института. Правильно, это было восемь лет назад. Очевидно, перед ним в самом деле стоял польский инженер Стенслёвский.

Они разговорились, и Юрий почувствовал, как приятно заполучить нового собеседника. Стенслёвский рассказал, как семь лет назад его украли, в буквальном смысле этого слова, украли гитлеровцы. Это произошло во время аварии с автомашиной. Все было сделано быстро и чисто, следы были тщательно заметены. Его заставляли работать – он не соглашался. Ему угрожали пытками – он пытался отравиться. Так продержался он почти пять лет и не смог найти ни малейшей возможности бежать или хоть каким-нибудь путем сообщить о себе.

Он держался пять лет, но…

– Недолго продержались, – прогремел Волох, незаметно вошедший в гостиную и слыхавший грустный рассказ Стенслёвского. – А мы вот планируем всю жизнь здесь прожить, до того нам тут понравилось.

Стенслёвский усмехнулся.

– Это безнадежно, – сказал он тихо, словно вспоминая о чем-то тяжелом и неприятном. – Я тоже так планировал, как вы. Но пять лет без работы, когда не знаешь, – куда девать свои способности, свою энергию, когда рискуешь так и умереть, не оставив после себя и следа, – это ужасно. Такую комфортабельную каторгу выдержать невозможно. – Он закрыл лицо руками и зашатался. В гостиной стало очень тихо.

Последними словами Стенслёвский как бы высказал мысли Крайнева. И в тот же миг неясное подозрение шевельнулось в сердце Юрия. Он даже не мог понять, откуда оно возникло.

Резко ломая воцарившуюся тишину, в гостиную вошел коренастый и подтянутый Макс Буш. Он остановился на пороге, поздоровался коротким полупоклоном и несколько секунд смотрел в упор на выразительное лицо Стенслёвского. Потом обвел глазами всех присутствующих и снова в упор посмотрел на Стенслёвского.

А тот смотрел на немца широко раскрытыми глазами, и тусклые огоньки беспокойства загорались постепенно в глубине его зрачков. Буш повернул голову к окну. Он обошел комнату, как бы осматривая ее, и так же молча, как вошел, удалился, оставив после себя запах крепкого табака.

Тишина в гостиной казалась еще более сконденсированной. Она давила, заставляла задыхаться.

– Кто это? – звонко спросил Стенслёвский, и его вопрос прозвучал, как стон. Нотки смертельного страха послышались в его голосе.

– Это начальник охраны. Мы к нему уже привыкли. Приятный парень! – насмешливо отозвался Волох.

– Я не могу выдержать, когда на меня так смотрят, – уже спокойнее сказал Стенслёвский, наливая себе в стакан воды.

Руки его дрожали мелко и неуёмно. Юрий подумал, что и впрямь семь лет такой жизни могут истрепать самые крепкие нервы. Волох смотрел на руки Стенслёвского равнодушно и пренебрежительно. Тот заметил его взгляд и сказал, как бы извиняясь:

– За это время у меня совсем расшатались нервы. Я ничего не могу с этим поделать. Подлецы… замучили меня…

Волох сидел, насмешливо поглядывая на инженера, и насвистывал.

Крайнев, стоя у окна, словно разглядывал след маленького темного облачка, пробежавшего в его мыслях. У него не было никаких оснований не верить Стенслёвскому. И все-таки он не верил. Перед глазами стояла тяжелая фигура Буша, его сжатые губы и выражение ненависти во взгляде, когда он смотрел на Стенслёвского. Под спокойным пристальным взглядом начальника охраны Стенслёвский явно занервничал, испугался. Все это было логически объяснимо и вполне естественно, однако Юрий испытывал какое-то внутреннее еще не осознанное беспокойство.

Тишину нарушил Стенслёвский. Он уже успокоился, и к нему вернулось нервно-веселое настроение. Завтра с утра он собирался начать работу в лаборатории. Это вызвало раздражение Крайнева, и он спросил с неприкрытой враждебностью:

– А скажите, Стенслёвский, как вы сюда попали? Разве там, где вы были прежде, нет лабораторий?

Глаза Стенслёвского удивленно раскрылись.

– Видите ли, – миролюбиво сказал он, – я работаю в одном направлении с вами. Поэтому меня и перевели сюда. А отсюда уже не переведут никуда, потому что я знаю место вашего пребывания. Но об этом мне жалеть не приходится.

Разговор перешел на специальные темы. Стенслёвский рассказал о новом крыле, которое он недавно сконструировал и собирается здесь испытать. Юрий увлекся беседой. Он расспрашивал о данных крыла, о будущем самолете.

Волох слушал их разговор, нервно покусывая спичку. Ему казался отвратительным этот человек. Врываясь резким диссонансом в беседу инженеров, он спросил:

– Одного не понимаю, господин, – он особенно подчеркнул последнее слово, – как вы решились предать?

– Предать? – оглянулся Стенслёвский. – Кого?

– Кого? – передразнил Волох. – Неужели вы никого не предали?

– У инженера нет родины, – послышался ответ. – Дома мне платили хуже, чем платят здесь… Так вот, мы сделали сокращенные радиусы… – продолжал он прерванную с Крайневым беседу, словно не было короткой и резкой перепалки с Волохом.

Во время этого разговора Юрий еще острее почувствовал, как стосковался по работе. Увлекшись, он даже дал несколько практических советов относительно порядка работы Стенслёвского. Тогда гость осмелился попросить Крайнева помочь ему в этом сложном деле. Признавая авторитет Крайнева, он слушался бы его, как ученик, и учился бы, работая вместе.

В одно мгновение Крайнев пришел в себя, и разговор оборвался резко, неожиданно. Юрий посмотрел на Стенслёвского и спросил:

– Вы что, хотите спровоцировать меня на торжественное начало работы?

– Что вы, – смутился тот. – Прошу простить, если я вас чем-нибудь обидел. Это действительно было слишком смело с моей стороны.

И весь этот приятный разговор вдруг оказался лишним.

А Стенслёвский между тем беседовал уже с Яринкой, рассказывая ей, как трижды пытался бежать из таких же точно лабораторий и как из этого ничего не выходило. Один раз ему как будто уже совсем удался побег, но его тяжело ранили и вернули обратно.

– Зачем же вы бежали? Вам ведь хорошо платят? – неприязненно спросил Волох.

Стенслёвский повернулся к нему величественным движением непризнанного короля.

– Владислав Стенслёвский мог быть всемирно известным инженером, – сказал он с пафосом, – а сейчас у меня нет имени. Мои работы печатаются под чужой фамилией. Теперь вы можете понять, почему я пытался бежать?

Волох ничего не ответил.

Стенслёвский взглянул на часы.

– Простите, у меня до обеда назначено свидание с шефом. Надо договориться о порядке работы на завтра.

Он поднялся и, поклонившись, неторопливо вышел из гостиной. Волох сплюнул с досады:

– Подлец!

Юрий промолчал.

– А что, он действительно инженер? – спросил Волох.

После разговора Юрий уже был убежден, что Стенслёвский инженер.

Волох немного подумал и успокоился.

– Тогда все ясно, – сказал он. – Этот тип просто продался за деньги и спокойно работает. Бежать отсюда, говорит, трудно. Ох, и тоску же нагнал!

Волох подошел к аквариуму и стал бросать крошки хлеба в воду. Вокруг каждой крошки образовался целый клубок разноцветных рыбьих тел.

Крайнев задумался над последними словами Марка. Тоска! Действительно, рассказ Стенслёвского принес полную безнадежность. Теперь она ни на минуту не отпускала его.

А что, если это все звенья одной цепи – музыка, потом этот инженер, как приманка к работе… Кто знает, что последует дальше…

Из случайно уцелевшего репродуктора донесся голос Дорна. Он приглашал обедать. Молча все трое перешли в столовую.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Аэродром заливали прозрачные теплые сумерки. Был конец лета, когда солнце последними лучами старается согреть уже холодеющее тело земли. За день асфальт и бетон нагревались, и вечерами в каменной коробке аэродрома было тепло. Где-то далеко, за невидимым горизонтом, опускалось солнце. Его длинные косые лучи еще виднелись по краям высоких туч.

Юрий шел вдоль стены. Не впервые совершал он подобную прогулку. Знал здесь все наперечет.

Сегодня за обедом впервые подали вино. Оно обострило мысли и в то же время сделало их особенно четкими, почти болезненными. Стирались острые грани, и думалось как-то спокойнее.

Крайнев повернул от стены и пошел через аэродром прямо на огни дома. Тоскливое курлыканье привлекло его внимание. Он прислушался. Где-то совсем низко улетали на юг первые журавли. Крайнев долго искал их на фойе потемневшего неба. Доносился даже тихий свист воздуха, разрезаемого крыльями. Курлыканье понемногу отдалялось. Журавли пролетели. Крайневу так и не удалось их увидеть.

Он продолжал свой путь. Казалось, будто широкие освещенные окна висят в воздухе, держась только на плотной темноте. Над домом появилась большая темно-красная звезда. Старик Марс смотрел на землю кровавым глазом.

Только звезда и самолет могли преодолеть эту стену. Сколько попыток уже сделали Юрий и Марк! Пробовали даже взорвать ее самодельным динамитом. И всякий раз неизменно вежливый и любезный Дорн просил их не тратить силы на напрасные попытки: за этой стеной – вторая такая же, а охрана поставлена блестяще. Он сам позаботился об этом.

С тяжелыми мыслями Юрий медленно поднялся на второй этаж. Он ходил по комнатам и коридорам, залитым светом, и искал Волоха. Толстые ковры заглушали его шаги. Волоха нигде не было.

В одной из комнат сидел профессор Шторре. Крайнев подошел к нему. Профессор тихо спал в своем кресле. Перед ним на столе лежала раскрытая книга.

Юрий на цыпочках вышел. Ему стало еще тоскливее, и он пошел в коридор, куда ходил очень редко. Здесь жил Дорн с дочерью.

На темной двери четко выделялась небольшая дощечка с именем Мэй. Юрий вспомнил частые приглашения девушки и решительно постучал. Перед ним загорелась маленькая зеленая табличка с надписью «Войдите». Юрий нажал ручку, дверь отворилась, и он очутился в маленьком коридоре с несколькими дверьми. На одной из них горела такая же гостеприимная табличка. Крайнев отворил и эту дверь и вошел в комнату.

Мэй откровенно обрадовалась приходу Крайнева. Удобно устроившись в углу дивана и пригласив его сесть рядом, она заговорила, отделяя слова короткими паузами.

– Вы не можете себе представить, как мне здесь скучно. У вас у всех есть какая-то цель, есть борьба. Отец хочет подчинить вас, вы не даете себя сломить. И только я одна совершенно лишняя в этой борьбе. Отец уделяет мне не более двух часов в день. Вам он уделяет значительно больше. Иногда я даже ревную его к вам. И ничем не могу помочь ни вам, ни ему. К великому сожалению, я знаю о том, что вы живы и живете здесь. Поэтому теперь мне остается одно: ждать, пока вы сдадитесь или умрете… Никакой моей клятве о молчании все равно не поверят.

А мне надо торопиться…

Она говорила как бы сама с собой, словно размышляя вслух. В словах ее чувствовалась искренняя печаль, сожаление о потерянных в этой тюрьме днях, вырванных из ее молодости.

Крайнев отметил, как спокойно, холодно и просто Мэй сказала: «Сдадитесь или умрете». Они просто мешали ей выйти из этой добровольной тюрьмы, и девушка, конечно, предпочла бы их смерть.

Разговаривая, Мэй все время посматривала в зеркало. Крайнева она разглядывала бесцеремонно, как разглядывают красивую картинку или игрушку.

Потом она заговорила о тех днях, когда улицы Берлина сияли для нее всеми огнями радости. И вдруг, задумавшись, умолкла, оборвав фразу на полуслове. Юрий принял это как знак окончания визита и поднялся.

– Вы уже собираетесь уходить? – воскликнула Мэй. – Останьтесь. Я вас очень прошу. Почему вы спешите? Я вас чем-нибудь обидела?

При последних ее словах Юрий невольно улыбнулся. Пять минут назад эта девушка спокойно говорила о его смерти, а сейчас спрашивает, не обидела ли его.

Мэй поняла его улыбку как согласие остаться. Она подбежала к Юрию и заставила сесть на прежнее место.

Она уселась там же и попросила Юрия что-нибудь рассказать.

Крайнев отнекивался. Тогда, глядя ему прямо в глаза, Мэй попросила рассказать что-нибудь о Советском Союзе.

– Я о нем ничего не знаю, – сказала она так спокойно и просто, будто не знать ничего о Советском Союзе было безусловной заслугой.

Юрий нехотя начал рассказывать. Говорить ему было тяжело, и он пожалел, что зашел к Мэй. Девушка слушала его внимательно, лишь изредка поглядывая в зеркало.

Юрий рассказывал о прекрасных парадах физкультурников, когда колонны загорелых девушек и юношей заполняют Крещатик и ближайшие площади. Говорил о разноцветных парашютах, распускающихся над аэродромами страны в день восемнадцатого августа. Много интересного мог бы он рассказать о своей стране. Любимая Родина проходила перед ним от суровых сопок Камчатки до густых вишневых садов Молдавии, от мурманских скал до снежной вершины пика Сталина. Она проплывала перед его мысленным взором тайгой Сибири, степями Украины, шахтами Донбасса, огнедышащими заводами Урала, тяжелой броней крейсеров на рейде Кронштадта.

Он видел это собственными глазами, он владел этой страной. За все время его пребывания в этом изощренном плену Родина неотступно стояла перед ним. Он знал лучших людей родной земли. Он хорошо знал своих врагов – врагов своей Отчизны.

Юрий рассказывал с увлечением. Мэй слушала его, не перебивая. Она внимательно смотрела на его губы и вдруг спросила, как бы невзначай:

– Скажите, там, в Киеве, у вас была любимая?

Неожиданный вопрос не имел отношения к их разговору. Юрий посмотрел на Мэй настороженно и подозрительно.

Выпытывает она его или это просто женское любопытство? Может, она хочет перевести разговор на другую тему?

Он мгновение подумал и ответил:

– Да.

– Она очень красива?

– Для меня она очень красива, – тихо улыбнулся Крайнев. Ему было приятно говорить о Ганне.

Мэй промолчала. Казалось, ответ Крайнева неприятно поразил ее. Она долго рассматривала свои тщательно на– маникюренные ногти.

– Все, что вы рассказали о вашей стране, очень интересно и красиво, – сказала она наконец, круто обрывая тему разговора. – Я б не отказалась все это увидеть.

Крайнев не ответил. Его мысли были в Киеве. Вероятно, там уже созрели каштаны. Они падают, и от удара об асфальт кожура лопается. Темно-коричневые, глянцевитые каштаны кажутся лакированными. Где-то там по Киеву ходит его Ганна, иногда касаясь носком туфельки блестящего каштана…

Молчание затянулось. Вдруг не о чем стало говорить. Крайнев поднялся с места, простился и вышел. Некоторое время Мэй сидела задумавшись, потом протянула руку и взяла телефонную трубку. Мэй попросила отца немедленно прийти. Да, да, он придет сейчас же, не теряя ни минуты.

Когда он вошел, Мэй сидела на диване в своей обычной позе. Он присел рядом, нежно поцеловал мягкую розовую ладонь. Потом уставился на дочь выжидающе и вопросительно.

– Здесь был Крайнев, – медленно произнесла Мэй, – Мы с ним долго и довольно мило беседовали.

Она помолчала, стараясь увидеть, какой эффект произведет сказанное. Но Дорн выжидающе молчал, и Мэй продолжала:

– Из нашей беседы выяснилось, что у него в Киеве осталась любимая девушка: невеста или жена – этого я не знаю.

Дорн смотрел на дочь с удивлением, не понимая, куда она клонит.

– Какое это имеет отношение ко мне или, скажем, к тебе? – осторожно спросил он.

Мэй весело рассмеялась.

– Боже мой, отец, какой же ты недогадливый. Он ведь ее любит. Понимаешь – любит…

Только тут Дорн понял. Радость блеснула в его глазах. Он смотрел на Мэй восторженно.

– Ты гениальна, Мэй, – тихо сказал он. – Это сильнее, чем месяцы моих уговоров, моей работы.

* * *

Выйдя от Mэй, Юрий повернул по коридору налево и вошел в гостиную. Перед аквариумом, освещенным сбоку маленькой лампой, сидел Волох и дразнил жирных рыб. Услышав шаги, он оглянулся и откинулся на спинку кресла.

Юрий сел рядом с ним. Несколько минут прошло в молчании.

– Где Яринка? – спросил Крайнев.

– Пошла спать.

В гостиной снова воцарилась тишина. Легкие шаги послышались у двери, и в комнату вошел Макс Буш. Ни на кого не глядя, он направился прямо к аквариуму.

Минуту-другую он молча любовался золотой рыбкой, которая как бы танцевала в зеленой воде. Потом губы его зашевелились.

– Прошу верить мне, – тихо сказал он, не сводя глаз с золотой рыбки, – верить и ни о чем не спрашивать. Я – коммунист. Все планы вашего побега прошу сообщать мне. Стенслёвский – агент Дорна. Когда будет готов мой план, я вас извещу. В Москве знают, что вы живы.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери, мягко ступая по ковру.

Друзья сидели ошеломленные. То, что они услышали, казалось слишком уж неправдоподобным: начальник охраны Дорна – коммунист! Юрий горько усмехнулся:

– Пожалуйста! Вот вам еще один провокатор… Как будто мы сами не знаем, кто такой Стенслёвский.

– А главное – сообщайте ему планы, – поддержал Волох.

– Да, хитро придумано, – рассуждал Юрий, – разоблачить одного гада, чтобы мы поверили другому. Буш и в самом деле неглупый парень. А сколько он насулил нам всего: и план побега, и в Москве знают.

Разговор оборвался. Волох барабанил по стеклу аквариума, и рыбы заметались в воде.

Юрий поднялся и зевнул.

– Пойду спать, – сказал он. – Ложись и ты, друг. Посмотрим, что нового придумает завтра наш господин Дорн.

Он пожал Волоху руку и вышел. В своей комнате зажег маленькую лампу и уселся в кресло перед столом.

Никто не мог сказать, сколько еще придется Юрию Крайневу сидеть в этой тюрьме. От неопределенности, от чувства собственного бессилия можно было сойти с ума. Но вот уже несколько месяцев он здесь, и ни одна позиция не сдана.

Теперь он чувствует себя сильнее и опытнее. В его сердце не нашлось места гнилым чувствам, на которые так рассчитывал Дорн.

Он сидел и мечтал о той минуте, когда, наконец, вырвется из этой тюрьмы. Когда-то он произносил слова «Советский Союз», не выделяя их из общей массы привычных словосочетаний. Сейчас эти два слова наполнились новым, необычайно глубоким содержанием. Они стали его знаменем, они поддерживали его в этой борьбе, в которой было так мало шансов на победу.