Текст книги "Звездные крылья"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Месяц за месяцем, много времени пробежало с того дня, как Юрий Крайнев вернулся из немецкого плена, а врачи все еще не разрешали ему увидеться с Ганной. Такая встреча могла быть чревата последствиями, и никто не мог предугадать, что она принесет: пользу или вред.

Один только Валенс не разделял опасений врачей.

– Это для нее было бы лучшим лекарством, – утверждал он, выслушивая очередную исповедь взволнованного Юрия о категорическом запрещении свидания.

А для Крайнева такая проволочка становилась уже просто нестерпимой. Он должен был увидеть свою любимую, не могло же в самом деле его появление принести ей вред. Не верил он врачам! В этом отношении он разделял точку зрения Адама Александровича. Нужно пойти к Ганне. Не может ей стать хуже!

И вот, наконец, после долгих колебаний, опасений и предупреждений, врачи разрешили ему свидание.

– Мы пойдем вместе, Адам Александрович, – сказал Крайнев, – так, вероятно, будет лучше. В глубине души мне немного страшно-никак не могу представить себе Ганну больной.

– Хорошо, – согласился Валенс, понимая состояние друга. – Пойдем вместе.

– О чем же мы будем говорить? – волновался Юрий.

– Придем – увидим, – ответил директор. – Заранее ни к какому разговору готовиться не нужно.

Они пришли в больницу утром и довольно долго ждали, пока их примут. Наконец, они увидели профессора – это был седой, старый человек, с глубоко запавшими, очень добрыми глазами. Он сел рядом с посетителями на диван и долго расспрашивал о прошлой жизни Ганны, словно желая найти в этой жизни что-то новое, доселе ему неизвестное.

– Ну что ж, – сказал он. – Попробовать, видимо, все же придется. Не знаю, будет ли от этого польза, но вреда не будет безусловно. Идемте.

Чувствуя дрожь в ногах, Юрий вышел из кабинета. Несколько побледневший Валенс шел позади.

– Входите. – Профессор подвел их к двери палаты.

Юрий остановился, не в силах сделать больше ни шагу.

Сейчас свершится то, чего он так долго ждал и что представить себе не мог. Он увидит Ганну. Какой она стала? Узнает ли его?

Тысячи подобных вопросов одолели Юрия, и для того, чтобы на них ответить, нужно было решиться и войти.

– Пожалуйста, – повторил профессор, толкнув дверь, и широким жестом пригласил войти Юрия и Валенса.

В белоснежной палате, залитой яркими солнечными лучами, на белом крашеном стуле, стоявшем недалеко от узкой кровати, сидела Ганка Ланко.

Ее длинные тонкие пальцы перебирали кисть на поясе теплого халата. Она не обратила ни малейшего внимания на гостей – их словно бы и не существовало.

Крайнев окаменел на пороге, разглядывая Ганну. Он часто мечтал о ней, еще чаще видел во сне, но такой, какой она была сейчас, он и представить себе ее не мог. Что-то изменилось в лице, а что именно – понять было невозможно.

Нет, оно не стало менее красивым, это тонкое, словно выточенное лицо. Пожалуй, даже наоборот, – красота его была ярче, совершеннее. Изменились только глаза. Прежде они напоминали зеленые смарагды, кристально-чистые и лучистые; теперь же почему-то потускнели, стали какими– то безжизненными. И это новое выражение глаз до неузнаваемости изменило лицо.

Так продолжалось несколько долгих, тяжелых минут. Юрий не мог себя заставить шагнуть вперед. Незнакомой, странно чужой была эта женщина, которая так равнодушно сидела возле кровати, теребя кисть своего халата.

Молчание явно затянулось, и Крайнев, наконец, решился. Сдерживая волнение, тяжело ступая по паркету, который вдруг как бы размяк, он приблизился к Ганке.

Профессор и Валенс остались у двери, наблюдая.

Юрий подошел, остановился возле стула, поглядел Ганне в глаза, и ока посмотрела ка него тоже. Как хотелось Крайневу в эту минуту охватить любимое лицо ладонями, припасть к родным губам… Может быть, так и следовало поступить, но никто ничего не мог подсказать Юрию, а сам он опасался принять какое-либо решение.

Ганна смотрела на него спокойно, бездумно. Для нее Крайнев был одним из многих, которые входят в палату и исчезают бесследно; никакого чувства не отразилось в зрачках ее тусклых смарагдовых глаз. Она смотрела на Крайнева так, как рассматривают неизвестную вещь, которая непонятно откуда появилась рядом.

– Я вернулся, Ганна, – тихо, но выразительно сказал Юрий.

Только одному Валенсу было известно, как тяжело было его другу произнести эти слова, какого страшного напряжения боли они ему стоили.

Ганна отнеслась равнодушно к голосу Крайнева. Нельзя было понять, может ли она вообще что-нибудь увидеть или услышать. Крайневу стало невыносимо страшно: неужели так и не найдется способ как-нибудь оживить Ганну? Неужели он навеки потерял свою любимую?

– Давайте выйдем, – тихо сказал профессор Валенсу. – Может быть, лучше оставить их вдвоем?

Они вышли так тихо, что Крайнев даже не заметил этого.

– Почему не дают обедать. Я хочу есть, – неожиданно четко и выразительно сказала – Ганна.

Юрий даже вздрогнул, услыша эти слова. Он с трудом узнал этот голос: звучал он приглушенно, измененно, словно из громкоговорителя.

– Неужели ты не узнаешь меня, Ганна? – спросил он.

Она молчала, не слыша или же просто не обращая внимания на его слова. Крайнев подошел еще ближе, пододвинул себе стул, сел напротив девушки, взял ее за руку, поглядел в глаза. Ганна смотрела на него спокойно, ни одна мысль не промелькнула в ее зрачках.

– Ганна, это я, это я, Юрий, – повторял он одни и те же слова, стараясь пробудить эти застывшие глаза.

Ганна молчала. Ей было все безразлично: она просто не понимала, кто сидит перед ней. Ни одно воспоминание не ожило в ее мозгу.

Юрий легко обнял ее за плечи, приблизил глаза к ее глазам, словно взглядом своим стараясь войти в глубину этой сломленной недугом, искалеченной души. Ганна спокойно лежала в его объятиях; ее равнодушие, отчужденность были до ужаса страшны, доводили до исступления.

Крайневу вдруг захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Еще миг, и он сам обезумеет от охватившего его отчаяния. Но он никого не позвал, снова сел на прежнее место, все еще не теряя надежды как-нибудь пробудить эти затуманенные глаза.

– Неужели ты все забыла, Ганна? – лихорадочно, напряженно шептал он. – Неужели забыла наши встречи, забыла, как мы прощались с тобой? Неужели ты больше не любишь меня?

Он и сам понимал, что говорит не то, что следует, но иных слов не находил. С каждым мгновением на душе его становилось все тяжелее, а надежда на перелом в состоянии Ганны понемногу угасала.

– Неужели ты и песенку нашу забыла, нашу прощальную песенку?

И он тихонько запел песенку, которую часто напевал в те далекие счастливые времена.

«Їхав козак на війноньку: прощай, – казав, – дівчинонько», – тихо зазвучало в белой палате.

Уже не веря ни в выздоровление Ганны, ни в возможность счастья на этом свете, Крайнев все напевал песню и, не отрываясь, смотрел в глаза девушке…

И Ганка, которая до сих пор сидела на стуле какая-то вся притихшая, слушая песню, вдруг выпрямилась, села ровно. Это было настолько странно, что Крайнев отшатнулся и перестал напевать. Но песня не оборвалась. Ее едва слышно, не голосом, одним дыханьем, подхватила Ганна. Выражение ее лица не изменилось, но песня лилась из полуоткрытых губ. Юрию показалось, что какая-то мысль появилась в ее взгляде.

Вошел профессор, послушал, как поет Ганна. Волнение и удивление отразились на его лице.

– Что-то изменилось, – тихо сказал он, – и во всех случаях это хорошо.

– Ты узнаешь меня, Ганна? – все еще не теряя надежды, допытывался Крайнев.

Смарагдовые глаза глядели все так же безучастно. Юрий снова обнял Ганну за плечи.

– Узнаешь?

– Пустите! Пустите! – вдруг закричала и забилась в его руках Ганна. – Пустите!

Она металась по палате, вырвавшись из рук Крайнева, и кричала, будто ей угрожала смерть.

– Выйдите, – приказал профессор и позвал санитаров.

Крайнев послушно вышел, и в кабинете профессора сел рядом с Валенсом, ожидая врача. Тот вернулся не скоро, но в его взгляде Валенс прочел удовлетворение.

– Что-то все же изменилось, – сказал врач. – Не будем делать поспешных выводов, но всякая перемена в таком состоянии – к лучшему.

– Мне можно будет приходить к ней каждый день? – спросил Юрий.

– Не знаю, каждый ли день, – ответил врач, – но завтра я попрошу вас прийти.

Сумрачный, грустный, вернулся Крайнев в институт. Валенс не тревожил его. Инженер углубился в работу, стараясь найти забвение, но оно не приходило. Мысли его то и дело возвращались к белой палате, и перед глазами неотступно стояла Ганна; невидящими глазами смотрит она на Крайнева и тихонько поет. Видение это было настолько мучительным и болезненным, что от одного такого воспоминания можно было сойти с ума.

На следующий день Крайнев пришел в больницу измученный, весь черный от бессонной ночи.

– Ну, знаете, – сказал врач, – если так переживать каждое свидание, то неизвестно, кого раньше придется лечить – Ганну Ланко или вас?

Крайнев не реагировал ни на эти слова, ни на приветливую улыбку.

– Что с ней? – спросил он.

– Думаю, что больную Ганну Ланко удастся спасти, – уверенно сказал доктор. – Ваш вчерашний приход не прошел даром. Сейчас у нее очень высокая температура. Вам, пожалуй, не следует к ней заходить.

– А я думаю, что следует.

– Может быть, и так, – согласился доктор. – Попробуем.

Они опять зашли в палату. Ганна лежала в постели. На тихий скрип двери она пошевельнулась, посмотрела ка Юрия Крайнева и вдруг закричала:

– Не хочу! Не хочу!

– Это я, Ганна, это я! – бросаясь к больной, сказал Юрий.

Тяжелые рыдания в это мгновение вырвались из груди Ганны. Словно судорогой сводило все ее тело, сжимало грудь.

– Не хочу, – все еще доносилось сквозь рыдания.

Потом она затихла. Заснула или впала в беспамятство —

Юрий не мог понять.

– Я побуду с ней, – сказал он.

– Нет, – ответил врач. – Это может повредить. Но завтра приходите непременно.

Снова Крайнев вышел из больницы, не зная на что надеяться.

А на следующее утро врач сказал, твердо глядя в лицо Крайневу:

– Буду говорить прямо, Юрий Борисович, если организм выдержит нервное потрясение, которое ему приходится переживать, если выдержит лихорадку и температуру, то я почти уверен, что Ганна Ланко поправится.

– Мне можно к ней?

– Нет. Я сам попрошу вас прийти, когда можно будет.

Целую неделю напрасно приходил в больницу Крайнев.

Целую неделю в ответ на все просьбы доктор только отрицательно качал головой. Ничего нельзя было сказать определенного о ее здоровье. Но однажды утром врач, правда, не очень уверенно, сказал:

– Давайте попробуем к ней зайти…

Снова чувствуя в груди почти онемевшее сердце, вошел Юрий в знакомую палату. На белой подушке четко выделялось лицо девушки. Как же оно осунулось, похудело, это милое лицо! Его словно испепелила лихорадка…

Юрий подошел ближе, стал у постели. Дрогнули ресницы, открылись глаза. Ганна смотрела на него, как бы что-то припоминая, что-то давно забытое, далекое…

– Ты? – неожиданно тихо и вяло сказала она. – Это ты?

– Я, Ганна, я, – поспешил ответить Юрий, но длинные ресницы уже снова опустились, лицо дрогнуло и застыло.

– Что с ней? – вскочил Крайнев. – Она заснула?

– Нет, она в забытьи. Для нее это слишком большое потрясение. Сейчас мы приведем ее в чувство, но вам сюда долго нельзя будет приходить. Одно лишь могу вам сказать, теперь я в этом уже вполне уверен – она поправится. И поправится довольно скоро.

Врач говорил чистейшую правду, но еще во многом ошибался. Ганна выздоравливала не так скоро, как того хотелось Крайневу. Медленно, очень медленно, словно заторможенные, восстанавливали свою работу нервы, возвращалась утраченная память, появилась улыбка.

И увидя впервые эту улыбку и поверив в выздоровление, Крайнев упал перед кроватью на колени и сказал:

– Если бы ты знала Ганна, как ты мне дорога!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поезд уходил из Севастополя. Медленно поплыли назад окна вокзала, приглушенно стукнули на первом стыке рельс колеса. По длинному коридору, застеленному упругой дорожкой, Марина дошла до своего купе. Отворив дверь, она вошла и медленно опустилась на диван.

За окнами пробегали темные туннели, горные обрывы, мутная вода зеленой бухты. Скорый поезд Севастополь – Ленинград мчал на север. В уютном купе сидела Марина, и глубокая тоска окутала, словно тучей, ее сердце. Подниматься, раскладывать вещи, устраиваться поудобнее для далекой дороги – не хотелось.

Так сидела она на диване, перебирая в памяти события последних дней. Тут было о чем вспомнить. Крайнев несколькими словами сбил, спутал, изломал всю линию ее жизни…

Немного успокоившись, Марина поняла, что Крайнев не мог поступить иначе. Откровенно говоря, она должна была бы его благодарить, ведь он предостерег ее от продолжения напрасной, никому не нужной работы.

Однако благодарности найти в своем сердце она не могла. В чувствах, в мыслях царил неимоверный хаос, разобраться в котором она была не в силах.

Наиболее обидным и мучительным казалось то, что на какое-то время ее работа должна зависеть от Крайнева. В самом деле, если она усовершенствует свой самолет или создаст новую конструкцию, то где гарантия, что в институте, в котором работает Крайнев, уже давно подобного не изобрели?

Выход из этого положения, конечно, был. Надо приехать в Киев, явиться к Крайневу и качать работать под его руководством.

Нет! Тысячу раз нет. Она поедет в Ленинград и снова возьмется за работу. Она создаст новые конструкции на совершенно иных принципах…

«А потом окажется, что все это уже давно открыл Крайнев», – вплетался в ее размышления иронический голос.

С кем посоветоваться! Кому рассказать! Как назло, в купе ока совсем одна, только зеркало смотрело со стены прозрачной холодной глубиной.

Марина вынула из портфеля чертежи самолета. Квадраты бумаги, исчерченные тонкими линиями, легли на диван. В них были вложены мысли и чувства, порывы фантазии и трезвый расчет талантливого инженера. Сколько времени прожила Марина, словно ребенка, вынашивая свой проект. А сейчас все это оказалось неоригинальным, ненужным.

Марина сдвинула чертежи в угол дивана и поднялась. Вагон мягко покачивало. Поезд уже миновал горы и подходил к Симферополю. За окном мелькали деревья, кустарники и серые, набухшие дождем облака. Марина открыла дверь и вышла в коридор. Там тоже никого не было, только за стеклом двери тамбура неясно вырисовывалась фигура проводника.

Марина вернулась в купе, накинула на плечи пальто. Взявшись за ручку двери, она оглянулась. На диване лежала груда чертежей. Горько усмехнулась. День тому она ни за что не оставила бы даже ни на минуту этих бумаг. Как удивительно быстро все меняется!

Вышла в коридор, закрыла дверь и, покачиваясь в такт ударам колес, прошла в соседний вагон-ресторан. И там, ужиная за маленьким столиком, Марина никак не могла вернуть себе обычную уравновешенность. К ней обращались соседи, она отвечала машинально, не заботясь о том, какое впечатление производят ее ответы. Также машинально расплатилась и вернулась в свой вагон. Она действовала, как лунатик или как очень больной человек.

Постояла немного в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, потом, медленно повернувшись, открыла дверь в свое купе. Груда бумаги – ее чертежи исчезли с дивана; у окна сидел человек в военной форме.

Марина вздрогнула от неожиданности, вошла в купе и включила верхний свет. Человек поглядел ей в лицо и улыбнулся. Сидел он прямо, крепкий, подтянутый. Виски его серебрились сединой. На петлицах воротничка виднелись ромбы.

– Это ваши бумаги лежали здесь, на диване? – спросил он, и улыбка сбежала с его твердо очерченных губ.

Марина вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая напроказила и боязливо ждет наказания. Впрочем, какое, собственно, дело военному до ее бумаг? Неужели она должна отчитываться перед ним?

– Да, это были мои чертежи, – смело ответила Марина. – Вы их убрали?

– Я просмотрел их и положил в ваш портфель. Насколько я понимаю, это очень важные чертежи, и вы…

– Были важные…

– …я вы допускаете большую ошибку, оставляя их так, в открытом купе.

– Не думаю.

– Эти чертежи напомнили мне работы Крайнева. Разве вы не знаете, что все работы в этой области должны быть совершенно секретны?

– Все, кроме этих.

Военный пристально посмотрел на Марину, побарабанил длинными пальцами по столику и снова улыбнулся.

– Самолет, построенный по вашим чертежам, мог бы летать? – неожиданно спросил он.

– Да, Крайнев сказал, что оторваться от земли он может.

– Тогда почему же эти чертежи не имеют никакой ценности? Я знаю Крайнева, все, что он говорит, всегда правда.

– Сам Крайнев сконструировал такой самолет еще несколько лет назад. Я этого не знала. Вот и открыла уже давно открытую Америку.

Острую боль и горечь уловил военный в этих словах. Марине нелегко было их произнести. Но когда главное было сказано, сокровенные мысли произнесены, на сердце сразу стало легче. Вдруг ей захотелось рассказать этому седому высокому человеку обо всем, ничего не выдумывая, ничего не утаивая.

От встречи с Крайневым на душе у Марины остались обида и разочарование. С тех пор ей ни с кем не удалось поговорить искренне и откровенно. Как хорошо было бы сейчас лечь рядом с мамой на диван и рассказать все, что накопилось на сердце, пожаловаться, а то и поплакать немного. Но мать ее – Ольга Григорьевна Токова, известный хирург, теперь живет в Ленинграде. Еще двое суток должна Марина ждать встречи с ней. А военный улыбается и так внимательно и ободряюще смотрит на Марину, что камень и тот заговорил бы…

И Марина поведала ему все. Перед военным прошли долгие годы ее учебы, работы, дни радости и горя, когда работа шла хорошо или, наоборот, не ладилась. Марина коротко рассказала о своих мечтах и изобретениях, о первой конструкции самолета и, наконец, о несчастливом дне встречи с Юрием Крайневым.

– Теперь я не знаю, что мне делать, – горько жаловалась Марина. – Наверное, придется переквалифицироваться на конструирование примусов или мясорубок.

– Ну что ж, не такая уж это позорная работа, – военный усмехнулся. – Но самолеты для нашей армии, пожалуй, теперь несколько важнее. Как вы считаете?

– Самолеты построит Крайнев. Он изобретет всё. Дело передано в надежные руки.

Военный уловил неестественную нотку в последних словах и серьезно посмотрел на Марину.

– Да, Крайнев сделает все, – подчеркнул он. – Я думаю, что единственно правильным выходом из вашего положения было бы немедленно ехать в Киев и помогать ему делать это «все».

– И не подумаю.

– Напрасно. Об этом можно только пожалеть. И мне, и Крайневу, да в конце концов, вероятно, и вам. Вы сами понимаете, речь идет о мощи нашей страны. Это дело настолько огромно, что ради него стоит поступиться не только самолюбием, а иногда кое-чем гораздо более значительным. Сейчас вам трудно согласиться со мной, Я понимаю – рана ваша глубока и болезненна. Но пройдут недели, быть может, даже дни, и вы сами поймете, что другого пути у вас нет.

– Мне трудно сейчас вас переубедить, – не обращая внимания на слова Марины, продолжал военный, – но я уверен, что очень скоро мы с вами встретимся в Киеве.

– Не думаю, – не очень уверенно ответила Марина.

Военный промолчал. Он откинулся на спинку дивана и задумался, изредка постукивая пальцами по столику. До Мелитополя они доехали молча. Когда поезд остановился, военный поднялся, надел шинель и, взяв свой портфель, хотел было выйти из купе, но задержался.

– До скорого свидания в Киеве, – сказал он.

Марина не ответила. Военный коснулся пальцами козырька и вышел.

Марина сидела молча, потом вдруг вскочила и выбежала в коридор. Она остановилась у окна и успела увидеть, как военный прошел по перрону. Его встречали. Вместе с встречавшими он скрылся из виду.

Марина вернулась на свое место. Выключила верхний свет, оставив только настольную лампочку. Долго сидела в полутьме, прислушиваясь к ритмичному стуку колес. Она сидела неподвижно и легла спать, так и не приняв в этот день никакого решения.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Служебный кабинет начальника строительства помещался на третьем этаже большого дома главной конторы. Из окон кабинета, выходивших на юг и на запад, были видны все основные объекты стройки. За участками строительства сразу же начиналась белая заснеженная степь.

В час, когда солнце клонилось к горизонту и, как тяжелый раскаленный шар, повисало в дымчатой синеве, на строительстве все приобретало красноватый оттенок, снег становился розовым, и ярким заревом пламенели зеркальные окна главной конторы. В такие минуты Вера Михайловна любила стоять у окна и смотреть на степной простор, пока не исчезнут на снегу переливающиеся багрянцы.

Работа забирала у нее все время, всю жизнь, и редко удавалось выкроить такие минуты для короткой передышки.

Когда прораб Гучко, не постучавшись, вошел в кабинет, Вера Михайловна стояла у окна, любуясь сказочным ландшафтом вечерней степи. Солнце зашло. Оборвались длинные лучи, потух багровый шар, исчезла сказка, и степь, покрытая белым снегом, стала снова будничной и привычной.

Вера Михайловна отошла от окна и щелкнула выключателем. Кабинет осветился. Гучко, подумав, уселся в кресло.

Куда девалась красавица, что стояла только что у окна? На Гучко смотрела высокая стройная женщина в сером платье. Лицо ее было безусловно красивым, но строгим и подчеркнуто спокойным. Только косы, буйные золотистые косы, как бы вобрали в себя переливающийся солнечный свет.

– Слушаю вас, Карп Иванович, – сказала Соколова, усаживаясь в кресло наискосок от прораба.

Гучко пригладил усы таким движением, будто выжимал из них воду, и сказал:

– Дело очень простое, Вера Михайловна. Хочу поведать вам одну штуку, которая касается непосредственно нашего строительства.

– Слушаю вас, – повторила Соколова.

– Завод должен быть пущен первого мая, – продолжал Гучко. – Это срок, установленный наркоматом. Но этот же наркомат проект ТЭЦ прислал только несколько дней назад. Очевидно, к первому мая построить ТЭЦ мы не успеем.

Поэтому я полагаю, что все остальные объекты следует ориентировать не на первое мая, а на срок окончания ТЭЦ, без которой пуск завода так или иначе невозможен.

Соколова слушала молча, ни словом, ни движением не проявляя своего отношения к сказанному.

– Это даст огромную экономию, – продолжал Гучко, – и облегчит всю работу…

– На сколько процентов выполнен план работ по кузнице? – неожиданно перебила его Соколова.

Гучко остановился, опять разгладил усы, недоуменно развел руками:

– Я не вижу непосредственной связи между вашим вопросом и предшествующим разговором.

– А я вижу, – глядя инженеру прямо в глаза, отчеканила Соколова. – Думаю, что и вам эту связь обнаружить нетрудно. Так на сколько же процентов выполнен план работ по кузнице?

Гучко неторопливо вынул из кармана пенсне, из другого кармана – блокнот, долго перелистывал странички и, наконец, сказал:

– К сожалению, сейчас точно сказать не могу. Не взял с собой соответствующих материалов.

– А приблизительно? – Голос Соколовой звучал неумолимо, и Гучко понял, что отвечать так или иначе придется.

– Приблизительно процентов на пятьдесят пять.

Соколова усмехнулась сдержанно, чуть насмешливо, но

лицо ее сразу же как-то потемнело.

– За такой ответ, – сказала она, – следовало бы вас немедленно снять с работы, но я этого сейчас не сделаю. Работы по кузнице выполнены на сорок один процент, и вы знаете это не хуже моего. А по плану должно было быть пятьдесят шесть. Неужели и теперь вы не видите связи между моим вопросом и вашим предложением?

– Но поймите, ТЭЦ не будет готова к первому мая.

– Кто распространяет такие сплетни? – сказал Полоз, входя в кабинет. – А, это вы, Карп Иванович? Я так и думал.

– А вы что, бетонировать в такой мороз собираетесь? – ничуть не смутившись, откликнулся Гучко. – Ведь все развалится с первой же оттепелью.

– Это уж не ваша забота, – засмеялся Полоз. – Была бы кузница, а ТЭЦ будет.

– Вы рассчитываете дать ток первого мая?

– Не рассчитываю, а уверен.

– Наш разговор принимает характер водевиля, – сказал Гучко, поднимаясь. – Вы разрешите мне зайти к вам в другой раз? Хотя бы завтра утром.

– Да, я буду ждать вас завтра в одиннадцать со всеми материалами о ходе строительства на вашем участке, – подчеркнула Соколова.

Гучко ничего не ответил, только поклонился сдержанно и, не оглядываясь, вышел, резко хлопнув дверью.

Полоз прошелся по кабинету, потирая покрасневшие от мороза руки. Соколова молча следила за ним.

– Он что, просил отложить срок строительства, ссылаясь на отсутствие ТЭЦ? – спросил Полоз, останавливаясь посреди комнаты.

– Конечно. Но ему ничего не поможет. И все-таки, как мы управимся в сроки со строительством ТЭЦ, я еще не знаю.

– И я не знаю, – весело ответил Полоз.

– Тут радоваться нечему, Полоз. Дела очень и очень плохи. – Голос Соколовой звучал так серьезно, что улыбка невольно сбежала с лица прораба.

– Дело серьезное, но впадать в панику незачем, – спокойно ответил он. – Есть, по-моему, один проект, и через пару дней я буду докладывать о нем лично вам, товарищ начальник строительства. А пока прошу вас не ломать себе голову, а предоставить это дело мне.

– Сейчас ты не можешь сказать?

– Не могу. Есть на нашем строительстве старик Котик, мне сначала с ним проконсультироваться надо.

– Как хочешь, но сроку тебе дается только три дня.

– Успеем.

Зазвонил телефон. Соколова взяла трубку.

– Матросов просит зайти к нему в партийный комитет.

Они поднялись одновременно. Соколова взглянула на

Полоза и неожиданно смутилась, сама не понимая причины. Полоз тоже почувствовал себя как-то неловко.

– Да, мне еще и с Матросовым непременно посоветоваться нужно, – сказал он и смутился еще больше.

Оки замолчали. Соколова первая пришла в себя. Она порывисто отодвинула кресло и вышла из-за стола.

– Будь здоров, – сказала она, протягивая Полозу руку. – Жду тебя с проектом.

Полоз ничего не ответил. Он пожал руку Соколовой, и ему хотелось, чтобы мягкая теплая ладонь хоть на миг задержалась в его широкой руке. Но этого не случилось. Соколова, не мешкая больше, вышла из кабинета.

Полоз поглядел ей вслед и крепко потер лоб рукою.